Томас Лиготти. Лунная соната
Со значительным интересом и некоторым беспокойством слушал я, как низенький бледный мужчина по имени Трессор рассказывал о своем замечательном опыте — его мягкий голос едва ли нарушал тишину комнаты, освещенной лунным сиянием. Он, похоже, был из тех, к кому сон приходит нечасто. Такие люди обычно довольствуются тем, что выходят на улицы и ищут хоть какое-нибудь подходящее развлечение из числа тех, что может предложить наш город. Скоротать часы до рассвета можно и в ночном клубе, но истинному инсомниаку его однообразные увеселения быстро надоедают, да и какой ему прок от толпы, что отказывается от сна сознательно?
Тем не менее немногим бессонным, в число коих угодил и Трессор, наш город рад открыть свои тайны — те, что не предназначены для света дня. В отсутствие снов, что хранят равновесие привычного мира, человек ищет им любую фантастическую замену… и порой находит ее.
Да, существуют такие чары, что почти возмещают ушедший покой. Увидеть некую необычную фигуру, с изумительной ловкостью перескакивающую с одной крутой крыши на другую, — достойная плата за череду тягостных бессонных ночей.
Услышать зловещий шепот на одной из узких улиц и следовать за ним без возможности хоть как-то отгородиться от его неумолчной назойливости — превосходное лекарство для снятия симптомов болезненного бодрствования. И что с того, что все эти эпизоды никак не подтвердить, что с того, что в массе своей они так и остаются голословными, — разве не благая у них цель? Скольких обделенных сном наш город спас подобным образом от ножа, петли, передозировки таблетками? Однако, если и есть крупица правды в том, что, по моему мнению, произошло с Трессором, то он определенно столкнулся с чем-то из ряда вон выходящим.
Признаюсь, когда Трессор поведал мне свою историю, я счел ее полной преувеличений, этаким сверх меры приукрашенным рассказом об очередной прогулке во мраке. Кажется, в одну из своих пустых бессонных ночей он забрел в старые районы города, где ночная жизнь в той же степени отсутствует, в каковой она неизбывна в районах новых. Как я уже говорил ранее, Трессор был из тех, кто не чурался странностей города, — и потому он принялся вести более чем скромную слежку за человеком, что стоял у ступеней насквозь прогнившей старой постройки. Трессор отметил, что мужчина, похоже, торчит там без особой цели, спрятав руки в карманы шинели и взирая на прохожих с этаким библейским терпением. Здание, у которого он ошивался, было простеньким, приметным лишь окнами — так порой лица выделяются из толпы исключительно благодаря интересной паре глаз. Окна имели не вытянутую прямоугольную форму, как у большинства других домов на улице, а полукруглую, и каждое из них было разделено на несколько отдельных секторов-панелей. В свете луны они, казалось, блистали ярче положенного — возможно, виной тому был лишь контраст с окрестными домами: несколько чистых стекол на фоне множества грязных всяко привлечет к себе внимание. Иного объяснения лично я не нахожу.
В любом случае, когда Трессор решился пройти мимо здания, стоящий на ступенях мужчина подался вперед и сунул что-то прямо ему в руку. Обменявшись с незнакомцем недолгим взглядом, мучимый бессонницей Трессор опустил глаза к странной подачке. Это оказался лист бумаги, и ему пришлось встать под фонарный столб, чтобы разобрать тонкие, мелкие буквы. Выяснилось, что перед ним приглашение, отпечатанное на машинке на грубой, дешевой бумаге. Согласно листовке, в здании, которое он только что миновал, готовилась вечеринка — позже, той же ночью. Трессор оглянулся на мужчину, вручившего ему листовку, но того уже и след простыл. Это показалось ему очень странным — пусть тот и имел вид человека, пребывающего в непринужденно-спокойном настроении, человека, ничего и никого конкретно не ждущего, что-то явно привязывало того мужчину к месту, на коем он стоял. Его внезапное исчезновение, разумеется, смутило Трессора… но и зачаровало тоже.
Он еще раз изучил приглашение, бездумно потер его между большим и указательным пальцами.
Бумага имела очень странную текстуру — похожа на спрессованный лист смешанного с мылом пепла. Решив, однако, что долгих раздумий листовка не стоит, Трессор отшвырнул её в сторону и продолжил свою бессонную прогулку. Но, прежде чем приглашение коснулось тротуара, какая-то буквально появившаяся из воздуха рука быстренько метнулась к листку и присвоила себе. Оглянувшись через плечо, Трессор так и не понял, кто же это был.
Позже в ту ночь он вернулся в здание с сияющими полукружиями окон. Войдя через парадную дверь, не запертую и никем не охраняемую, он проследовал по тихим пустым коридорам.
