mdn2016

Гуггенбюль со своими воспитанниками. Гравюра из отчёта о своей работе, изданного им в Берне в 1853 году

Воронцова-Юрьева Н.Ю. Из наблюдений за прототипами романа "Идиот". Стр. 356—371. // Достоевский и мировая культура. Альманах, №33, 2015. (год выпуска 2016). СПб.: Серебряный век, Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге. — 416 стр. // ISBN 978-5-906357-26-7.

Пристальное внимание Достоевского к своей болезни, эпилепсии, является давно известным фактом, зафиксированным в изданных дневниках писателя[1] . Очевидно и то, что наделение этим недугом литературных персонажей[2] являлось для Достоевского в том числе попыткой глубже проникнуть в сам механизм болезни, составляющей важную часть его личности: "Священность болезни, которой Достоевский наделял своих героев, была значима и для него самого, поднимая его в глазах окружающих и подкрепляя его убежденность в своем особом предназначении"[3] . Роман "Идиот" в этом смысле стал наиболее значимым в творческом арсенале писателя. Здесь и впечатляющие описания пред- и постприпадочных симптомов у князя Мышкина, вызвавшие неподдельный интерес у психиатров[4] , неврологов[5] и психоаналитиков[6]. Здесь же и упоминание двух мировоззренческих полюсов: с одной стороны — намек на низшую, демоническую природу эпилепсии, что много веков являлось основным представлением о болезни, отголоски которого еще встречались даже к середине XIX века; с другой стороны — наличие в тексте пророка Магомета как представителя высшего человеческого кластера, одаренного "божественной" эпилепсией — священной болезнью[7].

В контексте такой пристальной авторской значимости, возможно, приобретает дополнительный смысл появление почти в самом финале романа "Идиот" на столике Настасьи Филипповны, в доме учительши, особенной книги "из библиотеки для чтения" — это был "французский роман "Madame Bovary", полный натуралистических сцен и оканчивающийся гибелью героини, преступившей нормы морали того времени. Этот роман был прочитан Достоевским буквально накануне его работы над "Идиотом", в 1867 году[8] . Что же касается экземпляра Настасьи Филипповны, то, судя по означенному в тексте месту публикации, это была библиотечная книга первого русского перевода скандального романа, вышедшего в 1858 г. в «Библиотеке для чтения» — первом российском коммерческом ежемесячном журнале, выходившем в 1834—1865 гг. в Санкт-Петербурге[9] . Этой французской книге Достоевский отвел несколько полновесных строчек. Понятно, что неслучайно этот роман читает именно Настасья Филипповна — с французской героиней ее объединяют похожие житейские обстоятельства.

Но еще более неслучайно, что эту книгу находит на ее столике именно князь Мышкин, причем когда сама Настасья Филипповна была уже мертва! Как известно, автор этого произведения Гюстав Флобер также страдал неврологическим (эпилептическим) расстройством[10]. В связи с этим мне видится здесь очень изящная аллюзия Достоевского на сплетение двух столь похожих обстоятельств: как эпилептик Флобер не спас свою грешницу, так и эпилептик Мышкин оказался не способен спасти свое совершенство (как он назвал Настасью Филипповну в знаменательный день своего возвращения в Россию). Возможно также, что культовый роман французского эпилептика, под самый конец вплетенный в роман эпилептика российского, является, помимо перечисленных характерологических деталей, еще и неким художественно-эпилептическим артефактом в творческом собрании самого писателя.

На фоне такого значительного присутствия эпилепсии в творчестве Достоевского следует, на мой взгляд, пристальней вглядеться и в фигуру единственного дипломированного психиатра в произведениях Достоевского — швейцарского профессора Шнейдера, наделенного автором даже некоторыми правами героя третьего плана. О Шнейдере в романе не просто упоминается — он в нем достаточно активно действует: наблюдает, задумывается, раздражается, осуждает, качает головой, разъезжает, встречается и т.п.

Так, может быть, Шнейдер это не просто выдуманный герой? Может быть, у персонажа Шнейдера был исторический прототип? Берусь утверждать, что был. В своем исследовании я отталкивалась от мысли, что реальный человек, ставший в романе Шнейдером, должен был обязательно чем-то глубоко поразить Достоевского прежде всего как эпилептика. Чем же? Неким научно-медицинским прорывом? Вряд ли, это было бы отражено в романе, но ничего подобного там нет. Особо запоминающимися чертами своей индивидуальности? Тоже нет. Никакого чудачества за Шнейдером не числится. Оставалось одно: новизна и оригинальность клинических методов, что как раз и могло произвести на Достоевского самое сильное впечатление.

Что же это могли быть за методы? Проведем краткий исторический экскурс. Эпилепсию еще к середине XIX века нередко причисляли к разновидности сумасшествия, во всяком случае она считалась болезнью, способной привести к полному умственному расстройству: "Уже в XVIII веке эпилепсия нередко стала отождествляться с сумасшествием и слабоумием. Больных “падучей” насильственно госпитализировали в дома для умалишенных, изолировали от общества, и такие жесткие ограничения продолжались вплоть до середины XIX века", — отмечает врач-невролог с тридцатилетним стажем Е. И. Нечаева[11]. Известно, что Достоевский и сам в некоторые моменты боялся, что припадки доведут его до потери рассудка, инсульта или внезапной смерти[12] . Из письма Достоевского к жене от 13 августа 1873 г.: " Никогда еще, даже после самых сильных припадков, не бывало со мной такого состояния. Очень тяжело. Боюсь очень за голову. <…> Ближайшая же причина, полагаю, в том, что еще не очнулся от припадка <…> Очень, очень боюсь, чтоб не случилось еще припадка. <…> я наверно знаю, что, случись теперь вот в это время еще припадок — и я погиб. Удар будет. Я слышу это, я чувствую, что это так"[13]. Нередко и своими внешними проявлениями эпилептические припадки походили на внезапное сумасшествие и зачастую вызывали у присутствующих ужас и суеверный страх: "Из всех нервно-психических заболеваний, уже в самые отдаленные времена, сильное впечатление производила эпилепсия. Молниеносное начало припадка, крик, потемневшее лицо, кровавая пена и судороги — все это как нельзя более подходило для сверхъестественного объяснения"[14].

В Европе "госпитализация больных эпилепсией в дома для умалишенных и их изоляция продолжались вплоть до 1850 года"[15]. Содержание умалишенных в европейских больницах и госпиталях было ужасающим, многое в этой системе ничем не отличалось от узаконенных пыток[16] . Гуманный подход к аномальным людям, похоже, просто не приходил психиатрам в голову: "Кроме ударов палкой и пощечин, самая настоящая порка была в порядке вещей. Обо всем этом знали за стенами заведений для умалишенных, но далеко не всегда выражали протест, так как эти способы воздействия оправдывались особой теорией <…> что палка заставляет помешанных снова почувствовать связь с внешним миром, именно потому, что оттуда исходят удары"[17].

Период начала и середины следующего века явил наконец миру целую плеяду истинных гуманистов от психиатрии, и общепринятые бессердечные методы стали понемногу замещаться их идеями[18], но все-таки некоторые прежние жестокие способы обращения с умалишенными искоренялись с трудом: "Как ни странно, эти «методы» долго не вызывали протеста — ни в XVIII, ни даже в середине XIX века, когда гуманные концепции широко проникли в философию, литературу и искусство. Общество созерцало безумцев и пока что не могло предложить иных способов их содержания и лечения"[19]. Особенно удручающе такой подход сказывался на детях, в том числе и на больных, — избиение розгами было обычным делом в лечебной и воспитательной практике: "Розги в семье и в школе занимали далеко не последнее место. Такого рода педагогические приемы были перенесены и в область практической психиатрии"[20].

