Ответ на пост «Как я фимоз лечил»
"удалось натянуть кожу так, чтобы стало видно даже основание пениса".
Он там что, колбасу полностью почистил?
P.S. БМ показал несколько совпадений, ну ясно, эта обезьянка оч-чень популярна.
"удалось натянуть кожу так, чтобы стало видно даже основание пениса".
Он там что, колбасу полностью почистил?
P.S. БМ показал несколько совпадений, ну ясно, эта обезьянка оч-чень популярна.
В фантастике часто что-то подобное упоминают и меня это заинтересовало. Но люди говорят ,что Ницше немного поехал крышей в процессе написания своих трудов и поэтому не подготовленный человек прочтет его работы и ничего не поймет. Подскажите может какие-нибудь статьи на эту тему ,или может с самими его книгами не все так плохо ?
P.S Подскажите фантастических книг где герои или злодеи достигают вершин умственных и физических способностей недоступных обычным людям
На улице -8
Голые щиколотки уже не "торт"
Глава из книгни выдающегося русского философа Семёна Людвиговича Франка "Человек и реальность"
Семен Людвигович Франк (1877-1950) - русский религиозный философ и психолог. Учился в Московском и Берлинском университетах. В юности - марксист. В 1905-1906 годах совместно с П. Б. Струве редактировал журнал "Полярная звезда". Является одним из создателей получивших широкую известность сборников статей: "Проблемы идеализма" (1902), "Вехи" (1909), "Из глубины" (1918). С 1912 года приват-доцент Петербургского университета, профессор Саратовского (1917-1921) и Московского (с 1921) университетов. Прошел сложный путь от марксизма к идеализму и затем к религиозному миропониманию, от революционного радикализма к "либеральному консерватизму". В 1922 году выслан из Советской России, жил и преподавал в Германии (до 1937), во Франции (1937-1945) и в Англии (1945-1950). Автор многочисленных сочинений, среди которых: "Теория ценности Маркса" (1900), "Философия и жизнь" (1910), "Предмет знания" (1915), "Душа человека" (1917), "Крушение кумиров" (1924), "Духовная основа общества. Введение в социальную философию" (1930), "Непостижимое" (1939), "Реальность и человек" Метафизика человеческого бытия" (1956).
Протоиерей Василий Зеньковский, историк русской философии, писал, что среди мыслителей своего поколения Семён Франк был самым философским.
Несмотря на то что идея Богочеловечности — неразрывной связи и сродства между Богом и человеком — нашла лишь одностороннее и неполное выражение в традиционном христианском богословии и в обусловленной им практической жизни христианского мира, эта идея в ее конкретной религиозной сущности, незримо действуя на человеческую душу, как дрожжи, всквашивающие тесто, в течение 15 веков впервые в человеческой истории взрастила самосознание человека как личности. Она научила человека сознавать в самом себе некое высшее, абсолютно-ценное начало, в силу которого он противостоит миру как инстанция особого порядка и призван к творческому самоопределению и совершенствованию жизни. Она впервые воспитала в человеке то, что можно в широком общем смысле назвать гуманистическим сознанием.
Был момент европейской духовной истории — на пороге между средними веками и новым временем, — когда этот гуманизм имел шанс естественно развиться на почве, его породившей, именно в лоне самой христианской традиции. Новые умственные горизонты, новое влияние античности, в особенности ее наиболее глубокого религиозного выражения в платонизме, новое ощущение величия творения — все это, содействуя более глубокому восприятию христианской идеи Богочеловечности, влекло к положительной религиозной оценке человека как образа и чада Божия, как соучастника и носителя Божественного начала в тварном мире. Такого рода «христианский гуманизм» нашел свое высшее философское выражение в учении кардинала Николая Кузанского и свое интеллектуально-религиозное выражение в творчестве Эразма и Томаса Мора, в немецко-нидерландской мистике XIV и XV веков и в учении о духовной жизни св. Франциска Сальского и всего родственного ему типа благочестия (2). Если бы это движение имело исторический успех, не произошло бы разрыва между христианской верой и безрелигиозным гуманизмом, и вся духовная история западного человечества пошла бы, быть может, по иному, более здоровому и гармоническому пути. Этому не суждено было быть: духовное развитие человечества совершилось, как это часто бывает, скачком из одной крайности или односторонности в другую. Во имя культа человека произошло восстание против церковного предания, дошедшее до восстания против христианства и самой религиозной веры вообще. Весь смысл этого скачка отчетливо выражен уже в переходе от христианской философии платоника Николая Кузанского к богоборческой философии его последователя Джордано Бруно: антиномистический панентеизм, оправдание мира и человека через нераздельное, но и неслиянное двуединство Творца и творения, превратилось в пантеистическое обожествление мира, в культ «героической ярости», (heroice furore **) человека, осознавшего себя земным богом. Начиная с эпохи Ренессанса и вплоть до нашего времени европейская духовная жизнь протекает под знаком ожесточенной, смертельной вражды между двумя верами — верой в Бога и верой в человека. От Джордано Бруно и атеистов итальянского Ренессанса непрерывная линия духовного развития доходит до Фейербаха, Маркса и Ницше.
