Глава 4. Фридрих Ницше — Бог мёртв, но кто сказал это первым?

(Сцена окутана синеватым, плотным, как философский туман, светом. Звук — лёгкий скрежет пера по бумаге. На экране — крупным планом лицо Ницше, медленно переходящее в страницы его книг: “Так говорил Заратустра”, “Антихрист”, “Весёлая наука”. На сцену выходит Ведущий — сдержанно, без приветствия. Слово начинает тяжело.)

— Он сказал: “Бог мёртв”. Но сделал это так, будто написал эпитафию на небе. Фридрих Ницше. Человек, который не просто отверг религию, он выстрелил в неё… и остался рядом, чтобы проверить — умрёт ли она окончательно. Что ж, встречайте. Миссионер без Бога. Моралист без морали. Поэт без милости.

(На сцену выходит Ницше. В чёрном фраке, с тростью. Взгляд — холодный и одновременно внимательный. Он не здоровается).

— Я не убивал Бога, — говорит Ницше. Я просто первым сказал, что его нет.

— Тогда кто убил?

— Те, кто перестал нуждаться. Те, кто начали объяснять мир без чуда. Математики, физики, бюрократы. Те, кто заменили душу схемой.

— А вы? Вы не были схематичен. Вы были бритвой. Вы не изобрели пустоту, но вы навели на неё свет. Показали всему миру эту пустоту.

— Я был зеркалом, — Ницше горько усмехается, — А все, кто увидел пустоту, уже носили её внутри.

(На экране появляется мозаика: разрушенные храмы, пустые кафедры, философы в тишине, молодежь, спорящая в чатах. Надпись: “Бог мёртв?” исчезает, оставляя лишь знак вопроса.)

— Тогда скажите, — ведущий обращается в упор глядя на гостя, — Это было освобождение…или проклятие?

— Обеими руками я вырвал кость утешения у человечества, но дал им зубы. Пусть грызут смысл сами.

— Но вы оставили их наедине с пустотой. Со страшной, глубокой, ничего не дающей взамен пустотой. Вы не предложили нового Бога. Вы просто сожгли старого.

— Потому что не Бог нужен. А нужен человек, который не прячется за Ним.

(На экране появляется зеркало. В нём появляется силуэт человека. Без черт. Без икон. Просто взгляд. Страшно прямой.)

— Но кто выдержит мир без верха и низа? Без приюта? Без неба? Людям нужно во что то верить.

— Только тот, кто знает, что небо это иллюзия, а иллюзия страшнее пустоты. Все потому, что она удобна.

— Тогда вы разрушили не Бога. Вы разрушили утешение всего мира.
— Да, и это была моя цель. Потому что раб, даже когда молится, остаётся рабом, а я хотел  сверхчеловека. Он ищет поддержку в чем-то, в ком-то. Он верит в высшие существа, но не верит в себя.

(Тишина. Ведущий делает шаг ближе. Сцена начинает сжиматься. Ницше стоит один. В руках зеркало. Он смотрит в него.)

— Но вы не стали им. Вы не стали сверхчеловеком. Вы сломались на пол пути.

— Потому что я первым пошёл туда, где не было дороги, — Ницше смотрит в зал, — А пионеры редко возвращаются.

(Экран темнеет. На экране появляется крест, превращающийся в цепь. Затем в плуг. Потом в костыль. Последнее изображение — лицо умирающего человека, к которому никто не подходит. Ницше стоит, чуть подавшись вперёд. Ведущий неподвижен.)

— Вы сказали, что христианство — религия слабых. Обвинение звучит, как приговор. Но что, если это не слабость, а человечность?

— Если человечность — в отказе от силы, тогда мы обречены. Сострадание это культурный яд. Оно убивает волю, ради красивого жеста.

— То есть, по-вашему, жалость это преступление?