Без сомнения, неслучайно два этих подхода – прогрессивный человечный и традиционный жестокий — нашли свое прямое отражение в романе "Идиот". На жениховских смотринах князь Мышкин знакомится с родственником Павлищева, неким Иваном Петровичем, который "прежде довольно часто заезжал в Златоверхово", где воспитывался маленький князь у двух родственниц Павлищева. Иван Петрович помнил, в каком тяжелом болезненном состоянии был Мышкин-ребенок, и как по-разному с ним обращались две родственницы Павлищева: "как строга была к маленькому воспитаннику старшая кузина, Марфа Никитишна, «так, что я с ней даже побранился раз из-за вас за систему воспитания, потому что всё розги и розги больному ребенку — ведь это... согласитесь сами...» — и как, напротив, нежна была к бедному мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна".

Здесь неслучайно именно в отношении старшей кузины Марфы Никитишны Достоевским употреблено словосочетание "система воспитания", включающая в себя только один метод — "розги и розги больному ребенку", что на тот период как раз и являлось привычным способом воспитания через наказание: "В домашнем кругу, а также и в школе телесные наказания пользовались большим почетом. Таким образом, розга и плеть, заботившиеся о воспитании детей, особенно наиболее непослушных из них, постоянно бывали заняты своим делом"[21]. Видимо, зрелище постоянно избиваемого строго в рамках системы воспитания больного испуганного малыша, не понимающего, за что его бьют, было настолько угнетающим, что даже у совершенно постороннего человека (Ивана Петровича) однажды сдали нервы и он "даже побранился" из-за князя. Что же касается Натальи Никитишны, то ее нежное, доброе отношение к умственно нездоровому ребенку — пока еще крайне необычное для социума явление, а потому не имеет звания системы.

Примечательна реакция на этот рассказ и самого князя. Уловив в интонации Ивана Петровича не исчезнувшее с годами возмущение методами Марфы Никитишны, князь с жаром вступается за нее: "Простите меня, но вы, кажется, ошибаетесь в Марфе Никитишне! Она была строга, но... ведь нельзя же было не потерять терпение... с таким идиотом, каким я тогда был". Как видим, укорененность воспитательной системы слабоумных и умалишенных на основе наказаний[22] в общественном сознании была еще в то время настолько глубока, даже сам князь воспринимает подобные методы как нечто естественное и полностью их оправдывает.

И все-таки именно Наталья Никитишна является, так сказать, представителем нового, гуманистического направления в психиатрии. Неслучайно именно она устами князя получает от Достоевского самую возвышенную оценку: "Какая прекрасная, какая святая душа!" Несомненно, качественные характеристики системы профессора Шнейдера отразили в себе эту подчеркнутую Достоевским позицию доброты и ненасилия Натальи Никитишны, явленные в ней без всякого научного обоснования, а просто в русле заповедей божьих.

Из повествования известно, что у Шнейдера была своя клиника, что он много занимался детьми и что у него была особая система, включающая в том числе закаливание и духовное развитие. В первой половине XIX века признанными новаторами психиатрии с особой гуманистической системой и с упором на детей (копия Шнейдера) считались двое: француз Эдуард Сеген[23] и швейцарец Иоганн Гуггенбюль[24]. Как и литературный Шнейдер, оба они имели частную лечебницу: Сегеном в 1841 году была открыта первая публичная частная школа для умственно отсталых (идиотов) в хосписе для неизлечимо больных, а Гуггенбюль в том же году основал Абендбергскую школу-приют для идиотов и эпилептиков[25]. Достигнутые обоими экспериментаторами успехи были настолько впечатляющими, что заставили общество взглянуть на проблему слабоумных людей по-иному — поверить, что их обучение и воспитание возможно, а результат достигается без жестокости[26].

Так кто же: Сеген или Гуггенбюль? В пользу Сегена дополнительно говорил тот факт, что в 1837 году он занимался индивидуальным воспитанием идиота и достиг серьезных успехов[27]. Это существенно перекликается с историей Мышкина: Шнейдер также проводил с ним индивидуальные занятия, и хотя "он его не вылечил, но очень много помог". И все-таки совпадения между Шнейдером и Гуггенбюлем выглядели весомей, и их было намного больше.

1. Серьезным аргументом в пользу Гуггенбюля, на мой взгляд, являлся тот факт, что он был швейцарцем и его клиника также находилась в Швейцарии. Это напрямую соотносится с швейцарским восстановительным периодом Мышкина. А кроме того, сам Достоевский во время написания романа почти целый год жил в Швейцарии[28]. Нет сомнений, что тема психиатрии в силу личных обстоятельств всегда интересовала писателя. "По свидетельству доктора С. Д. Яновского, Достоевский еще в молодости глубоко интересовался болезнями мозга и нервной системы, изучал научную литературу по этим вопросам"[29]. Понятно, что этот интерес мог только усилиться в связи с заболеванием главного героя романа "Идиот". И первое, что в этой связи Достоевский мог услышать, проживая в Швейцарии, это еще не так давно прогремевшая на всю Европу школа-приют врача и педагога Иоганна Якоба Гуггенбюля. Эта клиника была закрыта в 1858 году[30], то есть всего девять лет тому назад (с даты приезда Достоевского в Женеву в 1867 году[31]). А сам оклеветанный Гуггенбюль и вовсе скончался лишь четыре года тому назад, в 1863 году[32]. Так что память об этой знаменитой клинике и ее создателе была в Швейцарии еще свежа.

2. Веским доводом в пользу швейцарца стало присутствие в романе "Идиот" двух кантонов — Валлис (Вале) и Ури[33]. Про первый сказано, что профессор Шнейдер "имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском" — это означает, что именно там, в кантоне Валлийсом, и проходил курс лечения Мышкин. Второй же кантон Мышкин узнает в пейзаже, висящем в кабинете генерала Епанчина: "Я уверен, что это место я видел: это в кантоне Ури", — говорит он. Включение Достоевским в повествовательную канву именно этих двух кантонов показалось мне неслучайным. По какой же причине писатель мог выбрать именно эти два административных швейцарских подразделения? И для чего Достоевскому понадобилось непременно сообщить читателю их названия, вместо того чтобы ограничиться в лечении князя просто названием страны?

Дело в том, что Европа в то время довольно сильно страдала от эндемического кретинизма, а Швейцария в этом смысле и вовсе находилась на особом счету — ее "когда-то называли «страной кретинов» <…> только в Берне ежегодно до 700 человек госпитализировали с диагнозом кретинизм, что для маленькой Швейцарии было чревато экономическими потерями. И это продолжалось до конца XIX века" [34]. Два швейцарских кантона с общей границей — Валлис и Ури — являлись наиболее тяжелыми очагами[35] этого заболевания, т.е. рождаемость кретинов здесь намного превышала рождаемость психически здоровых людей. Бывало, что целые семьи здесь состояли из одних кретинов, и таких семей бывало в деревне большинство. Таким образом, расположение клиники Шнейдера в эндемическом очаге вполне обосновано: где же, как не здесь? А историческое лицо, послужившее прототипом для профессора Шнейдера, становится все больше похожим на гражданина Швейцарии.

Знал ли Достоевский, что два этих кантона — Валлис и Ури — являются эндемическими очагами кретинизма? Нет сомнений, что знал, иначе бы не ставил их в пару, не выделял бы их в романе так настойчиво и не привязывал бы к ним психиатрическую клинику Шнейдера.

Здесь необходимо заметить в скобках, что в этой связи самоубийство другого героя Достоевского — Ставрогина из романа "Бесы" (1872 г.) приобретает совершенно иной оттенок, да и всей его жизни Достоевским придается абсолютно иной смысл, что еще не было рассмотрено достоевистами. "Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей" — сказано в романе. И только один этот штрих, одно это намеренное авторское упоминание тяжелейшего очага кретинизма мгновенно превращает кантон Ури в страшную метафору невероятной разрушительной силы, подчиняясь которой жизнь и смерть Ставрогина вдруг обнажают перед нами свою чудовищную и непоправимую дурь, а сам Ставрогин, пойдя на самоубийство, окончательно превращается в гражданина Страны Дураков.

