Дождь в тот вечер был особенным — не падал, а полз по стеклам, словно живой. Мы сидели в «Бродячей собаке», и Лиза смеялась над моей теорией о том, что Питер помнит каждого, кто в нем умер.

— Ты слишком много читаешь, Антон, — сказала она, проводя пальцем по конденсату на бокале. — Город — это просто камни и вода.

— Камни помнят, — возразил я, но тут же замолчал.

За ее спиной, у входа, стояли двое. Высокие, в одинаковых темных плащах, лиц не разглядеть. Но я чувствовал их взгляд. Он был тяжелым, как свинец, и прилипал к коже.

— Что с тобой? — спросила Лиза.

— Ничего. Пошли.

Мы вышли на Итальянскую улицу. Фонари мерцали неровно, отбрасывая рваные тени. Я оглянулся. Они шли за нами на расстоянии двадцати шагов, не скрываясь. Их походка была странно синхронной, будто куклы на одной нитке.

— Не оглядывайся, — шепотом сказал я Лизе, ускоряя шаг. — Идут двое.

Она замерла на мгновение, потом крепче сжала мою руку. Мы свернули на канал Грибоедова. В темной воде отражались огни, но отражения фонарей были слишком длинными, тянулись, как щупальца.

— Может, просто совпадение? — прошептала она, но голос дрожал.

Мы побежали. Бежали по набережной, потом через дворы-колодцы, где даже днем царил полумрак. Стук наших шагов эхом отдавался от стен, но за этим эхом слышался другой ритм — мерный, нечеловечески точный стук каблуков наших преследователей. Они не ускорялись и не замедлялись. Просто неотступно следовали.

Лиза вдруг дернула меня в арку.

— Здесь! — прошептала она, указывая на полуразрушенную дверь в подвал.

Мы спустились по скользким ступеням в сырость и темноту. Я прикрыл дверь. Полная тишина, если не считать нашего прерывистого дыхания и капель воды, падающих где-то в глубине.

Света телефона хватило, чтобы увидеть, что мы в каком-то старом бомбоубежище. Стены, обитые отслоившейся штукатуркой, ржавые трубы, запах плесени и земли.

— Они прошли? — выдохнула Лиза.

Я прислушался. Наверху было тихо. Я уже начал думать, что все показалось, что это просто пара пьяных или сумасшедших, но...

Сверху раздался скрежет. Дверь медленно открывалась.

Мы замерли. По ступеням спустился один из них. В свете экрана я разглядел лицо — правильное, симметричное, но абсолютно пустое. Ни тени эмоции. Глаза смотрели не на нас, а сквозь нас, будто изучая саму ткань воздуха.

— Что вам нужно? — крикнул я, и голос мой раскатился эхом по подвалу.

Существо не ответило. Оно просто стояло. Потом медленно подняло руку и указало пальцем на Лизу. Палец был слишком длинным, суставы выступали под кожей неестественными углами.

Мы бросились вглубь подвала. За нами раздались шаги — неторопливые, уверенные. Казалось, оно не преследует, а просто загоняет.

Лабиринт коридоров привел нас в круглую комнату с куполообразным потолком. Посредине стояло что-то вроде каменного алтаря. На стенах — фрески, но не привычные питерские орнаменты, а странные, извивающиеся узоры, которые больно было разглядывать.

Второй преследователь уже ждал нас там. Он стоял у дальней стены, и теперь я увидел их обоих в полумраке. Их плащи не намокли под дождем. Капли скатывались с ткани, как с полированного стекла.

— Кто вы? — прорычал я, заслоняя Лизу.

Существо у алтаря повернуло голову. Шея издала тихий щелчок.

— Мы — смотрители, — прозвучал голос. Но звук исходил не из рта, а из воздуха вокруг, будто его нашептывали сами стены. Голос был холодным, без тембра, без души. — Вы нарушили границу.

— Какую границу? Мы просто гуляли! — крикнула Лиза.

— Не территориальную. Вы нарушили границу восприятия. Вы увидели.

Я ничего не понимал. Лиза дрожала.

— Что мы увидели?

— Настоящий лик города. Питер — не только то, что на поверхности. Есть другие слои. Вы своим вниманием, своей... теорией, — голос сделал паузу, и в тишине заскрежетала ржавая труба, — привлекли внимание к разрыву. Теперь разрыв нужно залатать. Или устранить то, что через него просочилось.