Нет надобности прослеживать многообразные исторические варианты этого народившегося в эпоху Ренессанса XVI века безрелигиозного и антирелигиозного гуманизма. Свое наиболее классическое выражение он получил в французском просветительстве XVIII века и в определенном им оптимистическом гуманизме XIX века. Для нас важно только определить философское и религиозное существо этого воззрения. Оно состоит в обоготворении самого человека. Вера в Бога представляется ему — и в этом и состоит его реакция против изложенной выше односторонности традиционного христианского воззрения — и интеллектуально неоправданной и духовно гибельной верой в начало, порабощающее человека, препятствующее тому самоопределению и свободному творчеству, к которому он призван по своей собственной природе. Назначение человека — такова идея, впервые родившаяся в новое время, совершенно неведомая и невозможная предшествующим тысячелетиям человеческой истории, — в том, чтобы быть самодержавным хозяином своей собственной жизни и верховным властителем мира. Фактически для духовной жизни это означает, что человек осознал себя земным богом. Потеряв и отвергнув Бога, человек уверовал в себя самого. В связи с тем что нам уяснилось выше, существо этого духовного переворота можно выразить так: утратив сознание трансцендентной, сверхмирно-духовной основы своего бытия — сознание Бога, — человек заменил нераздельно-неслиянное двуединство своего богочеловеческого, боготварного существа какой-то смутной мешаниной обоих начал, которую он противоречиво пытается втиснуть в свое только природное существо и мнит усмотреть в имманентном составе последнего. Признавая один только «этот» мир и себя самого — всецело его частью и членом, он вместе с тем уверовал во всеблагость и всемогущество себя самого, в свою способность и свое призвание и покорить себе, и усовершенствовать, и одухотворить мир, которого он сам есть производная часть.
Отсюда — слепая, можно сказать, смешная, ибо противоречащая всему историческому опыту, благодушно-оптимистическая вера в обеспеченность непрерывного умственного и нравственного «прогресса», в легкую возможность осуществить царство разума, правды и добра — то, что верующий называл «царством Божьим», — на земле. Даже позднейшее углубление чисто натуралистического понимания существа человека в лице дарвинизма, признавшего самого человека потомком обезьяны или обезьяноподобного существа, происшедшим из него в итоге слепой стихийной эволюции, не только не пошатнуло этой веры, но было использовано как ее подтверждение. Владимир Соловьев свел безмыслие и противоречивость этого оптимистического безрелигиозного гуманизма в краткую, убийственно-сатирическую формулу: «Человек есть обезьяна и потому призван осуществить царство добра на земле».
Упор этой слепой веры, властвующей над человеческой мыслью в течение уже нескольких веков, так велик, что доселе она довольно быстро оправлялась от роковых ударов, которые ей наносит всякое столкновение с конкретным существом человеческой жизни, как оно обнаруживается в драматические моменты человеческой истории. Первый такой удар был нанесен ей французской революцией, когда царство свободы, равенства и братства быстро превратилось в царство разъяренной кровожадной черни. Еще более убедительное обличение несостоятельности этой веры принесло наше время, когда под тонкой оболочкой просвещенного европейца человек обнаружил не только свою неукрощенную звериную природу, но и таящиеся в нем демонические силы садизма и отвержения самых элементарных начал нравственности. И, однако, и после этого безрелигиозный гуманизм, хотя энтузиазм его уже значительно ослабел, продолжает властвовать в широких, наиболее влиятельных кругах европейско-американского человечества.
