9-10 лет. Внешкольное обучение и воспитательная работа.
Чистота -- залог здоровья не всегда
В домашнюю тюрьму, называемую "домом", в которой "не было ничего моего", ко мне в гости можно было приходить только ОРВИ. Тогда родительница поила меня "морсом" -- обжигающим отваром из замороженных с лета дачных ягод: красной смородины, облепихи и т.д., к которому иногда полагалась ложка отвратительно воняющей субстанции -- "натураааального" мёда. "Морс" вливался меня со ссылкой на педиатра, который рекомендовал "больше пить". Я до сих пор избегаю продукта любого происхождения, на упаковке которого написано "морс", и с подозрением смотрю на мёд. От устного предложения "поесть дачных ягодок" могу показать неплохой результат в беге на короткую дистанцию. Помимо ранее описанных лечебных процедур, на ночь на меня надевали "бабулины-настины-носочки" -- жутко колючие шерстяные носки 45 раздвижного размера. Я ненавидела и носки, и эту самую бабуленьку-настю (бабку матери по её матери), которая "была настооолько чистоплотная, хоть и всего 4 класса образования имела: не могла пить молоко от соседкиной коровы, потому что у хозяйки под ногтями чёрная каёмка!" Дифирамбы о чистоплотности бабулинасти вливались мне в уши через виртуальную воронку регулярно, триггером служила либо "грязь" уровня капельки чая на одежде, либо ностальгическое настроение родительницы, в котором она любила "вспоминать свой род". В последнем случае мать могла плавно перейти к рассуждению об "уважении к предкам", поджимая губы куриной попкой. Глядя в пространство перед собой и махая этому пространству пальцем, мать с придыханием вещала: "...И как чтили своих родителей! Никто себе не позволял обращаться так, как ты обращаешься! Даже в голову никому не приходило!" Далее мать могла "войти в экстаз", сначала кривя лицо всё тому же пространству, под аккомпанемент воспоминаний о дедуленькесерёже -- "он всё умел! И лапти плести, и шкуры выделывать, и плотничать, и валять валенки, и т.д." -- и закончив ручьями слёз на фразе "сделала замечание баааабушке, а не наааадо было его деееелать, до сих пор себе простить не могууууу!" Периодически родительница рассказывала об этой "бабуле" как чемпионке терпячки и молчанки: "...и если что не так у них с дедушкой было, так она ни-ког-да при мне ничего не говорила и не показывала! А дедушка-то 2 войны прошёл, всех родных потерял, и ни-ког-да о войне не рассказывал, даже когда я его просила..." Впоследствии я узнала от родной тётки матери, с которой мать матери не общалась 15 лет из-за конфликта на почве взаимных подарков или иной бытовухи, что их отец (дедуленькасерёжа) был "очень строгим" с детьми. Тётка матери рассказала, что за какую-то "провинность" отец спрятал единственное платье взрослой дочери; и как они прятались от него в саду опасаясь физической расправы. Она очень удивилась, когда я сказала, что себя надо защищать, а не прятаться; и давать сдачи, а не ссаться по углам: "Ну каааак же, мужЫкуууу дать сдачи!", на что я ответила, что надо: 1) тренироваться, а не "красоту наводить" и платьЯ на себя напяливать; 2) брать в помощь тяжёлый предмет и законы физики.
Терпи, казак, но атаманом всё равно не будешь
Терпячка и молчанка пропагандировалась и в других видах: "Вот, иду я на каблуках, а ноги в туфлях так болят, так болят! Но я так шла, что никто этого даже и не заметил!" На мой вопрос "А зачем такие туфли носить, в которых ноги болят" было отвечено, что я маленькая и ничего не понимаю, равно как и на все мои последующие вопросы: "А зачем вообще носить туфли на каблуках?", "А зачем носить обувь на размер меньше?", "А зачем, чтобы нога казалась меньше?", "А зачем носить такие сапоги, в которых холодно до отмораживания пальцев, но не надевать носок, потому что он туда не влезает, так как сапоги куплены на размер меньше, чтобы нога казалась меньше?", "А зачем носить юбку, под которую задувает так, что потом "весь низ болит", если можно надеть штаны с подштанниками?", "А зачем носить капроновые колготки, которые за всё цепляются, если можно носить удобные, тёплые и не цепляющиеся штаны?" Однако, и через четверть века я так и "не доросла" до "понимания" вышеперечисленных действий.