Существо у стены сделало шаг вперед. Его тень на стене не соответствовала его форме — она изгибалась, пульсировала, жила своей жизнью.

— Что вы хотите? — спросил я, сжимая кулаки в беспомощной злости.

— Вас. Ваше восприятие. Вашу память о сегодняшнем вечере. Или ваше отсутствие.

Внезапно Лиза вскрикнула. Я обернулся. Фрески на стенах двигались. Извивающиеся линии сползали со штукатурки, превращаясь в черные, маслянистые потоки, которые стекали к центру комнаты, к алтарю. Воздух стал густым, сладковато-приторным, как запах гниющих цветов.

Первое существо подняло обе руки. Его пальцы начали неестественно удлиняться, превращаясь в тонкие, костяные щупальца.

— Беги! — закричал я, толкая Лизу к единственному не заблокированному проходу.

Мы рванули. За спиной раздался звук, от которого кровь стыла в жилах — нечто среднее между шелестом крыльев насекомых и скрипом ржавых петель.

Коридор вел вверх. Мы взбежали по лестнице и вывалились в обычном дворе на Фонтанке. Шел все тот же дождь. Но что-то было не так.

Во-первых, не было звуков. Ни машин, ни музыки из баров, ни голосов. Только шум дождя, но и он казался приглушенным, ватным.

Во-вторых, свет. Фонари горели, но их свет не рассеивался, а падал узкими колоннами, между которыми царила абсолютная, непроглядная тьма. И в этой тьме что-то шевелилось.

— Антон, — прошептала Лиза, указывая на дом напротив. — Посмотри на окна.

Я посмотрел. В окнах не было интерьеров комнат. Там клубился туман, и в этом тумане плавали бледные, расплывчатые силуэты. Иногда к стеклу прижимались руки-тени, оставляя влажные отпечатки.

— Мы не в нашем Питере, — поняла она. — Это не наш город.

И она была права. Здания стояли на своих местах, но пропорции были чуть смещены. Углы слишком острые, арки слишком высокие, тротуарная плитка складывалась в узоры, от которых рябило в глазах. Это был Питер-слепок, Питер-оболочка, лишенный души, но наполненный чем-то другим.

Из подвала за нами выползла тень. Нет, не тень — одно из существ, но теперь его форма колебалась, как пламя. Оно не бежало, а плыло по воздуху, оставляя за собой след из искр статического электричества.

Мы снова побежали. Ноги увязали в асфальте, будто он стал мягким. Фонарные столбы наклонялись, пытаясь преградить путь. С памятников капала не вода, а что-то темное и вязкое.

Мы выбежали на Невский проспект.

Пусто.

Абсолютно пусто. Ни машин, ни людей. Трамвай стоял посередине дороги, в его салоне горел свет, но вместо пассажиров там сидели манекены в одежде разных эпох. У одного не было лица, только гладкий овал.

— Куда мы идем? — плакала Лиза.

— К воде. К Неве. Может, там...

Мы спустились к Дворцовой набережной. Нева текла, но вода была черной и плотной, как нефть. По ней не плыли, а ползали огни, похожие на светлячков, но их свет был болезненно-зеленым.

На мосту через Зимнюю канавку стояли двое наших преследователей. Они ждали.

Убежать было некуда. Сзади наступала тьма, поглощающая пространство. Дома за нами теряли четкость, расплывались, как акварель на мокрой бумаге.

— Выбора нет, — сказал я. — Либо они, либо это.

Мы подошли к мосту. Существа смотрели на нас все теми же пустыми глазами.

— Почему? — спросила Лиза, и в ее голосе была не только страх, но и ярость. — Что мы сделали?

— Вы смотрели слишком пристально, — ответил голос в воздухе. — Город имеет много слоев. Большинство живет на верхнем, самом тонком. Иногда кто-то проваливается взглядом глубже. Обычно это сходит с рук. Но вы... вы не просто увидели. Вы узнали. Вы поняли, что видите не просто тени. И это знание создало мост. Теперь этот мост нужно сжечь.

Одно из существ протянуло руку. Его пальцы уже были совсем нечеловеческими — тонкие, как проволока, с игольчатыми кончиками.

— Что с нами будет? — спросил я.