Вдоль стен стояли светильники в виде тусклых светящихся сфер. Свернув за угол, Трессор внезапно столкнулся с черной пропастью, в которой, по мере того как его глаза привыкали к густому мраку, стала проступать освещенная лестница. После некоторого колебания он поднялся по ней — старые доски под его весом пели жалобную серенаду. Уже с первой ступеньки он различил тусклые огни где-то наверху — и, хоть у него и был шанс преспокойно развернуться и уйти, стал подниматься навстречу им. Однако, достигнув второго этажа, Трессор обнаружил, что тот ничем не отличается от первого… как и третий, как и все последующие. Поднявшись на самый верх, он прошелся по коридору и даже рискнул проверить несколько дверей.
Почти все комнаты за этими дверьми оказались темными и пустыми — лунный свет, сиявший через идеально вымытые окна, падал на голые, покрытые плесенью полы и стены без обоев. Готовый удалиться восвояси, Трессор вдруг заметил в конце коридора дверь со слабой желтой аурой, пробивавшейся из зазоров между ней и косяком.
Подойдя к этой двери, он обнаружил, что она приоткрыта, — и тихонько толкнул ее от себя.
В комнате Трессор увидел желтоватый светящийся шар, свисающий с потолка. Глянул на стены, потом на юркие тени, снующие по углам и вдоль лепнины, украшавшей пол. Кажется, в комнате давненько не убирались, заключил он. А потом его взгляд натолкнулся на нечто у дальней стены… и это нечто заставило его отпрянуть назад, в коридор. То, что он мельком увидел, напоминало четыре странные фигуры — самая высокая почти в его рост, самая низкая где-то по пояс. Оказавшись в коридоре, Трессор осознал, что образы стали даже четче, как бы отпечатавшись в сознании. Теперь он чувствовал себя почти уверенным в их истинной природе, хотя, должен признаться, из его описаний я так ничего и не понял, пока не прозвучало ключевое слово «футляры».
Вернувшись в комнату, Трессор встал перед закрытыми футлярами, которые, по всей вероятности, принадлежали квартету музыкантов. Футляры выглядели жутко древними и были связаны между собой какой-то ветошью. Трессор потрогал связки, присел, прошелся пальцами по запятнанным латунным защелкам кофра — и замер, увидев, что на стену прямо перед ним падают тени вошедших следом людей.
— Зачем ты пришел сюда? — спросил кто-то измученным и недовольным голосом.
— Увидел, что свет горит, — ответил Трессор, не оборачиваясь, все еще разглядывая на корточках футляр для скрипки.
Почему-то звук его собственного голоса, резонирующий в пустой комнате, обеспокоил его больше, чем голос гостя, хоть он и не понимал, почему так выходит. Он насчитал на стене четыре тени: три были высокими и отощалыми, четвертая — несколько меньше, но зато с огромной, уродливобесформенной головой.
— Встань, — приказал все тот же голос.
Трессор повиновался.
— Обернись.
Не торопясь, Трессор выполнил и эту просьбу.
Он с облегчением выдохнул, когда увидел, что перед ним — всего-навсего трое довольно обычных на вид мужчин и женщина с эксцентричной пышной прической. Среди мужчин затесался тот самый, вручивший Трессору приглашение на улице, но теперь он будто бы прибавил в росте.
— Вы дали мне листовку, — напомнил Трессор, как бы отсылая к их старому знакомству.
Голос его звучал все так же чужеродно, все так же странно в этой пустой комнате.
Мужчина обменялся взглядами со своими товарищами, как если бы считывал с их лиц какое-то тайное послание. Потом он сунул руку во внутренний карман пальто и извлек лист бумаги.
— Вы имеете в виду вот это? — спросил он у Трессора.
— Да, такую вот.
На лицах квартета как по команде расцвели теплые улыбки, и мужчина с улицы сказал:
— Ты немного ошибся. Поднимись этажом выше. Но не по главной лестнице. Есть еще одна, поменьше, в конце коридора. Придётся поднапрячься, чтоб углядеть ее. У тебя глаза-то хорошие?
— Ну… да.
— Такие же хорошие, как на вид? — спросил кто-то из мужчин.
— Если вы про мое зрение — то да, оно у меня хорошее.
— Угу, именно это мы и имеем в виду, — произнесла женщина.
Квартет расступился, давая дорогу Трессору, — по двое с каждой стороны прохода. Он направился к выходу из комнаты.
— Там, наверху, кое-кто уже собрался, — сказал мужчина с улицы, едва Трессор встал у самой двери. — Скоро и мы поднимемся — будем выступать!
— Дело говорит… так и есть… угу, — подтвердили его слова остальные, прошествовав к футлярам с инструментами и начав сосредоточенно колдовать над ними.
Что-то не так с их голосами, подумал Трессор.
Не с моим — с их.