С моих 7-8 лет родительница периодически уходила из дома на продолжительный промежуток времени, а возвратясь и найдя очередную соринку на полу/недовыполненную домашнюю работу, высказывала мне: "Ты вынудила меня на улице из-за тебя мёрзнуть, чтобы хоть немного от тебя отдохнуть! Я себе все пальцы на ногах отморозила, они уже не отходят, отваливаться скоро будут! Уууууу, всё! Всё! Почернел палец! Гангрена будет! У меня точно гангрена!" При этом родительница, как обычно, носила нетолстые колготки с юбкой (брюки в гардеробе имелись) и сапоги, в которые не влезали дополнительные носки (возможность выбрать размер сапог при покупке была). Также она носила кожаные перчатки, в которых в мороз мёрзли руки, особенно пальцы с кольцами, и постоянно жаловалась на это, показательно растирая пальцы. На голове родительница носила норковую шапку неизвестного назначения: постоянно мёрзнущий орган -- уши -- она не прикрывала. И мать, и её мать в подавляющем большинстве случаев носили подобные шапки, из-под которых краснели замерзающие мочки ушей с серьгами. Мои уши при этом максимально закутывались -- слово "косынка" я не люблю до сих пор, настолько, что рекомендация носить среди средств первой помощи косынку (для удобного подвешивания травмированной руки) вызывает у меня неприятие. Мне надевали этот позорный бабский (=женский деревенский) кусок ткани на голову под шапку; когда дома холодно. Когда родительница считала, что на улице ветер, она надевала на меня один из двух "батииистовых платочков", и мои сверстники не знали, ржать или ужасаться от моего вида.
В вышеописанной норковой шапке родительница показательно сидела на школьном вечере, утирая с недовольно-страдальческого лица пот: потому что "из-за тебя я не успела помыть голову, а с немытой головой на люди я не пойду". Несмотря на домашнее обучение, меня приглашали на школьные вечера, перед которыми родительница неизменно начинала придираться ко мне, постепенно распаляясь, заканчивая криком, топанием пятками по полу и уходом в дальнюю комнату, где она демонстративно садилась за телевизор и не реагировала на мои слова. А я училась извиняться спокойным голосом, без крика и плача -- потому что "Неееее, с такими криками я точно никуда не пойду, нет и ещё раз нет! Ууууууу -- ты посмотри что она делает, нет ты посмотри что она со мной делает!! Всё!!! Никуда ты не идёшь!!! Никуда я не иду, а без меня ты не пойдёшь!!! А если пойдёшь, больше сюда не вернёшься!!!" -- за уроненные на пол волосы с головы, зачёркнутую на странице тетради букву, игру в куклы вместо игры на фортепиано, отказ есть невкусную стряпню и т.д. Иногда родительница отвечала: "Хорошо, я услышала, ты больше не будешь ((так себя вести)), но сейчас я всё равно с тобой никуда не пойду." Если при этом я удерживала равнодушный вид, минут через 5-10 она вскакивала, требовала одеться, каждую минуту угрожая, что она ещё не передумала никуда не идти, и одно неверное движение, и я останусь дома, а потом тащила меня за руку на мероприятие, уже с опозданием. По пути до школы (2 дома и переход через улицу) она могла пару раз встать и сказать, что она "разворачивается и идёт домой" -- например, если я не хотела держать её за руку. На вечере она делала елейную улыбку и сообщала, что опоздали мы из-за меня, потому что я "долго собиралась" или "долго делала уроки". Естественно, на вечере родительница не спускала с меня глаз, потом делая выговоры, что я не отказалась от предложенного печенья или неправильно общалась с одноклассником. Конечно же, после вечеров родительница не забывала обсудить с подругами при встрече на улице или по телефону, как другие родители "не следят" за детьми: у кого мятая рубашка, кто одета в юбку + кроссовки -- недопустимое смешение стилей, безвкусица!, у кого родители недостаточно "интеллигентны". И сообщала мне, что у меня была самая лучшая одежда, не то что у Васечки или Машеньки, которых одевают "с рынка"! Что костюм мне "бааааабушка достала по блату", а туфли я ношу "из натуральной кожи, не то что вон у той девочки, из клеёнки!" Тогда как я безумно хотела туфли "из клеёнки", и мечтала о настоящих, "неинтеллигентных", родителях, которые разрешат есть вкусное, носить красивое, ходить в школу и гулять на улице! За такие блага я была готова и сама зарабатывать себе на туфли (мытьём полов -- чем меня всегда пугали); и донашивать туфли любого вида и размера за кем угодно; и питаться по максимуму за казённый счёт, в школе, чтобы не обременять собой добрых и хороших родителей.