— Жалость это подмена. Ты не помогаешь человеку стать сильнее. Ты просто садишься рядом в яму и называешь это добром. Пустой, слабый, и жалкий жест.

(На экране — толпа, склоняющаяся над бездомным. Затем — та же толпа, проходящая мимо ребёнка. Затем — кадры войны. Молитвы. Слёзы. Конвейер жалости.)

— Но ведь вы сами страдали. Физически. Душевно. Одинокий, изгнанный, непонятый.
Вам не хватало именно того, чего вы презирали — сочувствия.

— Мне не нужно было сочувствие. Мне нужно было, чтобы кто-то доказал: боль не обязательно делает нас хуже.

— А если не делает лучше? Как быть в этом случае?

— Тогда боль бессмысленна. А я не верил в бессмысленное страдание. Я верил в превращение.

(На экране — бабочка, вырывающаяся из кокона. Затем — человек, выходящий из огня. Затем — пустая комната.)

— Но вы жили в одиночестве. Умерли в безумии, — ведущий секунду медлит, —
Сила, о которой вы говорите, не спасла вас. Зачем тогда это все?

— И не должна была. Я был не спасён. Я был испытан. Понимание не всегда приносит утешение. Иногда оно приносит ясность.

— А если вам не нужна была жалость, может быть, вы просто боялись её?

(Пауза. Ницше не отвечает сразу. Дышит тяжело. Затем — почти шепчет.)

— Жалость это зеркало, в котором ты видишь себя слабым. Я не боялся боли. Я боялся, что меня пожалеют. Это было бы концом.

(На экране лицо Ницше. Без бороды. Без иронии. Усталое. Человеческое. Как будто прощающееся. Пауза. Затем появляется пустой крест, теряющий форму.)

— Но может, человек не должен быть сверхчеловеком? — ведущий начинает говорить с нажимом, — Может ему достаточно быть просто — добрым?

— Добро без силы — жалко. Сила без добра — страшна. А я искал третье. Истину, которой не нужно оправдание.

(Тишина. В зале — ни шороха. Только дыхание. За спиной у Ницше появляется огромное пустое кресло. Над ним парит не крест, не трон, а стилизованный знак вопроса. Ведущий проходит по сцене не спеша, будто боится наступить на остатки истины.)

— И так “Сверхчеловек”. Вы придумали его. Вы воспели его. Вы требовали его… Но он так и не пришёл. Значит, это была утопия?

— Я бы сказал, скорее диагноз. Сверхчеловек не приходит, он вырастает. А человечество не выдержало терапии.

— Звучит как оправдание. Вы убрали Бога… и предложили своё отражение. Вы не освободили человека. Вы захотели занять его алтарь.

— О нет. Я не бог. Я молот. И этим молотом я разбил кумиры, не чтобы быть выше…
А чтобы оставить место для новых.

— Но место осталось пустым. Вы не построили храм. Вы оставили руины.

(На экране — коллаж из демонстраций, скандалов, флагов, социальных сетей, хаоса. Надпись: “Без Бога — кто главный?”)

— Я оставил волю. Не мораль, не страх, не закон…Волю. А значит я дал выбор.

— И что стало с этим выбором? Мы построили фюреров, айфоны, фабрики. Мир, где правит воля стал жестоким. А вы его архитектор?

— Я не архитектор. Я раскопщик. Я показал: под культурой только страх. Под добром всегда зависть. Под любовью только боль. И человек, не готовый к этому, зовёт это злом.

(Экран замирает на образе: лицо, собранное из обрывков газет, битых зеркал, крика.)

— Но может быть, — ведущий замирает, — …вы просто не выдержали человека? Его слабость. Его муки. Его скуку. Может, всё ваше учение это бегство от боли?

(Пауза. Ницше садится на край сцены. Ломает позу. Теряет пафос. Смотрит в зал. И впервые говорит, почти как признание.)

