С молитвой на губах я вставил ключ. Старый, измученный мотор кашлянул, чихнул и, на удивление, завёлся с пол-оборота. Я вдавил газ в пол, грузовик рванулся назад, разворачиваясь бампером со скрежетом и сбивая с ног одного из орков, не успевшего отпрыгнуть. В тот же миг ощутил острое, ледяное прикосновение смерти где-то в области сердца — инстинктивно бросился телом на сиденье. Над головой со свистом, рассекающим воздух, пролетела пуля, и в спинке пассажирского сиденья зияла уже дымящаяся, с рваными краями рана, из которой клочьями торчала набивка. С пронзительным визгом шин вынесло меня на главную дорогу, чудом избежав столкновения с мчащимся потоком машин.

Я выжимал из двигателя всё, что мог, но тяжёлый грузовик рычал и вибрировал, словно вот-вот развалится. В зеркале заднего вида уже виднелись слепящие, как прожектора, фары и слышался мощный, низкий рев мотора — погоня началась. На такой развалюхе далеко не уедешь.

Резким рывком нырнул в вонючий переулок, густо пропитанный запахом гниющих отбросов. За поворотом резко зазвенел металл, истерзанное зеркало царапнуло чужую машину, оставив после себя мрачную полосу разрушения. Кто-то отчаянно крикнул вдогонку, но сейчас это уже ничего не значило. Важно было лишь одно — вырваться вперёд хотя бы на мгновение, чтобы выиграть драгоценные секунды.

И снова — острое, жгучее, как удар хлыста, предчувствие опасности. Инстинктивно рванул руль в сторону. Машина тут же затряслась с такой силой, что головой ударился о боковое стекло, а через весь капот и кабину прошёл сокрушительный металлический удар. Двигатель захлебнулся, издал предсмертный хрип, из-под капота повалил густой, едкий чёрный дым. Прямо в мотор попали. Всё кончено.

Не думая, на ходу я с силой распахнул дверь и выпрыгнул на несущийся асфальт, едва успев поймать равновесие и перекатиться, сдирая кожу на ладонях. Ноги сами понесли меня в спасительную серость темноты, в хаотичный лабиринт между домами. Сзади кричали: «Стой! Сволочь! Не то пристрелим!» — сопровождая угрозы глубоким, гортанным матом.

Кажется, они не заметили, в какой именно подъезд я нырнул, словно крыса в нору. Сердце колотилось с такой бешеной частотой, что перехватывало дыхание. Адреналин и страх — такую гремучую, животную смесь я ещё не испытывал. Почти не касаясь ступеней, взлетел по лестнице на пятый этаж и сорвавшимся шёпотом выругался про себя — «Ворон» остался дома. Чёрт бы побрал мою забывчивость.

Вместо того чтобы лезть на чердак, я, задыхаясь, как загнанный зверь, начал колотить в первую попавшуюся дверь. Дверь открыл суровый, небритый мужчина в застиранной майке.
— Кого чёрт…? — Его голос был хриплым от сна.

Я ввалился внутрь, не слушая его нарастающего потока ругательств, и рванул вглубь квартиры, к балкону.
— Закрой дверь, быстро! Сейчас сюда вломится толпа вооружённых головорезов!

— Кто вломился? Какого хрена ты здесь забыл? Вали отсюда!

Он грубо схватил меня за плечо.

Времени не было. Развернувшись, я нанёс короткий, точный удар основанием ладони под челюсть. Он закатил глаза и рухнул на пол, словно мешок с костями. Из соседней комнаты выскочила женщина в ночной рубашке, с перекошенным от страха лицом и начала пронзительно, истерически кричать. Я с грохотом захлопнул дверь на замок и повернулся к ней, в глазах — холодная, отчаянная ярость.
— Ещё один звук, и я тебя замочу, — прошипел я, впиваясь в неё взглядом, залезая в карман пиджака, будто достаю оружие. — Быстро в спальню. И тихо, как мышь.

Она, заливаясь беззвучными слезами, кивнула и пулей умчалась в другую комнату. Я же присел на корточки у балкона, выглядывая в узкую щель между шторами. На лестничной площадке послышались грубые, нечленораздельные голоса и тяжёлые, торопливые шаги.

Время вышло. Распахнув балконную дверь, я перемахнул через перила. Бетонный выступ на мгновение просел и хрустнул под ногой, заставив сердце провалиться куда-то в бездну. Онемевшими пальцами цепляясь за холодные швы кирпичной кладки, я спустился сначала на балкон четвёртого этажа, потом столь же неуклюже и отчаянно — третьего. Оказавшись на земле, замер, вслушиваясь в грохот крови в ушах. Крики раздавались сверху.

И тут я её увидел. Ту самую машину, на которой приехала погоня. «Ноктюрн» (1953 Buick Roadmaster Skylark) цвета ночной грозы, будто из чёрно-белого кино, слепил сверкающим хромом и гипнотизировал изящными линиями. Они оставили её у подъезда, ключи, судя по всему, в зажигании. Истеричный, сдавленный смешок облегчения вырвался у меня из горла. Спасибо, ребята, за такую роскошную оплошность.

Я заскочил в прохладный, пахнущий кожей и дорогим парфюмом салон. Ключи действительно торчали в замке. Сдавленно, больше для себя, пробормотал:
— Спасибо за тачку, ребят. Выручили.

И улизнул, растворяясь в тёмных, безымянных, как и я, улицах Холмов — Верхнего города.

Расслабиться мне не дали. Из соседних улиц, словно призраки из тумана, вынырнули еще два низких тёмных автомобиля охраны, несущихся навстречу с воем, в котором чувствовался профессиональный холод. Проезжая мимо, я отчаянно размахивал руками, указывая пальцами в сторону переулков, откуда прибыл, изображая истеричную панику и показывая направление, куда исчез «опасный ублюдок». Нервы натянулись струнами, готовые лопнуть. Большинство машин рванули туда, куда я показал, но одна, самая настырная, с затемнёнными стёклами, резко развернулась с визгом шин и устремилась вслед за мной, прилипнув к хвосту.

Я швырнул руль в сторону, сворачивая в первый попавшийся глухой, заваленный мусором переулок, вдавив газ в пол до упора. Тот, кто сидел за рулём преследующей меня машины, явно знал своё дело. Он не просто гнался — он чувствовал дорогу, грамотно резал повороты, не давая мне ни сантиметра форы. Пока хотя бы не стреляли. Я наощупь, одной рукой, обыскивал салон, шарил под прохладной кожей сидений в тщетной надежде найти хоть какой-нибудь ствол, нож, хоть монтировку. Ничего. Пусто. Тоска.

Поток машин по мере удаления от центра растаял, скрываться стало не за кем. И преследователи, кажется, пронюхали неладное. Они прижались ещё ближе, начали ослеплять дальним светом, из окна послышались хриплые крики: «Останавливайся! Конец игры! Сейчас пулю в колесо пущу!»

Я пытался выжать из «Ноктюрна» последние соки, но меня попросту протаранили. Жёсткий, расчётливый удар в заднее колесо — моя машина закрутилась волчком и вылетела на пыльную обочину, с грохотом врезавшись в кучу пустых ящиков. На сей раз уйти не удалось.

Я вывалился из двери, но дорогу мне преградили трое — двое крупных мужчин и худощавая женщина, все в безликой тёмной униформе, с поджарыми, готовыми к действию фигурами и стеклянными глазами наёмников.

— Да ладно вам, — попытался я внести нотку беззаботности, поднимая руки. — Я просто заблудившийся гражданин. Видимо, не туда свернул. Тихо-мирно поеду, ладно? Ничего не видел, ничего не слышал. А?.

Ответом был молниеносный, вгоняющий в ступор удар прикладом прямо под дых. Воздух с болезненным свистом вырвался из лёгких. Меня грубо, с отточенными движениями, втолкнули на пассажирское сиденье их машины, двое уселись по бокам, сжимая так, что рёбра затрещали. Попытки заговорить — «Ребята, может, на деньгах сойдёмся? Я случайный свидетель!» — натыкались на гробовое молчание. Со мной попросту не считали нужным вести диалог.

Пока везли, я лихорадочно, сбивчиво соображал, проглатывая ком в горле. Если меня привезут к Харлану, врать будет бесполезно — как мертвому припарки. Его проницательность, подкреплённая древней магией, вскроет всю мою ложь, как консервную банку. Он поймёт, кто вмешался в его идеально выстроенный план с отравленным вином. Мысли метались по клетке черепа, выискивая лазейку. Возможно, ещё не всё потеряно. А если нет… горькая ирония — «Ворон» остался дома.

Меня привезли к порту. Едкий запах солёной воды, тяжёлого мазута и влажной ржавчины ударил в ноздри. Вытащили из машины и, не церемонясь, потащили в один из бесконечных, уродливых ангаров. Задавать вопросы и вырываться было бессмысленно — наёмники молчали, а их стальная хватка не оставляла ни проблеска надежды.

Внутри царила почти осязаемая, давящая тьма, пахло застоявшейся пылью, гниющей рыбой и резким озоном. Спасибо хоть этому проклятому зрению, пробивающему мрак. Меня грубо протащили мимо смутных теней, скрывающих штабеля ящиков и непонятное оборудование, к одинокому островку света под голой, качающейся лампой на длинном проводе. В центре этого жутковатого пятна стоял простой ржавый металлический стул.

Меня швырнули на него, скрутили руки за спиной прочным, впивающимся в запястья пластиковым жгутом. И оставили. Классика жанра, отточенная до автоматизма. Сейчас посижу в гробовой тишине часок-другой, пока не появится тот, кому я представляю ценность. Время на бесплодные размышления. И на медленно подтачивающий страх.

Ровно через полчаса, отмеренные пульсацией в висках, в ангаре послышались чёткие, неторопливые шаги. Сверху, с зыбкой металлической галереи, спустился Николаос. Он постарался придать своему появлению театральный эффект — выплыл из темноты, остановился на самом краю света, отбрасываемого лампой, оставив своё лицо в тени. Я вида не подал, но видел его во всех деталях, так же, как и четыре неподвижные тени наёмников, замерших в темноте по периметру. Они наивно полагали, что невидимы.

Николаос стоял, скрытый мраком, словно паук в центре паутины, когда раздался его низкий, обволакивающий голос, будто доносившийся из самой пустоты:
— Кто ты такой?

Голос из ниоткуда. Не видя его, правда, было бы сложно — и страшно.
— Я просто курьер, — хрипло, сквозь ссохшееся горло, ответил я.

Охранник слева, невидимый в бархатной тьме, нанёс короткий жёсткий удар в скулу. Голова откинулась назад, во рту сразу почувствовался вкус меди с горечью. В глазах на секунду вспыхнули искры.
— Кто ты такой? — повторил Николаос с той же ледяной, безразличной неторопливостью.

— Курьер, — выдохнул я, сглатывая тёплую, солёную кровь.

Охранник повторил удар, чуть ниже. Боль, острая и разливающаяся жаром, пронзила всю челюсть.

