Седьмого января 1116 года над аравийской пустыней  над гранитным синаем пронёсся северный ветер. В ознаменование сего вечером ещё были видны огни святого Эльма.

Сам же Эльм  и вовсе не обращал внимания на сверкающие в вершинах барханов пушистые звезды, потому что был всецело поглощен чтением основательно затертых до сального основания пергаментных листов со святым посланием Петра Теодолита.

Будучи подслеповатым, он низко низко склонял голову над мелкими строчками почти выцвевших синих чернил, то и дело бубня вслух, раз за разом повторяя одно и тоже:

...В пустыне лишь только ночь приносила прохладу.

Но это было не так.

Тяжелый рыцарский шлем топфелд похожий на сплюснутое с боков перевернутое ведро был все еще горячий от палящего солнца. Покрытый въевшейся пылью, устало и гулко отражал он бряцанье оружия, звон стремян, эхом возвращая голоса бредущих подле своих коней викингов, германцев, саамов, оруженосцев, каких то прибившихся людей, идущих чуть в стороне, грязных, оборванных, боящиеся приблизиться хотя бы на полсотни ярдов к сверкающему небесному воинству, но тем не менее чувствовавших во всем этом сброде защиту и весьма склонных думать, что прибиться к сильному это великая честь.

Тяжёлый шлем мешал повернуть голову но зато прекрасно защищал от легких сабель сарацин, оставивших немало десятков зарубок на покатых боках.

Было душно, хотелось снять все это тяжкое железо и вдохнуть полной грудью. Но сталь так просто не снимешь, нужно звать оруженосца, потом резать все эти многочисленные узелки из кожанных ремешков, снимать подлатники, а шлем так и вовсе нельзя под страхом смерти. На голубом от вечернего неба топфельда две прорези были как золотой крест. По бокам два десятка дырок. Да голос из под шлема звучал глухо, как в железной бочке.

В самом начале ночи южный крест светил особенно ярко.

Бергенгейм старался смотреть на него так, чтобы две яркие звезды горели на краешках горизонтальной прорези, а верхняя звезда была на вершине креста.

Скарсгорд сказал на привале, что если представить, будто это распятие, то можно увидеть Христа.

Бернгейм не любил Христа. Он казался ему слабым и беспомощным. Говорить об этом он не решался, но будь он на его месте, то оставил бы возле себя массу убитых легионеров. Вряд ли они сильнее чем дикая толпа разъяренных сарацин.

Вопреки идти ночью, они шли теперь и днём, нужно было торопиться.

Лошадь фыркнула опустив голову до самой земли. Ей хотелось пить. Потом помотала головой, вопросительно посмотрела на Бернгейма, будто спрашивала.

- Скоро привал, - сказал ей Бернгейм, - там и отдохнем. Если верить Харольду, так не далее как до полуночи придем. Четвертая крепость так и не взята сводным отрядом идущим впереди.

Вокруг нее наверняка уже стоят шатры рыцарей Бориса и Глеба - отчаянных воинов ушедших далеко вперед. Но они раз за разом терпели неудачу, откатываясь назад со своими стенобитными орудиями, осадными башнями и великанами

- Отдохнем, отдохнем, если только ярл не поведет нас немедленно на убой... - добавил он тихо. Что вероятно вполне может быть. Даже если всесильный Харальд Синезубый скоро кончится в этой жаре раскалившей доспехи донельзя.

Видно, черти благоволящие сарацинам как следует протопили эту адскую землю. Горячий ветер приносящий из ночи пряные запахи нисколько не остудил горячие головы... А впрочем, ему самому то как раз не на что жаловаться. Прекрасно отполированный шлем с белым плюмажем отлично отражал атаки солнца и стрелы сарацин, лишь только плащ, некогда белый, теперь похож был на серую хламиду, что носят примкнувшие в ним в святой земле ландскнехты.