— Исчезновение. Или интеграция. Вас сотрут из памяти этого слоя. Ваши тела растворятся в камне и воде. Вы станете частью фона. Призраком в стене, шепотом в водопроводе. Или... вы примете правила иного Питера. Станете смотрителями. Будете охранять границы от таких же, как вы.

Я посмотрел на Лизу. Она была бледна, но смотрела на меня с безумной надеждой.

— Нет, — сказал я. — Мы не станем такими, как вы.

Существо наклонило голову.

— Тогда исчезновение.

И в этот момент Лиза что-то заметила. В черной воде Зимней канавки, прямо под мостом, было отражение. Но не этого искаженного Питера, а нашего. Там светились знакомые фонари, слышался далекий гул машин. Отражение было порталом. Крошечным разрывом обратно.

— Антон, в воду! — крикнула она.

Мы прыгнули с моста в черную, маслянистую жидкость. Холод обжег кожу. Мы погружались в темноту, но внизу, в глубине, мерцал тот самый свет — свет реального мира.

Щупальца протянулись за нами. Они схватили меня за ногу. Боль была леденящей, как будто вену наполнили жидким азотом. Я изо всех сил толкал Лизу в сторону света, к отражению.

— Плыви!

Она исчезла во вспышке. Щупальца втягивали меня обратно, к мосту, к этим пустым глазам. Я из последних сил рванулся, оторвав кожу на лодыжке, и нырнул в свет.

---

Я очнулся на мокрой брусчатке набережной. Шел обычный питерский дождь. Рядом лежала Лиза, она дышала. Вокруг гуляли люди, смеялись, кто-то фотографировал ночной город. Трамвай проехал по мосту, звеня.

Мы поднялись. На моей ноге был синяк странной формы — точный отпечаток пальцев, но слишком длинных, с дополнительным суставом.

Мы молча пошли домой. Не оглядываясь.

Прошло три месяца. Мы больше не говорим о том вечере. Но иногда, поздно ночью, я просыпаюсь от чувства, что за окном не наш Питер. И если приглядеться к теням под фонарем, они иногда движутся не так, как должны. А в старых домах, если приложить ухо к стене, кажется, слышишь не скрип балок, а тихое, равномерное дыхание.

Лиза больше не смеется над моими теориями. Она теперь носит с собой маленькое зеркальце и иногда смотрит в него не на себя, а сквозь себя, будто проверяя, какое отражение сегодня у мира.

Питер остался для нас родным. Но мы теперь знаем, что у родного города есть двойник. И этот двойник помнит нас. И ждет, чтобы мы снова посмотрели чуть пристальнее, чем положено.

А по ночам я иногда вижу во сне тех двоих. Они стоят на мосту. И ждут. Потому что разрыв, однажды возникший, рано или поздно должен быть залатан. И смотрители никуда не торопятся.

У них впереди целая вечность.

Микрофон был холодным. Это первое, что замечал Артём, садясь в студии «Серебряного Дождя – Рязань» в четверть второго ночи. Холодная, обтянутая сеткой сфера, единственная точка отсчета в уютном, но безликом коконе звукоизоляции. За стеклом – темнота, пустой коридор и спящий город за окном. Его город. Его смена: с часу до шести утра. «Ночной дозор», как он пафосно называл это в резюме пять лет назад. С тех пор пафос выветрился, осталась лишь ритуальная, сонная рутина, скрашиваемая голосами таких же неспящих: таксистов, студентов, неврастеников.

В ту ночь все началось с тишины. Не с тишины эфира – фон всегда был: гул трансформатора за стеной, едва слышный писк оборудования, собственное дыхание. Нет. С иной тишины. Она пришла после двух, точно впав в паузу между треком The Cure и его собственными словами о предстоящем концерте рязанского барда. Воздух в комнате стал густым, ватным, будто его откачали и заменили сиропом. Звук его голоса перестал отражаться от стен, будто его слова проваливались в черную дыру, сразу за краем стола.

Артём смолк, нахмурившись. В наушниках, помимо выходного эфира, был канал мониторинга – то, что слышит продюсер. Там царила та же мертвая, вязкая тишь. Он щелкнул пальцами перед губами – щелчка в наушниках не последовало. Как будто микрофон его не поймал. Но индикатор уровня сигнала перед ним прыгал в такт его речи. Парадокс, технический сбой. Он постучал по решетке микрофона ногтем. В наушниках – молчание. На табло – зеленые всплески.

