Серия «Никарагуа»

Рыская по джунглям в поисках коровьего пастбища, встретили двух девочек.
В потёртых, но чистых цветастых платьицах, с мокрыми волосами — только что помылись у колодца, выкопанного под кронами тропических деревьев и свисающими лианами. Жители ближайших домов тут и моют овощи, и моются сами, и стирают одежду — трут бельё о камень и льют на него воду пластиковым черпачком, вырезанным из бутылки.

Девочки совершенно не выдерживали даже минуты тишины и медленных шагов — болтали без умолку друг с другом и с нами, бегали за бабочками, ящерицами, приносили себе и нам цветы. Легко оказалось выяснить, что они — сёстры. А ещё — они дочери доны Марсии, той самой женщины, которая приходит к нам за противозачаточной инъекцией.

Сложнее стало, когда я решилась позадавать им открытые вопросы.

— Что мама подумает, когда заметит, что вас долго дома нет?
— Она не заметит!
— Почему ты так думаешь?
— Потому что у неё ещё два ребёнка дома есть и она работает.

Свернули с основной тропы, пошли куда-то сквозь травяные заросли и засохшее кукурузное поле — пить воду и знакомиться с какой-то бабушкой и её цветником. По пути болтушки наперебой комментировали всё, что нас окружало. Показали, какой фрукт можно есть — подняли несколько штук с земли, поели сами и нас угостили. Притащили букетики сиреневых цветов и раскидистую веточку.

— Как эти цветы называются?
— Цветы для дома.
— А эта веточка от какого растения?
— Для салатика.
— Ты уверена?
— Конечно! Когда рис и фасоль заканчиваются, мама из листиков с этой веточки салат делает, листья кушать можно, они не опасные.

Заблудились, уговорили девочек повернуть обратно. Они немного пытались возражать и хотели продолжить поиски приключений, но всё же согласились вернуться с нами.
На обратном пути иногда останавливались, шептали и показывали глазами на ядовитых пауков, которые растянули свои паутинки вдоль тропинки. Вышли на основную тропу.

— А какие страны вы знаете?
— Никарагуа!
— Ну, а кроме Никарагуа, вообще в мире?
— Я только Никарагуа знаю…

Младшая сестра попыталась спасти старшую и начала загибать пальцы:
— Никарагуа, Сальвадор, Россия, Америка, Украина, Гондурас…
Пальцы закончились, знакомые страны тоже. Точнее, только из этих стран приезжали волонтёры в нашу никарагуанскую клинику, потому и знают их. Пришлось провести краткую географическую лекцию о близлежащих странах Южной Америки. Девочки хлопали чёрными ресницами, моргали шоколадными глазами, удивлялись.

Сказали, что им понравилось гулять с нами, но всё же надо было больше сворачивать в разные стороны. Пожалуй, они правы. В следующий раз так и сделаем. Только запас воды и нож возьмём с собой. А то, кто их знает, эти джунгли.

Люди достают воду из выкопанного вручную колодца, сквозь футболку процеживают воду в другую ёмкость, чтобы отсеять крупный мусор и песок. В днище ёмкости приделан шланг, по которому вода дотекает до дома - в таз, а уже из таза наполняют все нужные ёмкости.

Питьевая чистая вода из глубокой скважины есть в Ла Сальвии только в одном месте - в нашей клинике Health&Help. Поэтому из ближайших домов люди заходят к нам за питьевой водой.

А кто не находит сил приходить за питьевой водой, тот всё равно приходит - за таблетками от диареи и болей в животе.

Дорогой дневник.
Вот уже третий месяц я живу в Никарагуа на побережье Тихого океана. Слышишь? Шумит…

Пожалуй, если рисовать картинки про этот период — получится самый контрастный альбом в мире. Там поселится то, что вообще не приходило мне в голову даже положить одно с другим рядом, а оно вот, нашло меня одновременно.