И все же безрелигиозный гуманизм обречен на разложение, ибо подтачивается одним роковым внутренним противоречием: вера в самодержавно-неограниченную власть человека как высшего, самовластного хозяина своей жизни противоречиво сочетается с верой в служение неким абсолютным, не зависящим от самочинной человеческой воли, нравственным ценностям. Это противоречие затушевывалось голословным оптимистическим допущением, что «человек добр по природе», т. е. что осуществление нравственных ценностей совпадает с удовлетворением субъективных природных влечений. Разумный человек, казалось, подобно Богу христианской веры, не может желать ничего иного, кроме добра. Но как быть в тех опытно удостоверенных случаях, когда фактически стремление человека к добру и его стремление к удовлетворению своих земных желаний, своей жажды власти и безграничной свободы своего стихийного начала все же расходятся между собой и вступают в конфликт? На этот вопрос безрелигиозный гуманизм по самому своему существу не может дать ответа, ибо всякий ответ содержал бы противоречие. Классический гуманитаризм XVIII — XIX веков признавал безусловное верховенство абсолютных нравственных начал, необходимость для человека подчиняться им, хотя он никак не мог обосновать эту веру, согласовать ее с основами своего воззрения на человека как самодержавного властелина и земного бога. Поклонение человеку сочеталось с непреклонным культом добра, с пуританским морализмом. Это противоречивое сочетание по самому существу дела не могло, однако, быть устойчивым. Последовательное обожествление человека в его природном существе необходимо приводит к аморализму: человек как неограниченный самодержец есть хозяин и над своей моралью. Осуществление этой идеи мыслимо — и было фактически выражено — в двух формах: в форме обожествления либо коллективного, либо индивидуального человека. С одной стороны, можно утверждать, что абсолютная ценность и потому безграничное верховенство принадлежит воле коллектива — народа, большинства или определенного класса, составляющего большинство, и что поэтому индивидуальная личность должна беспрекословно подчиняться этой воле, которая стоит выше всякой морали, сама ее предписывает и есть некое человеческое воплощение воли Божией. И, с Другой стороны, можно, исходя из факта, что конкретная реальность человека есть реальность индивидуальной личности, утверждать, что верховная ценность и самодержавие принадлежат герою, человеку-полубогу, сильной, ярко выраженной личности, представителю человеческой высшей породы, которому масса должна беспрекословно подчиняться.
При этом существенно, прежде всего, отметить, что аморализм в обеих этих своих формах обречен сам оставаться непоследовательным: он не есть простое, безусловное отрицание самой категории должного, идеального, абсолютно ценного, простая удовлетворенность фактически сущим, простой отказ от всякого вообще мерила лучшего и худшего; он есть, напротив, бурное восстание против фактического состояния человека во имя некоего абсолютного идеала. Отвергая мораль, он вместе с тем санкционирует, возводит в ранг святыни, обожествляет некий природный элемент человеческого бытия. Он есть не чистое, циническое безверие, а, напротив, страстная, вдохновенная вера — невольное свидетельство того, что религиозный момент — мотив поклонения некой абсолютной ценности — есть неотъемлемое свойство самой человеческой природы (3).
Оба вида аморализма — коллективистический и индивидуалистический — представлены во влиятельных течениях мысли XIX века. Родоначальником первого надлежит признать еще Руссо, который в как бы умышленно-двусмысленной идее volonte generale* отождествил волю народа или большинства с общеобязательной волей к добру и тем приписал ей значение священной, беспрекословно авторитетной инстанции. Тот же мотив определяет «религию человечества» Огюста Конта, в которой служение Богу заменено служением гипостазированному «человечеству» (Le grand Etre**). И, наконец, философия Гегеля, хотя и религиозная по своей исходной мысли, в силу своего пантеизма завершается культом государства как земного бога и потому резким отвержением, как «наглости», нравственных притязаний человеческой личности. Но наиболее последовательным и общественно-влиятельным, а потому и практически наиболее разрушительным выражением этого течения мысли, которое теперь принято называть тоталитаризмом, является марксизм. Ученик Гегеля, Маркс вслед за Фейербахом отверг религиозную основу философии Гегеля, признав Бога лишь иллюзорной проекцией вовне человека. Прежде чем стать социалистом, Маркс называл свое воззрение «реальным гуманизмом». Человек должен стать не в идее только, а на самом деле в своей реальной жизни властелином своей судьбы (4). Как этого достигнуть? Существо человека Маркс усмотрел в экономике— этом наиболее явственном выражении материальной, плотской его природы. Овладев экономической стихией, человек достигнет всемогущества и реально станет тем, что он есть, — земным богом. Но достигнуть этой цели он может лишь через коллективизацию, через слепление индивидов в коллектив; выполнить эту задачу должен «пролетариат», который здесь поэтому играет роль избранного народа, нового Израиля, как коллективного воплощения земного божества, призванного осуществить царство Божие — царство всемогущего человека — на земле. Коллективный человек в лице «пролетариата» имеет все атрибуты земного божества: его воля есть безапелляционно -верховная инстанция, абсолютное мерило добра. Не только враги его, подобно врагам ветхого Израиля, должны беспощадно истребляться, но и индивидуальная человеческая личность, будучи, как таковая, инстанцией, противоположной божеству коллективного человека, должна приноситься в жертву этому Молоху, быть превращена в муравья человеческого муравейника, в служебное, само по себе ничтожное колесико огромной, обожествленной общественной машины. Но более того: так как коллективный человек здесь обожествлен именно в его земной, плотской природе, то его злые земные страсти — корысть и классовая ненависть — признаются творческими силами, разнуздание которых необходимо для осуществления земного царства божия; аморализм превращается поэтому в антиморализм. Так в марксизме основа безрелигиозного гуманизма — обоготворение человека как личности, т. е. как носителя духовного и морального начала — вырождается в демоническое обоготворение обездушенной и обезличенной коллективной плотской стихии человека.