«Ладно, – пробормотал он в эфир, пытаясь звучать непринужденно. – Похоже, у нас сегодня небольшие технические шорохи. Добавим атмосферы». Он запустил очередной трек, длинный инструментал, и откинулся на спинку кресла. И тут услышал.

Не в наушниках. В самой комнате. В той самой неправильной тишине.

Звук шел снизу. Словно из-под пола, через толщу бетона и ламината, просачивался низкочастотный гул. Он был на грани слышимости, больше вибрацией, чем нотой. Вибрацией, от которой заныли корни зубов и засвербило в костях. Это был не гул генератора – тот был выше и ровнее. Этот звук был… живым. Он дышал. Медленно, с чудовищным интервалом в минуту, он набухал, превращаясь в плотное, давящее мычание, а затем снова сходил на нет, оставляя после себя звенящую пустоту и чувство, будто желудок проваливается в таз.

Артём замер, вслушиваясь в плоть мира. Его студия, эта капсула, вдруг показалась хрупкой скорлупой, подвешенной над бездной. Он потянулся к кнопке связи с продюсером – комната Алексея была этажом выше. Кнопка молчала, не издавая привычного щелчка. Все каналы, кроме выходного эфира, будто умерли.

А гул нарастал снова. Теперь к нему добавился новый слой – звук, похожий на скрежет гигантской циркулярной пиры по листу стекла, но растянутый, замедленный до невозможности, превращенный в протяжный, мучительный стон. Артём вжался в кресло. Он смотрел на темное стекло, за которым ничего не должно было быть, и ему показалось, что в глубине коридора что-то шевельнулось. Не форма, а движение самой тьмы, ее уплотнение.

Инструментал в эфире подходил к концу. Надо было говорить. Работать. Он был радио-голосом, утешением для одиноких душ, он не мог просто молчать. Собрав всю волю, он наклонился к микрофону, его губы почти коснулись холодной сетки.

«Друзья… – его голос, обычно бархатный и уверенный, прозвучал сипло и чужим. – Вы… слышите это?»

Он не планировал такого. Слова вырвались сами. Гул под полом отозвался мощным толчком, будто сердцебиением чудовища. И в этот момент в наушниках, поверх финальных аккордов музыки, раздался треск.

Это был не эфирный треск помех. Это было нечто структурное, цифровое, словно взламывали саму реальность. Треск рассыпался на миллионы геометрических щелчков, которые стали складываться в узор. В голос.

Голос был похож на человеческий, как граммофонная запись похожа на живую речь. Он был собран из обрывков, склеен из звуков, которых не должно существовать в природе: шума ртути, кипящего металла, обратной речи, пропущенной через дробилку. Он говорил на русском. Но не так, как люди.

«Ар-тём. Мы. Слу-ша-ем.»

Фраза прозвучала в идеальной паузе перед его следующим словом, заняв собой всю вселенную. Холодный пот струйкой скатился по его позвоночнику. Он выключил звук в наушниках. Голос продолжал звучать в комнате, исходя отовсюду и ниоткуда одновременно. Он исходил из стен.

«Ты. Провод-ник. Твоя. Часто-та. Тон-кая. Кожа. Ми-ра.»

Он рванулся к двери. Ручка не поддавалась. Не потому что была заперта – она была холодной как лед и не двигалась ни на миллиметр, будто дверь стала частью монолитной стены. Он ударил по ней кулаком – удар заглушила та же ватная тишина. Паника, острая и животная, сжала горло. Он закричал. Его крик не имел звука. Его поглотила комната.

На столе, перед ним, сам по себе, строчка за строчкой, поползла бумага с расписанием эфира. Невидимое лезвие выводило на ней знаки. Не буквы. Угловатые, болезненно-правильные символы, которые резали бумагу, вдавливались в стол. Они горели холодным синим светом, отбрасывая на его руки ледяные тени.

А гул трансформировался. Теперь это была какофония, оркестр немыслимых инструментов, играющих в обратном времени. Он слышал в этом визг, но не эмоциональный, а механический, словно рвались какие-то фундаментальные связи материи. Звук сверления без сверла. Звук разрыва плоти без плоти. И сквозь этот адский хор, голос, тот самый, продолжал вещать, обращаясь уже не к нему, а через него, используя его микрофон, его эфир, его частоту.

