Гниль. Часть третья
Преодолев приступ паники, сковавший её тело, Люда инстинктивно бросилась вперёд, в темноту.
Из её горла так и не вырвался крик, когда клубни картофеля, точно липкие бомбочки, стали падать ей на голову. Пшик. Пшик!.. Они лопались, как перезрелые плоды, вызывая удушливое зловоние. Глаза женщины заслезились... А потом вдруг ей стало не хватать воздуха.
Люда раскрыла рот, как рыба на берегу. Сердце женщины испуганно забилось в груди. Тук-тук-тук – как у канарейки, учуявшей метан в угольной шахте. Она задыхалась.
- Куда же ты? Погоди! - прошипел завхоз. Звук резанул по нервам, как по раскалённым добела струнам.
Знание возникло изнутри мгновенно - и Людка поняла, что всё, приплыли: пришла беда, а говорящий, кем бы он ни был, – это вовсе не завхоз. Не безобидный Василий Трещёткин, а кто-то другой. Злой. Опасный, как бешеная крыса.
Пытаясь упокоиться, чтобы нормально вздохнуть, посудомойщица успела сделать ещё пару шагов вперёд, но, споткнувшись о мешок картофеля, потеряла равновесие и грохнулась на бетонный пол. Снова, как в фильме ужасов, зажёгся свет, резко резанул по глазам. А затем с лязгом хлопнула, закрываясь, входная дверь.
Люда поднималась медленно, хныкая, как трёхлетка, от ужаса и боли в разодранных ладонях и побитых коленках. Слезы стекали по щекам. Моргнув, она поймала взгляд чудовищно огромной крысы с раздутым брюхом и наростами на теле. Та сидела на самом последнем мешке возле потолка. У крысы с головой было что-то не так.
Крыса пискнула и замерла, гипнотизируя женщину своими глазами-бусинками, затем злорадно зашипела. В открытой пасти грызуна не было привычных зубов, было что-то другое. Хвост крысы дёрнулся – раз, другой, третий…
Люда не сразу поверила своим глазам, но, рассмотрев, поняла, что от уменьшившейся в несколько раз крысиной головы отходят в стороны мягкие рожки. В раззявленной пасти красовалась острая, округлая, как половинка гребня, пластина. Люда была уверена, что пластина очень и очень острая.
Крыса шикнула. Сквозь шиканье прорезался резкий свист, бьющий по нервам, как от неожиданно засвистевшего на плите чайника. Крыса прыгнула вниз, кидаясь женщине под ноги.
Инстинктивный шаг назад – и Людка уперлась спиной во что-то мягкое, зловонное, большое. На её плечи легли бледные и раздутые ладони в коростах, мягко, но настойчиво сжали её за плечи и сильно потянули назад. Кожа ладоней завхоза выглядела натянутой, как кожура на барабане, в котором живёт и жужжит осиный рой.
Людка замерла, не в силах заставить себя обернуться. Страх исказил её былой громкий и уверенный голос. Всё, что женщина через силу могла из себя выдавить охрипшим и писклявым голосом, было смешно и неубедительно даже для неё самой:
- Трещёткин что происходит? Живо отпусти, алкаш хренов!
- Еда, еда, - промычал стоящий за её спиной лже-завхоз.
Внезапно горла женщины коснулось нечто горячее, шершавое, влажное. Оно, будто пробуя на вкус её кожу, лизнуло и на мгновение исчезло.
Люда задрожала, отчаянно трепыхаясь, как мотылёк, и пытаясь вырваться из стальной хватки мужчины.
Но его руки ещё крепче впились в её плечи
Свет, точно издеваясь, мигнул и погас уже насовсем.
Глубоко вздохнув, женщина нашла в себе силы, чтобы отчаянно завопить: «Кто-нибудь! Помогите!»
Жадно чмокнув, снова раскрылся рот стоящего позади неё мужчины. На Люду разом дохнуло гнилью, и острые зубы завхоза впились в её горло, с лёгкостью прогрызая плоть.