Как он позже объяснил мне, голоса музыкантов, в отличие от его собственного, не производили эха. Озадаченный этой причудой звука, Трессор пошел искать означенную лестницу. Та, как ему на первый взгляд показалось, ввинчивалась во что-то наподобие темного вертикального колодца. Опираясь на косые перила, закрученные спиралью, он достиг самого верхнего уровня старого здания. Здесь коридоры были гораздо уже тех, что внизу, узкие проходы были освещены сферическими светильниками, свисавшими с кое-как приделанных крепежей и закутанными в шали из пыли. Дверей здесь тоже было поменьше — и каждая из них напоминала скорее узкий лаз в стене, который проще сыскать на ощупь, чем доверяясь глазам. Но зрение у Трессора взаправду отличалось отменной остротой — по крайней мере, если верить ему, — и вскоре он обнаружил вход в залу, где, как и уверяли его музыканты, уже собралась немногочисленная публика.
Могу себе вообразить, как же было нелегко Трессору сделать выбор — отдаться этому ночному приключению или вести себя осторожнее?
Отсутствие сна порождает порой чувство опасной вседозволенности, но Трессор в известной степени все еще был привержен дневному образу мышления и мог пойти на компромисс. Он не стал входить в комнату. Люди внутри, как он мог видеть, рассаживались по случайно расставленным стульям, и все, что можно было различить, — силуэты голов в лунном свете, изливавшемся сквозь девственно чистые стекла полукруглых окон.
Трессор же нашел себе прибежище в коридорной тени. Когда музыканты с инструментами наперевес поднялись и прошествовали в залитую луной залу, они не заметили его. Дверь затворилась за ними с еле слышным щелчком.
Несколько мгновений стояла тишина — столь абсолютная и чистая, что Трессору такой и не приходилось знать дотоле: тишина мира, лишенного жизни. Потом в тишине родился звук — но настолько незаметный, что Трессор не смог бы наверняка сказать, когда закончилась тишина абсолютная и началась тишина разбавленная. Звук стал музыкой — неспешной музыкой в мягком полумраке, приглушенной закрытой дверью. Тоненький голосок одной-единственной ноты наращивал на себя обилие обертонов, и несколькими тактами позднее вторая нота произвела тот же эффект. Так они и поплыли одна за одной, расцветая в слегка разобщенную, но все же гармонию. Предшествовавшая им тишина, казалось, не могла вместить их все разом — и мелодия расширялась, вспенивалась, обретала объем. Вскоре не осталось места для тишины — или, быть может, музыка и тишина запутались друг в друге, как цвета, слившиеся в белизну. И порочный круг бессонных ночей Трессора, каждая из которых служила зеркалом той, что была до нее, и той, что за ней следовала, наконец-то распался.
…Когда Трессор проснулся, свет тихого серого рассвета заполнил узкий коридор. Он лежал, подогнув колени, у шелушащейся стены. Вспоминая о событиях прошлой ночи, он поднялся на ноги и пошел к двери в залу, все еще закрытой. Он приложил ухо к грубой древесине, но не услышал никаких звуков с другой стороны. Память о дивной сонате ожила ненадолго, но быстро канула в небытие. Как и раньше, музыка звучала приглушенно, не в полную силу, но сейчас он был слишком напуган, чтобы войти в залу, где она играла. И все-таки он вошел.
Его поразило то, что зрители все еще сидели на своих местах. На подмостках стояли четыре табурета и четыре брошенных разномастных футляра.
Самих музыкантов нигде не было видно.
Зрители были одеты в белые балахоны с капюшонами, сотканные из тонкого материала и напоминающие плотно обернутые вокруг тел саваны. Никто не шумел, не двигался — возможно, они все еще пребывали в плену глубокого сна, оковы которого только что стряхнул с себя Трессор. Но что-то было в этом собрании, вид которого наполнял душу Трессора неизъяснимым страхом, странное — они вроде бы пребывали в совершенно беспомощном состоянии и при том довольствовались своей гипнотической эйфорией. Когда его глаза пообвыклись с сероватым полумраком залы, одежда на парализованной публике стала всё больше напоминать какие-то жесткие фиксирующие путы.
— Но это были не бинты и не марлевые халаты,— поделился со мной соображениями Трессор. — Это была паутина — толстые слои паутины. Я думал, она покрыла их с головой.
Но так Трессору казалось единственно из-за выбранной точки обзора. Ибо, шагая по дальнему краю страшной залы, полной мумий, и приближаясь к четырем пустым стульям в ее передней части, он увидел, что коконы не затрагивали лиц людей.
Выражения этих лиц были до ужаса схожи — можно бы было назвать их умиротворенными, сохрани они цельность. Но у публики, как с содроганием открыл мне Трессор, больше не было глаз — к сцене были обращены ряды кровоточащих лунок.
Пострадали все присутствующие… кроме одного.
В конце довольно-таки неряшливого ряда стульев в задней части залы один из зрителей шевельнулся. Когда Трессор медленно приблизился к этой фигуре, руководствуясь смутным желанием помочь хоть кому-нибудь, он заметил, что веки слушателя были закрыты. Не медля, Трессор стал рвать сковавшую жертву паутину, бормоча какую-то утешительную и призванную подбодрить околесицу. Горе-слушатель вдруг распахнул глаза и сфокусировал взгляд на Трессоре.