— Я хотел, чтобы человек не искал смысл, а создавал его. И да, это страшно. Потому что никто не учит нас быть богом для самого себя.

— Значит, сверхчеловек это не он? Это обязанность?

— Сверхчеловек это одиночество. Не громкая слава, а тихая борьба. Не спасение, а вызов.

(На экране — слово “Сверхчеловек” превращается в “Самость”, затем в “Тишину”. Всё исчезает. Сцена тёмная, почти чёрная. Один прожектор — на лицо Ницше. Вокруг — разбросанные страницы, как исписанные письма без адресата. На экране над сценой — надпись: “Когда долго смотришь в бездну…” — без завершения. Ведущий берет с тумбы толстую книгу — собрание сочинений Ницше.)

— Это вы. Тысячи страниц. Миллионы читателей. И почти никто из читателей ничего не понял.

— Потому что я писал не для них, — спокойно ответил Ницше.

— А для кого же тогда?

— Для того, кто не боится смотреть в бездну, а не закрывает глаза и зовёт это религией или моралью.

— Но вас цитируют, — ведущий бросает книгу на пол, и показательно вытирает руки, — на футболках, в роликах, в стендапах. Вы мем, Фридрих.

(Ницше не отводит взгляд. На экране — коллаж: футболка с надписью “God is dead”, видео в TikTok, где его имя читается с ошибкой, обложки книг “Ницше для начинающих”.)

— Да. Потому что люди не читают. Сейчас они больше потребляют. Если хотите более приземлено, я стал фастфудом мысли. Но только потому, что они голодны, а не готовы к еде.

— Тогда вы проиграли.

— О нет. Я предсказал. Я знал, что буду искажён, что моё имя будет громче моих идей.
Потому что истина всегда тише лозунга.

(На экране — пустая библиотека. Слово “Заратустра” высечено в камне. Под ним сидит подросток с телефоном, и молча пролистывает пальцем картинки.)

— А бездна?, — ведущий рукой показывает в зал, — Вы сами сказали: “Если долго смотреть в бездну, бездна смотрит в тебя.” Вы в неё упали?

(Ницше смотрит вниз, словно под ногами именно она.)

— Мне не было необходимости заглядывать в нее. Я в ней родился. И всё, что я делал, это пытался научить других не бояться.

— Дорогой Фридрих, а может вы просто сошли с ума?

— Сумасшествие это свобода, в которой ты остался один. Общество называет это “болезнью”. Я называл это “последней ясностью”.

(На экране — изображение: белая комната. Один человек у стены. Пишет. Без слов. Без читателей.)

— Вас боятся Фридрих. Вас читают как ядовитую пилюлю. Вас не зовут за стол. Вы пророк без учеников.

— Потому что мои ученики ещё не родились. А мои современники были слишком влюблены в свои цепи. Я ломал цепи, но не держал за руку.

— Отлично. Вы очередной разрушитель стереотипов. Тогда что дальше? Если вас цитируют, но не понимают, значит ли это, что вы кричали в пустоту?

— Нет, — Ницше вздыхает,  — Я кричал в будущее и это самая долгая форма диалога.

(На экране появляется завершение фразы: “…будь готов, что бездна заговорит твоим голосом.” Свет тускнеет. Только глаза Ницше — ещё освещены.)

(Сцена — почти полностью тьма. В центре — лишь кровать, будто в лечебнице. На ней — Ницше, не в позе философа, а как обычный человек. Свет неяркий, как в палате. Ведущий сидит рядом, не напротив, а сбоку. Разговор — не триумфальный. Он интимный. Почти шёпот.)

— Все помнят вашу фразу: “Бог мёртв.” Но вы ведь тоже умерли. И не внезапно, а медленно. Как будто исчезали частями.

— Я не умер. Я растворился, — Фридрих долго молчит, — Я стал болью, которая больше не нуждается в теле.