Вот я стою в чужой плёночной хижине, вдыхаю запах детской мочи и прелой фасоли, а вот я стою на вулканическом пляже, вдыхаю запах цветения франжипани — немного гардениевый, чуть солоноватый и слегка персиковый.
Вот я ем на ужин пустой рис и запиваю его лаймовой водой, а вот я сижу на крыше клиники под светом Млечного пути, ем домашнюю пиццу и запиваю её безалкогольной сангрией с трудом доставленной из столицы — специально ко дню рождения коллеги.
Вот я сижу на корточках под коста-риканским деревом и выковыриваю из распухших пальцев гной вместе с шевелящимися червями, а вот я стою под прохладным уютным душем в клинике, намываюсь авокадовым мылом и намазываюсь кокосовым гелем.
Вот внутри меня поселяется холодный камень страха оттого, что местные мужчины агрессивно обсуждают мою съёмку, а вот внутри меня поселяется пушистый одуванчик, нежности оттого, что я трогаю мягкие кучеряшки моей названной внучки.
Вот я не могу пошевелиться и встать с кровати от боли, вот я выдерживаю десятичасовую съёмку на одном дыхании.
Вот я хочу сдохнуть, вот я хочу жить.

И всё это с разницей в несколько часов или даже минут. Это непросто.
Но я думаю, что два оттенка лучше, чем один. Можно было не делать, но я сделала. Теперь в моей истории не одна, а две страницы. Да, контрастные. И пусть.

— У тебя парень есть?
Вы подумаете — странный вопрос для кабинета врача, тем более при приёме ребёнка. Но нет, здесь он обычный и очень многое объясняющий.

Пациентке Розалине пятнадцать лет. В клинику пришла с жалобами на головокружения, боли в животе и задержку месячных — уже почти полтора месяца их нет.
— Понимаете, доктора, я сначала думала, что живот болит оттого, что скоро, как обычно, кровь пойдёт. Но он болит и болит каждый день, а кровь не выходит из меня.
— Так парень есть или нет?
— Есть, конечно же.

Мария тихонько вздыхает, покачивая головой идёт в нашу аптеку, выносит тест на беременность. Отправляет девочку с ним в туалет, объясняет, что и как нужно сделать.
Розалина возвращается, кладёт на стол перед врачом пластиковый прямоугольник с алеющими на нём двумя чёткими полосками. Беременна.
Врач выписывает направление в госпиталь к гинекологу, рассказывает о процессах беременности, о мерах предосторожности и диете в этот период. Девочка молча кивает после каждой фразы, смотрит под стол.

Прощаемся.
Выходя, Розалина запинается о порог. Шаркая стёртыми тапками, бредёт к отцу, сидящему на траве возле клиники. Тот подскакивает, смотрит испуганно, спрашивает:
— Ну, что сказала доктора?
— Я беременна и надо ехать в госпиталь.
Утыкается отцу в плечо, всхлипывает на весь двор. Тот выдыхает с облегчением:
— А, ну, это не страшно. Не плачь. Главное, что ничего опасного. Это не смертельно.

Обняв за плечи уводит домой.

Роза Санчес — одна из самых давних наших пациенток. Мы знаем её около пяти лет, как начали здесь работать, так и узнали.

Клиника ещё строилась, волонтёры ещё под навесом в гамаках жили, принимали пациентов под деревом. Она приходила на приём. Узнала, что у неё диабет. Долго не удавалось подобрать ей нужную дозировку медикаментов и стабилизировать сахар около нормы. Удалось. Стала получать инсулин и необходимые препараты. Исправно приходила на приём.

Это к ней мы заезжали по пути из Санта Хулии, с хорнады. У одного из домов на дорогу выскочил парнишка лет десяти, махал руками, что-то кричал. Остановились. Сказал, что бабушке очень плохо, нужен врач. В бабушке, под руки выведенной во двор, мы узнали Розу.
Она едва узнала нас, не могла произнести почти ни одного цельного предложения, теряла буквы в словах. За неё говорили дети — оказалось, что четверо из шести её детей заняли это заброшенное здание американского агентства по международному развитию и живут здесь. Говорили, что у неё уже несколько дней повышенная температура и лихорадка, ночная потливость, тошнота и головокружения. Думали, что это побочное от её диабета и пройдёт, но накануне она приняла последнюю таблетку. Таблеток больше нет, и улучшений тоже.

У нас с собой осталось мало медикаментов после хорнады. Но врачи измерили ей давление, сбили температуру, дали препараты на ночь и сказали обязательно ехать в госпиталь. Она отрицательно замотала головой и уронила её на руки сына. Не верит госпиталю, только нашей клинике. Попрощались, сказав, что ждём в клинике завтра.