Вместе весело шагать по просторам, по просторам...
Единственное место, где я могла более-менее продолжительное время общаться со сверстниками без надзора домашних вертухаев-женщин (или как там сейчас модно -- "вертухаек"? "вертухаиц"? "вертухлих"?), была школа искусств. На предметах "сольфеджио" , "хор" и "музыкальная литература" дети занимались группой. Хор, самое приятное занятие и в самой многочисленной группе, был раз в неделю по вечерам, и родительница часто отказывалась меня туда водить, ссылаясь на страх быть убитой наркоманами в подъезде или "на улице стукнет кто сзади по башке, и всё -- нечего по ночам ходить". Думаю, если бы какой-то наркоман и правда пристукнул мать и/или её мать, мою радость свободы омрачало бы только огорчение дедушки. Когда мать таки соизволяла сводить меня на хор, и мы иногда поднимались в подъезде мимо привычных стаек наркоманов, лет до 9 я зажимала в кармане в руке заострённую пластмассовую деталь от люстры, чтобы применить её в случае такого долгожданного матерью нападения наркомана. Я рассуждала: "Я маленькая, никто от меня опасности не ждёт; я сделаю испуганное лицо, и как только наркоман наклонится ко мне, я всажу ему эту деталь в горло. А так как они "под кайфом" небыстрые, я успею сбежать и даже ещё кого-нибудь ударить."
В хоре мы разучивали песню кота Леопольда:
В небесах высоко ярко солнце светит,
До чего ж хорошо жить на белом свете,
Если вдруг грянет гром в середине лета
Неприятность эту мы переживём...
Хормейстер рекомендовала тренироваться дома -- петь мне нравилось, но после очередного "недопонимания" с родительницей она заявила, что запрещает мне петь _эту_ песню дома, так как для меня она слишком добрая и светлая. В припеве другой песни мне нравилось делать небольшую вольную трель, и сначала мать просто запрещала "петь _так_", а потом заявила, что "такоооое мне сделает", если я ещё раз _так_ спою, что я пожалею о своём "проступке". Я не понимала, в чём ужас небольшой вариации в исполнении, пока мать в какой-то момент не проговорилась, что трель -- "на еврейский мотив".
Играть на фортепиано мне нравилось значительно меньше, чем петь, но тем не менее техника игры у меня была неплохая, однако с повышением сложности произведений всё больше и больше становилось заметно, что я играю с "математической точностью", но "без души". Я не понимала, что такое "играть с душой", это списывали на небольшой возраст, но оказалось, что возраст тут ни при чём. Мне предлагалось представить, как Рахманинов писал своё произведение, находясь в эмиграции и тоскуя по дому. Сколько я ни силилась, "тоски по дому" так и не поняла/не смогла представить, и для правильного эмоционального наполнения просто вспоминала, как мать по 1-2 часа бегает взад-вперёд по (своей! "Здесь ничего твоего нет! Ты только гадишь, ты живёшь как приживалка, ты ничего за собой не делаешь!") квартире, читает нотации, орёт, обвиняет меня и т.д.
Лет в 9, в очередной раз, когда мать заявила, что сейчас совершит суицид, я решила ответить ей тем же. Сунув в карман фотографию, на которой я была с учительницей фортепиано (хормейстер мне нравилась больше, я рассматривала её как потенциального кандидата в "настоящую хорошую маму", но фотографии с ней/её у меня не было), я рванула в девятиэтажку напротив. Я хотела проверить, потянет ли меня совершить суицид прыжком с 9 этажа, если я заберусь и оттуда посмотрю вниз -- мне было непонятно "желание" родительницы самоубиться. Я высунулась из окна подъезда и подумала, что прыгать вниз -- нерационально, так как я ещё не "отработала" за потраченные на меня материальные ресурсы (не лично родительницей, а в целом), то есть я не получила профессию или даже не отработала неквалифицированным трудом, а также никому не завещала единичные истинно свои вещи.