3. Следующим доказательством послужило то обстоятельство, что клиника Шнейдера находилась в горах, о чем неоднократно упоминает Мышкин. Уникальная клиника И. Гуггенбюля также была открыта на склоне горы Абендберг на высоте 1100 м над уровнем моря[36]. В долинах подобные лечебницы не строили: считалось, что для успешного лечения психиатрических заболеваний и умственных расстройств оптимален определенный уровень высоты — не менее 900 метров над уровнем моря[37], т.к. существовало мнение, что выше этого уровня кретинизм не развивается.

4. Красноречивым совпадением с клиникой Шнейдера стала уникальная восстановительная система Гуггенбюля[38], состоящая из двух разделов: 1) Гуггенбюль поделил своих пациентов на две категории: на идиотов и на кретинов в самом широком клиническом диапазоне, включая эпилептиков; 2) Гуггенбюль применял к пациентам комплекс, состоящий из трех авторских методик: лечения, обучения и подготовки к труду; он занимался развитием интеллектуальных зачатков у пациентов, лечебной гимнастикой, для них были устроены ванны с целебными травами.

Такой медико-воспитательный подход с элементами образования очень напоминает клинику Шнейдера. Так, Мышкин сообщает, что для него Шнейдером был выработан индивидуальный курс обучения — что он там учился "не совсем правильно", "по особой его системе". Из романа ясно, что профессор также и лечил по своей методе, в том числе гимнастикой и холодной водой; что у Шнейдера также существовало деление пациентов на две категории — он "лечит и от идиотизма и от сумасшествия"; и что система Шнейдера также включает в себя комплекс из трех методик — он лечит, "при этом обучает и берется вообще за духовное развитие".

5. Примечательные разъезды Шнейдера очень похожи на частые деловые поездки Гуггенбюля. Из романа мы знаем, что Шнейдер ездил в Германию, где и встретился с Павлищевым; также известно, что вместе с Мышкиным он посещал немецкий Дрезден, французский Лион, соседние кантоны Ури и Люцерн. Частые поездки Гуггенбюля по Европе были продиктованы его стремлением широко пропагандировать свой метод, и первое время эти поездки приносили желаемый результат. Абендбергский приют становился популярным, посмотреть на чудо психиатрии приезжали врачи, государственные мужи, общественные деятели, даже туристы. Однако возникший ажиотаж и частые отлучки Гуггенбюля в итоге пагубно сказались на лечебнице[39]: ее работа стала все больше носить показной характер, а воспитательная часть из-за отсутствия должного контроля пришла в упадок. В итоге прекрасная идея и ее триумфальное воплощение были загублены погоней за славой и отсутствием дисциплины среди персонала[40].

6. Важнейшим направлением в работе школы-приюта Гуггенбюля была работа с умственно отсталыми детьми[41]. Гуггенбюль полагал, что полное или достаточное выздоровление возможно, если начать как можно раньше. Вот почему Абендбергская клиника была выстроена по принципу обучение плюс проживание, то есть действовала на круглосуточной основе со штатными педагогами и учителями, проживающими там же, вместе с детьми. Также "было создано отделение и для нормальных детей, чтобы в их лице аномальные имели постоянный образец для подражания[42]. Что касается клиники Шнейдера, то указания на то, что в этой клинике дети не только лечились, но и учились, мы получаем из множественных свидетельств Мышкина: "Когда я уходил тосковать один в горы, — когда я, бродя один, стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы, всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с играми, то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним"; "Это были дети той деревни, вся ватага, которая в школе училась"; "многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому добегали".

Из слов князя понятно, что школа находится не в долине, а в горах, то есть там же, где и клиника Шнейдера, и когда пациент Мышкин в горах гуляет, то встречает там детей-школьников. Закономерный вопрос: если бы это были обычные деревенские школьники, то стала бы местная администрация строить школу в горах? Очевидно, что нет: и затратно, и неудобно, и просто бессмысленно. Значит, вывод один: дети-школьники, которых встречает в горах Мышкин в тот момент, когда их выпускают из школы и они идут домой, — это здоровые дети местных жителей, посещающие специально созданное для них школьное отделение, — как и в клинике Гуггенбюля.

7. В тексте присутствует некий школьный учитель Жюль Тибо, о котором Мышкин говорит следующее: "И как он мог мне завидовать и клеветать на меня, когда сам жил с детьми!" Из приведенной реплики следует, что жить вместе с детьми учитель Жюль Тибо мог только в клинике Шнейдера, устроенной по типу школы-приюта Гуггенбюля, поскольку в обычной деревенской школе проживание персонала вместе с детьми в то время не предусматривалось, а значит, и не практиковалось.

Итак, суммируя сказанное, можно с уверенностью утверждать, что существование у профессора Шнейдера в романе Ф.М. Достоевского "Идиот" прототипа доказано: им является историческая личность, известный швейцарский врач-педагог, психиатр Иоганн Якоб Гуггенбюль.

Воронцова-Юрьева Н.

Текст написан Натальей Воронцовой-Юрьевой и опубликован в Живом Журнале.

Мы часто кидаемся на помощь утопающему – в полной уверенности, что мы вот-вот совершим благородный поступок. Мы нянькаемся с этим утопающим, сломя голову кидаемся к телефону при первом его звонке, торопимся как можно скорей ответить на его письма, искренне зовем его в гости и, когда он приезжает, окружаем его всяческой заботой – в ущерб себе и своим близким. Мы смиренно терпим все его выходки, стиснув зубы испытываем дискомфорт, мужественно ущемляем себя во всем – всё ради спасения утопающего! Нам кажется, что нами движут самые искренние, самые гуманные чувства. Но так ли это – в некоторых, совершенно особых, случаях?

Иногда бывает так, что мы потому столь активно включаемся в борьбу за спасение другого человека, чтобы не видеть точно такой же проблемы у себя: ведь если я спасаю от этого другого, значит, лично у меня этого нет, и значит, со мной все в порядке!

Мы сутками бьемся над проблемой, как помочь гибнущей подруге-алкоголику, мы забрасываем ее письмами «счастья», увещеваем ее, мягко намекаем, боясь не дай бог обидеть, мы развиваем самую бурную деятельность по ее спасению, и при этом в упор не хотим задуматься: а почему ее судьба настолько меня волнует? Почему она совершенно не волнует других? Почему она волнует именно меня, и волнует до такой степени, что именно я не могу спокойно видеть, как она гибнет?

Конечно, тут можно сочинить балладу об альтруизме и написать роман о душевном благородстве… Но это не всегда будет правдой. Иногда истина оказывается совершенно иной: если тебя до такой степени задевает чужая гибель, значит, ищи проблему в себе.

Почему я не могу равнодушно смотреть, как молоденькие ребята хлещут пиво? Почему меня выворачивает от преступной пивной рекламы? «Пиво такое-то – мужской характер!»; «Пиво такое-то – там, где есть солнце» - почему мне хочется вызвать этих господ на второй открытый Нюрнбергский процесс и в качестве свидетелей представить сотни и сотни тысяч мертвецов - всех тех, что медленно и мучительно помирал от алкоголизма? Медленно – и мучительно.

Почему, читая в том же Живом Журнале многие и многие посты любимых мною людей, чьими талантами я восхищаюсь и кому желаю только добра, мое сердце переворачивается от невозможности – невозможности! - их предостеречь, сколько бы я ни колотила свой язык?

Потому что я сама алкоголик.

И, наблюдая, как гибнет другой, я вижу в нем себя – как я гибла когда-то точно так же, как он. И самые преданные мне люди были готовы пожертвовать для меня всем, вплоть до собственной жизни, лишь бы только я каким-то чудом избавилась от этой болезни. Чудо свершилось. Теперь я - выздоравливающий алкоголик, который будет выздоравливать всю свою жизнь.

Для меня, выздоравливающего алкоголика, моя болезнь явилась большим счастьем. Благодаря своему алкоголизму при помощи программы «12 шагов» я стала другим человеком.