— Сегодня в том клубе должно было случиться кое-что... из ряда вон, — продолжил Николаос; его голос был ровным, как поверхность озера, будто он вёл рутинные переговоры. — Почему ты бежал?

— А почему вы гнались? — попытался я парировать, в голосе прозвучала надтреснутая дерзость.

Ответом стал тяжёлый, как молот, кулак в солнечное сплетение. Воздух с болезненным шипением вырвался из лёгких, я согнулся пополам, пытаясь сделать хотя бы глоток.
— Испугался, — выдавил я, слюнявя подбородок. — Не хотелось оставаться на разборках.

— Ты спас ту пианистку. И побежал только после этого. Почему?

— Хотел... спасти хоть кого-то, — прохрипел я, и в голосе дрогнула неподдельная усталость.

Николаос молча кивнул в темноту. Охранник снова врезал кулаком мне в живот. Я закашлялся судорожно, едва не выплеснув желудочный сок.

— Что ты знаешь об этом яде? — Голос Николаоса внезапно раздался прямо над ухом; он бесшумно подошёл ближе, пахнущий дорогим парфюмом и холодным металлом.

— Ничего, — продышался я, тряся головой, сбрасывая капли пота. — Не знаю.

— Как тогда ты узнал об отраве?

— Интуиция… — Я сделал глубокий, дрожащий глоток воздуха. — Сам Харлан сказал… Что этому городу не только помогали, но и мешали… А потом принесли вино. Я сложил два и два. Решил, что он хочет устроить разборку. Может, бизнес отжать? Или ещё что-то такое.

— Например? — мягко, почти по-дружески, спросил он.

— Не знаю... Отпустите, я ничего не знаю.

— Почему ты не хочешь сказать, кто ты на самом деле?

И тут я буквально почувствовал это. Давление. Не физическое, а тонкий, холодный щуп, который попытался ввинтиться в мои мысли. И так же, как тогда в больнице, когда давила Тайная служба, что-то внутри сработало на автомате. Плотная, инстинктивная стена мгновенно отгородила моё сознание. Я даже не успел понять, как её возвёл.

— Я не вру, — хрипло, упираясь лбом в спинку стула, сказал я.

Снова удар под дых. Я скрючился, давясь желчной горечью.

— Как какой-то курьер, — его голос вновь обрел ледяное, методичное спокойствие, — способен просто так пройти на закрытую, тщательно охраняемую вечеринку? Устроить целый спектакль на кухне? Обвести вокруг пальца профессионалов? И каким-то непостижимым образом угадать о покушении на самых влиятельных людей города и страны?

Я поднял голову, смазав окровавленный подбородок о шершавую ткань плеча.
— Интуиция… — упрямо повторил я. — И ещё… его манера речи. Тон. И та фраза… будто кто-то ему мешает. Взгляд… голодный. Будто именно он главный зритель шоу и хочет устроить его исключительно для себя.

В темноте наступила густая, звенящая тишина. Казалось, он взвешивал каждое моё слово на незримых весах.

— Кто тебе платит? — наконец спросил он, и в его голосе впервые прозвучало слабое, но отчетливое раздражение.
— На кого ты работаешь? Такого, как ты, в курьерской службе и в помине не было. Мы это уже проверили по всем базам. А если понадобится, потратим ещё сутки и выясним твою биографию до десятого колена. Или неделю… если твоя личность кем-то основательно прикопана.

Охранник слева снова двинулся, как тень. На этот раз удар пришёлся по переносице, заставив мир вспыхнуть белой болью и на миг уплыть в никуда.

— Кто ты такой? — прозвучал последний, усталый, почти разочарованный вопрос из темноты.

— Значит, я теперь безработный, — хрипло выдавил я, чувствуя, как тёплая струйка крови стекает по подбородку, сплёвывая липкий сгусток на пыльный бетонный пол. — Опять по объявлениям бегать.

Снова удар по лицу. Костяшки со звонким щелчком встретились с челюстью. Звон в ушах усилился, превратившись в навязчивый высокий гул.

— Что ты делал на вечеринке? — Его голос остался прежним — ровным, безразличным инструментом.

Я сделал вид, что окончательно сдаюсь, обмякнув всем телом, словно тряпичная кукла.

— Отвечу... Только, когда не будет лишних ушей.

Он молча кивнул в звенящую темноту. Двое охранников, стоявшие метрах в двух, развернулись с отточенной синхронностью и ушли в глубь ангара — их шаги быстро растворились в пустоте. Ещё двое оставались неподвижны на своих местах.
— Теперь мы одни, — констатировал Николаос. — Можем поговорить.

— Мы не одни, — я кашлянул, горло запершило от крови. — Этот вот сбоку сопит, как паровоз. А эта… — Я едва заметно мотнул головой в другую сторону. — Ерзает. Слышу, как куртка шуршит по грубой ткани.

Николаос на секунду замер, хотя в темноте ему вряд ли было что-нибудь видно. Послышался сдавленный, почти неслышный возмущённый вздох. Они действительно были профи — я их не слышал, просто блефовал, делая вид, будто не вижу.

— Выйдите, — тихо, но не допуская возражений, приказал Николаос.

Николаос приблизился, наконец-то выйдя из полосы тени в тусклый свет лампы. Его лицо было маской невозмутимости, но в глазах читалась усталая, отточенная годами решимость.
— Говори.

Я сделал глубокий, прерывистый вдох, собирая в кучу разрозненные мысли. Полная правда — верная смерть. Полная ложь — тоже. Остается лишь полуправда.
— Элис… Та пианистка… — начал я, искусственно делая паузу, чтобы придать словам нужный вес. — Она моя бывшая. Я… отчаянно хотел воспользоваться этим шансом. Последний раз извиниться перед ней. Надежда была такой: если она увидит меня и поймет, на что я ради неё пошёл, возможно, сжалится.

Он медленно моргнул, веки опустились и поднялись с точностью механизма.
— Что?

— Я люблю её, — выдохнул я с надрывной, почти истерической искренностью, мне даже почти не приходилось врать. Я действительно всё ещё скучал по ней.

— И спас потому, что не простил бы себе, если б она пострадала на моих глазах. А насчёт отравы… — Я замялся, изображая глубокое замешательство. — Просто видел на кухне, когда вносили вино, крошечные, маслянистые пузырьки в толстом стекле. Названия не прочёл. Решил, что это какие-то добавки для вкуса. А уже в самом клубе… У меня просто сложилась картинка. Его речь. Эти взгляды. Потом нашёл первого, с кем поговорил, и выпалил то, что сорвалось само собой. Я не думал, я паниковал. Когда понял, что Ла Брюньер сотрёт меня в порошок просто как досадную помеху… вот тогда и рванул сломя голову.

Николаос несколько секунд молча смотрел на меня, его взгляд, казалось, просверлил меня насквозь, затем взгляд ненадолго отвел в сторону, в непроглядную тьму, где, как я подозревал, скрывался его менталист. Потом он вновь впился взглядом в меня, и в его обычно спокойных глазах впервые вспыхнуло нечто похожее на искреннее, почти человеческое раздражение. Раздражение от абсурда, оказавшегося истиной.

— И всё же, — произнёс он тихо, и в его голосе впервые прозвучала усталость, — ты так и не сказал мне, кто ты.

Он сделал шаг ближе, и его холодная, отбрасываемая телом тень накрыла меня целиком, словно саван.

Читать далее

Дом стоял на пригорке, мрачный, осевший на один бок. Дверь была распахнута, словно черный рот кричащего человека. И из этого рта веяло таким холодом, что пар изо рта вырывался густыми клубами.

Они остановились у крыльца. Ратибор покрепче перехватил рукоять меча, чувствуя, как влага на ладонях мгновенно остывает.

Вдруг из глубины дома донесся звук.

Не вой, не скрежет. Плач. Тонкий, жалобный, захлебывающийся плач младенца.

— Жив, — выдохнул Ратибор и дернулся было вперед.

— Стоять! — Волхв ударил его древком посоха по плечу. — Не беги. Испугаешь её — она дитя придушит, как щенка, от «любви» своей великой.

Они шагнули в сени. Половицы скрипнули, как старые кости.

Внутри было светлее, чем снаружи. Стены покрывал иней, сверкающий в призрачном голубоватом свечении, исходившем неизвестно откуда. Все предметы — стол, лавки, разбросанная утварь — были подернуты ледяной коркой.

В центре горницы, там, где свисал с потолка массивный железный крюк для сушки шкур, стояла она.

Милава.

Ратибор помнил её — смешливую девку с русой косой до пояса. Но существо, стоявшее сейчас перед ним, мало напоминало человека.

Она парила в вершке от пола. Сарафан её, некогда красный, стал серым и рваным. Длинные волосы, спутавшиеся в колтуны, закрывали лицо. Голова была неестественно склонена набок, к левому плечу — шея сломана, и на бледной коже отчетливо виднелась синяя, вдавленная борозда от веревки.

На руках она держала сверток из грязного тряпья. Ребенок в нем надрывался от крика, но Милава, казалось, не слышала его боли. Она покачивалась из стороны в сторону, напевая жуткую, беззвучную колыбельную, от которой у Ратибора кровь стыла в жилах.

— Тише, мой хороший, тише, маленький... — её голос звучал не из горла, а словно прямо в голове, скрипучий, как сухой снег под сапогом. — Тятя придет... Тятя шкуры принесет... Мы ему рубаху сошьем...

Ратибор сделал шаг. Доска предательски хрустнула.

Пение оборвалось.

Милава медленно повернулась. Голова её оставалась склоненной набок, поэтому, чтобы посмотреть на гостей, ей пришлось вывернуть тело под невозможным углом.

Волосы расступились, открывая лицо.

Глаза её были черными провалами без белков. Рот был открыт, и из него вываливался посиневший, распухший язык — печать висельника.

— Чужие... — прошипела она. Воздух в избе сгустился, став тяжелым, как вода. Иней на стенах затрещал.

Она прижала сверток к груди так сильно, что ребенок перешел на хрип.

— Моё! — визгнула она. — Не отдам! Уходите!

Яромил вышел вперед, подняв посох, на конце которого болтался пучок полыни.

— Не твоё это, Милава! — голос Волхва гремел, отражаясь от ледяных стен. — Ты ушла! Твой дом — в сырой земле! Отпусти живое к живым!

— Нет! — Ночница оскалилась. Её лицо поплыло, меняясь, становясь мордой хищной птицы или зверя. — Он меня бросил... Он выбрал её... А теперь он умер! Значит, мы вместе! Я и дитя! Мы будем ждать его здесь!

Она махнула рукой, и тяжелая дубовая лавка полетела через комнату, как щепка, метя в голову Волхву. Старик едва успел уклониться.

— Ратибор, отвлеки её! — крикнул Яромил. — Я круг поставить не успею!

Дружинник шагнул навстречу призраку. Страх сковывал ноги, мешал дышать. Это был не враг с мечом, это было чистое безумие, облекшееся в плоть.

— Милава... — позвал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ты ведь любила его. Любила?

Призрак замер. Черные провалы уставились на воина.

— Любила... — прошелестело в ответ. — Больше жизни любила...