По ниточке, по ниточке ходить я не желаю,
Поймите же, поймите же, отныне я живая...(с)
Истинно свои вещи я обретала, находя их на улице, виртуозно поднимая находку (бусинку, цветную "пульку" от детского пистолета, сломанную бижутерию, детальки конструктора, кусочки проводов) под видом поправления обуви, незаметно пряча её в носок/ботинок/придерживая пальцем в опущенной полузакрытой ладони/в рукав/между пальцами руки/в мельчайшие стабильные складки одежды. Если повезло, и на мне была одежда с карманами, можно было сунуть находку в карман, но по приходу домой нужно было очень незаметно и быстро вынуть её и перепрятать до шмона карманов рукой надзирательницы домашней тюрьмы. В конце 3 класса мне выдали премию от класса в размере 20р., за отличное окончание начальной школы. После долгих вычислений я пошла с дедушкой в магазин и купила себе гелевую ручку зелёного цвета за 7р., которой писала только заголовки, а остальные деньги долго не тратила. Так у меня появилась своя личная ручка, но мать и её мать во время конфликтов возражали: "Тебе не дали бы премию, если бы знали, как ты себя ведёшь" и "Это не твои деньги, а деньги родительского комитета, то есть сданные другими родителями и, в том числе, нами". К тому времени я уже понемногу начала отвечать, что если бы другие родители знали, как со мной обращаются, мне бы просто так, за свои деньги, купили ручку, и я была бы им благодарна и готова расплатиться работой в объёме, превышающем цену 1-2-3-... ручек." На это мне говорили "никому ты кроме нас не нужна, у-всех-свои-дети", "мы тебя не выгоняем потому что тебя жалеем", "вон другие хулиганы по подвалам сидят, а мы тебя терпим". "Как ты себя ведёшь!!! Иди в подвал, я сказала тебе -- иди _ в _ подвал!!! Мы тебя больше терпеть не будем!!!" -- тряся рукой перед моим лицом, с громкой интонацией "людки", вещала мать матери. В то время как мать с видом жертвы отворачивалась в сторону, опустив уголки рта к подбородку и оглаживая своё рыхлое тело в рваной (не по причине отсутствия средств) одежде (нижнем белье). По стандарту, мать каждый день жаловалась на "моё поведение" своей матери, иногда после ежедневного доклада по телефону, какое молоко и какой хлеб она сегодня купила; что приготовила на обед; как соседи "нехорошо смотрят" на неё и т.д. Иногда звонила отдельно для разговора вида: "Я с ней больше не могу!!! Она опять ничего не делает!!! Позор-то какой -- она опять не играла на пианино!!! Учительница сказала -- заниматься надо не меньше 2 часов в день, а она что? Бездельничает, целый день сидит в углу копошится! Гадит, игрушки свои разбросала -- я что убирала, что не убирала, опять грязь везде! Она в могилу меня свести хочет! Всё! Я не могу так больше жить, я продам квартиру и уеду отсюда!!! А я говориииила -- не надо рожать от кого попало, не наааадо!" После моего забега на многоэтажку и обратно мать жаловалась своей матери: "Убежала, непонятно где шлялась, в карман себе сунула фотографию Б. (фамилия учительницы)," -- как я уже писала, с ранних лет мать ревновала меня к моим учителям, а по фамилии называла людей, к которым имела претензии.
Недетский детский дом
Однажды мать и её мать решили устроить мне "профилактику оборудования" и повезли "сдавать в детский дом". До этого мать только регулярно строчила "заявления на сдачу в детский дом", по своему желанию или разрывая их (в знак принятия моих извинений за "плохое поведение"), или пряча в ящик новой мебели "из натурального дерева", похожей на дорогущий гроб, -- на случай, если я снова начну "плохо себя вести". Мы действительно доехали до детского дома, и когда подошли к воротам на территорию, я развернулась и отбежала метров на 200: я знала, что меня не оставят там по-настоящему, навсегда, и даже если договорятся оставить "для устрашения" на недельку-другую, я буду ужасно страдать, когда они заберут меня обратно, в персональную тюрьму. Также мне не хотелось огорчать дедушку -- он не знал об этом мероприятии, ещё я опасалась, что не получу документ об образовании в школе искусств, т.к. "там тебя водить на музыку не будут -- всё, добилась своего, кончилась для тебя музыка!"