(На экране — обрывки писем, записки из Базеля, диаграммы пульса, страницы из врачебных журналов. Портреты Ницше — всё более уставшие. Всё менее — героические.)

— Они говорили: “Он обезумел.” Они писали: “Он перестал говорить.”
Но кто знает, что вы тогда чувствовали?

— Тишину. Абсолютную тишину. Не от мира, а от себя. Это самое громкое из одиночеств.

(На экране появляется пустой коридор. Свет мигает. Кто-то идёт — но его шагов не слышно.)

— Вы прожили большую часть жизни в одиночестве. Вы не женились. Вы не были близки ни с кем по-настоящему… Фридрих. Вы когда-нибудь… любили?

(Ницше не сразу отвечает. На его лице — не удивление. А медленная, затяжная усталость.)

— Да, но не человека. Я любил идею того, кем человек может быть. Я любил образ, а не плоть.

— Значит, вы любили не того, кто рядом… а того, кто невозможен?

— Я любил сверхчеловека, и умер как простой человек.

(На экране — портрет Лу Саломе. Затем письмо, написанное Ницше: “…быть рядом с ней — значило перестать быть собой…” Сцена замирает. Ведущий смотрит в сторону, потом снова на него.)

— Может быть, если бы вы позволили себе любовь, вы бы не стали пророком без церкви.
Мечтателем без дома.

— Может быть, но тогда вы бы не пригласили меня сюда. Вы ведь зовёте меня не за то, что я чувствовал, а за то, что я пережёг чувство до идеи.

(На экране — огонь. В нём тает слово “человек”, остаётся “воля”.)

— И всё же…, — ведущий начинает говорить мягче, — Ваша смерть была не физическая.
Вы умерли, когда перестали писать, когда перестали говорить.

— Я умер, когда понял, мир не готов к свободе. И, может быть, никогда не будет.

(На экране — его надгробие. Без эпитафии. Только дата. И рядом — детская рука кладёт на него копию “Весёлой науки”.)

— А если бы знали, что вас будут читать так…вырвано, поверхностно, на обложках, вы бы написали иначе?

— Нет. Потому что я не писал, чтобы понравиться. Я писал, чтобы бросить вызов. И я его бросил.

(На экране появляется: “Он не хотел, чтобы его любили. Он хотел, чтобы его не могли игнорировать.”)

— Дорогой Фридрих, вы знаете, я читал вас. Медленно. С замиранием. Иногда — с отвращением. Иногда с восхищением. Но, признаться…Я боялся читать вас до конца.

— Потому что вы знали, что на последней странице я напишу про вас.

(Пауза. Тишина настолько ощутимая, что кажется — у зала пропал кислород. На экране — размытая тень человека, чьё лицо невозможно различить. Затем — она становится похожей на Ведущего.)

— А что бы вы написали?

— “Он тоже искал утешение. Но нашёл зеркало. И отвернулся.”

— Значит, вся ваша философия, это одиночество, переработанное в формулы?

— Нет. Это одиночество, пережитое до конца и ставшее текстом. Не формулой.
Огнём.

(На экране — медленный кадр: человек пишет на стене углём. Вокруг пусто. Камера отдаляется. Он — один. Надпись: “Я здесь. Я думал.”)

— А если бы кто-то понял вас по-настоящему? Хотя бы один человек. Вы бы стали другим?

— Я бы стал молчаливее. Потому что истину легче терпеть, когда ты знаешь, кто-то её слышит. Но я никогда не был услышан. Я был… переведён.

— Переведён? Что вы имеете в виду?

— Переведён в лозунги. В учебники. В заголовки, а не в человека.

(На экране — обложка с его именем. Затем — анимация: имя распадается на буквы. Из букв — ничего не строится. Просто буквы осыпаются в песок.)

— Тогда вы приняли пустоту как свою судьбу?

— Пустота это не судьба. Это цена за то, чтобы мыслить до конца.

— А вам было когда-нибудь страшно?