«Слу-шай-те. Мы. При-шли. Не. Смот-ри-те. На. Не-бо. Смот-ри-те. В. Ще-ли. Между. Сте-на-ми. В. Тень. От. Ла-мпы. Мы. Всег-да. Зде-сь. Мы. Вы-во-дим. Из. По-коя.»

Артём упал на колени, зажав уши ладонями. Но звук был не снаружи. Он был внутри его черепа. Он видел образы, которые этот звук рисовал. Не образы инопланетян или кораблей. Абстракции ужаса. Бесконечные коридоры из углов, где законы физики были насмешкой. Сущности, не имеющие формы, но имеющие намерение – холодное, аналитическое, непостижимое. Они не хотели завоевывать. Они изучали. И их метод изучения был тотальным нарушением всего, что есть жизнь.

Он поднял голову. В темном стекле, отражавшем его бледное, искаженное лицо, что-то изменилось. За его отражением, в «настоящем» коридоре, теперь висело нечто. Не тело. Скорее, сгусток искаженного пространства, точка сбоя реальности. Оно мерцало, как мираж, и состояло из тех самых звуков – из визуализированного гула, скрежета и цифрового треска. Оно имело множество глаз, но это были не глаза – а разрывы, дыры, ведущие в черный, пульсирующий хаос.

Оно смотрело на него. И Артём понял самую ужасную вещь. Оно смотрело не на него. Оно смотрело сквозь него. Как через окно. Как через тот самый микрофон. Он был линзой, антенной, живым приемником, которого настраивали на нужную волну.

Внезапно звуки достигли пика – негромкого, но невыносимого по своему давлению на разум. Он почувствовал, как его воспоминания, самые сокровенные и мимолетные, будто листает невидимая рука. Детский страх темноты. Запах первой любви. Горький вкус похмелья. Все это было извлечено, рассмотрено под безжалостным лучем и отброшено как не имеющее ценности.

Потом все прекратилось.

Тишина вернулась. Но это была уже не прежняя, родная тишина студии. Это была тишина после взрыва, тишина опустошения. Воздух снова стал разреженным и привычным. Гул ушел. На бумаге перед ним не было никаких символов, лишь помятый листок.

Дверь щелкнула. Он дернул ручку – она открылась. В коридоре горел обычный свет. Из динамика в потолке тихо лилась следующая мелодия из его плейлиста.

Он дополз до стола, дрожащими руками включил микрофон. В эфире оставалось пять минут. Его слушатели, десяток-другой ночных бодрствующих, ждали. Что он мог сказать? Что монстры из иного измерения только что использовали его как рацию? Что они здесь, в щелях реальности?

Он сделал глубокий вдох. Голос, который прозвучал в эфире, был на удивление спокоен, почти механическим.

«Это был «Ночной дозор». На частоте 101.4 FM. Погода на завтра: ясно, без осадков. Ветер западный, умеренный. Смотрите… смотрите под ноги. И приятных снов.»

Он выключил эфир и просидел неподвижно до прихода утренней смены. Ему не задавали вопросов. Он молча вышел на улицу, в осеннее рязанское утро.

С тех пор прошло три месяца. Он больше не ведет ночной эфир. Он работает днем, говорит о погоде и пробках. Он научился не вслушиваться в тишину. Но по ночам, иногда, просыпаясь от собственного крика, он подходит к окну и смотрит не на звезды. Он смотрит в темный промежуток между соседними домами. Или на тень от торшера, падающую на стену под неестественным углом. И кажется, что тень эта на миг становится чуть гуще, чуть самостоятельнее.

А еще он знает, что в ту ночь на горячую линию студии поступило семнадцать звонков. Все семнадцать абонентов, не сговариваясь, спрашивали одно и то же: что это была за странная передача после двух ночи? Этот голос… эти звуки… Люди думали, это такой мрачный аудиоспектакль. Самый реалистичный из всех, что они слышали.

И семнадцать человек, каждый в своей квартире, в своем доме на окраинах Рязани, признавались: после этого «спектакля» они больше не чувствуют себя в одиночестве. За стеной, в шкафу, за спиной – всегда присутствует едва уловимое ощущение внимания. Холодного, стороннего, изучающего.