Другая, по первичному своему замыслу более благородная форма аморалистического гуманизма — обожествление человека как конкретной индивидуальной личности в ее самодовлении и изолированности — была впервые выражена также учеником Фейербаха — Штирнером, который вполне последовательно заменил родовое понятие человека в учении Фейербаха конкретным существом человека как отдельной личности. Положительный элемент учения Штирнера состоит в мысли (сродни религиозному индивидуализму Киркегарда), что великое и священное подлинное существо человека дано только в уединенной, отрешенной от мира глубине его личного духа. Но в силу натуралистических предпосылок своего мировоззрения Штирнер отождествляет эту духовную глубину с субъективностью, т. е. с эгоизмом и своеволием человека, и потому приходит к утверждению их верховенства, к обожествлению человека как дерзновенного эгоиста. Высшее достоинство человека состоит именно в его эгоистическом своеволии, и мораль есть лишь гибельная и незаконная попытка подавить и связать это свободное выражение существа человека (мысль, которая уже Платоном вкладывается в уста Калликла в диалоге «Горгий»). Но более глубокое и влиятельное выражение аморалистический гуманизм получил у Ницше. Исходная мысль Ницше есть культ героической человечности — прославление человека как носителя имманентно присущего ему высшего духовного начала, в его противоположности обездушенной человеческой массе — среднему человеку во всей ничтожности, пошлости, безличности ходячих мерил его жизни. В этой форме Ницше бессознательно выражает верную мысль об имманентности божественного начала человеческому духу — идею, аналогичную учению Мейстера Эккарта о божественной «искорке» в глубинах человеческого духа. Но в силу безусловного отрицания момента трансцендентности Бога мысль Ницше принимает характер богоборческого титанизма. Религия, подчиняющая человека Богу, будучи порабощением человека, противоречит его высшему, благородному существу; мораль любви и сострадания к ближнему в его слабости и ничтожестве — мораль, требующая равенства всех людей, — есть выражение рабского духа среднего человека, попытка его утвердить себя за счет принижения высшего, аристократического начала в человеке. Ницше исходит, в сущности, из различения двух начал в человеке: человек в его фактическом состоянии есть существо ничтожное и презренное, но он же есть потенциальный носитель высшего, благородного, божественного начала; человек есть несовершенное, уродливое выражение некоего высшего, еще не реализованного сверхчеловека. «Человек есть нечто, что должно быть преодолено», — в этой формуле открыто выражено саморазложение безрелигиозного гуманизма. Ницше мечтает о существе высшем, чем человек в его господствующем типе; в терминах религиозной мистики его мечта могла бы быть выражена в христианском идеале «обоженного человека», насквозь пронизанного и пропитанного божественным началом. Но, отвергая трансцендентность божественного начала, он может выразить эту мечту только в форме противоречивого упования, что человек сам, собственными силами, облагородит самого себя, создаст из себя это новое, высшее существо сверхчеловека. Основной, неустранимый онтологический факт богочеловеческого двуединства человека — сочетания в человеке слабого тварного существа с носителем трансцендентного ему божественного начала — заменяется мечтой самопревращения человека (в его «человеческом, слишком человеческом» существе) в человекобога (5). Но где найти мерило, определяющее различие между сверхчеловеком (человекобогом) и человеком в его ничтожестве? Натурализм воззрения Ницше не дает ему возможности найти его в какой-либо сверхприродной инстанции. Ему не остается ничего иного, как признать сверхчеловека просто существом новой, высшей биологической породы. Признаки этой высшей биологической породы могут быть только природными — максимальная вера в себя самого, мощь, своеволие, дерзновение, властолюбие. Реальным прообразом сверхчеловека оказывается, по признанию самого Ницше, ренессансный тип бесстыдного изверга Цезаря Борджия или древний германец — «белокурая бестия». Аморалистический гуманизм или аморалистическое его самопреодоление ведет в конечном итоге, вопреки его первоначальному замыслу, не к утверждению типа обоженного, просветленного высшего существа, а к бестиализму. Если у Маркса высшее состояние человеческого бытия выражается в отрицании человеческой личности, в превращении ее в муравья обожествленного муравейника, в колесо обожествленной машины человечества, то у Ницше мечта о человекобоге реализуется в угашении духовной человеческой личности в человеке-звере. Но зверь уже не есть личность — он по самому своему существу есть только особь расы — единичный экземпляр стихийно-природного массового явления. Так гордый замысел персоналистического индивидуализма у Ницше, которому ничто не было более ненавистно, чем стадность, — в своем логическом развитии ведет к своему самоуничтожению. Последний итог этой самоубийственной диалектики подвел национал-социализм — эта пошлая вульгаризация ницшеанства; сочетая культ «вождя» («сверхчеловека») и высшей расы с культом всемогущества государства и механически организованной массы, он на ином пути приходит к тому же тоталитарному коллективизму, как и марксизм, — к принципиальному отвержению личности как носителя духовного начала. К чему это приводит на практике — это мир узнал теперь на горьком опыте, в котором едва не погибла вся европейская христианская и гуманистическая культура.