Бернгейм оглянулся, взглянув на вереницу усталых рыцарей. Некоторые спешились, ведя лошадей под узцы. Многие сняли с себя шлемы и прочие причиндалы мешающие идти. Будь то раньше Харальд бы этого так не простил. Впрочем, более всех страдал от жары сам ярл Синезубый. Он, да еще все его двенадцать верных вассалов в черных доспехах. Полуденное солнце раскалило сделало их горячими как кипящие котлы в аду.

- Эй, кочерыжка, как ты? - Слева подъехал Свен Скарсгорд .

Он снял шлем и на его бледном лице отчетливо проступил загар в виде креста. Вертикальная линия шла от самых белокурых волос и до массивного подбородка.

Несмотря на усталость Свен улыбался... лошади теперь шли бок о бок. У Кнуда чуть выше, а у Свена шире и с массивными копытами тяжеловоза. Казалось, что конь и всадник это одно целое. Один плащ на двоих струящийся в такт размеренному движению.

У Свена пробиты доспехи. От плюмажа осталась лишь половина. Вмятина на левом наплечнике. Короткий и узкий щит на правом плече. Золотые звездочки запутавшиеся в лавровой ветви.

Кнуду было лень ворочать языком. Его голос звучал словно из стальной бочки. Чуть резкий и дребезжащий как у старика Инги. Инги уже семьдесят с небольшим. А он все еще в первых рядах. И рубится наравне со всеми. Должно быть он так и умрет от старости с мечом в руке. Но не от ран. Хотя их у него тоже предостаточно.

- Что ты бурчишь? Не слышу! Эй, Кнуд, прошу тебя, сними шлем, - сказал Свен, и взгляни на это чудо!

Он показывал куда в сторону. Кнуд прежде чем последовать совету еще раз взглянул на южный крест. На краткую долю секунды ему показалось, что он видел Христа

- Да поверни же ты голову, - сказал Свен.

Сквозь узкую прорезь креста на самом горизонте в розовом свете встающего солнца высилась крепость.

Неприступная как последняя цитадель зла она манила и бросала вызов одновременно.

Кнуд снял шлем и посмотрел на далекую каменную стену.

В лагере Бориса и Глеба

Внезапно налетевший ветер всколыхнул меховую занавесь шатра.

Она, прекрасная  богиня едва касаясь раскаленного  песка ногами порхала среди них, обволакивая руками рыцарей, целовала их в губы и тут же убегала прочь чтобы возникнуть рядом с другим и вновь повторялось то же самое.

Мужчины угрюмо поглядывали друг на друга. Должно им казалось, что она смеётся над ними.

Кто то заскрипел зубами. Звякнула сталь выдергиваемая из ножен. С шуршанием теплого ветра дивное создание пропало словно бы растворилось в розовой пелене встающего солнца.

- Хватит, протяжно сказал Борис, - кто поднимет меч тому лично я снесу буйну голову.

Глеб махнул рукой словно отгоняя злых духов

- Это морок, - сказал он громко, - вы, едва не поубивали друг друга из-за этой волоокой девы.

Глеб даже не удосужился встать. Так и лежал на теплом песке, положив под голову конское седло. Только чуть повернул голову. Смотрел на светлеющее небо, губы потрескались. И голос с хрипотцой. - Было дело, встретил я однажды рано по утру вот такую в поле... мы, русичи зовем таких берегинями. А вы, наши северные братья зовете их валькириями. Быть может это легенды, быль небыль ли. Да только охранит своего мужчину в бою, когда совсем уж совсем припрет и худо станет.

Борис заспорил было, что будто бы водяница это. Да только откуда здесь посреди пустыни вода. Тоже верно. А раз так, что спорить?

_______

...Римский мост с шестью пролетами над ущельем горной реки Тахо и широкая, мерцающая в лунном свете, истертая множеством ног каменная дорога должна была привести неведомого странника в монашескую обитель замка монастыря "Сан-Бенито".

Но перед этим он зашёл в небольшую деревню, где была харчевня с постоялым двором.

Усталого путника там ждала должно быть жареная баранина,  а для отдыха  есть тюфяк наполненный сеном.