Я очень боялась расстаться с алкоголем, я не верила, что без него можно жить, да и вообще – жизнь без алкоголя представлялась мне пустой и скучной. А то, что жизнь с алкоголем – это постоянное чувство стыда за себя и бесконечные потери, я не хотела признавать, да и не было необходимости, ведь все мои друзья без исключений тоже были алкоголиками, а когда я позорилась перед посторонними людьми, я просто старалась больше с ними не встречаться, или заранее принимала агрессивный вид, или превращалась в пушистое несчастное существо, которое так легко обидеть на всю жизнь одним бестактным словом.

А то, что алкоголизм – это страшное заболевание, с запахом гнилых кишок, эпилепсией, тремором, вздутием лица и прочими прелестями, которые ждут всех алкоголиков без исключения, я и вовсе не задумывалась.

Если бы мы могли увидеть свое будущее!.. Если бы вот эта девочка, которая бездумно прячется в пиво или вино от обид и комплекса неполноценности, могла увидеть правду, которая случится с ней через много лет – как она сидит на полу, ссаная и сраная, на каком-нибудь Курском вокзале, и от нее шарахаются даже крысы!.. Если бы вот этот молодой человек, всего-то и выпивающий по праздникам, а еще потому, что нехорошо отрываться от коллектива, который раз в неделю справляет день рожденья очередного сотрудника, если бы этот юноша знал, что через двадцать-тридцать лет он будет висеть в алкогольной петле, а у его матери с черным от горя лицом на почве такого удара откажут ноги… Если бы вот эта великолепная интеллектуалка средних лет получила бы в руки кино из будущего и увидела бы себя – отупевшую, с провалами в сознании, с трясущимися руками, со слюной изо рта и приступами эпилепсии, развившимися на почве прогрессирующего алкоголизма, к которой давно никто не ходит, потому что противно, от которой шарахаются дети во дворе, от которой воняет и у которой вши!.. Они бы бежали от алкоголя как от чумы. Как от страшного бедствия, уже постигшего их…

Но нет такого кино!

И человек пьет. Сначала «как все» - денек на работе, денек дома – расслабляясь от стресса, вечерок в гостях, нажираясь в компании себе подобных до свинячьего состояния. Что тут же преподносится как забавная история: «Вчера нажрался, упал в говно, блевал в салат – вот ржачки-то было!» Сколько таких историй из собственной жизни вы можете уже насчитать? если больше двух – вы алкоголик. Но пока вам смешно, пока вам весело. И вашим друзьям тоже весело – они ведь пьют так же, как вы. Вам всем весело! И это правильно. Потому что вы – алкоголик. Даже если вы еще не валяетесь под забором. Но у вас все впереди. Потому что если с вами происходят подобные гнусные истории, над которыми вы сейчас так весело ржете, то у вас только один выход – преподносить эту мерзость как забавный анекдот. Иначе вы будете вынуждены увидеть, во что болезнь уже превратила вашу жизнь. Но ведь вы не хотите этого видеть!.. Вы упорно не хотите видеть, что вы больны – что вы уже больны, и во что так медленно и так незаметно превращается ваша жизнь. Вы уговариваете себя, что пьют все, что у вас еще есть время, что с вами все еще не так плохо, как с другими… Вы панически боитесь остаться без своих друзей-алкоголиков. Вы лжете своим детям, что вас надо пожалеть – и дети жалеют вас… Они лгут по телефону, что вы заболели – когда вы валяетесь в собственной блевотине. Они приносят вам пиво на опохмел – чтобы вы не сдохли от отравления, вас так трясет, что вашим детям страшно за вашу жизнь. Вы то и дело приходите домой пьяненьким – жалким существом с пустым выражением глаз. Вы объясняете своим детям, что пить нехорошо много – тем самым вы лжете своим детям, что уж вы-то пьете мало. И ваше собственное «мало», которое они наблюдают каждый день, становится для них нормой… Потом ваши дети начнут вас презирать и стыдиться. Это время обязательно наступит – еще ни один алкоголик не избежал презрения и стыда своих детей. А потом ваши дети выйдут замуж или женятся на таких же алкоголиках, как вы, - это вы заложили в них эту схему. А потом ваши дети сами станут потихоньку пить – медленно и незаметно превращая свою жизнь в то, во что свою жизнь так «успешно» превращали вы – год за годом, у них на глазах.

Но вы – вы всегда найдете себе оправдание. Вы спокойно закроете глаза на любую правду, на любую чужую боль, даже боль своих детей, если эта боль и эта правда мешают вам пить дальше.

Спустя много-много лет (кто раньше, кто позже) к вам придет дрожание рук. Потом одутловатость черт – алкогольная одутловатость. Пивной живот. Ноги истончатся. Кожа начнет источать характерный рвотный запах. Все эти признаки – неизбежны. И они обязательно будут вашими. Они обязательно придут к вам. Потому что алкоголь умеет ждать. И потому что красивого алкоголизма – не бывает.

Возможно, все эти признаки вас испугают и вы даже бросите пить – на какое-то время. Но вот в себе вы ничего не захотите менять – вы останетесь прежним человеком, с тем же самым набором ваших личных качеств, которые и привели вас к алкоголизму. Вы бросите пить – но внутренне вы останетесь прежним. Вот почему через какое-то время вы снова начнете пить.

Однажды вы услышите о программе «12 шагов» и даже увидите тех выздоравливающих алкоголиков, которым она реально помогает многие годы не только оставаться трезвыми, но и быть спокойными и даже счастливыми. Без всяких вшиваний и кодирований. Вы заинтересуетесь этой программой, но как только вам скажут, что эта программа основана на беспощадной честности к себе, что избавление от алкоголя потребует от вас тщательно пересмотреть весь свой духовный багаж и начать работать над своими внутренними качествами – и что это обязательно приведет вас к выздоровлению, как вы тут же снисходительно усмехнетесь и презрительно отшвырнете от себя эту программу. Потому что беспощадная правда о себе – это единственное, что может заставить вас бежать от алкоголя сломя голову, как от чумы. Но именно этого вы и боитесь. Ведь вы не просто же так стали алкоголиком – ваши внутренние качества позволили вам это! А вам вдруг предлагают именно их и пересмотреть. Ваша духовная лень сделала вас алкоголиком – а вам предлагают избавиться от духовной лени! Но как же человеку с духовной ленью избавиться как раз от нее - от духовной лени!? Вам объяснят, что у вас нет выбора. Что вы либо начнете изменять себя, либо подохнете. И подохнете не красиво как в кино – а мерзко, как подыхают все алкоголики.

Но вы – не поверите…

Пройдет еще несколько лет. Возможно, даже несколько десятков лет. И вас постигнет распад на уровне нервной системы. Этот распад также обязателен для всех алкоголиков. Вы – не исключение. Не рассчитывайте, что вам удастся проскочить. Не удастся. Просто потому что проскочить еще не удавалось – никому. Ведь если у человека больная печень, а он годами продолжает есть жирную пищу, то с какой стати этот человек окажется здоровей других таких же сумасшедших?

У вас уже давно появились проблемы со сном – и вы стали «лечить» это тем, что к лошадиной дозе алкоголя прибавили успокоительные таблетки.

Вас стали посещать приступы неконтролируемой агрессии или, наоборот, неуправляемой плаксивости. Это тоже неумолимые признаки тяжелых стадий алкоголизма.

Вас все чаще посещают мысли о самоубийстве. Ваши друзья умирают один за другим, потому что ваши друзья - алкоголики, других у вас нет и быть не может; все остальные ушли от вас и вспоминают жизнь с вами как кошмарный сон. Эти смерти пугают вас, усиливая вашу депрессию. Где-то в глубине души вы начинаете прозревать истину – что вы тоже умрете их смертью или ваш мозг не выдержит этих бесконечных алкогольных атак, и однажды вы сойдете с ума. По-настоящему. С санитарами и растительным образом жизни.