Так обе разнородные формы аморалистического и безрелигиозного обоготворения человека сошлись в своем конечном гибельном итоге: в обеих произошло саморазложение гуманизма. Духовно-историческая эпоха, начавшаяся с гордого провозглашения величия и верховенства человеческой личности и видевшая свое призвание в осуществлении этого начала, кончается его отрицанием — порабощением и озверением человека, превращением его в слепую механизованную стихию природы, в которой человек утрачивает свое существо — образ человека. Это есть имманентная кара за забвение и отвержение нераздельно-неслиянного богочеловеческого двуединства человека.
_____________________________________________________
1. Этот параграф вкратце воспроизводит некоторые мысли, уже высказанные мною в книге «Свет во тьме» (Париж, YMCA - Press , 1949). Это повторение оправдано тем, что обсуждение этих тем необходимо для связности хода предлагаемого теперь размышления; к тому же самые мысли изложены здесь в несколько иной, надеюсь, более адекватной форме.
2. Изложению этого типа благочестия в его историческом развитии во Франции в XVI — XVII веках посвящен замечательный 8-томный (незаконченный) труд Henri Bremond «Histoire litteraire du sentiment religieux en France»*.
3. Глубокий психолог духовной жизни Достоевский иронически замечает, что человек есть такое существо, которое, даже если хочет просто мошенничать, не может успокоиться, пока не придумает абсолютной санкции для своего мошенничества. Именно в этом обнаруживается неустранимость духовного, сверхприродного существа человека.
4. Отметим, кстати, что знаменитая формула: «религия есть опиум для народа» — имеет у Маркса в этой связи совершенно иной смысл, чем в ее популярном употреблении в большевизме. Она совсем не хочет сказать, что религия есть отрава, которою реакция усыпляет волю народа к освобождению. Возражая Фейербаху, мечтавшему разрушить религиозное сознание обличением его как иллюзии, Маркс в этой формуле указывает, что религия есть необходимое и неустранимое, хотя и иллюзорное, утешение и успокоение человечества, страдающего от рабского состояния своей реальной земной жизни. Она исчезнет сама собой, когда человек станет подлинным хозяином своей судьбы. Этим, по существу, обличена, с точки зрения самого Маркса, нелепость замысла уничтожить религию насильственным политическим ее преследованием.
5. Это, как известно, есть термин Достоевского, в котором он, предвосхищая Ницше, выразил (в «Бесах») этот тип мысли, противопоставив его христианской идее «Богочеловека».
Аниме охватывает все диапазоны и жанры контента, но некоторые из самых популярных — это сёнен, который с гордостью демонстрируют вдохновляющих героев. Многие из них обладают одной уникальной способностью, а некоторые несколькими сверхсилами! Кто же они?
Внимание! Нумерация никак не отражает место в ТОПе, а лишь служит для удобства. Осторожно, присутствуют спойлеры!
1. Мидория превращается в Героя («Моя геройская академия»)
Со временем Мидория унаследовал силу Всемогущего Один За Всех, но его связь с предыдущими носителями этой способности постепенно завещает ему дополнительные Причуды, такие как Чёрный Кнут и другие. Некоторые злодеи в аниме обладают множеством способностей, но для героев это большая редкость.
2. Эрен Йегер использует несколько сил Титанов («Атака Титанов»)
Эрен Йегер — главный герой, которого все больше омрачают тёмные намерения. Эта борьба идеалов совпадает с приобретением Эреном новых способностей Титана. Эрен начинает с мощи Атакующего Титана, но затем он поглощает необходимых людей, чтобы также обладать способностями Титана Боевого Молота и, казалось бы, неограниченной силой, которая содержится в Титане-Основателе.