Насыщаясь, мужчина жадно глотал куски тёплого кровавого мяса. Вскоре женские крики в его объятиях утихли, замерло слабое трепыхание остывающего тела.
- Тебе не кажется это странным? - спросил Чебурек у Воробьёва, сидевшего по-турецки на коврике перед телевизором.
- Что именно? - спросил Воробьёв, не отрываясь от экрана, где Луи де Фюнес строил хитроумные планы по поимке Фантомаса.
- Когда это мы смотрели телевизор одни, а?
Воробьёв задумался, смешно нахмурив высокий лоб.
- Однажды было, точно помню. Когда сюда театр приезжал, а нас наказали, заперли в спальне. Помнишь, как мы тогда выбрались через окно и чуть не свалились в кусты? Топали по карнизу, обошли здание и по пожарной лестнице пробрались сюда, в зал.
- Может быть, они там сейчас нам готовят в спальне сюрприз, - угрюмо пробормотал Чебурек.
- А может быть, они просто нашли себе занятие поинтересней. Режутся в карты или вообще на стройке выдохлись.
- Не все же разом. Думаю, что они сговорились – и точка, - пожал толстыми плечами рослый Чебурек.
- Ну и ладно. Расслабься, - произнёс Воробьёв. - Чему быть, того не миновать, - изрек философски. - Давай просто фильм посмотрим.
Чебурек вздохнул и смирился.
… Медсестра расправилась с папками около часа ночи. Зинаида Григорьевна устало зевнула и, протерев стёкла очков, прислушалась.
Женщине казалось, что стоящая в кабинете тишина физически оглушает. Стягивает нервы в узел, холодком крадётся по позвоночному столбу и плотным комком тревоги замирает в центре лопаток. Мертвая. Дикая тишина. Она снова прислушалась.
Не слышно ни храпа, ни стонов, ни скрипа пружин старых кроватей в изоляторе. Точно и не спали там, за дверью, подростки.
Медсестра вздохнула и встала, сильно потягиваясь, выпрямляя застывшую спину. Пока до приятного хруста не щёлкнуло в шее. Затем она выключила свет, оставив гореть настольную лампу, и отправилась в изолятор.
Зинаида Григорьевна открыла дверь в помещение и ахнула от дикого холода, ударившего в лицо. Окна оказались распахнуты, шторы поддёргивал ветер, а в палату залетал снег. Медсестра, щёлкнув выключателем, осветила комнату. Окинула недоумённым взглядом пустые кровати.
Простыни и пододеяльники испачканы странными тёмными чешуйками и буровато-чёрными пятнами. «Что происходит?» - задала себе вопрос женщина, и непрошеная паника тугим комком подкатила к горлу.
Она подошла к окну, закрыла одно, затем другое и продолжала машинально закрывать окна по одному, пока не закрыла их все.
Единственный фонарь за забором то и дело мигал, но женщина всё равно рассмотрела, как во дворе кто-то цепочками вёл детей в сторону кухонного блока. Что происходит? Она в очередной раз задала себе этот вопрос.
В кармане халата лежал мобильный телефон, но, как назло, он оказался разряжен. До висящего в коридоре на стене аппарата связи идти далековато. Она вернулась в свой кабинет, закрыв за собой дверь изолятора.
Непонятный приступ страха не давал женщине собраться с мыслями и покинуть безопасный кабинет, в котором было тепло и горел свет. Медсестра поставила телефон на зарядку и, укоряя себя за малодушие, собралась с духом и вышла в коридор.
- Галина Петровна, это вы? – обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание.
Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. «Плохи дела, - решила медсестра. - Нужно срочно позвонить в больницу, пусть пришлют скорую».
Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах – смесь разложения и тухлятины, и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на плечо женщины.
- Эй, милая… - Слова замерли на губах медсестры.
Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали, округлые пятнистые язвы.
- Господи Боже!.. - выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку.