— Тогда зачем ты мучаешь его дитя? — Ратибор опустил меч, показывая пустые руки. — Ему холодно, Милава. Ему больно. Ты ведь не хочешь, чтобы сыну твоего любимого было больно?

Существо заколебалось. Хватка на свертке чуть ослабла. Иллюзия материнской заботы боролась в ней с жаждой мести.

— Больно? — переспросила она, и в голосе прозвучали детские нотки. — Я грею... Я пою...

— Ты мертва, Милава, — жестко сказал Ратибор. — Твоё тепло — это лед. Ты убиваешь его, как убила себя.

Слова ударили её, как кнут. Лицо Ночницы исказилось яростью.

— Врешь! — заорала она, и из её рта вырвался поток могильного холода, сбивший Ратибора с ног.

Она взмыла под потолок, к тому самому крюку, на котором когда-то лишила себя жизни. Тень её разрослась, закрывая свет, и в этой тьме Ратибор почувствовал, как чьи-то невидимые ледяные пальцы смыкаются на его собственной шее. Морок начался.

Глава 17: Морок

Воздух в избе исчез. Его вытеснил ледяной кисель, забивший горло, ноздри, легкие. Ратибор лежал на полу, хватая ртом пустоту, а невидимая удавка сжималась всё туже.

Он пытался втать, но его руки больше не слушались. Он вообще перестал чувствовать свое тело — широкие плечи, тяжесть кольчуги, рукоять меча. Вместо этого он почувствовал легкость. Тошную, невыносимую легкость сарафана на ветру. И еще — жгучую, ослепляющую боль в груди, там, где сердце, которая была страшнее любого ранения.

Изба растворилась. Тьма и холод отступили.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Запахло сеном, речной водой и сладким клевером.

Весна.

Ратибор увидел перед собой лицо. Это был Микула — живой, молодой, смеющийся. Он лежал на спине в высокой траве, грыз травинку и смотрел на Ратибора снизу вверх с такой нежностью, что у дружинника перехватило дыхание.

— Милава, зоренька моя... — прошептал Микула, протягивая руку.

Ратибор хотел отшатнуться, крикнуть: «Я не она!», но вместо этого его губы сами растянулись в счастливой улыбке. Он почувствовал, как Его рука — тонкая, женская, с загорелой кожей — легла в ладонь парня.

— Ты меня не бросишь? — спросил Ратибор чужим, девичьим голосом, полным надежды и страха.

— Дурочка, — Микула поцеловал её ладонь. — Куда я без тебя? Кому я нужен, кроме тебя? Ты моя. Навеки.

Чувство любви было таким густым, горячим и пьянящим, что Ратибор чуть не захлебнулся. Это была не просто привязанность, это была одержимость. Весь мир сузился до этих карих глаз. Ради них можно было украсть, убить, умереть.

Мгновение — и солнце погасло. Мир посерел.

Лето.

Холодный дождь стучит по крыше. Ратибор стоит у плетня. Он чувствует, как дождь мочит волосы, но ему все равно. Внутри него горит пожар.

За забором, во дворе Микулы, играют свадьбу.

Слышен пьяный смех, гусли, топот ног. Гости кричат: «Горько!».

Ратибор (Милава) стоит и сжимает руками острые колья плетня так, что щепки впиваются в ладони до крови. Он видит Микулу. Тот в красной рубахе, пьяный и веселый, обнимает другую. Забаву. Она смеется, пряча лицо у него на плече.

— Он обещал... — мысль бьется в голове пойманной птицей. — Он клялся... Вор! Предатель!

Боль в сердце сменяется черной, липкой ненавистью. Это чувство хуже яда. Оно отравляет кровь. Хочется ворваться туда, разорвать эту девку зубами, выцарапать ей глаза.

— Почему не я? — кричит разум Милавы. — Чем я хуже? Я любила сильнее!

Каждый удар сердца отдается фразой: «Обманул. Бросил. Обманул».

Мгновение — и дождь сменяется запахом старых шкур и мочи.

Осень.

Ратибор снова в этом доме. Только сейчас здесь нет инея. Здесь темно и пахнет безысходностью.

Он стоит посреди комнаты. В руках у него веревка. Пеньковая, шершавая, пахнущая дегтем.

Мыслей больше нет. Эмоций тоже нет. Внутри выжженная пустыня. Есть только холодная, безумная логика.

— Ему будет больно, — думает она. — Когда он найдет меня, он поймет. Он заплачет. И тогда он снова будет мой. В горе мы будем вместе. А та... та его не удержит.

Ратибор чувствует, как дрожат руки, завязывающие узел. Это не красивые театральные страдания. Это страшно. Это животный ужас тела, которое не хочет умирать, и воля больного разума, который заставляет это тело двигаться.

Он встает на лавку. Перекидывает веревку через железный крюк для туш.

Колени дрожат так, что трудно стоять.

— Микула, смотри на меня, — шепчет Милава.

Петля ложится на шею. Колючая, жесткая. Она давит на кадык, мешает глотать.

— Сейчас, — думает она. — Всего один шаг.

Ратибор в ужасе пытается остановить её, остановить себя. Он орет внутри её сознания: «Нет! Не делай этого! Это смерть! Это навсегда!». Он воин, он привык сражаться за жизнь, а здесь он заперт в теле, которое жаждет уничтожения.

Лавка падает с грохотом.

Рывок.

Боли нет сразу. Есть треск — это ломаются шейные позвонки. А потом наступает тьма. Воздух заперт в груди, он рвется наружу, но пути нет. Лицо наливается жаром. В глазах взрываются красные круги.

Язык вываливается наружу, толстый, чужой. Тело дергается в конвульсиях, пляшет в воздухе, ударяясь ногами о пустой сундук. Руки, уже не по своей воле, царапают веревку, сдирая ногти, пытаясь вдохнуть хоть каплю жизни. Но петля держит крепко.

Сознание меркнет, ссужается в точку.

И в этой точке остается только одно: ненависть.

«Мой... Отдай... Вернись...»

— РАТИБОР! — крик донесся откуда-то из другого мира.

Удар по щеке. Вкус полыни на губах.

Дружинник открыл глаза. Он лежал на полу избы, хватая ртом ледяной воздух. Шея горела огнем, словно по ней прошлись рашпилем.

Над ним висела Милава — призрачная, страшная. Её рука, сотканная из тьмы и могильного холода, всё ещё сжимала его горло, но хватка ослабла. Она смотрела на него пустыми провалами глаз, и он видел, что она ждала. Она показала ему свою смерть и ждала, что он сломается, примет её правду, пожалеет её настолько, что отдаст ей свою жизнь.

Ратибор захрипел, откатываясь в сторону. Видение закончилось, но ощущение пеньковой веревки на шее осталось фантомной болью.

— Я видел... — просипел он, пытаясь подняться. — Я видел твой грех, Милава.

— Это не грех! — завизжал призрак, и изба снова затряслась. — Это Любовь!

Но Ратибор уже знал правду. Любви там не было. Там была лишь эгоистичная, черная дыра, которая теперь требовала заполнить её чужим ребенком.

Ему нужно было найти Якорь. Прямо сейчас, пока она снова не накинула петлю на его разум.

Глава 18: Кукла

Видение отступило, но дышать легче не стало. В избе бушевала настоящая метель: острые льдинки кружились в воздухе, секли лицо, звенели, ударяясь о промороженные бревна. Милава висела под потолком, раскинув руки-крылья, и её крик был похож на треск ломающейся мачты.

— Мой! Не отдам! Вы пришли забрать его!

Яромил стоял на коленях в центре круга, начерченного солью. Кровь текла у него из носа, окрашивая серую бороду. Посох в его руках дымился — старик держал незримый щит, не давая призраку раздавить их обоих, как букашек.

— Ищи, Ратибор! — прохрипел Волхв, сплевывая красным. — Якорь! Её мечта! То, во что она душу вложила до того, как в петлю полезла!

Ратибор, шатаясь, бросился к сундуку в углу.

Милава заметила это. Тень метнулась вниз. Тяжелый дубовый ушат с водой (превратившейся в ледяную глыбу) сорвался с лавки и полетел в голову дружинника.

Ратибор едва успел пригнуться — ушат разлетелся в щепки о стену там, где миг назад была его голова.

— Не трогай! — взвизгнула Ночница. — Это моё приданое! Я замуж пойду!

Ратибор ударил эфесом меча по кованому замку. Металл, хрупкий от могильного холода, звякнул и рассыпался. Дружинник откинул тяжелую крышку.

Внутри пахло лавандой и тленом. Там лежали наряды. Вышитые рубахи, которые она готовила для свадьбы, ленты, платки. Всё аккуратно сложено, всё готово для жизни, которой не случилось.

— Где же ты? — рычал Ратибор, отшвыривая тряпки. Руки коченели от одного прикосновения к вещам мертвой.

В самом низу, на дне, под слоем рушников, он нащупал что-то твердое, завернутое в грубую мешковину.

Он вытащил сверток и развернул его.

Это была кукла.

Уродливая, страшная мотанка, скрученная из старой соломы, обрезков ткани и... волос. Длинных русых волос, которые Милава, видимо, остригала с себя.

У куклы не было лица — по обычаю, чтобы злой дух не вселился. Но Милава в своем безумии нарушила запрет. Углем на тряпичной голове были грубо намалеваны глаза и улыбающийся рот. А на «груди» куклы было вышито красной нитью имя: «Первак». Первенец.

Кукла была тяжелой, неестественно тяжелой для соломы. Она пульсировала в руках Ратибора ледяным жаром. Сюда, в этот комок тряпья, безумная девка шептала свои мечты ночами, пока её любимый спал с другой. Сюда она влила свою любовь, ставшую ядом.

— Милава! — крикнул Ратибор, поднимая куклу над головой.

Призрак замер. Ночница висела в воздухе, прижимая к себе живого, уже посиневшего от холода и крика младенца Забавы.

Черные провалы глаз уставились на куклу.

— Отдай... — прошептала она, и голос её дрогнул. Ярость сменилась растерянностью. — Первак? Ты нашел его?

— Вот твой сын! — соврал Ратибор, чувствуя, как кукла жжет пальцы. — Ты забыла его, Милава? Ты пела ему песни, ты качала его, пока ждала Микулу! А это... — он кивнул на живого ребенка, — это чужой. Холодный. Крикливый. Он не любит тебя. А этот...

Он сжал куклу, и та издала сухой шуршащий звук, похожий на вздох.

— Этот ждал тебя в сундуке. Он твой. Только твой. Созданный твоими руками.

Милава медленно опускалась на пол. Её лицо, искаженное злобой, разгладилось, став почти человеческим, почти тем самым девичьим лицом из видения. Морок спадал. Безумие искало свой истинный фетиш.

— Первак... — она протянула прозрачную руку. — Я не забыла... Я просто... он так долго спал...

Она посмотрела на сверток с настоящим младенцем, который держала. В её взгляде появилось отвращение. Живое тепло было ей противно, оно напоминало о жизни, которой у неё нет. А кукла — мертвая, сухая, родная — манила.