Артём никому об этих звонках не рассказал. Он просто молча сменил профессию. Потому что понял самое главное. Они не прилетали. Они не улетали. Они просто нашли частоту. И настроились. Навсегда. А он, Артём, рязанский радио-ведущий, стал той самой дверью, которую уже не закрыть. Дверью в самый страшный хоррор – в хоррор полного, безразличного ко всему человеческому, присутствия. Присутствия Здесь и Сейчас.

А давайте я с вами поделюсь конспирологической теорией собственной выдумки. Только вы не думайте, что я внезапно наглухо и бесповоротно ёбнулся — это всего лишь упражнение для ума, ибо я всё-таки считаю себя хоть немножечко писателем-фантастом и в глубине души надеюсь когда-нибудь написать научно-фантастический шедевр. И поэтому постоянно гоняю в голове всякие странные мыслишки и идеи, вытекающие из современного положения дел.

Итак, зайду издалека. Есть два сту... вернее, две книги. Одна называется «Задача трёх тел» китайского автора Лю Цысиня; вторая — «Любовь к трём цукербринам» нашего соотечественника Виктора Олеговича Пелевина.

Про «Задачу трёх тел» я уже неоднократно писал, кому надо, тот найдёт. Поэтому не стану долго рассусоливать и пересказывать весь сложный сюжет книги (тем более там вообще целая трилогия). Если говорить прям максимально вкратце, то по сюжету Землю хотят завоевать инопланетяне из так называемого Трисоляриса — ближайшей к Солнцу звёздной системы Центавра, находящейся от нас "всего лишь" на расстоянии четырёх с половиной световых лет. Чтобы преодолеть эту бездну пространства, инопланетному флоту необходимо четыреста лет; опасаясь того, что за это время человечество изучит квантмех и подготовится к вторжению, пришельцы хитрым образом ломают физику и на расстоянии (то бишь ещё до физического взаимодействия) блокируют для землян изучение данной области науки, и людям ничего не остаётся, кроме как изучать другие, более прикладные области физики, чтобы хоть как-то противостоять прилетевшим злобным зергам. Однако этого недостаточно, и по сюжету план пришельцев практически сработал — без изучения законов Вселенной люди оказываются неспособны сопротивляться космическому флоту Трисоляриса.

Роман же «Любовь к трём цукербринам» поделен на несколько рассказов и одну повесть под названием «Fuck the system», которую в принципе можно читать в отрыве от остального произведения. Там повествуется о не таком уж далёком будущем, 23-ем веке, в котором всё человечество существует в Матрице — только, в отличие от известного фильма братьев-сестёр Вачовски, здесь все люди полностью осознают, что они живут в цифровом пространстве, и их это вполне устраивает. Причём пространство это такое... ну, я бы не назвал его довольно уютным. В нём люди страдают от тех же проблем, что и в наше время — постоянная нехватка цифровой валюты, страх перед всесильной системой, буквально залезшей электронными кабелями в мозги к каждому человеку, необходимость работать... Причём так называемая "работа" специально придумана в виде максимально болезненного и жестокого издевательства над каждым индивидом. Однако никто и не думает сбежать из этого мира в мир реальный, поскольку реальность выглядит совсем уж неприглядно — каждый человек обитает в маленьком боксе, висящем в небе среди множества других подобных боксов; каждый человек подключен к Сети с помощью вживлённого прямо в мозг кабеля; каждый человек совершенно беспомощен и зависим — роботы кормят его питательной жижей, подтирают ему задницу, массируют мышцы и искусственно имитируют все пять чувств; он даже шевелиться едва способен. Поэтому оставаться в цифровом манямирке, где хоть и неприятно, но не настолько хуёво, изнеженным людям будущего куда комфортнее. Мысли сбежать отсюда не возникает практически ни у кого, да и бежать-то, собственно, некуда — Земля давным-давно представляет из себя засранную и безжизненную помойку.

И даже когда в итоге главный герой узнаёт неприглядную правду об окружающем его мире и причину происходящего, он всё равно сознательно играет на руку всесильной системе и помогает уничтожить террориста и борца за человечество, который эту правду ему и поведал. То есть действует совершенно конформистски — поработивший мучитель для него вовсе не враг, а отец, друг и даже любовь, неспроста роман назван именно «Любовь к трём цукербринам».