(Долгое молчание. Ницше опускает голову. Потом — поднимает. Глаза — не философа. Человека.)

— Иногда, но я выбирал страх вместо слепоты. Потому что лучше бояться того, что есть… чем поклоняться тому, чего нет.

(На экране — появляется слово “БЕЗДНА”. Оно вспыхивает, превращается в “ВЫ”.)

— Вы ушли. В безмолвие, в боль, в тишину… Но остались эхом, — ведущий смотрит прямо перед собой, — Как шрам на языке мира.

— Я не хотел быть эхом. Я хотел быть началом речи. Не голосом Бога. А голосом человека… который наконец перестал бояться быть один.

(На экране — одинокий силуэт на вершине горы. Ветер. Ни флага, ни триумфа. Только человек — и небо.)

— Скажите…Если бы был один шанс сказать что-то последнее…что бы это было?

— Я разрушил Бога. Чтобы человек, впервые, посмотрел — не вверх, а в себя.

— И что он там найдёт?

— Страх. Потом свободу. Потом одиночество,  а потом — смысл. Но только если не отступит.

(На экране — слово “ОДИН”. Затем — “ЖИВОЙ”. Затем — “МЫСЛЯЩИЙ”. Все три слова исчезают одно за другим, оставляя только “?”)

— Тогда всё это…Все эти фразы, книги, философия, боль…Были ради этого?

— Не ради, а вместо. Вместо молитвы. Вместо исповеди. Вместо избавления.

(Долгое молчание. Оба — просто сидят. Без театра. Без риторики. Люди.)

— Мне больно это признавать, — говорит ведущий, — Но вы были правы.

— Я не хотел быть правым. Я хотел быть услышанным.

(На экране — медленно всплывает: “Когда человек теряет Бога, он находит выбор.”)

— И вы нашли?

— Нет, — горько усмехается Фридрих, — Но я выжег карту, чтобы другим было некуда убежать.

(Свет гаснет. На сцене — только белый круг. Он медленно исчезает. Остаётся чёрный фон. На нём — одно слово: “ТЫ”.)

Привет всем, кто случайно наткнулся на этот пост.
Если вы зашли сюда поздней ночью — сочувствую особо впечатлительным: парочка часов на размышления вам точно обеспечена.

Хочу задать популярный, но далеко не простой вопрос: в чём смысл жизни?

Кто-то ответит, что смысл — в семье. Родить детей, вырастить их, отправить в самостоятельную жизнь, продолжая человеческий род. И знаете, если вы так считаете — вы правы. Наш биологический смысл действительно прост: передача генов.
Природу не волнует, что у тебя в голове, какие у тебя убеждения или тараканы. Главное — размножайся. Сделал детей — молодец, движешься по «правильному» пути, как один из 8 миллиардов винтиков огромной биомассы. Секс — это инстинкт, а не откровение. И вот он, наш базовый, природный смысл жизни.

Другие скажут, что смысл — в любви (что, если подумать, почти то же самое). Кто-то убеждён, что жизнь одна и надо просто кайфовать — жить сегодняшним днём, брать от всего максимум.
А кто-то, задумавшись, посмотрев в никуда и словно провалившись в себя, ответит:
— Смысла нет.

Почему? спросит большинство.
Да потому что жизнь возникла случайно. Без замысла, без цели, без сценария. Просто… появилась. Как часть некой программы мироздания. Были органические молекулы, появились условия — и процесс пошёл. Жизнь развивалась, мутировала, умирала и снова зарождалась. Среда менялась, и под неё подстраивалась сама жизнь. В хаосе случайных мутаций (иначе говоря — в эволюции) однажды появился вид, который вдруг начал задавать вопросы.

Это мы.
Люди — единственные существа, которые спрашивают: зачем всё это? кто нас создал? почему мы здесь?
Но чем больше ответов мы получаем, тем больше возникает новых вопросов.