— Вы один уцелели, — сказал Трессор, разрывая путы.
— Тсссс, — прошептал человек в паутине. — Я жду.
Трессор замер в замешательстве. Мерзкий материал пут лип к его пальцам, рождая на коже странные ощущения.
— Они могут вернуться! — воззвал он к благоразумию человека в паутине, хоть и не до конца понимал сам, кого же следует подразумевать под словом «они».
— Они вернутся, — мягко, но в то же время возбужденно произнес человек. — Взойдет луна, и они вернутся вновь — исполнять свои прекрасные мелодии.
Напуганный этими загадочными словами, Трессор стал отступать прочь из залы. А из четырех полых футляров — он был готов ручаться — маленькие глазки неведомых существ следили за его паническим бегством из музыкальной залы, превратившейся за ночь в комнату ужасов.
Впоследствии Трессор еще не раз навещал меня по ночам, раз за разом рассказывая мне о лунных сонатах. Дошло до того, что мне начало казаться, что я почти слышу их звуки; а уж его историю я мог рассказать стороннему слушателю как свою собственную. Вскоре все наши с ним разговоры свелись к неземной музыке, приглушенной закрытой дверью. Когда его стало все больше и больше волновать, каково это — слушать ее, как он выразился, живьем, мне стало ясно, что он позабыл о незавидной участи тех, что остались сидеть в зале. Музыка в его голове становилась всё сильнее и сильнее и в конце концов стала перекрывать собственные мысли и побуждения. Наконец настала та ночь, когда Трессор так и не явился ко мне.
Больше я его никогда не видел.
…В ночи, когда луна парит над крышами нашего города, распухшая и бледная, когда она взирает на нас сверху вниз из своей призрачной паутины облаков, я напрочь лишаюсь сна. Ибо как обрести покой под этим чарующим пристальным взором и как удержаться от желания пойти по стопам Трессора в одно из своих одиночных бессонных блужданий?
Автор - Томас Лиготти
Песни других
Сато взял трезвучный аккорд и не глядя на планшет с нотами, скользнул рукой ниже по грифу.
Спиккато. Мартле. Пауза.
Чудак-дирижёр, которому явно не хватало второй пары рук, задрал слабую долю вверх и широким взмахом, перелистнул страницу. Сато на всякий случай проследил по нотам начало своей партии и закрыл глаза. Партитуру он помнил наизусть не только головой, но и мышцами, а значит, можно было отдаться музыке полностью и играть только лишь на собственных чувствах.
Дождаться флейты. Через пять ударов вступает Сато, в этот темп вплывает группа валторн.
Звучание нарастает, пока весь оркестр не превращается в единую машину. С противоположной стороны сцены, заходился в эйфории один из контрабасистов. И снова дирижёрская палочка задрана вверх, Сато отрывает смычок от струн и вместе с ним замолкает почти вся сцена. Только флейта продолжает звучать.
Двадцать четыре удара сердца и снова его выход…
Флейта… контрабас…
Контрабас? Что с ним не так? Сато открывает глаза и видит, как один из квартета контрабасистов упоённо пилит смычком струны, абсолютно не обращая внимания на партитуру и гневные взгляды дирижёра. При этом не выбивается из общего хора, нет. Ничего не понимая, Сато переводит взгляд на свой планшет с нотами и… ох, да тут же!
Понимая, что пропустил уже две своих строчки, молодой музыкант вклинивается в мелодию и раскладывает пополам четырезвучный аккорд. Штрихи стаккато. Постепенно остальные музыканты обращают внимание на изменившиеся ноты и включаются в общую игру, уже не обращая внимания на дирижёра. Тот бросил попытки призвать оркестр к порядку и просто листал ноты, в поисках того, что же играли его музыканты.
Сато чувствовал, как начинает волноваться зал. Когда фальшивит один музыкант, обычно это замечают только разбирающиеся люди. Но сейчас весь оркестр… нет, не фальшивил, скорее, это было похоже на адажио с приставленным к горлу ножом.
Какой-то шутник пробрался на сервер и подменил ноты на планшетах перед музыкантами? Однако… Сато продолжал играть, вслед за всеми остальными, потому что остановиться было смерти подобно. Замолчит один и потянет за собой весь оркестр, а сейчас это была хоть и незапланированная, но… уже не симфония – рапсодия.
Переливы арфы обрывались литаврами, дирижёр растерянно смотрел на сорвавшийся с короткого поводка оркестр, абсолютно не понимая, что они играют. И вся эта бесконтрольная братия, как снежный ком, неслась с горы. Никто не смел остановиться.
Нотная запись на экране не думала подходить к концу. Это длилось пять, десять, пятнадцать минут. Кое-кто из музыкантов уже начинал переглядываться, от усталости и напряжения пот градом катился со лбов.