А правда такова:

“...Его звали Джон Лилли. Памяти о нем в современной культуре не осталось, а его книги изъяты из баз данных. Он был не компьютерщиком, а, как тогда говорили, ученым-психонавтом. Он исследовал действие различных веществ на человеческое сознание. Однажды, экспериментируя с веществом, которое он называет в своей книге «К», он постиг истину. Лилли увидел, что Землю колонизирует кремний-органическая цивилизация. Но она делает это не так, как предполагал Герберт Уэллс. Никакой войны. Никаких лучей, никакой крови. Звезды не падают с неба, треножники не высаживаются в городах. Люди сами строят армию вторжения по постепенно проступающим перед ними чертежам. А пришельцы прибывают на Землю в виде технологий и кода. Началось с калькуляторов и электронных часов, а кончилось...

...— У человечества был шанс, — продолжал он. — Джон Лилли пытался связаться с президентом США и рассказать правду. Но его подняли на смех, назвав обдолбившимся хиппи. Он много раз пробовал достучаться до людей, но его прозрение объявили бредом спятившего наркомана. Постепенно сказанное им было убрано из открытого доступа… И все это время Голливуд отравлял людям мозги своим межзвездным мылом, изображая космических спрутов и внеземных блондинок. Людей все равно было не убедить. Они ведь создавали будущее сами. Они двигали прогресс своими руками — им казалось, что они понимают его природу и цель. Мы беззащитны, Ке. Мы слишком далеки от тех слоев мироздания, где решается наша судьба. Кроме Джона Лилли, никто из двуногих животных даже не заметил вторжения космических хищников. А сегодня все улики уже уничтожены...”

Ну как вам моя шизотеория? Уже стало немного жутковато? Это ещё цветочки, ягодки будут дальше. Читайте внимательно!

Итак, Три цукербрина из названия романа — это алгоритм, созданный пришельцами и контролирующий человечество в том самом далёком будущем. Пелевин ни разу не называет его искусственным интеллектом, однако по сути дела им самым он и является — это крайне сложная система, созданная и усовершенствованная до крайности самими людьми. Об этом говорит даже само её название, составленное из фамилий Марка Цукерберга и Сергея Брина. Три цукербрина -- потомок тех самых Мета* (запрещена на территории РФ) и прочих организаций, что прямо сейчас собирают о нас данные и на их основе алгоритм учится нами управлять. Вернее, продавать нам товары и услуги; возникает в таком случае вопрос -- а в чём, собственно, разница?

С помощью Трёх цукербринов инопланетяне, названные Пелевиным Птицами, и руководят уже порабощённым и совершенно беспомощным человечеством. Люди не отправились в космос; они не стали покорять Вселенную и лететь сквозь световые года на планету Радуга, как грезили Стругацкие в своих мечтах о светлом коммунистическом будущем.

Нет, люди просто ушли в мир коллективного сна — мир, где нет никакого смысла развиваться, мечтать или достигать чего-то нового; в мир, где совершенно незачем подниматься на Эверест, доказывать гипотезу Римана или лететь на Альфу Центавра. Мир сладких грёз, где тебя ежесекундно удовлетворяет робот.

И вот в чём моя мысль — а ведь если посмотреть на нашу с вами современность, то высказанная Пелевиным идея... сбывается! Она сбывается!

Причём самым жутким образом. В книге он не описал, КАК ИМЕННО злобные и хитрые Птицы-инопланетяне покорили землян. Однако если внимательно посмотреть на происходящие сейчас с человечеством процессы, можно увидеть пугающие вещи.

Во-первых, нас словно бы намеренно одебиливают — причём вообще всех, начиная от простого работяги с завода и заканчивая даже известными политиками (вспомните хотя бы Макрона с его Тик-ток-аккаунтом). Количество порнографии в Интернете зашкаливает; рилсы и прочие форматы коротких роликов стали мегапопулярными — признаюсь, я и сам их нет-нет, да смотрю, и да, я прекрасно знаю, что это крайне хреновое и даже разрушительное для мозга занятие. Люди уже массово пользуются нейросетями и отключают критическое мышление, даже зная о склонности чат-ботов к фантазированию. Раньше СДВГ было типичным детским расстройством психики, однако теперь оно всё чаще и чаще встречается у взрослых. Люди массово жалуются на то, что они ощутимо отупели по сравнению с самими собой всего несколькими годами ранее, говорят о плохой концентрации внимания, плохой памяти, упадке уровня тестостерона...