3. Джозеф Джостар — редкий герой «Невероятных приключений ДжоДжо», у которого есть и стойкость, и Хамон
Всегда интересно, когда траектория сериала меняется из-за того, что создатель натыкается на крупный прорыв. Но главным поворотным моментом в повествовании стал переход от световой энергии Хамона к антропоморфным стойкам в «Крестоносцах звездной пыли».
Любопытно, что Джозеф Джостар — переходный персонаж, который присутствует в дни Хамона в Battle Tendency.
4. Коро-сенсей из «Класса Убийц» способен на всё благодаря своим клеткам антиматерии
Коро-сенсей — сложный человек в том смысле, что он технически представляет серьёзную угрозу для Земли, но одновременно он является ценным наставником для своих учеников.
Уничтожение Коро-сенсея рассматривается как невыполнимая задача, потому что его античастицы наделили его множеством способностей. Сильная скорость и неуязвимость Коро-сенсея очевидны, но он также может становиться невидимым и трансформироваться во множество противоположных форм, каждая со своими особыми целями.
5. Бесстрашный убийца демонов, Танджиро, выбирает несколько стилей дыхания («Клинок, рассекающий демонов»)
Танджиро пользователь Водного Дыхания, которое часто использует в бою, но он также приобретает навыки Стиля Огненного Дыхания, который становится для него надёжной поддержкой, когда его обычных навыков недостаточно.
6. Силы Юсуке Урамеси быстро меняются в его изменчивой форме демона («Отчёт о буйстве духов»)
Боевые искусства Юсуке и атаки Духовного пистолета обычно достаточно для выполнения работы, но вторая половина аниме представляет непредсказуемую форму демона. В неё Юсуке сражается совершенно по-другому, и это рискованно.
7. Возможности Канеки Кена достигают другого уровня в форме Дракона, сеящего истинный хаос («Токийский гуль»)
Канеки претерпевает несколько изменений, но к концу «Токийского гуля» он почти неузнаваем. Сила новой формы Дракона Канеки по сути превращает его в огромную многоножку кайдзю, сеющую хаос в городе. Эта сила парализовала бы страхом настоящего Канеки Кена.
8. Баам владеет различными стилями шинсу и не только («Башня Бога»)
Дебют Баама начинается как крайне упорного главного героя, но он естественен, когда дело доходит до энергетической силы шинсу. Силы Бама продолжают превращаться из сфер в щиты и многое другое. Навыки Баама продолжают расти.
9. У Инуяши много хитростей в рукаве, в том числе и демоническая трансформация («Пёс-демон Инуяша»)
Статус полудемона Инуяши даёт ему полезные способности, такие как повышенная сила, выносливость, а также более нетрадиционные навыки, такие как уплотнение крови. Однако всё это меркнет по сравнению с силой Инуяши, когда он принимает свою форму демона. Кроме всего прочего, он отлично владеет мистическим мечом Тессайга.
10. Гоку наделён способностями и преобразованиями от множества мастеров («Dragon Ball»)
Гоку — очень сильный, в его распоряжении слишком много сил.
Он может использовать различные степени Супер Сайяна, телепортироваться с помощью мгновенной передачи или даже выполнить манёвр слияния. Гоку обладает таким арсеналом уникальных способностей, что он никогда не может быть плохо подготовленным к битве.
ВЫВОД
Это обычное дело, когда героев аниме благословляют или проклинают исключительными способностями, которые могут заставить задуматься большинство западных супергероев. Однако некоторые сериалы продвигают эту условность ещё дальше и снабжают своих героев множеством способностей разной степени мощи.
Если понравилась статья, погладь котика, читай много других интересных статей прямо на Яндекс Дзен канале https://zen.yandex.ru/id/5f5cbbc5a64d9d59a7fb51b4
Данная статья относится к Категории: Публицистика
«Хоть он ещё не сказал своего слова, но нимало не сомневался, что скажет. Это был лишь вопрос времени. В принципе он, конечно, не одобрял того, что называлось «добиться признания». Он, пожалуй, никого так не презирал, как признанные великие авторитеты. На его взгляд, их успех означал верх идиотизма, корыстолюбия и самодовольства. Ведь это значило, что они сумели угодить достаточно большому числу таких же невежд и продажных идиотов. Все эти великие жрецы науки, все эти так называемые гении оскорбляли его здравый смысл. Их затхлые, ни для кого не новые открытия ничего для него не значили. Он их всех раскусил. Само их существование возмущало его. Правда, время от времени кто-нибудь из великих отправлялся на тот свет, и справедливый гнев нашего героя несколько стихал перед лицом всепримиряющей смерти. Когда такой гений переставал коптить небо, он уже не вызывал к себе такой непримиримой ненависти.