Ваши близкие, все кто мог, давно ушли от вас, а все, кто еще остался, в глубине души страстно мечтают об этом, – вы называете это «предательством». На самом деле эти люди просто пытаются спасти от вас свою собственную жизнь, которую именно вы отнимали у них год за годом, беспощадно и расчетливо убивая – высасывая - всех тех, кто вас любил. Вам ведь страшно умирать в одиночку? Тем более что жизнь с преданными вам людьми была так удобна для вас!

Эти бедные люди и понятия не имели, что, покрывая ваши выпивки и постоянно ухаживая за вами, они способствовали вашему алкоголизму. За ваш алкоголизм расплачивались не вы, а они – своими деньгами, силами, нервами…

Вы запросто ломали их жизни, их здоровье и молились только об одном – чтобы все эти люди и дальше обеспечивали вам этот алкогольный комфорт и брали на себя ваши проблемы. А когда они хотели уйти от вас, вы нагло давили в их самые слабые места, используя их самые лучшие качества – вы рыдали и клялись им в любви, изо всех сил воздействуя на их чувство жалости; вы не раздумывая вешали на них чувство вины – под тем или иным соусом сообщая им, что, если они вас бросят, вы покончите с собой. И они остаются – ведь они так боятся причинить вам боль! И вы снова годами треплете им нервы, заставляя их бояться за вашу жизнь, за свою жизнь, за жизнь ваших и своих детей и близких… Они снова кормят вас, покупают вам вещи (ведь вы давно уже пропиваете свои деньги), моют вашу квартиру, собирают вашу блевотину, отволакивают вас домой по первому вашему звонку, не спят по ночам, вызывают вам «скрую», бегают вам за пивом, когда похмелье травит вас изнутри как крысу, и снова и снова покрывают вас перед начальством и перед вашими детьми. Их жизнь давно превратилась в ад. По вашей вине. Они тоже стали больны – созависимостью от вашей болезни.

И все-таки ваши друзья еще продолжают называть вас добрым чутким отзывчивым человеком. Когда-то они были правы – когда-то вы и впрямь были таким человеком. Но алкоголизм – это болезнь души. А разве может больная душа обладать здоровыми характеристиками? Ведь это именно вы уже давно цинично и безжалостно используете всех, кто вас любит. Потому что только они и позволяют вам издеваться над ними, над их нервами и жизнью. Вам не было их жалко. Вам было жалко только себя.

Однажды у вас начнется неконтролируемый бред. Вам скажут об этом сторонние люди, которых он испугает. Но ведь вы сами не слышите своего бреда! Так что чужие слова опять останутся для вас пустым звуком… Они просто заставят вас испытать некоторый стыд перед чужими людьми – все-таки это не очень хорошо, что кто-то слышал, как вы бредите… тем более что свое пристрастие к алкоголю вы уже ни от кого не в силах скрывать – вы напиваетесь всюду и у всех. Но ничего! Вы тут же придумаете какую-нибудь жалобную историю, которая уведет свидетелей вашего бреда от правды о вас. Вы ведь уже давно научились врать – вы непревзойденный лжец во всем, что касается правды о вашем алкоголизме.

Постыдные истории, в которые постоянно ввергает вас ваша болезнь, вы, как правило, не помните на следующее утро – и это прекрасно спасает вас от стыда! А свидетели вашего позора обычно молчат или преподносят вам все ваши мерзости в мягком варианте – из тактичности. А это значит, что картина вашего позора, масштаб распада вашей личности снова и снова благополучно ускользает от вас! Но если бы даже сейчас, когда вы уже давно вступили в самую тяжелую стадию болезни, вам показали фильм, в кеотором вы увидели бы себя со стороны… каждую свою пьянку… в бесконечной многолетней череде стыда и позора… если бы вы увидели себя со стороны… а потом еще и увидели бы, каким после всего этого вы станете в будущем - если уже сейчас вы так омерзительны всем, кроме себя и своих друзей-алкоголиков!.. Возможно, вы бы тут же наложили на себя руки. Или – бросились бы наконец лечиться. Ведь вы не виноваты в том, что вы больны. Но вы виноваты в том, что не лечитесь.

Но нет такого кино! А свидетели тактично умалчивают от вас всю вашу правду. Или попросту боятся, что сказанная ими правда убьет вас – и тогда в вашей смерти они будут винить себя. Им и в голову не приходит, что ваша смерть – это полностью дело исключительно ваших рук. Это ведь вы сами превратили свою жизнь в бесконечную череду стыда и кошмара.Подумайте: если всего лишь честные слова о вашем поведении, если всего лишь полная правда о вас настолько для вас страшна и омерзительна, что, услышав ее, вы способны немедленно удавиться, то какова же вся ваша алкогольная жизнь!?

Но вы - вы не знаете этой правды! Вы не хотите ее знать. Вы не хотите лечиться. Вы хотите только одного - пить. И вы продолжаете пить. И вот уже скоро с утра и до вечера вы будете пить совсем по чуть-чуть – сначала по одной рюмке в час, потом по одной трети рюмки, тут же впадая в полубред-полусон. Вы будете сидеть за столом, склонившись годовой над недопитой рюмкой, пуская слюни и не удерживая мочи. Ваши глаза будут закрыты – кому-то покажется, что вы спите, но это не так. На самом деле ваша нервная система полуотключена, ваш мозг находится в опасном состоянии передозировки наркозом (алкоголь постоянно анестезирует ваш мозг; когда вы пьете, он всегда работает в полуотключенном режиме, но вы этого не замечаете). И первые признаки такого состояния случались с вами давно – помните свои провалы в памяти, когда на следующее утро вы ничего не могли вспомнить? А еще вам рассказывали, что вчера вы как-то внезапно вырубились – вам было смешно слушать такие рассказы о себе, вы и не догадывались тогда (вы и сейчас не догадываетесь), что подобные отключки сознания говорят только об одном – о том, что в этот момент, когда вы «спите» мордой в салат, вы как никогда близки к смерти. Потому что это не вы внезапно уснули – это ваша система аварийной безопасности вырубила вас, чтобы ваши больные мозги дополнительной дозой смерти не погубили систему. С тех пор прошли годы – и вот ваше сознание теперь уже постоянно отключается после принятия 15 граммов алкоголя. Вы сидите над рюмкой в полубессознательном состоянии. Вы периодически мычите. Ваши слюни тянутся из вашего рта тонкими омерзительными лентами. Мочевой пузырь произвольно опорожняется. Через 15 минут вы очнетесь – и снова выпьете одну треть рюмки. И так весь день. И следующий день.

Именно так вы будете теперь жить день за днем. Это ваша жизнь. Это и есть настоящая жизнь алкоголика.

Когда вы начнете выходить из запоя, вы будете уверены, что вы больше никогда не будете пить. Вам будет мучительно стыдно, что вы обоссались, что это кто-то видел. Вам за многое будет мучительно стыдно – и это тоже ваша жизнь. Некоторое время вы не будете пить. А потом тоска по алкоголю – неконтролируемая тяга – настигнет вас снова… и вы снова будете сидеть над рюмкой, пуская слюни. Но и сейчас не поздно начать лечение! Уже трудно – да, ваше сознание практически отсутствует в вас, но все-таки не поздно, ибо вы иногда все-таки выходите из запоев! Но ведь вы – не пойдете…

Потом вы начнете заикаться. Потом вас «внезапно» настигнет первый приступ эпилепсии. Он испугает вас. Настолько, что вы пойдете к наркологу – вшиваться, кодироваться и т.д. Через несколько дней (недель, месяцев) вы либо снова побежите к этому наркологу – расшиваться, раскодироваться, либо ваша тяга будет настолько мучительна, что вы не удержитесь и выпьете без всякого расшивания! Ваш больной мозг не сможет вас удержать от этого шага. Если вам повезет – вы умрете (и я знала таких людей: мой бывший друг выпил без расшивания, и вроде бы все обошлось, он пил, шутил, веселился и радовался своему возвращению в алкоголь; утром он умер). Если вам не повезет – будете гнить дальше.