Черные, точно облепленные коростой, пальцы поварихи схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули её на себя.
От невыносимого зловония, исходящего от женщины, трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор.
Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала.
Наконец ладонь поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье так сильно, что перекрывали поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы, глазами.
Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она, как тучная, но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу, медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи.
Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля, нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно мечущая выделения паучиха, только вот выделения были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за лицо медсестры своими жгутиками.
Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно.
Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание - и повторный крик так и не вырвался из груди.
Сердце заухало раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра, и: «Бух-бух-бух!» - пустилось в галоп. В висках женщины неистово бился пульс. «Бух-бух-бух...» Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать.
Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цепляясь за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым.
Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший, покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство.
Она глубоко вздохнула и вспомнила прием, который в юности показывал ей двоюродный брат, спортсмен.
Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за собой и тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.
Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону, сразу же попытавшись двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри, и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой слизень. Но её рот оказался свободным. Медсестра с резким «чпок» отодрала слизь от губ вместе с кожицей, и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.
Зинаида Григорьевна жадно вдохнула ртом и, заметив, что повариха, кряхтя и исходя слюной, снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.
Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо. Медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устремляясь в пищевод.
Повариха, шатаясь, как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы: нарост на её лице вдруг лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.
Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. «Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!»
За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно. Чтобы включить свет, нужно пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо всего лишь свернуть возле окошка. Вот и решение.
Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой с останками поварихи, и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.
Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф, Савельичем. «Он-то поможет. Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».
Ручка двери оказалась холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.
Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках да смешных пижамах, затем накинутся всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие, сбившиеся в стаю звери.
Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.
В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней, никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне, кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков. А тех, кто есть, легко можно сосчитать по пальцам.
Подростки стонали и храпели, то и дело ворочаясь, скрипя пружинами постелей, и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам, считать ли это хорошим знаком…
Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.
Простыни были холодными. Из щелей, из старых трухлявых окон да из-за неплотно прикрытой двери всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.
Потом, понимающе переглянувшись с другом, Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.
- Наверное, карантин объявят, - шепнул Чебурек вместо спокойной ночи.
Воробьёв зевнул и, сразу повернувшись набок, лицом к стене, заснул.
Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался вверх дном. Прошлое возвращалось, и точно наяву голову мальчишки в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.
Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал. А сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка Пашки, чтобы не мог вмешаться, закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра. Закармливали до тех пор, пока Генка не блевал, весь позеленевший, со слезами на глазах.
А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и, как мерины, ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий.
Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности, не находил сил что-то сделать.
Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил что-то малопонятное. От паники проглатывая слова:
- Проснись, Воробьев, ну же! Проснись, кореш! Беда!
- Что случилось? - вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон.
- Смотри, - прошипел Чебурек и показал в сторону окна.
Свет далекой лампочки, висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажая тени, скрывая углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее.
Они без единого слова и звука направлялись к окнам. Открыли рамы и поочередно, в трусах и майках, босые, стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз, в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом.
- Все – что? Умом тронулись? - прошептал Воробьёв.
- Тш… - прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон.
Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности.
- Мож-жет, это розыгрыш, а, Чебурек? - произнёс Пашка фальцетом от внезапно накатившего приступа паники: в такие моменты он всегда начинал ещё и заикаться.
На их глазах последний мальчишка (кажется, это был недотёпа Карасев), в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз.
- Давай глянем, - предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для своего тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои ушастые пушистые тапки, спасающие его ноги от холодного пола.
Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее запястье и поспешил за другом.
Какой бы тёплой ни казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало небезопасно. Они подошли к окну и посмотрели вниз.
Снег всё сыпал и сыпал с небес, роясь на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуявшей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающегося за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь, и некоторые подростки пошатывались и подтягивали – даже, правильнее сказать, волочили ноги, – один за другим, цепочкой, будто нешуточно торопились по очень важным делам, постепенно скрываясь за кирпичным кухонным блоком.