И вот, к чему я веду:
На нынешнем уровне наших знаний можно сказать — никакого изначального смысла нет.
Мир просто есть. Без цели, без сценария, без "для чего". Все эти понятия — человеческие выдумки, придуманные умом, которому не даёт покоя собственное существование.

Мир существует таким, какой он есть. Почему он появился — вопрос, возможно, навсегда за пределами нашего понимания.
Что касается веры в божественное происхождение — лично я скептик. Когда человек чего-то не понимает, проще всего объяснить это «ударами Тора по наковальне».

Если вы ещё не устали от моих ночных философских тараканов, то вот итог.
Мы — часть данности. Наше существование — одно из свойств Вселенной. Мы просто есть.
Разум — удивительное и ужасающе тяжёлое явление. Он делает нас уникальными, но и награждает проклятием — бесконечным поиском смыслов и ответов, которых, возможно, нет.

Мир просто есть. Мы — просто есть.
А всё остальное — наши попытки придать этому форму, назвать, объяснить.

И, может быть, в этом и есть ответ:
Каждый сам выбирает свой смысл.
Потому что правильный ответ — все ответы сразу.
Любовь, удовольствие, семья, потомство, поиск истины. Всё это — и есть жизнь.

Есть люди, которые приходят в этот мир, словно из другого измерения. Они несут в себе какую-то иную правду, слишком хрупкую для жестокой реальности. Князь Лев Николаевич Мышкин - именно такой. Его считают то святым, то юродивым, то попросту идиотом. Он пытается принести в холодный, расчётливый Петербург евангельскую заповедь: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя". Но именно в этой формуле и кроется его трагедия. Он забывает о второй её части - "как самого себя".

Его история - это не история спасителя, а история человека, который так увлёкся спасением других, что окончательно потерял себя.

Христос, пришедший на бал-маскарад

С первой же минуты появления Мышкин поражает всех своей искренностью, непосредственностью, отсутствием фальши. В мире, где все носят маски, его лицо открыто всем ветрам. Он видит в каждом человеке страдающую душу и бросается на помощь с поразительным бесстрашием.

Он спасает Настасью Филипповну, видя в ней "исступлённую" боль и оскорблённую невинность. Он пытается спасти Аглаю от холодного расчёта и внутренней пустоты её окружения. Он спасает несчастного Ипполита, утешая его перед смертью. Он даже пытается спасти Парфёна Рогожина от демонов, терзающих его душу.

Каждое его действие - порыв чистой, ничем не обусловленной доброты. Но в этом и заключается главная проблема. Он видит в людях не реальных личностей со своими пороками и слабостями, а идеальные образы, проекции их же страданий. Он спасает не живых людей, а свою собственную мечту о всеобщем спасении.

Синдром спасателя как форма бегства

Психологи знают этот феномен - "синдром спасателя". Когда человек с болезненной настойчивостью пытается решить проблемы других, чтобы не видеть и не решать свои собственные. Мышкин - ходячая иллюстрация этого синдрома.

Пока он разрывается между Настасьей Филипповной и Аглаей, улаживает чужие ссоры и раздаёт непрактичные советы, его собственная жизнь остаётся пустой. У него нет дома, нет дела, нет будущего. Его эпилепсия - не просто болезнь, а символ его надломленности, его неприспособленности к миру. Каждый припадок - это краткое возвращение в небытие, из которого он пришёл.

Спасая других, он бежит от самого себя. От необходимости построить свою собственную жизнь, свою любовь, своё счастье. Ему проще быть символом, идеей, "князем Христом", чем просто человеком по имени Лев Мышкин.

Любовь как поле битвы за чужие души

История его отношений с двумя женщинами - это апофеоз его трагедии. В Аглае он видит "свет", надежду на обычное человеческое счастье, на семью, на ту самую жизнь, которую он мог бы построить для себя. В Настасье Филипповне - "тьму", жертву, которую нужно спасти ценой собственной жизни.