— Меняемся, — жестко сказал Ратибор, делая шаг вперед, хотя каждый инстинкт вопил «беги». — Ты отдаешь чужое. Я отдаю тебе твоё.

Милава зависла в нерешительности. Тишина в избе звенела натянутой струной. Волхв Яромил, воспользовавшись заминкой, начал бормотать заклинание, готовя угли и соль. Но сейчас всё зависело не от магии, а от выбора проклятой души.

Ночница разжала руки. Живой сверток начал падать.

Ратибор, не думая, швырнул куклу ей навстречу и бросился ловить ребенка.

Глава 19: Освобождение

Ратибор рухнул на колени, ободрав кожу о мерзлые доски, но драгоценный сверток поймал у самого пола. Живой младенец, уже посиневший от могильной стужи, зашелся в новом, хриплом крике, но этот крик был музыкой — песнью жизни в царстве мертвых.

А над ними, зависнув в воздухе, Милава прижимала к несуществующей груди соломенную куклу. Она смотрела на уродливый комок тряпья с такой любовью, что это было страшнее любой ярости.

— Первак… Тише, мой сладкий… Мы дома. Тятя не слышит, тятя спит…

В этот миг её призрачная плоть стала густой, почти осязаемой. Одержимость "якорем" стянула её сущность в одну точку, сделала уязвимой. Она больше не была вездесущим мороком — она стала женщиной, держащей свое сокровище.

— Пора! — рявкнул Волхв Яромил.

Старик швырнул горсть четверговой соли прямо в лицо призраку. Кристаллы, заговоренные на Купалу, вспыхнули, соприкоснувшись с эктоплазмой, как искры на труте.

Милава завыла, но не бросила куклу. Соль пригвоздила её к месту, лишила возможности стать туманом.

— Руби! — заорал Волхв, ударяя посохом о пол так, что по льду пошли трещины. — Руби нить, Ратибор! Не плоть руби — проклятье её!

Ратибор, прижимая одной рукой ребенка к груди, второй схватил меч, лежавший рядом. Он вскочил на ноги. Страх исчез, осталась лишь холодная решимость палача, дарующего милосердие.

Перед ним висело не чудовище. Перед ним была истерзанная душа, запертая в петле собственного горя.

Клинок свистнул в морозном воздухе.

Ратибор метил не в тело. Он ударил туда, где над склоненной головой Милавы курился призрачный след веревки — невидимая пуповина, связывающая её с местом самоубийства.

Удар был страшным. Меч встретил сопротивление, словно рубил толстый корабельный канат. Сталь зазвенела, рука онемела до плеча, но лезвие прошло насквозь.

Раздался звук, похожий на лопнувшую струну огромных гуслей.

Веревка, державшая Ночницу между мирами, оборвалась.

Голова призрака — та самая, со сломанной шеей — отделилась от тела, но крови не было. Была вспышка чистого, белого света. Свет этот не слепил, а грел.

И в этом сиянии Ратибор увидел, как спадает кошмарная маска. Исчезли черные провалы глаз, втянулся синий язык, разгладилась мертвенно-серая кожа.

На мгновение перед ними возникла просто девушка. Милава. Такая, какой она была до предательства и петли. Юная, с расплетенной косой, в чистой, не рваной рубахе.

Она стояла на полу босыми ногами, уже не летая. Она посмотрела на свои пустые руки — кукла рассыпалась прахом в момент удара. Потом она подняла глаза на Ратибора.

В них не было ни безумия, ни злобы. Только безмерная усталость и покой.

— Спасибо, — прошептали её губы беззвучно.

А потом её фигуру подхватило невидимым ветром. Она рассыпалась, как утренний туман под лучами солнца, превратившись в мириады сверкающих пылинок, которые тут же растаяли в воздухе.

Тишина обрушилась на дом. Тяжелая, ватная тишина.

И тут же стало происходить чудо. Лед на стенах начал таять, стекая мутными ручьями. Голубое свечение погасло, вернув избе её обычную, мрачную черноту, освещаемую лишь факелом Волхва.

Смертельный холод ушел, оставив после себя лишь сырость заброшенного жилья.

Ратибор опустил меч и сполз по стене на лавку, чувствуя, как дрожат колени. Ребенок у него на руках перестал кричать и начал тихо посапывать, согретый теплом живого тела.

Яромил подошел к ним, опираясь на посох. Старик выглядел так, словно этот бой состарил его еще на десять лет.

— Ушла, — прохрипел он, касаясь лба младенца узловатым пальцем. — Ушла к предкам. Не в рай и не в пекло, а туда, где памяти нет. Отмучилась, девка.

— А этот? — кивнул Ратибор на сверток.

— Живучий, — усмехнулся Волхв, и улыбка вышла жуткой на окровавленном лице. — Тьма его не тронула, только покусала малость. Крепким будет мужем, раз в колыбели смерть переглядел. Неси его к родне, дружинник. Здесь нам больше делать нечего.

Ратибор кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, он подошел к куче тряпья, где минуту назад лежала проклятая кукла. Теперь там была лишь кучка трухи и гнилой соломы.

Он спас ребенка. Он упокоил дух. Но радости не было. Была лишь горечь от того, что любовь может превратить человека в чудовище, которое приходится убивать.

Ратибор сжимал рукоять меча, смазанного сажей, чтобы не блестел. Глаза привыкли к темноте, различая силуэты коряг и черный блеск воды. Мысли текли вяло, путаясь с дрёмой. Три дня... Травник в подклети... Спущенные штаны мертвецов...

А потом мир изменился.

Это произошло не сразу. Сначала с реки пополз туман. Он был густым, белесым, словно кто-то вылил в черную воду бочку скисшего молока. Туман не стелился по воде, он вставал стеной, скрадывая звуки, поглощая очертания берега. Он полз к засаде Ратибора, касался лица влажными, холодными пальцами, оседал росой на усах.

Видимость упала до вытянутой руки. Ратибор моргнул, силясь проглядеть сквозь мутную пелену, но та была непроницаема.

И тут наступила тишина.

Лягушачий хор оборвался не постепенно, а разом. Словно невидимый дирижер взмахнул палочкой — и сотни глоток захлебнулись страхом. Замолчали сверчки. Затих ветер в верхушках ив. Даже вода перестала плескаться о коренья.

Полоцк, мир живых, остался где-то далеко, за спиной. Здесь, у кромки воды, воцарилась Пустота.

Ратибор почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Это было не затишье перед бурей. Это была реакция всего живого на присутствие Смерти.

В груди вдруг стало горячо. Амулет ведуньи Велены — сушеная куриная лапка — словно нагрелся под рубахой, начал колоть кожу острыми когтями, вызывая зуд. Ратибор хотел было почесаться, но замер.

В тумане, там, где должна быть река, что-то было.

Звука не было. Не было плеска весел, не было чавканья сапог по грязи. Но Ратибор кожей ощущал тяжелое, давящее присутствие. Словно огромная гора медленно смещалась в пространстве.

Голова начала кружиться. Веки стали тяжелыми, накатила сладкая, тягучая усталость. Захотелось встать, выйти из укрытия, посмотреть, что там белеет во мгле... Захотелось опустить меч.

«Морок!» — прожгла мысль.

Амулет царапнул грудь сильнее, боль отрезвила. Ратибор прикусил губу до крови, прогоняя наваждение.

Он вглядывался в молочную стену до рези в глазах. Ему казалось, что он видит движение — плавное, тягучее колыхание тьмы внутри тумана. Огромный силуэт? Изгиб исполинского тела? Или просто игра воображения, испуганного разума?

— Покажись... — одними губами прошептал он. — Только покажись.

Но ничего не произошло.

Ни всплеска, ни атаки, ни горящего взгляда. Сущность прошла мимо. Или постояла, выжидая, пробуя воздух своим раздвоенным языком, и, не почуяв легкой добычи, утекла дальше.

Туман стоял еще долго, давя на плечи. Ратибор лежал, чувствуя, как деревенеют ноги. Он проиграл этот раунд. Тварь не пошла по старой тропе. Она была хитрее. Или же...

Лягушки, осмелев, неуверенно подали голос — одна, другая, и вскоре хор возобновился, хоть и не так бойко.

Тварь ушла. Но куда?

Ратибор медленно поднялся, отряхивая мокрые листья. Его трясло от напряжения и холода. Охота не удалась. Капкан остался пустым.

Но тишина, которая стояла над рекой минуту назад, сказала ему больше, чем любой свидетель. Зверь здесь. И зверь голоден. И если он не клюнул на засаду у реки, значит, он нашел еду в другом месте.

И тут, словно в подтверждение его черных мыслей, далеко, со стороны дальних хуторов, разорвав ночную тишину, донесся крик. Не лягушачий, не птичий. Человеческий.

Ратибор рванул меч из ножен и побежал на звук, проклиная туман, ночь и свою неудачу.

Глава 12: Крик на хуторе

Ноги сами несли его сквозь подлесок. Ветки хлестали по лицу, как розги, цеплялись за плащ, пытаясь удержать, но Ратибор не чувствовал ни боли, ни усталости. В ушах всё ещё стоял тот крик — полный смертного ужаса, оборвавшийся так внезапно, словно кричащему перерезали глотку.

Туман, плотный у реки, здесь, на возвышенности, редел, превращаясь в рваные клочья, цепляющиеся за стволы сосен. Ратибор бежал на дальний хутор — уединенное хозяйство бортника Микулы, стоявшее особняком, в версте от городской стены. Глухое место. Идеальное для тех, кто ищет уединения… или жертву.

Когда впереди показался черный силуэт избы, Ратибор замедлил шаг, выравнивая дыхание. Меч лежал в руке привычной тяжестью, но ладонь была мокрой от пота.

Было тихо. Слишком тихо. Даже дворовый пес Брехун, известный своим скверным нравом, не встречал чужака лаем.

— Микула! — позвал Ратибор, но голос его прозвучал глухо, словно вата тумана поглотила звук.

Ворота плетня были распахнуты настежь. Одна створка сиротливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Ратибор шагнул во двор, готовый к удару.

Никто не напал. Двор был пуст, лишь перевернутая корзина да рассыпанная поленница говорили о том, что здесь недавно кто-то бежал в панике.

Дружинник подошел к крыльцу. Дверь в избу была приоткрыта. Из темного провала тянуло холодом и… тем самым запахом. Едва уловимым теперь, выветривающимся, но всё еще узнаваемым. Шафран. И сладкая гниль.

Ратибор зажег от огнива припасенный в суме факел-смоляк. Яркий, трескучий свет разогнал тени, и дружинник едва не споткнулся.

У самого крыльца, в грязи, лежал человек.

Это был Микула. Крепкий, жилистый мужик, который мог в одиночку завалить медведя. Сейчас он выглядел как сдутый пузырь. Его одежда была разорвана, штаны спущены до лодыжек, обнажая иссохшие, серые бедра. Лицо Микулы было обращено к звездам, и на нем застыла та же чудовищная, блаженная улыбка, что и у других.

Он высох до дна.

— Проклятье… — выдохнул Ратибор, опускаясь на колено. Тело было еще теплым. Он опоздал всего на несколько минут.