Однако если  у него завалялось несколько лишних су в кожаном кошельке, или (что совсем невероятно) золотой безант из арабских земель, то можно рассчитывать на паэлью и топчан с настоящей периной из пуха тех самых гусей что в изобилии топчутся и орут вдоль пыльной дороги и служат одновременно и сторожами и едой.

Держу пари, что радушный хозяин всего за один золотой динар с южных островов готов предложить даже прехорошенькую как дриада собственную дочь лет двенадцати, хлопотавшей весь вечер у здоровенного камина с жарившейся над алыми углями бараньей ногой.

Ближе к вечеру, когда солнце вот вот собиралось коснуться далекого горизонта, широкую дверь харчевни отворил усталый путник.

Внимание не мог не привлечь тот факт, что он являлся рыцарем. Половину доспехов он, должно быть потерял на поле брани, был широк в плечах, верхняя часть лица его бледна, а руки коричневые от загара. Курчавые, до плеч волосы нуждались в стрижке и женских руках.

Немного портил его немного восточное лицо вертикальный шрам от палаша сарацина и татуировка на шее.

Серый плащ поверх кольчуги, тускло блестевшей в неверном свете масляных светильников. Кожаные поножи с зазубренными шипами торчащими вперед.

Впрочем, рыцари были не редкость в этих краях. Многие проходили мимо в ту весну, искалеченные, с легкими ранениями, кто в руку кто в голову, Иные умирали так и не сумев преодолеть путь по гористой местности Арагонского королевства.

Свой плащ рыцарь расстелил на столе и устремил взгляд в одну точку. Большой белый крест с изнанки причислял рыцаря не то к ордену госпитальеров не то к более могущественному ордену Бенедикта Нурсийского. Хотя с такой же уверенностью можно было сказать, что он монах горячо преданный Бернарду Клервоскому.

Потом он развязал кошель и запустил туда руку.

Золотая монета тускло сверкнув ободком тяжело катнулась и зазвенела у дубовой ножки стола ударившись о каменный пол.

Вот почему склонился и почтительно замер хозяин харчевни. Гость был хороший. Поэтому и белое вино самое лучшее из запасов и и морской черт и свежий хлеб недавно испеченных лепешек возбуждал аппетит и требовал немедленно приступить к трапезе.

Но монах воин отдавал первые почести Богу, а затем своим собратьям незримо присутствовавшими за большим столом. Кто знает, о чем молился этот рыцарь, неслышно шевеля пересохшими от жажды губами, тот не станет спрашивать, и быть может, его понимал лишь брат монашек из ордена "Алькантары" сидевший неподалеку и вкушавший скромный ужин из козьего сыра и простой воды.

Заметив, что на него смотрят, рыцарь положил ладони сложенные прежде лодочкой на расстеленный плащ и трижды поцеловал крест.

Ел он много и ненасытно. Дочь хозяина то и дело сновала вокруг него, задевая его как бы невзначай шустрыми руками или же нависая перед его лицом упругой белой грудью, едва скрытой за тесемчатыми оборками платья.

Он же казалось ничего не замечал, однако же в самом конце трапезы поймал ее за руку, (от чего она нежно, словно звякнул колокольчик захихикала и попыталась вырваться. Он держал ее крепко, и одновременно нежно, от чего по белым плечам ее пробежал неведомый до этого огонек.

Плата была достойная и хозяин не возражал. Золотой безант словно уголек приятно грел ладони.

Монашек из ордена "Алькантары" поднялся и воздав почести богу, подвязал свою серую хламиду пеньковой веревкой. Он собирался выйти, когда его взмахом руки остановил рыцарь.

- Постой. Не спеши, брат. Ты мне еще понадобишься.

- Смиренно у ваших ног, сеньор, - произнес монашек. Меня зовут брат Доната.

Рыцарь кивнул. - Нейтанэель. Поскольку здесь столь вкусно готовят, я планирую остаться в монастыре на год.

- Не так как хотелось бы, сказал Доната. - Порой мы едим один черствый хлеб и запиваем его водой.

- Меня это вполне устраивает.