Из всей массы выбивались скрипки. Сато чувствовал, как их квартет устроил свой собственный диалог, словно плавая в волнах общего исполнения, подстраиваясь под ритм, но преобладая над ним. Его ноты перетекали вверх-вниз по стану, играясь с остальными и… возникало чувство, что и с самими исполнителями…
Это не было той музыкой, что когда-либо исполнялась в стенах консерваторий. Сато точно мог сказать, что ни один композитор не стал бы так издеваться над инструментами и музыкантами. Насмешка, шутка, игра, а не музыка.
Розыгрыш.
В какой-то момент стало понятно, что партитура не собирается заканчиваться. Пальцы Сато горели как обожженные, где-то раздался звон лопнувшей струны и надо было что-то предпринимать. Не прерывая исполнения, японец встал во весь рост и словно стараясь перекрыть весь оркестр, вырвался на передний план со своим соло. Его коллеги поняли замысел и постепенно, один за другим, прекращали насиловать инструменты. Наконец, на сцене осталось только два источника звука: скрипка Сато и рыдающий за стойкой дирижёр. Сато взял последнюю ноту и погрузил зал в тишину.
Самое страшное, чего он мог ждать теперь – аплодисменты. Овации этой нелепости, что происходила минуту назад. Они могли означать, что слушатели оценили шутку и хакер, прямо во время концерта поменявший программу на своё порождение хаоса, получил бы эти аплодисменты тоже. Но весь зал сидел, погружённый в угнетённое состояние, такое же, как опустошённые музыканты.
Словно промокшие под ливнем кошки.
Вот, кто-то первым решил нарушить оцепенение и понуро встав, утащил за собой супругу в проход. За ними потянулись остальные. Когда места опустели, дирижёр просто молча махнул рукой, отпустив музыкантов и начал шарить за сюртуком, в поисках припрятанной фляжки с коньяком…
Через двадцать минут Сато стоял, облокотившись на ограждение и смотрел на тихие воды ночной гавани. За спиной белел Сиднейский оперный театр, который покидали последние музыканты. Завтра будет крупное разбирательство и серьёзный скандал. Надо просить отпуск.
В воде что-то блеснуло и недалеко от Сато на поверхности показались несколько десятков гладких спин. Дельфины. Они проплыли совсем рядом, поскрипывая и хлопая хвостами о воду. Один из них отделился от косяка и приблизился к японцу, застыв всего в нескольких шагах. Музыкант готов был поклясться, что это животное внимательно уставилось на него… нет, насмешливо уставилось на него своими тёмными бусинками, изучая человека.
Скрипнув, дельфин крутанулся на месте, плеснув плавниками воду и окатив Сато мелкими брызгами, а после бросился к своим, оглашая окрестности своим особенным, дельфиньим смехом. Отплёвываясь и вытирая лицо, Сато вдруг замер и прислушался…
Косяк дельфинов уплывал в темноту, дружно насвистывая такую знакомую мелодию...
…и японец мог на спор сгрызть смычок, если не этот смех окатившего его дельфина, он исполнял на скрипке час назад…
Автор: Собиратель Историй
Оригинал: Жизнь, Смерть и 100 подписчиков
Жизнь - боль
"Самая сильная эмоция - это боль", - говорила Лора Брэниган. Ей нравилось исполнять грустные песни, проживая их сюжет и через них дотрагиваясь до сердец слушателей. Но когда история из песни внезапно касалась её самой, ей приходилось несладко. Так, во время большого и важного концерта в Кейзар-Тахо в 1984 году она узнала, что умер её отец, который давно уже тяжело болел. Она узнала это перед тем, как должна была исполнить балладу Майкла Болтона "How Am I Supposed To Live Without You"...
Этот фрагмент я публиковал на день её смерти 26 августа. 16 лет без Лоры Брэниган
Следующей песней, надавившей на больную мозоль, стала How Can I help You To Say Goodbye, написанная Карен Тейлор-Гуд и Бёртон Бэнкс Коллинз. Впервые записана Пэтти Лавлесс в 1993 году. Продюсеры Лоры были тут как тут. 17 августа 1993 года уже вышел её седьмой альбом Over My Heart, в котором одним из синглов был кавер на этот трек.
Песня сама по себе тяжёлая. Со слов Лоры, они долго не могли её закончить, потому что ревели через каждую строчку. В первом куплете рассказывается о переезде главной героини, ещё маленькой девочки. Ей нужно смириться с тем, что она не сможет больше видеться со своими друзьями детства. Мама пытается помочь девочке принять, что так устроена жизнь, и подобное ещё не раз произойдёт. Во втором куплете героиня уже взрослая и разводится с первым мужем. И опять мама успокаивает дочку, напоминая, что вся жизнь - боль и лишения. В третьем куплете настал черёд мамы уйти из её жизни, и на смертном одре она снова пытается найти слова, чтобы подбодрить свою дочь.