Но тут свет факела выхватил из темноты еще одно пятно. Чуть поодаль, у колодца, лежало что-то белое.

Ратибор поднял факел выше.

Женщина.

Это была молодая жена бортника. Она лежала навзничь, раскинув руки, словно пытаясь отползти. Её сарафан был задран, длинная коса растрепалась в грязи.

Ратибор подбежал к ней, надеясь, что она просто лишилась чувств. Он перевернул её лицо к свету и отшатнулся.

Она была мертва. Но выглядела она… иначе.

Если Микула, как купец и стражник, был похож на высушенную мумию с пепельной кожей, то женщина выглядела так, словно просто уснула. Бледная, но не иссушенная. Плоть не покинула её.

Зато на груди, прямо напротив сердца, на белой рубахе расплывалось темное пятно. Кровь.

Но самой раны видно не было — ткань не была разрезана ножом или пробита стрелой. Казалось, удар прошел сквозь материю, не повредив её, но убив плоть под ней. И лицо женщины… На нем не было улыбки наслаждения. Оно было перекошено гримасой боли и дикой, запредельной ярости.

Ратибор встал, озираясь. Тени плясали по стенам избы, и ему казалось, что за каждым углом кто-то прячется.

Пятеро.

Ждан, Гойко, Зорян. И теперь эти двое.

Но здесь что-то было не так. Впервые «Змея» убила женщину. И впервые она оставила кровь.

Ратибор сжал рукоять меча до белых костяшек.

Он устроил засаду у реки, как дурак, слушая лягушек, а тварь в это время пировала здесь. Княжеский срок в три дня таял, как снег в печи, а крови становилось только больше. Он стоял посреди чужого двора, вдыхая остатки сладкого аромата, и понимал: он не охотник. Пока что он лишь тот, кто считает трупы.

Глава 13: Двойное убийство

Факел в руке Ратибора трещал, разбрызгивая капли кипящей смолы, но этот земной огонь казался тусклым по сравнению с леденящей картиной, открывшейся перед дружинником. Двор бортника Микулы стал ареной сразу двух смертей, но стоило присмотреться, как становилось ясно: эти смерти пришли с разных сторон света.

Ратибор воткнул факел в вязкую землю между двумя телами и опустился на колени. Сначала он еще раз осмотрел Микулу.

Тут все было знакомо до тошноты. Та же пепельная, похожая на кору старой осины кожа. Те же проваленные ребра, обтянутые сухой плотью. И та же чудовищная, бессмысленная улыбка блаженства на лице человека, из которого высосали жизнь до последней капли. И, конечно, запах. Пряный, сладкий дух южного шафрана и мускуса висел над телом облаком. Зверь был здесь. Зверь соблазнил бортника, вывел его во двор, раздел и «поцеловал».

С этим все было ясно. «Желтая пыльца» и здесь собрала свою жатву.

Но вот женщина...

Ратибор переполз по грязи к телу жены Микулы, которую звали, кажется, Забавой. Она лежала всего в трех шагах от мужа, но казалось, что умерла она в другом мире.

— Не то... — прошептал Ратибор, касаясь ее руки.

Она была холодной, но мягкой. Плоть под пальцами подавалась, мышцы и жир были на месте. Кровь, хоть и застывшая, осталась в венах, а не испарилась, как у мужа. Она выглядела спящей, если бы не лицо — искаженное гримасой ужаса и боли, с открытым в немом крике ртом. Она не знала наслаждения в миг смерти. Она видела что-то, что напугало ее до разрыва сердца.

Ратибор поднес свет ближе к темному пятну на ее рубахе, в районе груди. Крови было немного — темное, почти черное пятно. Он ожидал увидеть разрез от ножа или дыру от стрелы.

Дрожащими пальцами он рванул ворот льняной рубахи, обнажая бледную грудь.

— Матерь Божья... — выдохнул он.

Раны не было. Кожа была целой, не порванной. Но в районе сердца плоть была вмята внутрь, словно в нее с чудовищной силой вдавили невидимый кол или ударили боевым молотом с маленьким бойком. Вокруг вмятины расплывался черно-синий кровоподтек, похожий на паутину.

Ратибор провел ладонью над раной. От нее веяло холодом. Не осенней стынью, а могильным холодом Нави. Волоски на руке встали дыбом.

— Это не Змея, — твердо сказал он самому себе, поднимаясь с колен. — Змея выпивает. Она обнимает, дурманит и сушит. А здесь... здесь был удар. Удар такой силы, что сломал грудину, не порвав рубахи. Как магическое копье.

Он отошел назад, глядя на двор целиком.

Две жертвы.

Один убит сладким ядом и истощением.

Вторая убита грубой, злой, потусторонней силой.

Картина начинала складываться в голове, но от этого становилась только безумнее.

Микула вышел во двор на зов «Змеи». Попал под морок. Вдова (или кто она там) начала свою трапезу.

Забава, жена его, должно быть, услышала шум или вышла следом. Она увидела мужа с другой. Она кинулась спасать его или проклинать разлучницу...

И кто ее убил?

«Змея»? Зачем ей бить магией, если она могла просто «выпить» и ее? Старик Лука говорил, что они едят мужчин, но женщины для них лишь помеха. Могла ли Змея ударить так? Возможно.

Но почему тела лежат так? Микула уже иссушен. Значит, процесс был завершен. А женщина убита одним быстрым ударом, чтобы не мешала?

Ратибор принюхался. Над Микулой висел запах шафрана.

Над Забавой же запаха пряностей почти не было. От нее пахло озоном, как после грозы, и затхлой водой застоявшегося пруда.

— Два охотника, — понял Ратибор, чувствуя, как холод проникает под кольчугу. — Здесь, на этом дворе, сошлись два разных зла. Одно пришло за мужчиной ради голода. А второе пришло за женщиной... ради злобы?

Это было не просто совпадение. Это было столкновение.

Город гнил изнутри. Пока неведомая тварь охотилась на похотливых мужиков, что-то древнее и мстительное подняло голову, пользуясь общей паникой и смутой.

Ратибор вытер руки о траву. Три дня дал ему князь на поимку одного убийцы. А теперь оказалось, что в Полоцке идет война нечисти, и люди в ней — лишь разменная монета и корм.

Он должен был понять, кто нанес этот удар невидимым копьем. Потому что если Змею еще можно было объяснить хищной природой далеких краев, то убийца женщины был местным. Своим. И оттого — втройне опасным.

Глава 14: Вмешательство Волхва

Ждать пришлось недолго, но каждый миг этого ожидания давил на плечи тяжелее кольчуги. Когда из темноты, шаркая посохом, вышел старый Яромил, княжеский волхв, Ратибор едва сдержал вздох облегчения.

Яромил был дряхл, как столетний пень. Его лицо, изрезанное морщинами, скрывалось в тени надвинутого капюшона из волчьей шкуры, а на поясе, перевязанном вервием, глухо побрякивали обереги — куриные боги, сушеные лапки кротов и мелкие звериные черепа. Он не любил людей, и люди платили ему тем же — страхом пополам с уважением.

— Смердит, — каркнул старик вместо приветствия, не доходя до тел десяти шагов. — Чужим смердит. Сладостью гнилой.

Он подошел к трупу Микулы. Ратибор посветил факелом. Волхв не стал наклоняться. Он ткнул сухую грудь мертвеца кривым посохом.

— Выпит, — констатировал он без жалости. — Как яйцо пауком. Это та же сила, что и у реки. Желтая пыльца, южный дурман. Здесь мне делать нечего, воин. Эту тварь я не знаю, и боги мои ее не ведают. Иди к зверям за советом.

Яромил повернулся, собираясь уходить, но Ратибор преградил ему путь рукой.

— Постой, старче. Глянь на бабу. Тут другое.

Волхв недовольно фыркнул, но подошел к телу Забавы. Стоило ему приблизиться, как он изменился в лице. Из дряхлого старика он превратился в гончую, взявшую след. Он втянул воздух ноздрями, резко, со свистом.

— О-о... — протянул он, и голос его стал скрипучим, как несмазанная телега. — А вот это наше. Родное. Черное.

Он опустился на колени прямо в грязь, не жалея шкур. Его узловатые пальцы пролетели над грудью убитой женщины, не касаясь кожи, там, где незримый удар остановил сердце.

— Холод, — прошептал Волхв. — Ледяной кулак Нави. Ударили не злобой, а завистью. Ударили так, что душу вышибли, даже не порвав рубахи.

— Кто? — спросил Ратибор. — Та же, что и мужа убила?

— Нет, — Волхв резко встал. — Та, «сладкая», убивает ради еды. А эта убила, потому что помеха была. Или потому что увидела свое, желанное.

Старик резко развернулся и, не говоря ни слова, двинулся к распахнутой двери избы. Ратибор поспешил за ним, держа факел высоко.

Внутри было тихо и страшно. Тени метались по бревенчатым стенам, выхватывая нехитрый крестьянский быт: печь, лавки, опрокинутый горшок с кашей. Но Волхв смотрел не на беспорядок.

Он подошел к центру горницы, где под потолком, на очепе (гибкой жерди), висела плетеная колыбель.

Она покачивалась. Едва заметно, словно ее толкнули совсем недавно.

Яромил сунул руку внутрь.

Пусто.

Там было лишь скомканное одеяльце. Ребенка не было.

Волхв медленно вынул руку и обернулся к Ратибору. Глаза старика в свете факела горели недобрым, потусторонним светом.

— Сладкая Смерть забрала мужика, потому что хотела жрать, — прохрипел Яромил. — А потом она ушла. Ей не нужны бабы и дети. Но на этот двор пришло и другое. То, что шло следом. Или то, что привлек запах смерти.

— Два убийцы? — Ратибор почувствовал, как холодок бежит по спине. — Сговорились они, что ли?

— Нет, — покачал головой Волхв. — Одна наследила, открыла дверь в Навь, а вторая в эту дверь вошла. Посмотри сюда.

Он указал посохом на пол у колыбели. Там, в пыли, виднелись влажные следы. Но не слизь, а вода. Обычная, грязная вода, смешанная с тиной. Следы босых женских ног.

— Убийца мужчины ушел в лес. А убийца женщины забрал дитя.

Ратибор оцепенел.

— Зачем ей ребенок? Сьесть?

— Нет, — Волхв тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть мира. — Съесть — это просто. Зверь ест и спит. А тут... Тут горе, парень. Черное, беспросветное бабье горе.

Старик обвел взглядом темные углы избы.

— Здесь осталась иная сила. Сила, которая не знает покоя. Тот, кто забрал дитя, не хочет убивать. Она хочет... иметь. Она хочет вернуть то, что потеряла. И поверь мне, дружинник, мертвая мать, ищущая дитя, страшнее любой заморской твари. Ищи там, где плачут.

Ратибор сжал зубы. Вместо одной загадки он получил две. Младенец был похищен. И теперь, пока он гоняется за любительницей шафрана, где-то в ночи бродит безумный дух с чужим ребенком на руках.

— Тихо, — вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.

— Что там, дядька? Щука зашла? — оживился Олешка.

— Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.

В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.

Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.

Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.

— Матерь Мокошь, заступись… — прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.

Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву — серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.

Штаны купца — а это явно был купец — были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.

И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.

— Это ж Ждан… — Митрофан узнал покойника. — Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.

— Жаден был, как бес, — выдохнул Олешка. — Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?

Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.

— Не водяной это, — пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. — Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.

Олешка подался вперед, морща нос:

— Дядька, чуешь?

— Чего чую? Тиной несет, чем еще…

— Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.

И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом — мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком — вкус шафрана и греха на губах.

— Духами женскими несет, — скривился Митрофан. — Дорогими.

Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.

— Срам-то какой, — сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. — Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.

— Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.

— Надо, — неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь — тоже.

Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.

Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.

Глава 2: Паника

Весть о смерти купца Ждана пронеслась по Полоцку быстрее, чем верховой по весеннему тракту. Ещё до полудня город гудел, как потревоженный улей, но гул этот был не яростный, а трусливый, придавленный. Люди на торжище перешептывались, косясь на мутную воду Полоты, бабы крестили детей, завидев любую тень, а собаки выли, не переставая, словно чуяли в воздухе незримую беду.

Но настоящий страх пришел ближе к обеду.

Десятник Бус, коренастый мужик с перебитым носом, вёл смену караула к дальним воротам. День выдался хмурым, солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные облака, не давая тепла. Сапоги чавкали по раскисшей глине.

— Гойко где? — рыкнул Бус, подойдя к сторожевой вышке. — Спит, пёс шелудивый?

Пост был пуст. Копьё, прислонённое к брёвнам частокола, сиротливо мокло под моросью. Шлем валялся в грязи, словно его смахнули небрежным движением.

— Эй, Гойко! — гаркнул десятник, чувствуя, как внутри зашевелился холодок. — Выходи, по запороть велю!

Ответа не было.

Один из молодых дружинников, Ослябя, тронул десятника за плечо и указал на примятую траву, уходящую от стены в сторону подлеска — густого кустарника, жавшегося к городскому валу.

— Туда ушли, дядька Бус. Словно волокли кого. Или сам шёл, шатаясь.

— Проверьте, — скомандовал Бус, уже зная, что ничего хорошего они там не найдут. Стражник не оставляет пост, чтобы справить нужду в дальних кустах, не бросает шлем.

Они нашли его в пятидесяти шагах от стены, под сенью старой разлапистой ели. Гойко, один из самых крепких парней в сотне, лежачий плашмя на сыром мхе, выглядел как куча тряпья.

— Матерь Божья... — Ослябя попятился, закрывая рот ладонью.

Гойко не был убит мечом или стрелой. На нём не было видно ран, но кольчуга, которая всегда сидела на нём внатяг на широкой груди, теперь висела мешком, собираясь складками. Голова стражника покоилась на корнях, лицо было обращено к небу.

Оно было таким же серым и потрескавшимся, как у купца. Губы, некогда полные и красные, превратились в две тонкие, сухие нити, растянутые в блаженной, пьяной улыбке. Глаза запали настолько, что казалось, их выклевали птицы, но нет — в глубине чёрных глазниц всё ещё блестели мутные зрачки.

Штаны стражника были спущены до колен. Бледные, тощие ноги, лишённые мышц, казались палками, обтянутыми пергаментом. Жизнь, сила, мужская ять — всё вытекло из него, оставив лишь сухую оболочку.

Десятник Бус присел рядом, но коснуться побоялся. От тела несло не потом и не перегаром, как обычно пахнет от солдат, а всё тем же душным, сладким ароматом, перебивающим запах хвои. Запах цветов и тлена.

— Не баба это была, — прохрипел Бус, поднимаясь. Лицо его посерело. — Человека так не выдоить за час. Словно десяток лет жизни одним глотком забрали.

***

К вечеру тела стащили в холодный амбар на окраине посада. Народ жался к заборам, глядя, как дружинники хмуро несут носилки, прикрытые рогожей. Шепотки превратились в ропот.

— Мокошь гневается! — кричала какая-то кликуша, раздирая на себе рубаху. — За грехи наши, за блуд, за жадность!

— Не Мокошь это! — возражал ей мужик из кузнецов. — Навьи пришли! Чернобог ворота отворил!

В амбаре было тихо и темно. Местная знахарка, старуха Велена, которую звали, когда нужно было заговорить грыжу или принять трудные роды, стояла у порога, наотрез отказываясь подходить ближе.

— Глянь, бабка, — требовал княжеский тиун, нервно теребя бороду. — Что за хворь такая? Может, отравление? Или яд змеиный?

Велена, опираясь на клюку, лишь фыркнула, не сводя глаз с серых ступней, торчащих из-под рогожи. В полумраке они казались сделанными из пепла.

— Нет тут хвори, тиун, — прошамкала она. — Хворь изнутри грызёт, плоть портит, гной даёт. А тут плоти нет. Пусто внутри.

— Как пусто? — не понял тиун.

— А так. Душа ушла, а тело за собой потащила, — старуха перекрестилась мелким, суетливым жестом, но второй рукой сжала деревянный оберег на шее. Языческое и христианское мешалось в ней, как и во всём городе. — Не буду я их мыть. И касаться не буду.

— Я прикажу!

— Приказывай мёртвым! — огрызнулась Велена, пятясь к двери. — К таким покойникам голыми руками лезть — смерть дразнить. Там голод остался. Чужой голод. За дверями, тиун, беда ходит. Не мор это, а охота.

Старуха выскочила за дверь, оставив тиуна наедине с двумя иссушенными телами и сладким, липким запахом шафрана, который, казалось, становился только гуще в замкнутом пространстве.

Город за стенами погружался в ночь, но огни в окнах не гасли. Никто не хотел засыпать. Люди запирали ставени, подпирали двери кольями и шептали молитвы всем богам, которых помнили, надеясь, что серые лица с блаженными улыбками не придут за ними в темноте. Паника, холодная и липкая, вползала в Полоцк вместе с ночным туманом.

Глава 3: Юность в воде

Солнце стояло в зените, разгоняя остатки утренней мороси, но тепло не радовало жителей Полоцка. Воздух над городом словно загустел от тревоги.

Крик раздался со стороны Тихой заводи — места, где река Полота делала крутой изгиб, замедляя свой бег, и где вода стояла почти недвижно, цветущая ряской и кувшинками. Кричала баба, пришедшая полоскать белье. Крик был не испуганным, а тонким, визгливым, каким кричат, увидев покойника в собственном дворе.

Ратибор, младший в княжеской дружине, оказался там одним из первых. Ему, молодому, еще не заслужившему права носить алый плащ, поручили обходить дозором прибрежные улицы — дело нехитрое, но сегодня каждый куст казался местным жителям укрытием татя.

— Расступись! — рявкнул он, расталкивая плечами небольшую толпу, уже собравшуюся на берегу.

Люди шарахались в стороны, крестясь. На мостках, уронив в воду корзину с мокрыми рубахами, выла на коленях женщина. Её трясущаяся рука указывала на центр заводи.

Там, среди широких листьев кувшинок, покачивалось белое пятно. Тело.

Оно лежало лицом вниз, раскинув руки, словно пытаясь обнять воду. Светлые волосы веером расплылись по темной поверхности, смешиваясь с зеленой тиной.

— Кто это? — бросил Ратибор, не глядя на толпу. — Чей парень?

— Да это ж Зорян... — ответил кто-то из мужиков срывающимся басом. — Вакулы-кузнеца сын. Он вчерась только молотом махал, я сам видел.

Ратибор сжал зубы. Зоряна он знал — семнадцатилетний здоровяк, которому прочили место отца в кузнице. Плечи — косая сажень, кровь с молоком.

— Помогите вытащить, — приказал дружинник. Мужики попятились.

— Не, паря... Сами лезьте. Там нечисто... Вон как те двое, Ждан да Гойко...

Выругавшись, Ратибор шагнул на скрипучие мостки, сбросил сапоги и, подцепив тело длинным багром, что лежал тут же для ловли топляка, начал осторожно подтягивать его к берегу. Мертвец шел легко, пугающе легко, будто был не из плоти и кости, а из сухой соломы.

Когда Ратибор схватил парня за скользкое плечо и перевернул его на спину, чтобы втащить на доски, толпа ахнула и подалась назад. Баба, что нашла тело, закрыла лицо передником и завыла пуще прежнего.

Перед ними лежал старик в теле юноши.

Впалая грудь с четко проступившими ребрами напоминала птичью клетку, обтянутую серой кожей. Живот прилип к позвоночнику. Мощные мышцы, которыми славился сын кузнеца, исчезли, и кожа висела на костях безобразными складками. Лицо заострилось, скулы выпирали, как лезвия ножей.

На теле не было ни единой раны. Ни синяка от удара, ни разреза, ни следа от удушья. Зорян был совершенно наг. Его одежда — порты и рубаха — нашлась тут же, аккуратно сложенная под ивой. Он пошел купаться добровольно. Или кого-то ждал.

Ратибор склонился над мертвецом, борясь с дурнотой.

Он не был знахарем, но видел достаточно смертей. Человек сохнет от чахотки годами. От голода — месяцами. А этот парень, пышущий здоровьем, превратился в скелет за одну ночь.

Но страшнее всего было лицо. Глаза Зоряна были открыты и смотрели в небо, подернутые белесой пеленой. А губы... тонкие, синюшные губы растянулись в той же проклятой, мечтательной улыбке, что и у купца Ждана. Словно он умер в момент величайшего наслаждения.

Ратибор наклонился ниже, почти касаясь носом груди мертвеца.

Ветер с реки дул в другую сторону, но чуткий нос воина уловил его. Едва заметный, но въедливый запах. Сладкий. Тягучий. Запах заморского шафрана и терпкого мускуса, смешанный с запахом ряски.

Дружинник выпрямился, вытирая руки о штаны, словно хотел смыть невидимую грязь. Он посмотрел на толпу. В их глазах он видел только животный страх.

«Третий, — подумал Ратибор, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на солнце. — Купец. Стражник. А теперь почти дитя. У этой твари нет предпочтений. Она просто голодна».

— Несите рогожу, — сказал он глухо. — И за Вакулой пошлите. Только сразу не говорите ему... про вид сына. Пусть помнит его живым.

По воде заводи пошла рябь, хотя ветра не было. Ратибору на миг показалось, что из глубины, из-под листьев кувшинок, на него кто-то смотрит. Но когда он пригляделся, там была лишь черная бездна омута.

Глава 4: Назначение

В княжеской гриднице было сумрачно, несмотря на день. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, неохотно пропускали свет, а факелы коптили, наполняя высокий зал запахом гари и старого жира. Но тяжелее всего давил шум снаружи. Даже сквозь толстые дубовые стены было слышно, как гудит посад, как орут купцы у ворот детинца, требуя защиты и справедливости.

Воевода Мстислав сидел за длинным столом в одиночестве. Перед ним стояла нетронутая ендова с медом и обглоданная баранья кость, которой он в задумчивости постукивал по столешнице. Мстислав был грузен, сед и покрыт шрамами, как старый дуб — мхом. Он не любил загадок. Он любил прямую сечу, понятного врага и ясный приказ. То, что творилось в Полоцке последние два дня, вызывало у него изжогу и глухое раздражение.