Можно было даже признать, что после него остались кое-какие крупицы, а с годами они разрастались в великое наследие; и тут он сравнивал оставшихся в живых презренных ученых мужей с тем, кто, по счастью, умер, и сравнение было всегда не в пользу живых. По правде говоря, мало кто из живущих удостаивался его снисхождения. Они для него не существовали, просто не существовали. Что представляли собой все эти так называемые «великие» художники, писатели, политические деятели? Его губы под длинным носом кривились в язвительной улыбке. Этого было достаточно: от их славы ничего не оставалось, - для него, во всяком случае. До чего же наивны их рассуждения об искусстве и всевозможных преобразованиях! Как все это безнадёжно и непоправимо устарело! Как все это поистине заслуживало уничтожающей критики его пера и слова!
Ибо он знал, что призван спасти искусство, литературу и политику своей страны. И он снова и снова начинал издавать газету или сотрудничал в уже существующих газетах, которые должны были помочь осуществить его миссию. Им удавалось протянуть несколько месяцев, иным даже несколько лет, прежде чем передать последний судорожный вздох гения. Но до чего же чисто они мели, пока были новы! С высоты, недоступной никаким порокам так называемой человеческой природы, они мели и мели и сотрясали воздух, пока внезапно не обнаруживалось, что нечем дышать. И как близки, как непостижимо близки они были к тому, чтобы вместо всего этого мусора предложить свои подлинные законы искусства и жизни! Ещё какой-нибудь месяц, год, ещё одна хорошая чистка, и они этого добьются. И вот тут-то, с последним взмахом метлы, он и скажет свое слово! Наконец-то они дождутся человека, который даст им настоящую философию, настоящую творческую мысль, - человека, чьи стихи и картины, музыка, проза, драма, проекты преобразований произведут всеобщий переворот! И тогда он покинет эту отслужившую свою службу газету и, посоветовавшись сам с собой, создаст новый орган.
Уж эта-то газета будет основана на самых незыблемых принципах. Прежде всего никакой терпимости, никакой пощады никому! В прошлый раз они слишком многое прощали. Они щадили некоторые имена. Больше итого не повторится, довольно! Этих невежд и шарлатанов надо прикончить раз и навсегда. А вместе с ними - в огонь всю общественную структуру с её прогнившими догмами искусства, религии, социологии. На этот раз он не потерпит пустоты, он найдёт, чем всё это заменить. Теперь будет самое время показать и объяснить тайное биение пульса будущего, которое пока открылось ему одному. Каждый лист газеты будет пронизан пламенем, неотразимым, красноватым пламенем гения. Это будет грандиозное излучение. И, накинув на свое тощее тело изодранный плащ, он начинал всё сызнова.
В первых трёх номерах он разнесет всё до основания и благоговейно уготовит пути грядущему. В четвёртом номере он соберет все свои силы, чтобы нанести сокрушительный удар по всему фронту и отбить все злобные контратаки смертельно уязвленных жрецов и апостолов прошлого; на этот сокрушительный удар будут брошены все силы на страницах пятого, шестого, седьмого и восьмого номеров. В девятом номере он заявит о своей готовности выполнить положительную программу, которая была обещана в первых номерах. В десятом он скажет, что если разложившееся общество не поддержит его героические начинания, оно так и не увидит гения. В одиннадцатом номере он учинит небывалый разгром и в двенадцатом испустит дух.
Не следует забывать, что наш герой не принадлежал к породе самодовольных людей, способных чем бы то ни было удовлетвориться раз и навсегда. Нет, это была более возвышенная натура - он вечно стремился ввысь, к идеалу, которого только он когда-нибудь достигнет. На нём лежала печать божественной неудовлетворенности даже самим собой; свое превосходство он сознавал лишь в сравнении со всем прочим человечеством.
Какое счастье, что умер Ницше! Теперь он мог с легким сердцем и чистой совестью бить в барабан, оставленный человеком, которого наш герой, не колеблясь, называл великим. И всё-таки, часто говорил он, что может быть глупее этого безмозглого сброда, именующего себя сверхчеловеками! Кроме Ницше, он, пожалуй, ни одного мыслителя не считал равным себе, особенно он не выносил Аристотеля и того, кто основал религию его страны.
Государственных деятелей он расценивал очень низко: все они в конце концов просто политиканы! Во всей истории он не находил никого, кто, подобно ангелу утра, отвечал бы за судьбы человечества; никого, кто смог подняться над презренной суетой человеческих деяний и стремлений.