Вы пропьете все что сможете. Вы будете ходить по ларькам и помойкам в поисках собутыльников, которые пожалеют вас и нальют вам рюмочку. Вы будете ходить по соседям и выклянчивать себе на опохмел. Соседи будут брезговать вами, но вам к тому времени будет уже все равно.

А потом вы подохнете.

© Наталья Воронцова-Юрьева

Перепост статьи Ольги Прохоровой Учеников любить не надо

Почему этические скандалы начинаются с самых лучших школ?

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции. Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей.

В 1986 году попасть в эту школу было не просто. Тем более, прямиком в 10-й класс. Но дочь папиного друга преподавала там математику. Мне надо было закончить школу и получить аттестат — после бесславного «загула» на год в художественное училище. Школа была математическая, а я хотела на филфак — но там был гуманитарный класс под руководством величественной дамы, умной, проницательной Зои Александровны. «Блестящий словесник» — сказали папе.

Я действительно никогда в жизни не встречала таких учителей литературы. Она цитировала поэтов «серебряного века» с любого места, произнося имя Гумилева так непринужденно, словно его никогда не запрещали. Она могла так едко и умно отбрить любого ученика, что поначалу это казалось пленительным. Правда, однажды она швырнула в кого-то тетрадью и трагически, почти голосом Раневской ( и безо всякой иронии), вскричала: «Ты убил меня этим сочинением!» Я принесла ей прошлогодние работы по литературе, надеясь, что она даст им оценку. Через пару дней она стояла с работами в руках перед всем классом и презрительно отчеканила, глядя на меня: «Ты никогда не поступишь на филфак!»

В школе царил дух вольнодумства, бурно вспоминали походы и собирались в новые, цитировали Юлия Кима и других, неизвестных мне бардов. Школу любили совершенно непритворно. Гордились и новым молодым директором, и древним по возрасту, но исключительно бодрым темнокожим учителем физкультуры. С ним у меня случилась размолвка прямо в первые дни сентября. По девичьим причинам я не пришла на занятие, и разгневанный физрук потащил меня в учительскую, звонить моим родителям. Попал он на ни в чем не повинную мамину подругу и долго орал ей в трубку, свирепо вращая глазами, что в школу понабрали черт те кого. Потом так же неожиданно он успокоился и строго приказал мне всегда приносить сменную обувь и сидеть в зале на скамейке.

В школе многие учителя называли нас на «вы». Но, в зависимости от учителя или настроения учителя, это могло звучать и уважительно, и уничижительно. Это был специфический стиль всеобщей иронии — симпатичный для тех, кто к такому привык, и немножко слишком «кислотный» для новичков вроде меня. Но я не обижалась, скорее, чувствовала легкую досаду, что эта интересная школа мне отчего-то так чужда, словно это со мной что-то не так.

Сейчас я понимаю, что хотя моя разность со школой была на первый взгляд стилистическая, но на самом деле, это просто мои ощущения личных границ не совпадали с принятыми там. Недавно 16-летний сын обогатил мой лексикон словечком «теплокучность» (после того как девочка в каком-то походе задумчиво сказала ему — «люблю спать в теплокуче») «Теплокуча! Все в этом слове выражается! Это то, чего я как раз не выношу! Мама, ты понимаешь, о чем я?» — ежась, пересказывал мне он.

«Теплокучность» заключалась в непривычной для меня братско-сестринской походной простоте прикосновений, принятой между друзьями, которая была, по идее, очень симпатична, но я так не умела. По умолчанию предполагалось, что вкусы тоже у всех общие. Словно не было двух миров, взрослого и детского, а была одна семья, иногда похожая на семью Болконских или Ростовых, а иногда на ту, где мать сочла сливы, папа ловко сочинил про косточку, все засмеялись, а Ваня заплакал.

В предыдущих моих школах мне было все намного понятнее. В школе был Советский Союз, а дома его не было. Моя семья была харизматическим местом, куда стремились и потом прибивались надолго дети из других семей — играть в шарады и чепуху, есть куличи на Пасху или ставить спектакли. У большинства моих одноклассников, так мне казалось, дома тоже был Советский Союз. Я видела, Советский Союз был толстым слоем мастики на паркете в коммуналке, расписанием дежурств на стене казенно-прибранной кухни, черным телефоном на стене и тенью старухи-соседки, высунувшей нос из чужой комнаты, он был и партийными грамотами по стенам у одних, и полированным сервантом с чешским хрусталем у других. Я их втайне жалела.

В моей новой школе точно не было Советского Союза (он и за ее стенами постепенно уже агонизировал) — и ее нельзя было вполне противопоставить дому. Можно было влиться и раствориться — или быть отвергнутой.

Мне не удавалось раствориться в общей теплокуче, я не могла стать своей в новой школе — принадлежность к другой мощной системе не давала мне поддаться ее обаянию . Мне сложно было доверять учителям, и они платили мне взаимностью. Дочь папиного друга, с которой мы поначалу вместе делали стенгазету, и она звала меня непривычно и весело «Олька», день ото дня все больше раздражалась моими скудными познаниями в математике, потому что даже в гуманитарном классе программа по этой дисциплине далеко выходила за сферы моего понимания и интереса, и, наконец, начала откровенно издеваться надо мной у доски («В нашей школе, Олечка, тройку нужно выстрадать!») Потом моего папу вызвал физик (всегда входивший в класс с крамольным заявлением: «Присаживайтесь, сесть вы всегда успеете!») — и сказал ему, что я не сдам его предмет.

В итоге я ушла в последней четверти. Провожал меня физрук, за эти несколько месяцев зауважавший меня за неожиданную старательность. Словом, успехами или даже особой фрондой я там не отличилась.

На филфак, вопреки прогнозам Зои, я все же поступила.

Если бы я успела влюбиться в эту школу — я бы, может, и поранилась об нее. Но голова моя была занята репетиторами и предстоящими экзаменами, и я не успела привязаться. Но на долгие годы я нажила убеждение, даже теорию, что в норме человек должен забыть свою школу, вытеснить, как ребенок младенческие воспоминания. Не надо, чтоб школа претендовала на слишком большое место — потому что, если подростком он окажется вовлечен в слишком сильные и страстные взаимодействия, если получит внушение, что главные духовные ценности он получил в школе, то навеки останется отчасти заколдован этим обаянием, застынет в прошлом. Мне трудно судить — возможно, мое предвзятое отношение к мощному братству выпускников этой школы объяснимо отчасти досадой, что я так и не прониклась ее достоинствами и не вписалась.

К слову, огромная часть моих друзей впоследствии отдали детей в эту школу, и дети, говорят, замечательно сдружились и полюбили ее. На смену Зое пришли волшебные, профессиональные учителя, которые не швыряли тетрадками в детей и не ставили им, как она, в шутку крестик на макушке мелом, со словами «так я буду помечать тупых». Правда, и другие манипуляторы и нарциссы там тоже завелись. И мне никогда не хотелось, чтоб в ней учился кто-то из моих детей.

Но чем дальше я думаю, тем больше мне кажется, что ничего тайно-демонического не было в этой школе, просто наше сознание за последние 15-20 лет драматически меняется, и то, что в юном возрасте смутно осознавалось, как нечто стремное, с развитием гуманизма побуждает пересматривать картину мира.

Люди, которые в 70-80- 90-е создавали школьную педагогику «новой волны» — будь то крапивинское «коммунарское» движение или самые разнообразные полукатакомбные экспериментальные школы — были люди с убеждениями, которые могут показаться сейчас несколько дикими. Где они черпали вдохновение — в книгах ли Никитиных или Макаренко — я не знаю, но они точно не могли читать Гиппенрейтер или Петрановскую и не знали постулатов гуманистической терапии. Им приходилось действовать наугад.