Ратибор замер у порога, ожидая, пока тяжелый взгляд воеводы найдет его в полумраке. Младший дружинник знал свое место: пока не окликнут, стой и молчи.

— Слышишь? — Мстислав не глянул на него, кивнув в сторону стены, откуда доносился крик толпы.

— Слышу, воевода, — коротко ответил Ратибор.

— Купцы, — сплюнул Мстислав. — Жирные бороды. Ждан помер, и они теперь трясутся за свои кошели и жизни. Староста их приходил. Говорит, не пустят обозы, пока душегуба не сыщем. А если обозы встанут, князь с меня шкуру спустит. А я — с кого-нибудь из вас.

Кость с глухим стуком ударила в дерево. Воевода наконец поднял глаза. В них читалась усталость и холодный расчет.

— Старшие говорят, не их это дело. Свенельд морду воротит, говорит, бабьи сказки, порча да нечисть. Ему, вишь ли, негоже мечом призраков гонять. Брезгуют.

Он поманил Ратибора пальцем. Тот подошел ближе к столу.

— А я вот смотрю на тебя, Ратибор. Роду ты не знатного, за спиной никого нет. В дружину взяли за хватку, а не за имя. Терять тебе, кроме головы, нечего.

— К чему ведешь, воевода? — спросил Ратибор, уже чувствуя, как холодеет внутри. Он понял, к чему всё идет. «Козел отпущения». Если дело выгорит — слава достанется воеводе. Если нет — виноват будет бестолковый младший, что не уберег город.

— Трое покойников. Сухие, как вяленая рыба. Ни ран, ни крови. Только улыбки эти полоумные да штаны спущенные, — Мстислав поморщился, словно проглотил муху. — Дело это поручаю тебе. Найди кто это. Или что это.

— Один? — Ратибор не сдержал удивления.

— Десяток тебе не дам, город и так на взводе, каждый меч на стенах нужен. Помощников бери, кого сам уговоришь, за так или за монету. Но, — воевода поднял палец, и голос его стал жестким, как удар кистеня, — тихо. Без паники. Если начнешь баб пугать и кричать про упырей на площадях — я тебя сам в поруб посажу. Купцы должны видеть, что власть работает, но не должны знать, что мы сами ни хрена не понимаем. Усек?

— Усек, — глухо отозвался Ратибор. — А коли найду?

— Коли найдешь и башку этой твари принесешь — высажу тебя из задних рядов за стол. А коли нет...

Воевода не договорил. Он взял со стола медную бляху с княжеским знаком — трезубцем — и швырнул её Ратибору. Металл звякнул, ударившись о грудь, но Ратибор поймал его на лету.

— Это тебе мандат. Чтобы двери открывали и вопросы задавать давали. Но помощи не жди. Ступай. И чтоб к вечеру у меня были новости, а не только новые трупы.

Ратибор поклонился и вышел из гридницы в пасмурный двор. Свежий воздух после спертого духа зала показался сладким, но облегчения не принес.

Он сжал медный знак в кулаке так, что края впились в ладонь.

«Разберись, но тихо», — звучало в ушах.

Это была расстрельная должность. С одной стороны — неведомая тварь, иссушающая людей за миг. С другой — ярость купцов. А с третьей — воевода, который уже приготовил веревку для шеи Ратибора, если что-то пойдет не так.

Он был один против всего Полоцка.

Дружинник повесил знак на пояс, проверил, легко ли выходит меч из ножен, и зашагал к воротам, за которыми шумел напуганный город. Времени на страх у него не было. Убийца не будет ждать.

Ветер вновь взвыл, разнося по улицам клочья тумана, и Всеволод поймал себя на том, что прислушивается к каждому звуку, пытаясь отделить естественные городские шорохи от угрозы, которой, быть может, и не существовало. «Почему так тихо? — пронеслось у него в голове. — Где горожане? Почему улицы пусты?»

Он обернулся. За ним плелся его отряд — жалкие остатки тех, кто ушел с ним в поход, и несколько выживших в Моргенхейме. Валрик, высокий телохранитель, шел, словно не замечая тяжести меча, висящего на поясе, будто тот был частью его тела. Рядом брел Гримар, коренастый воин с топором; в его глазах читалась бездонная усталость. Лора, молодая девушка с тонкими чертами лица, крепко держала за руку своего отца — Эдгара, старика с тростью, чья кожа была бледна, как пергамент. Чуть впереди шагал Ярослав, чье обветренное лицо хранило следы прошедших битв. Рядом с ним шел Финн, высокий талрианец; они о чем‑то оживленно беседовали, будто пытаясь отвлечься от тягостного ощущения пустоты вокруг.

Одежда путников была изодрана, шаги — тяжелыми, но они были живы, и это само по себе казалось чудом. Однако даже их присутствие не могло развеять гнетущую атмосферу, окутавшую город.

Вальдхейм, некогда сияющая жемчужина Альгарда, теперь лежал под гнетом зловещей тишины. Дома, чьи окна раньше светились теплым светом очагов, теперь были закрыты ставнями; их деревянные рамы скрипели под натиском ветра. Улицы, где прежде раздавались крики торговцев и звон монет, опустели. Лишь редкие тени мелькали в переулках — стражники в черных доспехах, следящие за каждым шагом. Их лица были скрыты под шлемами, а взгляды — холодны, как лед.

Город встретил их скрипом тяжелых ворот, открывающихся с протяжным стоном, и запахом сырости, сочащейся из каменных стен.

Всеволод шагнул в зал совета, его шаги гулко отдавались от пола, покрытого пылью и следами сапог, а факелы, горящие в железных держателях, бросали тусклые отблески на гобелены, некогда славившие его победы — теперь же они висели, выцветшие и рваные, как воспоминания о прошлом, которое он не мог вернуть.

Совикус ждал его у длинного стола, заваленного свитками и картами, фигура советника была неподвижна, как статуя. Его черный плащ с багровыми вставками был безупречен: ни пятна, ни складки не нарушали его гладкости, а посох с мерцающим наконечником, лежащий рядом, казался живым — багровый свет пульсировал в нем. Его лицо, худое и острое, изменилось, когда губы советника искривились в улыбке, похожей на усмешку. Торин, его верный стражник, стоял позади, его борода скрывала напряженный оскал, а рука лежала на рукояти меча. Всеволод остановился, взгляд встретился со взглядом Совикуса, и в этот миг он стал другим — не королем, вернувшимся к своему народу, а марионеткой, которая пытается бороться с кукловодом. Его плечи напряглись, голос стал ниже, холоднее.

— Совикус, — начал он, каждый слог давался ему с трудом, — где моя дочь? Что ты сделал с Вальдхеймом? Почему храм уничтожен?

Совикус склонил голову, его улыбка стала шире, но холоднее, как лед:

— Ваше Величество, мы уже и не ждали вас живым. Моргенхейм поглотил многих ваших воинов, но вы вернулись, слава Люминору! Диана… ее видели в храме в ночь, когда он пал, но она исчезла, растворилась. Шпионы Хротгара были пойманы, допрошены и казнены, но не все. Я держал город в порядке, пока вы были в отлучке. Комендантский час, стража на улицах — это спасло нас от безумия. Это все была вынужденная мера.

Всеволод шагнул ближе, его кулаки сжались, а глаза вспыхнули яростью.

— Ты лжешь, — прорычал он, его голос был низким, как рокот грома. — Я вижу это в твоих глазах. Где моя дочь, Совикус? Что ты скрываешь?

Андрей выступил вперед, его ряса шуршала по каменному полу, а символ Люминора в его руках засветился слабым золотым светом, который пробивался сквозь мрак зала, как луч солнца сквозь тучи.

— Порядок? — голос священника дрожал от сдерживаемого гнева, но оставался твердым. — Ты осквернил свет Люминора, Совикус. Стража говорит храм уничтожен, стены — в крови, алтари — разбиты, священники — мертвы. Это твоих рук дело, это твоя тьма. Говори правду!

Совикус бросил на него острый взгляд, но быстро скрыл его за маской спокойствия, его тон стал еще мягче:

— Ты устал с дороги, священник. Твои слова — плод измученного разума, он видит врагов там, где их нет. Жрецы были убиты шпионами Хротгара, и, возможно, Диана у него. А как дела обстоят с тьмой? Вы смогли остановить ее в Моргенхейме? Я лишь удерживаю город. Отдохни, пока король решает дела, — твои молитвы понадобятся позже.

Всеволод положил руку на плечо Андрея, его пальцы слегка сжали его, успокаивая священника, но взгляд не отрывался от Совикуса — в нем была буря, готовая вырваться, но он из последних сил удерживал ее.

— Ты прав, Совикус, — сказал король тихо, но твердо. — Сейчас не время. Мы устали, город слаб. Если это действительно Хротгар — я узнаю правду.

Андрей заметил, что Всеволод рядом с советником становился другим человеком — не тем королем, который вел Альгард к победам, не тем безжалостным воином, рубящим врагов в битвах, а марионеткой, не имеющей своего слова. Все его нутро хотело призвать силу Люминора и стереть эту наглую ухмылку с лица советника, но твердое убеждение удерживало: истинный служитель света не вправе обращать мощь во зло.

Совикус кивнул, его глаза блеснули. Он отступил, пальцы скользнули по посоху, словно проверяя его силу.

— Как пожелаете, мой король. Город ваш, как и всегда. Что прикажете делать с выжившими?

Всеволод обернулся к своему отряду: Валрик стоял, опираясь на меч, плечи подрагивали от усталости; Гримар уставился в пол, топор тяжелым грузом тянул пояс; Лора и Эдгар держались друг за друга, лица бледны, словно у привидений; Ярослав кашлял, прижимая ладонь к ноющей груди, видно, во время долгого пути он подцепил простуду. Лишь Финн, выпрямившись, не сводил внимательного взгляда с Совикуса. Это были его люди — те, кто выдержал Моргенхейм; он не собирался бросать их на произвол судьбы.

— Накормите их, — приказал он, голос зазвучал громче, резче. — Хлеб, мясо, вино — все, что есть в кладовых. Дайте им работу: чинить стены, точить оружие, помогать в кузницах. Они выжили там, где другие пали, — я не оставлю их.

Совикус склонил голову; улыбка на миг померкла, но он кивнул и сухо ответил:

— Будет исполнено, Ваше Величество. Город примет их.

Выжившие подняли глаза; в лицах вспыхнула надежда. Лора шагнула вперед и тихо поблагодарила:

— Спасибо, мой король. Мы не забудем. Вы дали нам жизнь там, в тумане, и даете ее здесь.

Эдгар кивнул; трость стукнула о пол. Влажные глаза старика едва держали слезы:

— Люминор благословил нас вами, Ваше Величество. Мы будем работать, пока слушаются руки.