В 1994 году Лора узнала, что у её любимого мужа - нью-йоркского адвоката Лоуренса-Росса Крутека - нашли рак прямой кишки в последней стадии. Врачи сказали, что он проживёт не более двух месяцев. Лора ушла ради него со сцены, и под её заботой он протянул более двух лет.
Поэтому, когда в 1994 году Лора исполняла эту песню в последние разы перед большим перерывом в её карьере, эта история действительно была для неё очень личной.
К слову, о маме Лоры. Боюсь, что она даже пережила свою знаменитую дочь (была ещё незнаменитая Сьюзан, да... И чуть-чуть известный братик Билли). Лоры не стало в 2004 году, и последнее, что обычно пишут в биографии о жизни певицы - это то, что последние годы она жила вместе со своей мамой в Ист-Квоуге. По крайней мере, на 2002 год эта бодрая старушка была ещё жива и мелькнула в выпуске телепередачи "Где они сейчас?" телеканала VH1 про её дочь.
Студийная запись How Can I help You To Say Goodbye в исполнении Лоры.
Музыкант
Мы обычно уходили в северную часть посадки, где я вдоволь игралась с собакой, а потом мы возвращались обратно. Я довольно скоро заметила, что когда мы возвращаемся домой, почти все пары были погрустневшими, с красными глазами и нередко рыдающими. Меня это удивило, и я решила выяснить, в чем дело.
И вот однажды, я отпросилась у отца погулять одной. Теперь было видно, что многие люди стекаются в одно место - это была беседка недалеко от причала у реки. Вокруг и внутри беседки сидели и стояли мужчины и женщины, обнявшись, держась за руки и тихо плача. На скамейке внутри беседки, спиной к реке, сидел немолодой человек и играл на гитаре какую-то мелодию. Просто мелодию, без слов, но это была такая музыка, что я почувствовала, как к горлу подкатывается ком, хотя я себя сентиментальной не считала. Когда музыкант доиграл, то, казалось, я уже не смогу жить без его музыки. Он вложил туда свою душу, самого себя, я буквально физически ощущала невыносимую боль, которую он выразил через магию звуков... Как-то незаметно исчез Музыкант, как я решила его называть, а пары стали расходиться. Меня окликнул отец, и мы пошли домой.
В этот раз мы молча шли, лишь изредка отец косился на мое заплаконное лицо, видимо, удивляясь необычной для меня молчаливости. Наконец он не выдержал:
- Ну что, познакомилась с Музыкантом?
- что? - такого поворота я не ожидала. - Откуда ты о нем знаешь?
- Как не знать. Это же практически городская легенда. Странно, что ты раньше о нем не слышала.
И тут я вспомнила. Ну конечно, в школе мне рассказывали эту историю. Молодой человек, несчастливая любовь, неудачная попытка суицида и полная потеря речи. Учителя нам приводили его в качестве отрицательного примера любви. Внезапно захотелось зайти к этим вечно брюзжащим мерзким старухам, которые о любви знают только из дешевых романов, дать пощечину и уйти, ни слова не сказав. Мне стало безумно жаль этого человека, захотелось узнать, что же случилось с ним на самом деле.
- Пап. А кто он?
- Не знаю, дорогая. Он никто. Ни разу никто и не пытался проследить за ним, узнать его имя. И он не особо разговорчив.
- А что с ним произошло?
- Это как раз известно. Он был влюблен в красивую девушку, причем влюблен по-настоящему, до безумия и готовности умереть за нее. К сожалению, она его любовь отвергла и стала встречаться с другим парнем, тоже неплохим, в принципе. Он молча наблюдал, ведь он любил, и был готов на любые жертвы, лишь бы она была счастлива. Но не сложилось. Девушка вместе с тем парнем погибли в автокатастрофе и Музыкант не мог этого пережить. Однажды он просто шагнул под трамвай, может и не специально, потому что тогда он и не жил по-настоящему. Врачи спасли ему жизнь, но голос он потерял. Тогда он стал приходить в парк и играть на гитаре музыку. Не знаю, кто автор этой музыки, может и он сам, но произведения никогда не повторяются и всегда невыносимо печальны. Там же, кстати, и мы с твоей матерью познакомились.
- Господи... Когда же это было? - опешила я.
- Где-то за пару лет до твоего рождения. - с грустью, как мне показалось, ответил отец.
С тех пор я стала ежедневно ходить к беседке, слушать немую историю трагической любви и рыдать, уронив голову на ладони. Так продолжалось еще несколько лет.