В противовес учителю — винтику государственной машины из дремучих тоталитарных времен, возник запрос на учителя-подвижника, учителя, самоотверженно посвящающего себя детям, который пытается фактически в одиночку противостоять окружающему их дома и на улице безличному Советскому Союзу. Сеющий разумное, доброе, вечное, нищий, как положено аскету и пророку, такой учитель легко попадал в архетип спасателя. В одной известной московской школе директор позволял себе пороть учеников ремнем — и десятки умных, образованных людей считали такое воздействие адекватным, потому что это был этакий мудрый и справедливый «отец».

Этот образ учителя-пастыря, как мне кажется, еще долго падал отраженным светом на многие московские хорошие школы. Хороший учитель по определению был «святым человеком», хотя бы потому, что до относительно недавнего времени получал сущие гроши. То есть, работал «за любовь».

Если даже не брать во внимание, что в слово «любовь» можно вложить миллион разных значений, от младенчески-невинного, до того, которое, «конечно, секрет для ребят» — это, вообще, в области помогающих профессий сбивающее с толку понятие.

Учителя-харизматики полагали (это явственно звучит, по крайней мере, в лекции директора Лиги школ), что персональная любовь к учителю, очарование его личностью — залог интереса к предмету, который он преподает. Желание впечатлить педагога, оказаться под его благосклонным вниманием — это мощная мотивация, естественная конкуренция и развивающий фактор.

Был важный этап, когда после омертвелых учителей роботов в фильмах 50-х появился яркий герой Тихонова из «Доживем до понедельника» (впрочем, нравственно безупречный). Тогда же, в противовес казенщине, эротическая любовь учителя к ученице стала казаться признаком внутренней свободы, а вовсе не преступлением.

Если бы учителям в моей харизматичной московской школе кто-то процитировал лозунг профессора Ольги Владимировны Заславской, известного тульского педагога: «Учеников не надо любить. Идите домой и любите своих детей. Надо любить свою профессию» — это, наверное, прозвучало бы шоком. Детей там любили — как умели любить, со всеми слабостями, которые вкладывает человек в личные отношения, со всей несправедливостью, потому что необходимость любить , убежденность, что надо любить, рождает порой чувство вины за избирательность своих симпатий. Или же, напротив, защитное обесценивание.

В эту любовь, которая казалась такой отрадой в сравнении с казенщиной, примешивались самолюбие и ревность, неосознанные или, наоборот, совершенно сознательные манипуляции. Потому что личные отношения и близкая дистанция тянут за собой и свет, и тень, и ангелов, и бесов.

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции.

Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей. То, что такие случаи вскрылись в лучших школах, говорит о том, что парадоксальным образом именно полученные от других, неиспорченных учителей, личностные ориентиры позволили рано или поздно ученикам заговорить. В обоих скандалах инициаторами расследования стали учителя тех же школ. Это означает, что пала круговая порука, что разрушилась формация, способная покрывать зло. И процесс это начался с хороших школ именно потому, что эти школы — хорошие.

Так всегда бывает. Так устроен парадокс восприятия. Как говорила политолог Екатерина Шульман на лекции в одной из московских гимназий, «если по всей Индии стали появляться статьи об изнасиловании, это не означает, что изнасилований стало больше — значит, они больше шокируют людей, они перестали покрываться, и это постепенно ведет к уменьшению их числа».

Когда летом 2016 пошла волна постов о непорядочном и преступном поведении учителей, мои ровесники поголовно впали в отрицание, попытались усомниться в словах жертв, первый шок вызвал огромную волну боли и ссор среди старых друзей. Все боялись за детей, пугали развалом школы, призывали разобраться келейно. Но дети из поколения моего старшего сына изумленно крутили пальцем у виска: да вы с дуба рухнули! Никакие эти страхи не могут служить оправданием разврата со стороны учителя.

Это значит, что мы, прошедшие опыт двусмысленности и пережившие тот или иной стокгольмский синдром, выжили и уцелели, и воспитали хороших детей именно потому, что помимо нарциссов и манипуляторов нам попались и люди одновременно живые, человечные и порядочные. Сам процесс оживления, развитие уважения в отношениях ученика и учителя оказался сильнее единичных случаев беды.

Это не уменьшает вину подлецов. Это не уменьшает боль пострадавших. Никаких двусмысленностей тут нет. И все однозначно. Но зато уже сейчас можно видеть эволюцию нравов.

Московскую школу «Интеллектуал», в которую попали, в том числе, дети из расформированной «Лиги школ», возглавляет директор, которому нет и 30 лет, и его реакция была однозначной: как только стало известно о давних случаях совращения в Лиге, Бебчук был уволен. Никаких сомнений в духе «пусть разбирается следственный комитет». Психологи школы бережно работали с «лиговцами», не привлекая к этой теме внимания других детей, чтобы никого не ретравмировать.

Но я сужу не только по этому факту — по многим признакам это школа нового поколения, с принципиально другой идеологией. Мой сын учится в «Интеллектуале». И, несмотря на очевидную особость, избранность этой школы, обстановка там совершенно иная. В ней работают учителя, у которых помимо школы, есть и научная деятельность, и свои проекты. Каждый из них влюблен прежде всего в свою науку. Школьный процесс посвящен не тому, чтобы «лепить личностей» — он посвящен тому, чтобы как можно полнее утолять бесконечную любознательность одаренных детей. Учить их базовым научным принципам. Ответственности в отборе материала. Работе с источниками и построению эксперимента. Личности, как показывает практика, при этом вылепливаются сами собой.

Испуганная раскатами грома от когда-то шарахнувшей молнии, разъяренная толпа может сейчас объявить войну всем нестандартным школам. Это было бы очень страшно. Это так же страшно, как на основании отдельных случаев насилия в приемных семьях порушить весь институт усыновления. Или ради предотвращения инцеста подчинить всех детей казенным учреждениям. И отправить их в единообразные коробки типовых школ учиться по одинаковым учебникам.

Общество вырабатывает новый, приемлемый для всех кодекс безопасности. Новый стандарт межличностных правил. Для этого такие взрывы, как флэшмоб о насилии, как обнародование трагических событий, происходивших в школах, служат шоковой терапией и шансом на обновление.

Автор текста: Ольга Прохорова

БМ ругался на картинку с орлом, фото Игоря Шпиленка

Как не стать рок-звездой

"Макс, четырнадцатилетний школьник, был записан на приём мамой. На первую встречу родители и сын явились вместе. Жалобы предъявляла мать, усталая женщина средних лет; мальчик сидел молча, время от времени морщась.

Проблемы начались два года назад. Сначала родители не придали особого значения болям в животе: с кем из детей не бывает подобных нарушений? Но боли сохранялись, и, несмотря на то, что мальчика начали активно обследовать и лечить, нарастали, к этому прибавилось неприятное довольно громкое урчание в животе и отрыжка, тоже довольно громкая.

Макс был младшим ребенком в семье, была ещё старшая сестра, учившаяся уже в инженерном ВУЗе. Подросток был довольно субтильным с виду, но мама утверждала, что раньше особых проблем со здоровьем не было, хотя особым здоровяком он никогда не был.

Семья полная, все с высшим техническим образованием, отец работает руководителем отдела в крупной инженерно-строительной организации. Мальчика устроили учиться в одну из лучших физико-математических гимназий города.

Когда Макс заболел, вся семья всполошилась, обошли несколько специализированных клиник, провели массу медицинских обследований, показали сына даже именитому профессору, но, к полному недоумению взрослых, медицинские светила ничего объективного у подростка не нашли. Прописали диету и стандартную схему лечения. Симптомы упорно не проходили.

Для Макса устроили особую диету, готовили ему отдельно. Это было довольно хлопотно для работающей мамы – сыну были противопоказаны почти все продукты, и приходилось ежедневно готовить полностью два рациона, один сильно диетический для сына и второй для всех остальных членов семьи.

Расходы возросли – нужны были деньги на лечение, логистика посещений врачей и обследований требовала договариваться о подменах на работе. Семья сплотилась, подстраиваясь к новой ситуации. Отец стал работать на нескольких проектах сразу, мама с сестрой поделили увеличившуюся бытовую нагрузку и необходимость сопровождать Макса по врачам. Бросить работу мать не могла и, старшая сестра, чтобы помочь матери и контролировать диету брата днем, перевелась с дневного обучения на вечернее.