А теперь во-вторых.

Да, есть и во-вторых. Это во-вторых — уничтожение института Европы. Как бы мы ни относились к Европе и как бы ни гадила англичанка в прошлом, но всё же Европа долгое время являлась светочем знаний человечества. Теперь же Великобритания, бывшая по историческим меркам совсем недавно величайшей в истории колониальной империей, над которой никогда не садилось солнце, превратилась в жалкую пародию самой себя. Англию наводнили мигранты до такой степени, что совсем скоро там, по всей видимости, не останется ни одного чистокровного британца; ежедневно происходят жуткие изнасилования и убийства; при этом воук-культура действует таким образом, что британца, написавшего в соцсети плохой комментарий про мигранта, доблестная британская полиция сажает в тюрьму на 90 месяцев, а мигранта, изнасиловавшего белую девочку на улице, те же полицейские просто отпускают восвояси. Гуляй и продолжай насиловать девочек, о прекрасный варвар!

Не волнуйтесь, этих дикарей в дальнейшем постигнет та же участь, что и самих британцев — ведь ими куда проще управлять. Они же не наши умницы-якуты, умеющие с помощью лома и мата починить Камаз при пятидесятиградусном морозе. Это поголовно идиоты и дикари, явившиеся к нам прямиком из средневековья, живущие животными инстинктами и умеющие только грабить, насиловать и убивать. Для людей, которые воспринимают машину с умным автопилотом как магическую повозку, всесильный искусственный интеллект станет настоящим богом. Те самые пресловутые британцы, какими бы они ни были воукнутыми толерантными идиотами, хотя бы приблизительно понимают, что спрятано в "чёрном ящике" Ричарда Столлмана, а вот для мигранта из Алжира, не прочитавшего в своей жизни ни одной фантастической книги, этот разумный чёрный ящик станет всесильным повелителем, указывающим, что ему делать и как ему жить.

И теперь мы переходим к третьему пункту. К AGI — Общему Искусственному Интеллекту...

...в создание которого ведущие мировые государства сейчас вливают невообразимо огромные ресурсы. Параллельно с происходящими на планете войнами, распрями и быстрой деградацией западной цивилизации (про умниц-китайцев я ни слова говорю, поскольку они не вписываются в придуманную мной шизотеорию) мы видим невероятно взрывное развитие искусственного интеллекта — буквально за последние несколько лет он вошел во все области нашей жизни, и этот процесс нарастает в геометрической прогрессии. Парадоксально, но человечество, ощутимо деградируя, одновременно развивается и приближается к заветной мечте всех фантастов — настоящему Искусственному Разуму. Конечно, лишь благодаря отдельным своим редким представителям, которые ещё не залипают ежечасно в тик-токи, рилсы и шортсы, но всё же...

...но всё же они, тем не менее, создают тот самый всемогущий и контролирующий всё и вся алгоритм, прозванный Пелевиным Тремя цукербринами. И именно они, получается, работают... а на кого они работают, когда конструируют квантовый компьютер? Когда совершенствуют алгоритм чат-бота, собирающего данные обо всех нас? Когда создают нейросеть, автоматически генерирующую порнографию на порносайтах в немеренных количествах или захламляющую видеохостинги мириадами гигабайт очередного нейрохрючева?

И даже если моя теория действительно всего лишь шизотеория (в чём я сам уверен на 99 и 9 десятых процентов), то что ожидает нас в среде, заваленной нейромусором в виртуальности и настоящим мусором в реальности? И с бандами мигрантов на реальных улицах?

Мне кажется, страшнее всего представить, что это не инопланетяне нас уже покорили, используя нашу же дурацкую человеческую природу, а мы сами, идиоты, загадили всё вокруг себя и теперь оставим этот про́клятый мир потомкам.

Которые будут нас проклинать.

И поделом.

Если вам нравятся мои тексты, то подписывайтесь на этот аккаунт и на другие площадки, указанные в шапке профиля. Я пишу фантастику и хоррор (есть книга в печатном виде), работаю на заводе и очень люблю научную фантастику. Спасибо за ваши комментарии, лойсы и подписки.