Однажды Музыкант не пришел. Люди недоуменно перешептывались, в воздухе отчетливо чувствовалась тревога. Самые опытные уже догадались, в чем причина, молодые тоже понимали, но не хотели верить. Понимала и я. и тоже не хотела верить. Так продолжалось три дня. На четвертый, когда мы уже собрались расходиться, в отдалении показалась немолодая женщина в траурном одеянии. Она несла в руках гитару. Его гитару. Молча пройдя среди расступившихся пар, она подошла ко мне, отдала гитару и записку, после чего так же молча развернулась и ушла. Я с трудом развернула клочок бумаги, руки дрожали и не слушались, я ничего не видела из-за того, что слезы застилали глаза. Вокруг молча сгрудились люди, ожидая хоть какой-то крохи информации. Наконец я взяла себя в руки и прочитала красивым, аккуратным почерком написанный текст:
"Уже совсем скоро я уйду в лучший мир, где, надеюсь, я перестану страдать. Ты напомнила мне о ней, и я рад, что встретил тебя перед смертью. Забери мою гитару, как самое ценное, что было у меня - ведь это был Ее подарок. Прощайте..."
Я зарыдала, уже не в силах сдерживать себя. Окружавшим меня ничего не пришлось объяснять, и девушки тоже зарыдали, уткнувшись в грудь парням, которые неудачно пытались сдерживать душившие их слезы. Через пару часов, когда слез уже не осталось и плакать стало нечем, я взяла в руки гитару и пробежалась пальцами по струнам. Ни разу до этого я не брала музыкальный инструмент в руки, но я знала, что должна делать. Прозвучали первые звуки... Всхлипывания прекратились... Полилась мелодия, нестройная, но все такая же грустная... В память о Нем...
Мы облажались, и это было... Круто!
Пора признаться: я не только токсик и душнила, но ещё малость пою. Ага, как в старом анекдоте про сына-двоечника: «Господи, это дебил ещё и поёт».
Так вот с этим связан случай, который окончательно убедил, что слишком серьезно к себе относиться не надо, и у всех бывают проколы.
Наш аккомпаниатор попросил поучаствовать с ним в концерте и спеть для почтенной публики. Но... Практически у всех ребят, которые занимались со мной вместе, оказались какие-то срочные планы, больное горло и ещё 1000 причин, чтобы не выступать. И нас осталось двое: я и мой друг. Выбрали какие-то произведения, решили, что половину концерта (или меньше) поем, половину берет на себя пианист и развлекает слушателей своей игрой.
Приехали. Репетируем. Чувствую, что как-то всё не очень, прошу аккомпаниатора чуть понизить тональность, чтобы петь было удобнее. Вроде стало лучше. Предупреждаю, что беру максимум — 3-4 произведения, тк реально голос звучит фу, а мучить аудиторию — «такое». Пианист не против, сделал отметки в нотах, договорились.
Перед началом концерта объявляется внезапный гитарист. Оказывается, аккомпаниатор позвал его, потому что боялся, «будет слишком скучно, мало артистов». Ну, ок.
Начинаю петь, слышу, что пианист играет в другой тональности, но ладно, ерунда. Появляются аккорды гитары — незапланированная импровизация. С мыслями «какого черта?» продолжаю петь, чувствую, как интонация ползёт, и все звучит совсем не очень. Успокаиваю себя мыслью, что бывает даже у профи, а я ещё ни разу не профи, и главное — держаться на сцене, что бы ни происходило. Допела. Уступаю место другу.
Он выходит и... Тоже творит непонятную дичь: местами мимо нот, местами мимо тональности, потому что... Его сбивают внезапные аккорды гитары, которые ну вообще не к месту и непонятно зачем нужны. Смотрю вопросительным взглядом на гитариста, пианиста, друга.
Подхожу к тётеньке, которая работает в учреждении и типа как ответственная за этот беспредел. Прошу небольшую паузу.
Жестом зову всех за сцену, спрашиваю, что происходит, говорю гитаристу, что я не против (да всеми руками «за») уступить ему несколько номеров, чтобы сыграл сольно, но только (пожалуйста!) не надо вмешаться в отрепетированный номер, потому что сбивает. Гитарист возмущается, зачем его тогда вообще позвали. Так-то логично, но нет. Лучшая импровизация готовится за полгода, а не по факту, на сцене.
Вроде что-то обсудили, несколько номеров отыграл пианист, все хорошо. Выхожу петь, и меня пробирает нервный смех от идиотизма ситуации. В попытках подавить ржач допеваю. Скорее всего, это звучало ужасно. Да не скорее всего, а точно. Показываю пианисту, что я фсе, дальше сами (ну, он и так это понял).
Ухожу за сцену, ловлю друга — у него такое же состояние.
Пианист с гитаристом «вывозят» концерт. Играет последнее произведение, овации, благодарности.
После концерта ко мне подходит парочка женщин из зала и рассказывают, что у меня получилось, что не получилось, где я промахнулась, что могло бы быть лучше, и что вообще все ок, но «поучиться тебе ещё надо». Как бы, спасибо, знаю. И не буду же я перед ними оправдываться: говорить, почему, что и как. Раз они шарят в вокале, то прекрасно знают: не певец управляет голосом, а голос певцом. Да, у профи всякие огрехи состояния (физического, эмоционального) перекрывает техника, и то не всегда. А пока техника не идеальная, на голос влияет всё. Поэтому поблагодарила за советы, извинилась за неровное выступление.