- Нужно что-то сделать! - сказал Чебурек.
Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться.
- Куда ты собрался? - почти взвизгнул Генка.
- За ними, - отозвался Воробьёв.
- Но как же… - растерянно развёл руками Чебурек. - Ты – что? Сдурел, кореш! Это опасно! – воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту.
- Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше.
- Я не хочу. Не хочу идти за ними, - задрожал Чебурек и прижался массивным, тучным телом к стене. - Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт.
Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал:
- Ладно, так и быть, зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе.
- Хорошо, - вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер.
Генка успокоился. Мысль, что им придётся следить за свихнувшимися и в одиночестве во всём разбираться, делала его ноги неповоротливыми, а тело непослушным, как у мягкой тряпичной куклы.
Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось.
В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу, так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку и пошли дальше.
На гладком, всегда чистом полу в коридоре мальчишки разглядели пятна и горки чего-то напоминающего ржавую пыль, а возле диванчика лежал ворох перепачканных вещей, с виду – комплект женской пижамы большого размера.
Мальчишки молча углубились в коридор и, повернув, остановились у кабинета медсестры. Деревянная дверь со вставным стеклом до пола была не заперта. Свет в кабинете горел.
Мобильный телефон Зинаиды Григорьевны сиротливо лежал на столе, а её пальто висело на вешалке, только вот сама медсестра куда-то исчезла. В изоляторе было темно, и мальчишки не стали заходить внутрь помещения.
Как оказалось, свет был включён только в левом коридоре медблока и в кабинете медсестры.
- Нет, всё это явно ненормально! - по-бабски истерично взвизгнул Чебурек и громко сказал: - Мы должны немедленно позвонить в полицию.
- Идиотина, угомонись, - прошептал Воробьёв, хватая друга за руку. - Давай спокойно проанализируем ситуацию, иначе попадём в неприятности, как лопухи.
- Всё очень плохо, - упрямо сказал Чебурек и добавил: - Нутром чую.
- Ну, тогда нам остаётся выявить все факты и действовать по обстоятельствам. Пошли, прогуляемся, - решительно предложил Воробьёв, направляясь обратно в коридор, утаскивая впавшего в ступор Чебурека за собой.
На улице снова воцарилась зима. Кружащийся густыми хлопьями снег снижал обзор, и, покинув корпус медблока через пожарный выход, мальчишки озябли.
Лениво переваливая ноги, погруженный в собственные мысли Чебурек, неожиданно задрал голову вверх, вглядываясь в очертания тёмной вышки, и истуканом замер на месте.
- Пашка, я не пойду дальше. Ты как хочешь, но сам гляди: свет у Савельича не горит. Так быть не должно. Это нарушение должностной инструкции. Точно тебе говорю.
- Не дрейфь, Генка, идём до конца, - нарочито бодро выдавил Воробьёв, потому что только присутствие друга, которому нужна была его поддержка, не давало ему самому сдаться под наплывом собственного страха. - Нам осталось только дойти до пищеблока и глянуть, куда подевались ребята. А заодно посмотрим на пост охраны у центральных ворот, - успокаивающе сказал он и крепко сжал пальцы Чебурека.
- Но… но… как же, – замямлил Чебурек, вглядываясь сквозь налипшие на ресницы снежинки в лицо тощего друга.
- Ты же не дрищ, Чебурек, или я ошибался? Тогда давай топай назад и не трави мне потом байки, как ты сиганул в реку с моста и следил в дремучем лесу за двоюродным братом и его сисястой шлюшкой.
Чебурек сжал зубы, затем глубоко вздохнул, точно смирился с собственной участью, и, крепко сцепив руки в замок, сказал:
- Ладно, уговорил ты меня, Пашка. Пошли, разберёмся со всем этим фиговым дерьмом, пока я не превратился здесь в сосульку.
Воробьёв натянуто улыбнулся и хлопнул друга по плечу.