Завтра она не пришла. И послезавтра тоже.
Сегодня в клинику пришла её младшая дочь и рассказала, что в итоге они убедили маму поехать в госпиталь, но она не согласилась потратить деньги на машину, уехала вчера на автобусе-чикенбусе. Пока никаких новостей от неё. Дочь взяла мой номер телефона, пообещала сообщить, как что-то узнает.
Через два дня раздался звонок. Роза звонила. Сказала, что ей страшно в госпитале от чужих врачей и от количества рецептов, которые ей выписали. Все эти медикаменты она не может купить — очень дорого. Договорились, что придёт в клинику в субботу, получит у нас всё нужное. Ждём.

— Доктора, я хочу жить в клинике с вами!
— Но в клинике нельзя жить — это же не дом…
— А дом у тебя есть, доктора?
— Да, но он не здесь, а далеко, в России.
— Я хочу поехать с тобой в твой дом и быть твоей внучкой.

Четырёхлетний тёплый кудрявый клубочек прижимается ко мне, обхватывает ручонками за шею и клубочится на моих коленях. Сопит и хлюпает носом. Теперь по моей спине течёт мой пот, вперемешку с девчачьими сопельками и слезинками.
Я в свои двадцать шесть для неё больше бабушка, по местным меркам уже старовата для материнства. Потому что её маме пока что нет и девятнадцати. Девочка не понимает, что такое фотограф, потому что для неё все люди в форме к красным крестиком — врачи. Она отрывается от моей шеи, поднимает на меня припухшие янтарно-чайные глазёнки.
— Возьмёшь меня к себе домой, доктора?
— Нет, не могу взять тебя с собой, прости.

Хнычет ещё пару минут в кулаки, размазывает по щекам грязь и конфетные липкие слюни.
— А в телефон хотя бы дашь поиграть?
— Поиграть в телефон дам, держи.

Всё ещё всхлипывая, по инерции, листает фотографии в моей галерее, что-то тихонько бурчит себе под нос. Находит фотографию меня — стою в джунглях с кучерявой травинкой, смеюсь. Малышка долго смотрит сама, потом показывает мне снимок:
— Ты тут красивая, очень красивая.

Утыкается обратно в мою шею. Минут через пятнадцать засыпает. Отношу её внутрь двора, кладу в гамак. Ухожу тихонечко, ступая на цыпочках. Чтобы не разбудить сопящую кудряшку и, главное, не говорить с ней снова о доме, в который она так сильно хочет.

Катушка вчера взбесилась.
Внезапно начала громко мяукать, не останавливаясь ни на минуту. Крутилась под ногами, цеплялась лапами за мои штанины.
Поначалу я подумала, что еды просит. Она всегда выпрашивает сверх положенного, но не так настойчиво, как сегодня. Жалко стало, насыпала ложечку. Но она не притронулась ни к одному из своих любимых сухих шариков, а продолжила плакать и мельтешить.

Села с ней на полу. Пела песенки и молитвы скрутившемуся клубочку. Гладила. Почуяла, как под шёрсткой бьётся сердце — сильно-сильно, без пауз, ровно выскочить норовит.
Два часа так сидели. Колыбельные кончились, знакомые молитвы — тоже. Катушка задремала и я попыталась уйти спать. Клубочек развернулся в упругую пружинку, прыгнул следом за мной, вцепился зубами и когтями мне в ноги. Не до крови укусила, но очень больно и вполне переводимо на человеческий — одна она оставаться сегодня не может.

Пришлось тащить подушку с одеялом в кухню. Катушка следила за каждым моим шагом, ходила со мной и в комнату, и в душ, и в туалет — контролировала, что не потеряюсь. Поначалу попыталась лечь с ней в гамаке. Она выпрыгнула, встала на задние лапки и передними выковыривала меня из этой неустойчивой конструкции. У неё получилось.
Легли на полу. Кошка скомковалась у меня под боком, обхватила лапами мою руку, для надёжности слегка выпустив в неё коготки, и засопела. Так и спали с ней.

В середине ночи стало понятно, чего она так боялась. Землетрясение оказалось несущественным, едва стулья поползали по полу, да посуда несколько раз громыхнула на шкафу. Но кошка заранее его чуяла и не хотела быть одна на улице. Теперь знаем.