Его любимым поэтом был Блейк, любимым драматургом - Стриндберг, человек, подававший большие надежды и, по счастью, умерший. Из романистов он признавал Достоевского. Кого же ещё можно назвать? Кто ещё сумел выйти из рамок тупой, нормальной человеческой рассудочности и вскрыть потрясающие стороны человеческой души в состоянии опьянения или сна? Кто ещё сумел показать жизнь в таком разрезе, где с начала и до конца вы не найдёте скучного прозябания, не преображённого кошмаром? Ведь только в кошмаре человеческая душа раскрывает все свои возможности.
Он питал особое пристрастие к кошмарам, даже в их смягченной форме, - пристрастие человека, которому ясно, что в мире только один кошмар недоступен обыкновенному здравому человеку в состоянии бодрствования. И он так ненавидел обыкновенных здоровых людей с их полной неспособностью что-либо понимать!
По художественным вкусам он был пауло-пост-импрессионистом, и о художнике, которым он восторгался, пока ещё никто ничего не слыхал. Однако в своё время о нём обязательно заговорят. С его признанием начнется новая эра в искусстве, равной которой не знала история, если, пожалуй, не считать одного периода в китайском искусстве, задолго до того времени, о котором наговорили столько вздора эти жалкие учёные мужи.
Он был знатоком музыки, и ничто не доставляло ему больших страданий, чем мелодия. Из всех стариков он признавал одного Баха, и только его фуги. Вагнер местами неплох. Штраус, Дебюсси терпимы, конечно, но все они vieux jeu. Вот есть один эскимос. Его имя? Ну нет, подождите. Вот это действительно музыка! Вы ещё вспомните мои слова!
Именно ради того, чтобы просветить мир, он так страстно жаждал сказать своё слово, ведь иной раз казалось - больше нет сил терпеть эту косность и видеть, как его тележка, рвущаяся к звёздам, утопает в грязи заросшего плесенью и паутиной мира, где даже этические нормы - это жалкое бутафорское тряпьё, которым прикрывается человеческая сущность, - так глубоко ему чужды.
Что касается этических условностей, то ему особенно были невыносимы джентльмены с их отжившим, допотопным кодексом: в силу каких-то давно истлевших и бессмысленных традиций уважать чувства и убеждения Других людей и подчинять этим условностям своё высшее я - ну нет, знаете ли, всему есть предел! Напротив, он считал своим священным долгом всеми силами бороться с предрассудками и предубеждениями всякого, с кем ему приходилось сталкиваться, особенно в печати.
Он и всегда был добросовестным человеком, но ни к одной своей обязанности он не относился так добросовестно, как к этой. Что бы он ни писал, что бы ни говорил, он не считал нужным смягчать выражения или обходить личности; в вопросах духовных его честность не знала границ. Но он никогда не изливал своего гнева и презрения попусту; на его взгляд, весь мир заслуживал его бича, и ему не стоило труда найти достойную жертву. Он совсем не стремился выделяться при помощи каких-нибудь внешних вычурностей - это удел посредственности. Так, одевался он всегда донельзя строго, хотя нет-нет да и появлялся в красной рубашке, либо в серых башмаках, или ярко-жёлтом галстуке. Всецело поглощённый мыслями о будущем, он вёл довольно умеренный образ жизни. Детей у него не было, но он считал, что без них нельзя, и собирался, как только позволит время, обзавестись ими, ведь это долг каждого смертного перед человечеством. Появятся ли они прежде, чем он скажет своё слово, предугадать было трудно. Ведь он вряд ли сможет сократить для этого свою высокую деятельность.
Иной раз он так уходил в свою работу, что не узнавал сам себя; зато вы сразу его распознавали по тому прерывистому сопению, которое характерно для всякого человека в состоянии творческого экстаза. Когда его гений пребывал в высших сферах, он забывал обо всем, даже о пере и бумаге; он парил в облаках, и, подобно их невесомым нагромождениям, повисали его расплывчатые, бессмертные и ускользающие, как воздух, видения и мысли. Как он досадовал потом, что не удосужился пригвоздить их к земле! Да, с его нетерпимостью ко всему, кроме божественного совершенства, и с его непоколебимой верой, что он непременно достигнет этого совершенства, он был, пожалуй, самой интересной личностью в пределах... Не стоит уточнять, в каких именно пределах».
Джон Голсуорси, Сверхчеловек, Собрание сочинений в 16-ти томах, Том 16, М., «Правда», 1962 г., с. 27-32.
Изображения в статье
Джон Голсуорси — английский прозаик и драматург, автор цикла «Сага о Форсайтах» / Public Domain
Image by Krzysztof Pluta from Pixabay
Image by morhamedufmg from Pixabay
Image by M. H. from Pixabay
Image by Gerd Altmann from Pixabay
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Джонни Ким, 36 лет. Морской котик, врач-выпускник Гарварда и первый корейско-американский астронавт в НАСА.