Через некоторое время симптомы начали уходить, и практически исчезли, но началась новая напасть – заболели и стали опухать суставы. Последовала новая серия хождения по больницам, и опять обследования и анализы мало что дали, врачи только качали головами.

Третий круг обследований касался кардиологии – тахикардия, нестабильный пульс, потливость, одышка – и опять ничего серьезного не нашли. Когда в кардиологическом центре никакого диагноза не поставили, симптоматика пропала, но снова возникли боли в животе, урчание и отрыжка.

Мама очень злилась на врачей, но строго и методично выполняла все предписания. Над поступлением в столичный лучший технический вуз нависла нешуточная угроза. В конце-концов, педиатр, изучивший все результаты обследований Макса развел руками и настойчиво рекомендовал отправиться к психологу.

- Почему бы не забрать мальчика из гимназии и перевести на домашнее обучение? – первым делом поинтересовалась психолог. - Объём нагрузок снизился бы вполовину, Макс делал бы задания дома и раз в две недели относил в школу.

- Если он будет целыми днями дома, мы не сможем его контролировать, - поделилась мама.

- Макс и не маленький мальчик, который не может быть предоставлен самому себе. Он уже юноша, вполне способен быть самостоятельным.

- У нас был печальный опыт, - горько усмехнулся отец. – Закончилось всё катастрофой, он проводил целые дни в каком-то полуподвале и репетировал с самодеятельной рок-группой вместо того, чтобы заниматься.

- Певец он у нас, - призналась мама. – Песни орал в микрофон. Каким чудом вовремя схватили, чтобы не покатился по наклонной, сами не знаем.

Психолог переглянулась с подростком. Неодобрительный тон, которым родители отзывались о хобби сына, наводил на мысль о затянувшейся позиционной войне по животрепещущему вопросу, куда Максу дальше жить.

Психолог протянула руку к столу и достал несколько листов с расчерченными на них концентрическими кругами. Изобразила на внешней окружности кружок и квадрат, - старшую сестру и Макса, - от них вверх линию к следующей окружности, где изобразила кружком усталую маму и на другом листе – квадратиком - руководящего папу.

- Расскажите мне немного больше о своей семье. Сколько у вас братьев и сестёр, кто они по профессии? Есть ли у них дети? – расспрашивала родителей психолог, делая пометки на круговых генограммах.

Очень быстро стало очевидным, что в трёхпоколенной семье Макса была "артистка", - папина мама. Три только официальных брака, поездки по стране за мужчинами, с которыми сходилась и расходилась. Шальные деньги и алкоголь, льющийся рекой, - таковы основные воспоминания, связанные с ней.

- Меня вырастили бабуля с дедулей. Мамино Гастрольбюро свело бабулю в могилу до срока, - убеждённо говорил отец Макса. – А мама после смерти родителей продала их квартиру, купила себе дом за городом, раскладывает пасьянсы и коллекционирует современную живопись.

- Поёт? – поинтересовалась психолог.

- Поёт, - на глазах отца выступили слёзы. – На праздник поддаст стопочку и поёт. Голос у неё красивый, за душу берёт.

- До встречи через неделю, - назначила психолог.

Но встретиться пришлось раньше.

- Можно мне прийти к вам одной? – раздался в телефонной трубке голос мамы Макса.

- Не могу это при муже рассказать, - начала она признание. – До того, как выйти за него, у меня была первая любовь. Невзаимная. Сейчас стыдно вспомнить, как я была готова на всё и ради кого. Гитарист-вокалист в вокально-инструментальном ансамбле Дворца культуры, из нашей школы почти все девчонки за ним бегали. После концерта он до меня, как бы вам сказать, снисходил.

Голос её зазвучал глуше, по лицу пошли красные пятна.

- В общем, обычный подонок, которому нужна была только моя оформившаяся девичья фигура и ничего, кроме постели, его во мне не интересовало. Я была влюблена, готова ради него на всё. На всё. И на попойки с его ансамблем, и на секс втроём, и на то, что он делился мной с друзьями. Когда я ему надоела, он стал меня им давать. Я была в отчаянии, и не знала, как его любовь вернуть.

Мне хотелось умереть, и я умерла для всех, кто меня знал. Уехала из одной столицы в другую. Училась я в школе хорошо, сдала экзамены в строительный вуз, получила общежитие как иногородняя, и заморозила все воспоминания о своём десятом классе. А на втором курсе будущий муж пригласил меня в кино. Он совсем другого склада человек: верный, надёжный, предсказуемый.

- И не поёт, - предположила психолог.

- И не поёт, - подтвердила мама.

Время встречи летело незаметно.

- Поинтересуйтесь в кругу своих друзей и родных, в каких студиях занимаются их одарённые музыкально и артистически дети, - предложила психолог, провожая маму на пороге. – У единиц из детей подростковое увлечение становится профессией на всю жизнь.

Через неделю семья в полном составе была на приёме. Разговор шёл про периодизацию семейной истории: как менялись приоритеты, ценности, увлечения у каждого из членов трёхпоколенной семьи за десятилетия жизни.

Потом Макс ходил заниматься к психологу один, - что-то про совладание с гневом, родители не вдавались в подробности.

Ещё мама пригласила в гости давних знакомых, у кого две дочки отучились в консерватории, был хороший вечер с разговорами за жизнь.

Потом было лето, и семья потерялась из виду.

Через полтора года педиатр снял ребёнка с учёта по всем хроническим заболеваниям.

"Перерос, я всегда говорил, что дети свои проблемы перерастают", - сказал папа, встретив как-то психолога в книжном магазине.

- Кто помнит рабочее определение, что такое семья в психологическом смысле? – спросила Ольга Викторовна.

- Семья – это супруги, которые имеют общие мечты, общие тайны и общие деньги.

- Верно. На приёме они увидели общее прошлое - вместе строили круговые генограммы и обсуждали с разных сторон темпоритм семьи. Сблизились и смогли довериться одному и тому же человеку в одном и том же пространстве, - психологу. На уровне семейного бессознательного тайны обоих стали иметь "что-то общее".

Благодаря маме, которая действовала, мечты мальчика о музыкальной карьере и мечты друзей семьи, чьи дети выбрали музыкальную стезю, обсуждали у них дома, открыто, за своим столом. Эмоциональный разрыв папы со своим прошлым и эмоциональный разрыв супругов со своим младшим сыном "схлопнулись", когда о музыке взрослые и дети поговорили вместе, сообща.

Деньги у них всегда были общими, в семье совместный бюджет. Психолог помог им стать семьёй, где царит лад. И папа, и мама прятали от самих себя эмоциональные переживания, свою детскую и юношескую боль.

Семейное бессознательное можно сравнить с системой сообщающихся сосудов. Как только супруги смогли выплеснуть из себя тайное горе, так сразу и на уровне идентифицированного пациента, Макса, жёстко фиксированная бессознательная потребность соматизировать (прятать от самого себя эмоциональные переживания) hy- изменилась.

Родители ребёнка с помощью психолога разрешили семье открыто "показывать, демонстрировать" интерес к музыке. Влечение хи заработало в сторону +, расклад бессознательных влечений поменялся, и в первую очередь - в сторону большей гармонии и здоровья у Макса".

Перепечатан параграф из главы 3.2. в книге

Бермант-Полякова О.В., Романова И.Е. Люди и судьбы. Сондиана в психологическом консультировании.

Логика рассуждений профессиональных психотерапевтов часто ускользает от неискушённого в психологии читателя. Вот и в кейсе "Как не стать рок-звездой" не все ходы мысли пси-профи очевидны.

Что осталось непонятным в этом кейсе, какой момент рассказать пошагово? Задавайте вопросы в комментариях, я поясню, как рассуждали психотерапевты.

Искренне ваша,

Ольга Викторовна