И он делает роковой выбор. Он выбирает жертву. Не потому, что любит Настасью Филипповну сильнее, а потому, что долг спасителя для него оказывается выше личного счастья. Его брак с ней - это не союз любящих сердец, а акт самопожертвования, последняя и самая отчаянная попытка исцелить чужую рану.

Результат известен. Он не спасает Настасью Филипповну - её убивает Рогожин. Он губит Аглаю, обрекая её на несчастливый брак. И окончательно губит себя, возвращаясь в состояние безумия, из которого на время вышел.

Почему добро оказывается бессильным

Финальная сцена в швейцарской лечебнице - страшный итог. Князь Мышкин снова становится "идиотом", ребёнком, не понимающим происходящего. Его вера в добро не смогла изменить мир. Более того - мир сломал его.

Достоевский ставит мучительный вопрос: что сильнее - врождённая греховность человека или евангельский идеал добра? И даёт неутешительный ответ. Мышкин был слишком чист для этого мира. Его доброта, не подкреплённая ни силой, ни волей, ни знанием человеческой природы, оказалась миражом. Прекрасной, но нежизнеспособной утопией.

Он хотел всех примирить, всех спасти, всех исцелить. А в итоге стал причиной ещё большей трагедии. Потому что нельзя нести свет, самому будучи свечой на ветру. Нельзя спасти других, если не нашёл опоры в себе.

Его судьба - это вечное предупреждение всем идеалистам и "спасателям". Добро без трезвого понимания реальности, любовь без разума, жертвенность без личного счастья - это путь в никуда. Это мечта, которая при столкновении с миром неизбежно рассеивается, как мираж.

Источник: Литературный КАДР (Подписывайтесь на наш ДЗЕН-канал)

Владимир Маяковский - это не просто поэт. Это человек-жест, человек-скандал, человек-громкоговоритель. Он вошёл в историю как глава левого искусства, трибун революции, создатель нового языка. Но за этим громким фасадом скрывалась другая, куда более трагическая фигура - художник, который до самого конца пытался сохранить верность себе в мире, где честность становилась непозволительной роскошью.

Его знаменитая фраза - не красивые слова. Это жизненный принцип, который с годами превратился в проклятие. Принцип, за который ему в итоге пришлось заплатить самую высокую цену.

Бунт как единственно возможное состояние

С юности Маяковский существовал на грани. Футурист, эпатирующий публику жёлтой кофтой. Поэт, ломающий привычные рифмы и ритмы. "Долой ваше искусство! Долой ваш строй! Долой вашу религию!" - это было его естественное состояние. Он не мог творить иначе - только взрывая, только снося старый мир до основанья.

Революция 1917 года стала для него не политическим событием, а личным освобождением. Наконец-то реальность догнала его бунт. Он искренне поверил, что теперь его искусство нужно новому миру. Что можно строить не только заводы и электростанции, но и новую поэзию, новую эстетику, нового человека.

Именно в этом восторге рождаются его знаменитые «Поэто-хроники», «Окна РОСТА», где он день и ночь работает агитатором. Он не «служил» режиму - он служил идее. Искренне, почти исступлённо.

Когда реальность перестаёт совпадать с мечтой

Но прошло несколько лет, и восторг стал сменяться тревогой. Новая власть, которую он так горячо приветствовал, начала обрастать бюрократией, чиновниками, догмами. Романтический порыв революции сменялся прозой строительства. А поэзия Маяковского, вся построенная на порыве, на жесте, на гиперболе, оказалась не нужна в мире пятилетних планов и отчётных докладов.

Он писал в дневнике: "Стихи превращаются в ремесло, в службу. А я не могу иначе". Его знаменитое "про это"- о чём? О любви. В то время, когда вся страна пела «Наш паровоз, вперёд лети», он пытался писать о самом простом и самом сложном - о человеческих чувствах. И это уже выглядело почти крамолой.