Монашек приблизился и вполголоса сказал: я бы на вашем месте не стал разбрасывать золотыми. Ваши кушанья стоят в сто раз раз меньше. Должно быть вы очень богаты, если разбрасываетесь ими направо и налево.

- Я знаю. Но возможно это мой последний золотой, понизив голос сказал Нейтанэель. - порой золото тянет вниз порой столь сильно как и хороший якорь.

- Желает ли сеньор кавальеро остаться здесь на ночь? – смиренно спросила его дочь хозяина. Она быстро взглянула него и снова уставилась в пол.

- Как твое имя? – Спросил он ее.

Довольно необычны были ее длинные белые волосы и светлые глаза, а еще неведомо как очутившееся на ней старинное украшение из голубого хрусталя в виде линзы.

Оправленное в потемневшее серебро, оно сверкало в свете чадного светильника каким-то замогильным светом.

- Мое имя Бруни… Это от Брунгильды, - быстро поправилась она, - так назвала меня моя матушка.

- И где она сейчас?

Она умерла… Не так давно. И мы по ней все еще скучаем. Она умела громко петь и танцевать, поэтому в харчевне всегда было много народу.

Она снова взглянула на него так, что ему пришлось отвести взгляд.

Скажите Сеньор, а я могу узнать ваше имя?

Он подумал, что она только кажется с виду смиренной. На самом деле в ней чувствовалась какая-то неведомая, бесшабашная сила. Может быть, та чудовищная сила викингов, какими их он навсегда запомнил…

- Нэйтанэель… скажи, дитя мое, что означает это украшение?

- Не знаю, мой господин… но матушка мне часто говорила, будто досталось оно ей от отца. Моего деда. А еще не знаю как, но оно увеличивает…

Вот смотрите:

Она сняла цепочку с линзой и поднесла ее к плошке с горевшим в ней маслом.

Рыцарь молчал, смотрел на потрескивающий огонь светильника. Должно быть такое возможно. Второе такое же украшение было на дочери одного пустынного кочевника.

А он все старался прикрыть свою дочь, отворачивал ее от неизбежного, того, что должно было произойти.

Масло шипело, почти выгорело, и свет постепенно становился все тише и слабее.

Тени метались вкруговую, беззвучно махали руками и падали под ноги тех, что упрямо шел вперед. Солнце тогда палило отчаянно. Жить оставалось совсем недолго. Вода была почти на исходе. Их кони с ненавистью роняя пену пытались жрать пустынную колючку.

Они резали ею в кровь губы, и тогда кровь делала пену розовой.

- Чайки! – Позвал ее отец, - Чайки, не приставай к кабальеро с расспросами.

- Почему вы зовете дочь Чайки? – Спросил его Нейтанэель.

- Потому что так звала ее мать. А это имя мне никогда не нравилось! - Ответил отец. – Вот поэтому я и зову ее так, как мне нравится.

Если вам нравится моя дочь, за этот самый золотой я охотно уступлю вам ее на ночь. Можете делать с ней, что вам заблагорассудится. А ваша мягкая постель ждет вас на втором этаже. Не станете же вы утверждать, что отправитесь пешком отсюда, на сытый желудок и ночь глядя?

- Не стану. И охотно приму ваше предложение.

- Вот и ладно, - пробурчал тот. – Тогда я пожалуй еще раз взобью вашу постель.

Он позвал Брунгильду с собой и стал подниматься по узкой лестнице на второй этаж, оживленно шепча ей что-то на ухо.

Отодвинув серебряное блюдо и тарелки, Натанэель тяжело поднялся.

За окнами было совсем темно.

Монашек замер поодаль.

- Святой брат, - сказал Натанэель, - не могли бы вы слегка исповедовать меня.

Ибо груз моих дум тяжек и несть его в одиночку сегодня ночью, не поделившись со святым отцом, было бы неразумно.

- Доната, - сказал монашек, - меня зовут Доната и мне никогда еще не приходилось исполнять роль пастыря.

- Это несложно, уверю тебя, брат. Мне приходилось это делать не раз и не два. И когда люди умирали и когда совершали грехи столь тяжкие, что не хватило бы ни каких молитв, чтобы отпустить их.