Торжествующе-визгливым "деревенским" голосом мать матери орала меня по фамилии -- я ношу отцовскую фамилию до сих пор. Как мать ни хвасталась, что сменит мне фамилию на свою девичью, я громко заявляла и тогда, и сейчас: "я -- Alphastrange Alphastrangeва, и другой фамилии у меня не будет" (ну только если в шпионы запишусь.) Мать и её мать немного поговорили через забор с каким-то сотрудником детского дома, затем ушли, и я пару остановок тащилась за ними на достаточном расстоянии, чтобы они не могли поймать меня и схватить силой, но держа их в зоне видимости. Через полчаса мать матери "смягчилась", а мать играла в очередную игру под названием "я иду не домой". Игра заключалась в следующем: "обиженная" мать "принимала извинения", но "домой не шла". Она "шла по своим делам"/"шла на вокзал уезжать из города"/..., а "ты сама идёшь рядом -- я тебя никуда не беру и не веду. Можешь идти в милицию и сказать "моя мать умерла", даже не так -- "моя мать сдохла" -- ведь ты так у себя в голове мечтаешь, да? И пусть они тебя определяют куда хотят, меня тут больше нет! Ты слышала -- нет меня, НЕЕЕЕТ!!!" Если игра происходила дома, то тирада произносилась с вариациями, с изменением по нарастающие тона голоса и громкости; с брызгами слюны в моё лицо, к которому она наклонялась на расстояние 5-10см, и снимала очки, чтобы придвинуться ещё ближе своим красно-одутловатым от слёз и воплей лицом. Если же игра происходила на улице, мать "держала осанку", разговаривала со мной елейным голосом, прекращая тираду, если кто-то проходил мимо. Таким же елейным голосом она говорила: "Вот, смотри, как на тебя люди оглядываются, -- после такого позора я с тобой точно домой не пойду." Обычно игра заканчивалась тем, что мне надоедало выпрашивать прощение непонятно за что, и я начинала отходить в сторону ближайшего отделения милиции или остановки. Тогда мать грубовато хватала меня за руку и тащила домой, либо орала: "куда пошла?", выжимая из себя улыбку, если кто-то оглядывался на вопль -- "да вот, ребёнок потерялся" (елейным голосом). Когда я оказывалась непосредственно рядом, мать цедила сквозь зубы: "Это последний раз, я сссссказала -- последний раз, когда я согласилась пойти домой! Больше шансов я тебе давать не буду!" Мать часто любила сопровождать свои действия словами, что она "даёт последний шанс". "Я дала ему шанс, но он им не смог правильно воспользоваться," -- так мать говорила про моего отца, который пытался общаться со мной после их развода и не захотел быть "дядей В." Игра "я не иду домой" закончилась, когда лет в 10 я испустила грубый смешок и сказала "ну и не ходи ((домой)), я зато гулять буду целыми днями!"
Наигравшись в игру "сдавание в детский дом", мать и её мать пошли домой под мои обещания "играть на пианино, хорошо учиться, мыть свои ботинки после улицы, слушаться мать и т.д." К тому времени, несмотря на "механичность" фортепианной игры, я была одним из лучших учеников (или даже лучшим в своём классе) школы искусств; имела отличные оценки по общеобразовательным и музыкальным предметам, но так и не понимала, зачем намывать ботинки после каждого выхода на улицу, вычищая протектор зубной щёткой и соблюдая очередную расписанную по пунктам процедуру обращения с тазом и тряпкой для мытья обуви; и почему мне не дают дружить со сверстниками хотя бы вполовину того, как это делают другие -- "никому не нужные, растущие как придорожная трава" -- дети.
Как меня отгораживали от общения даже в школе искусств,
и какое отношение сырое мясо имеет к раковым заболеваниям,
будет описано в
последующем продолжении.