Его грандиозные замыслы - поэма «Пятый интернационал», пьеса «Москва горит» - встречали холодное непонимание. От него ждали агиток, лозунгов, парадных портретов. А он продолжал быть художником.

Одиночество в толпе

Внешне - он на вершине славы. Издания, выставки, поездки за границу. Внутренне - он в страшной изоляции. Старые друзья-футуристы разбрелись, кто-то эмигрировал, кто-то сломался. Новые чиновники от искусства смотрели на него с подозрением. Его гигантская фигура, его громовый голос стали неудобны.

Знаменитая пьеса «Клоп» - это уже не сатира на мещанство вообще, а горькая насмешка над советской действительностью, которая сама стремительно обрастала мещанскими привычками. «Баня» - это прямое обличение советской бюрократии. Власть и критика уже не совмещались. Нужны были певцы, а не обличители.

Он пытался бороться. Создал литературную группу «РЕФ», но она быстро распалась. Он организовывал выставки, пытаясь доказать, что его искусство - это и есть искусство революции. Но время левых экспериментов безвозвратно уходило.

Расплата за верность себе

К концу 1920-х Маяковский оказывается в глубоком кризисе. Творческом, личном, экзистенциальном. Его последняя большая выставка «20 лет работы» должна была стать триумфом. Однако, она обернулась провалом. Пришли чиновники, коллеги, но не было того огня, той веры, ради которой он жил.

Его обвиняли в "комчванстве", в том, что он оторвался от народа, что его искусство непонятно. Самое страшное для него - в том, что он искренне считал себя голосом этого народа, его обвиняли в элитарности.

И тогда его кредо "Я лучше с голода умру..." перестало быть метафорой. Оно стало реальностью. Он не мог - и не хотел - "продавать свой стих", то есть писать так, как от него теперь требовали. Он не мог перестроиться, стать придворным одописцем. Для человека с его гордостью, с его масштабом личности это было равносильно духовной смерти.

14 апреля 1930 года он выбрал смерть физическую.

Его трагедия - это трагедия огромного художника, который искренне поверил в то, что его бунтарское искусство может слиться с революцией. И который с ужасом обнаружил, что революция может существовать и без этого искусства. Более того - что она начинает его отторгать, как организм отторгает чужеродное тело.

Маяковский заплатил за свою честность всем. Он остался верен себе - и проиграл в схватке с реальностью, которая больше не нуждалась в его громовом голосе. Его судьба - вечное напоминание о цене, которую платит художник, когда пытается сохранить своё "я" в мире, где индивидуальность становится преступлением.

Источник: Литературный КАДР (Не забудь подписаться)

Далее идет украденный текст из хорошего комментария #comment_371364039:

Забавно, что раньше тоже были более и менее ценные жизни, только наоборот, взрослые ценились больше, ибо они могли работать, помогать и сами себя кормить. А смертность детская была большой, не было смысла ценить того, кто с большой вероятностью скоро умрет. Если ребенок выжил и вырос, тогда отлично, ценный экземпляр.

Какой смысл ценить жизнь ребенка, если, когда он вырастает, его жизнь начинает терять ценность? Ведь каждый взрослый это такой же ребенок, только чуть больше проживший. Или вы цените жизнь до тех пор, пока она не даст новую жизнь, чтобы вновь ценить новую маленькую жизнь?

Может пора это всё оставить в прошлом и ценить каждую жизнь не зависимо от возраста? Есть большие люди и есть маленькие люди, есть те, которые живут не так давно, а есть кто пол века отжил. И то и другое это человек, и то и другое живая млекопитающая тварь, и его жизнь одинаково ценна.

Я понимаю, что для родителей дети всегда будут очень ценны, но как раз для родителей они остаются также ценны, когда вырастают. В после речь идет именно о взгляде на чужих детей и взрослых.