Сказать, что мы с другом быстро ушли — не сказать ничего. Сбежали. Первые минут 20 просто молча переваривали своё фиаско. Потом разговорились и хорошенько посмеялись над собой. Потому что смысл убиваться и упиваться чувством стыда, если все уже произошло, и мы ничего не можем сделать. Только выводы. Ну и приложить больше сил к занятиям, чтобы реже лажать💁
К чему эта долгая и, наверное, не самая интересная история? К тому, что неудачи — это нормально. Никто не застрахован, а стремление быть идеальным и ужас ошибки доведут только до нервного срыва, а никак не до успеха.
Так что лажаем, признаем ошибки, смеемся над собой, делаем выводы и продолжаем работать над собой, несмотря на промахи=)
P.S. Пианист потом признался, что зря позвал этого гитариста. Ну, словил панику, что уж, человек эмоциональный. Никто ни на кого не в обиде. Если только сам гитарист, но извините, не надо лезть, куда не просят, тк звали его точно не подыгрывать вокалистам в уже отрепетированных произведениях.
Последний конкурс
Мы встретились, когда она настраивала виолончель.
Шпиль упёрт в деревянный пол концертного зала, тонкие пальцы аккуратно закручивают колки. Смычок лежал на коленях, обтянутых чёрной тканью платья.
Волна волос закрывала лицо.
Я не сразу вспомнил её имя — Виктория. Победа. Многие профессиональные музыканты знают друг друга, если не лично, так через пару рукопожатий.
Мне о ней рассказывал Саша, он тоже собирался приехать на этот конкурс. И Ева упоминала это имя, когда мы вместе работали в оперном.
Давно от неё, кстати, не было новостей.
Вдруг Виктория вскинула голову, открывая лицо. У неё были красивые глаза: большие, тёмные. Зато остальное не впечатляло — острый подбородок, тонкие губы.
Глаза и эти пальцы, будто созданные для того, чтобы перебирать струны — вот то, что мне в ней понравилось.
Я собирался играть пятую сюиту Баха. Она, судя по программке, напечатанной для конкурса, — Шнитке. Приятное произведение, но не такое сложное, как моё.
Интересно, волновалась ли она о результатах? Пыталась ли предугадать, чем закончится конкурс — как я?
Виктория снова отвернулась к инструменту. Подхватив чехол со своей виолончелью, я отправился искать Сашу. В программке он был заявлен, мы переписывались на прошлой неделе: он обещал, что приедет.
Не мог же он опоздать.
Саша не опоздал — он вообще не явился на конкурс. Мне пришлось пережить битву между волнением и облегчением от того, что на одного противника стало меньше. Я боялся его артистизма: Саша не играл, он проживал каждое произведение.
Жюри такое нравилось.
Пытаясь успокоиться и найти удобное место для себя и виолончели, я чуть не упустил момент, когда на сцену вышла она. Виктория не заколола волосы, той же волной они спадали на плечи.
Жюри такое не нравилось. Я мог представить, как они перешёптываются: «У нас тут классическая музыка, а не конкурс красоты».
Но потом она вскинула смычок.
Я не знал, что делать. Удерживать свою виолончель, чтобы она не упала на пол, пытаться настроиться на выступление или — просто слушать. Виктория слилась с инструментом, с музыкой, с каждой нотой, написанной Шнитке. Безупречная техника. Изящные, отточенные движения рук.
Она была хороша как все мои талантливые знакомые вместе взятые.
Когда она опустила смычок, стало грустно.
Но тяжесть инструмента в собственных руках отрезвила меня. Жюри перешёптывалось. Объявили перерыв. До моего выступления оставалось полчаса — и не мог же я просто уступить сцену этой дамочке.
Я сделал глубокий вдох. Расстегнул чехол, коснулся струн виолончели. Мы не один конкурс вместе выиграли. Да, противница была хороша — но чем я хуже?
И, когда настало наше время, я играл, словно в последний раз.
Шею свело судорогой. Локти дрожали, пришлось вспомнить окрики преподавательницы — и шлепки смычком. Но я играл, не перепутав ни единой ноты. Играл, забыв о боли в пальцах, о тяжести инструмента, о всех, кто выступал до меня.
С последними нотами я услышал аплодисменты жюри. Правая рука бессильно опустилось. Я наконец оторвал взгляд от инструмента.
И встретился с тёмными глазами Виктории, которая наблюдала из-за кулис.
10/366
Одна из историй, которые я пишу каждый день - для творческой практики и создания контента.
Вот и первая десяточка в 2024. Для этого, судя по всему, завтра придётся писать продолжение.