- Но для этого нужна комната или…

Натанэель остановил его взмахом руки, - довольно, на поле брани не требовали келий и каких бы то ни было обрядов. На это порой просто не оставалось времени. Мы можем пройти прогуляться до того дивного моста, что я видел по дороге сюда и неспешно при этом вести беседу.

- Если это так необходимо, то я готов, - сказал Доната. Но в десять мне необходимо быть в обители. Иначе настоятель обители отец Аурелиано рассердится и запрет меня на несколько дней читать молитвы в одну из дальних келий. Порядки в нашей обители строгие, но справедливые!

Так что если исповедование будет не более получаса, а путь по направлению к обители, то я готов!

- Золотой Аурелиано…- задумчиво произнес Нейтанэель, - а не тот ли, что брал некогда ту самую эфиопскую крепость штурмом? Если это так, то мне стоит на него взглянуть. У него еще должна быть отметина на левой руке выше запястья оставленной кривым ятаганом.

- Если это и так, то мне ничего об это мне неизвестно, - сухо сказал Доната. – Отец Аурелиано никогда не показывал мне свою левую руку выше ладони. Думаю, вы все же ошибаетесь. Настоятель отец Аурелиано всю жизнь прожил в монастыре «Зекериас», прежде чем основать нашу обитель.

Нет, не может быть.

Но по блеснувшим его глазам было видно, как заинтересованно внимает он речам этого кавальеро. Если бы ему было в то время лет как сейчас, он бы так же как Нейтанэель возвращался из тех далеких земель. Или не вернулся совсем. Как и те многие кто рядом стоял с ним бок обок.

- В таком случае у нас есть некоторое время, произнес рыцарь кабальеро. Поспешим.

Уже на улице его догнала Брунгильда.

- Неужели вы уходите?! – Мой господин, ведь вы обещали остаться.

Правда, мне очень очень нужна ваша помощь...

И потом сбивчиво, путаясь в сером платье, семеня за ним, она горячо зашептала ему в ухо: мой отец готов подложить мен под каждого встречного, ему нужен наследник, а кроме меня у него никого нет. А так нельзя, и он старый теперь, не может, а так бы жену завел. А на мне словно проклятье. В эти годы должно быть по два, а то и по три дитя, а у меня ни одного. Обязательно, обязательно вы должны помочь, вы святой рыцарь, вы обладаете чудодейственной силой, так говорят.

- Успокойся, дитя мое, - сказал Нейтанэель. – Я помогу тебе.

Обязательно. Но у нас с братом Доната есть дело сиюминутной важности. А потом, клянусь, я буду здесь и постараюсь помочь.

Доната стоял поодаль, недовольно хмурился, ковырял в носу, глядел на стены святой крепости. Должно быть, он боялся наказания. Ему здорово не хотелось сидеть в дальней келье и стоя на коленях на ледяном полу читать бесконечные молитвы.

Брунгильда как-то сразу успокоившись стояла прижавшись спиной к дощатой двери. Глядела им вслед.

Ночь обнимала всех троих теплыми лапами. Звезды мерцали над римской дорогой, а свет луны был похож на тягучую ртуть.

Далеко под мостом шумела река.

- Тахо очень бурлива, - сказал Доната. Она течет с гор и леденит подобно талому снегу.

- Повторяй за мной, - сказал Нейтанэель. – Я заклинаю тебя, смертный, но получивший жизнь…

Слыша как за спиной бубнит Доната, он смотрел как вдали почти на само горизонте мерцает нежная звезда.

Южный крест. В самом основании мерцал особенно ярко. Рыцарский шлем прижимал, давил сверху, а сквозь прорезь была видна эта звезда.

… вечную во святом крещении, именем Бога живого, Бога истинного, Бога искупившего грехи твои кровью Его, исцелись, и да изойдет из тебя все зло и обман, что от лукавого, и всякая нечисть, противная Ему, кто грядет судить живых и мертвых и кто очистит землю огнем.

Аминь…

- Аминь, - эхом повторил Доната.конец