Всеволод коротко кивнул; взгляд смягчился, но лишь на миг: рядом с Совикусом слабости он не позволял. Король повернулся к Валрику, Гримару и Ярославу:

— Вы, мои телохранители, отдыхайте. Поешьте, выспитесь, восстановитесь. В Моргенхейме вы были моим щитом, и я не хочу видеть вас сломленными. Завтра вы понадобитесь мне.

— Как прикажете, государь, — Валрик едва улыбнулся. — Сон сейчас звучит как лучшая награда.

— Еда и кровать — больше, чем я смел просить, — хрипло буркнул Гримар.

Финн шагнул вперед:

— Ваше Величество, мне нужно обсудить важное…

Всеволод осек его движением ладони:

— Остальное — завтра. Оставьте нас с Совикусом наедине.

Слуги зашевелились, уводя измождённых путников. Двери зала тяжело сомкнулись, и камень снова отозвался тишиной. Всеволод остался с Совикусом, его взгляд снова стал холодным.

— Докладывай, — сказал он коротко. — Гарнизон, казна, продовольствие. И главное — что с убийством Хротгара, которое мы планировали?

Совикус едва заметно улыбнулся.

— Все под контролем, государь, — мягко произнес он. — Убийца уже рядом с ним: входит в шатер, держит поводья его коня, подает кубок. Один мой знак — и Хротгар падет. Сегодня, завтра — когда прикажете.

— Ты уверен? — голос короля стал жестче.

— Абсолютно, — солгал Совикус без тени колебания. — Он ближе не бывает. Но пока нам выгоднее война с Эрденвальдом. У нас появился исключительный шанс уничтожить Хротгара: он сосредоточил все силы на границе, и, если нанести удар сейчас, мы разом сокрушим его армию, а после этого Гримсхольм и весь Эрденвальд падет к нашим ногам. Грех не воспользоваться таким моментом — подобного расклада может больше не представиться никогда. Как только понадобится — я шепну, и яд ляжет в его кубок. Вы разгромите его войско раз и навсегда.

— Ты… невероятно умен, Совикус, — произнес Всеволод негромко, словно взвешивая каждое слово. — В твоей голове рождаются схемы, которым позавидовал бы сам Люминор. Но скажи мне честно: не слишком ли изящны твои замыслы?

Совикус выпрямился, взгляд его стал твердым, почти торжественным.

— Ваше Величество, я клянусь вам в верности не словами, а делом. Каждая моя мысль, каждый шаг — во благо королевства. Моя жизнь принадлежит не мне, а Альгарду. Если потребуется, я отдам ее без колебаний.

Он положил ладонь на грудь, чуть склонив голову.

— Вы можете доверять мне всецело. Я не ищу ни славы, ни богатства — только процветания для нашего королевства. И если для этого нужно выстроить сотню хитроумных планов, я построю тысячу.

Всеволод долго смотрел на советника, будто пытаясь прочесть в его глазах то, чего не было сказано вслух. Наконец, медленно, почти неохотно, он кивнул.

— Пусть будет так. Завтра начнем подготовку. Но помни: один неверный шаг — и мы оба окажемся на плахе.

Совикус склонил голову в почтительном поклоне.

Моя судьба в Ваших руках, Ваше Величество. Главное — безопасность королевства..

В воздухе повисла тяжелая, многозначительная пауза. Где‑то вдали прокричал петух, нарушив тишину, и этот простой будничный звук вдруг напомнил обоим: за стенами замка продолжается обычная жизнь.

Дверь зала тихо закрылась за Всеволодом, оставив Совикуса в полумраке.

Советник медленно выпрямился, и маска преданного слуги мгновенно растаяла. В глазах вспыхнул холодный, безжалостный огонь. Он подошел к окну, вглядываясь в ночные улицы Вальдхейма, и губы его тронула едва заметная усмешка.

«О, Всеволод… Ты даже не представляешь, насколько прав был в своих сомнениях. Не слишком ли изящны мои замыслы? — мысленно повторил он слова короля, и в груди разлилось пьянящее чувство превосходства. — Да, мой государь, они изящны. И они сработают. Ты — лишь инструмент, Всеволод, и скоро… очень скоро ты исполнишь свою роль до конца».

***

После возвращения в Вальдхейм каждому нашли занятие по силам. Лоре, вопреки прежним представлениям о том, чем должна заниматься девушка ее склада, поручили помощь на кухне. Никто не вспоминал здесь о «благородстве» — в замковых стенах царила простая истина: выживает тот, кто работает. А Лора умела работать.

Она ловко управлялась с ножом, чистила овощи, месила тесто, следила за котлами. И хотя запах жареного лука щипал глаза, а от тяжести ломило спину, это было лучше, чем бездействовать. К тому же здесь, среди кастрюль и деревянных ложек, можно было ненадолго забыть о кошмарах. Ее умение читать и писать пригождалось: она вела учет припасов, сверяла списки, составляла короткие записки для кладовщика. Точно так же, как ее отец Эдгар, — только он нашел себе место в библиотеке.

Эдгар, несмотря на слабость и дрожащие руки, часами сидел среди пыльных томов. Он расставлял книги, восстанавливал каталоги, порой тихо переговаривался с редкими посетителями. Для него это было не просто занятие — это была нить, связывающая его с прежним миром, где слова имели вес, а знания спасали души. Он тоже умел читать и писать, и это умение теперь служило не роскоши, а выживанию.

Финн тем временем не находил себе места. Высокий талрианец то и дело появлялся в коридорах, ведущих к тронному залу. Он ловил слуг, расспрашивал стражников, пытался втереться в доверие к придворным — все ради одной цели: добиться аудиенции у короля. В его глазах горел упрямый огонь. Он знал нечто важное и был твердо намерен донести это до Всеволода лично.

А по ночам…

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось, словно старалось вырваться из грудной клетки. В ушах еще стоял леденящий душу голос посланника, он преследовал ее каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искаженные лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдаленных голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только ее собственное дыхание, рваное и громкое в этой мертвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос ее дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошел мимо факела. Лора напрягла зрение, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из нее проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый ее шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжелым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но звуки застряли в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп черного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперед, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его браслеты с рунами светились мягким голубым светом, пульсируя в такт дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звездный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, все еще чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на нее — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил: я талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — ее голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать. — Финн шагнул ближе. — Еще мне нужно поговорить с королем, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвемся в его покои. — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам придется уйти из этого проклятого замка, — твердо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, теплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Тал’Риане, — коротко ответил он. — Идем.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боялись потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхейме, о кошмарах, преследующих ее с момента их побега. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — Она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислоненная к стене, стояла трость ее отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — ее голос прервался. — Но куда он пошел?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая темный проем. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва разгонял густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило ее сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в черном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из них сочилась темная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в черные сгустки, кружащие вокруг мага.

А рядом с Совикусом на каменном столе лежал ее отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнесся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара. Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки черной энергии рванулись вперед, обволакивая душу, пытаясь разорвать ее на части.

Лора вскрикнула, но Финн успел зажать ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул ее назад, крадучись, пока Совикус, поглощенный ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королем больше не интересует меня. Мне нужно в Тал’Риан — рассказать все, что я видел в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву. Девушка чувствовала тьму, все еще пульсирующую где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.

Спустя время Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. Пусть Тал’Риан и весь Совет Талари знают. Пусть готовятся. После уничтожения Альгарда они следующие.

Совикус склонил голову, Моргас исчез, оставив после себя только запах серы.

Тишину разорвал резкий крик — к башне спикировала крупная птица с пестро‑серыми крыльями. К лапе был привязан свиток, перетянутый черной лентой с печатью в виде волка. Совикус без лишних движений протянул руку — птица опустилась на его предплечье, советник перерезал веревку и взял послание.

Развернув бумагу, он пробежал глазами по строкам. Губы его медленно растянулись в довольной улыбке.

«Господин Совикус,
сообщаю, что принцесса Диана находится под моей опекой в Кривом Логе. Условия ее содержания соответствуют вашим указаниям. Ожидаю дальнейших распоряжений.
С почтением,
Эйрик, глава Кривого Лога».

Совикус свернул письмо, задумчиво постучал пальцем по свитку. Теперь — к делу.

Посох в руке Совикуса едва заметно задрожал. В его металлическом сердце таилась сила, дарованная самим Моргасом. Мысленным взором он потянулся вдаль, сквозь тьму и расстояния, к невидимым нитям, связывающим его со следопытами.

«Хорошая была мысль — послать с ними хаотика», — пронеслось в его сознании. Бесплотная сущность, приставленная к отряду, стала не просто наблюдателем, но и проводником. Теперь предстояло испытать новые силы — те, что Моргас пробудил в нем.

Совикус закрыл глаза, сосредоточился на пульсирующей энергии в посохе. Металл под ладонью потеплел, затем раскалился до едва терпимого жара. Но боль не имела значения — она лишь подтверждала мощь, текущую сквозь него.

В сознании вспыхнули размытые образы: сперва хаотичные, как обрывки сна, затем все четче. Он увидел лес — густой, пропитанный туманом. Услышал шелест листьев, отдаленный крик ночной птицы. Почувствовал запах сырости и железа.

А потом — фигуры. Четверо.

Рагнар то и дело поглядывал на лезвие ножа. Кейра прислушивалась к ночным шорохам. Бьорн ворошил угли. Сигрид задумчиво разглядывала карту, едва различимую в тусклом свете.

Совикус улыбнулся. Он видел их — так ясно, словно стоял рядом. Хаотик служил мостом, незримой нитью, через которую его сознание простиралось на огромные расстояния.

«Теперь — слово», — подумал он, формируя в разуме послание.

Энергия в посохе запульсировала в такт его воле. Он сосредоточился, направляя поток энергии через хаотика прямо в костер, вокруг которого сидели следопыты.

Пламя вдруг взметнулось вверх, извиваясь, словно живое. Языки огня заиграли, сплетаясь в причудливые очертания. И в самом сердце костра возник образ — четкий, будто вырезанный из черного стекла. Это был Совикус.

Наемники вскочили, схватившись за оружие. Пламя не обжигало, но от фигуры, сотканной из огня и тени, веяло такой мощью, отчего воздух словно сгустился.

— Не стоит бояться, — голос Совикуса прозвучал не из пламени, а прямо в голове — ледяной и властный. — Пока вы служите мне, огонь не тронет вас.

Рагнар медленно опустил клинок, но пальцы по‑прежнему сжимали рукоять.

— Она у Эйрика в Кривом Логе, — продолжил Совикус. Его огненный лик дрогнул, отражая игру пламени. — Возьмите ее. Приведите ко мне. Живой и невредимой.

В глазах Кейры мелькнул вопрос, но она не решилась произнести его вслух. Фигура в огне будто прочла ее мысли:

— Если с ее головы упадет хоть один волос… — голос стал тише, но от этого звучал еще страшнее, — вы узнаете, что значит по‑настоящему гореть.

Пламя взвилось в последний раз, и силуэт начал растворяться, оставляя после себя лишь едва уловимый запах серы и свиток с посланием от Эйрика.

— Ну что, — Бьорн первым нарушил молчание, — слышали приказ?

Сигрид поднял свиток. Взгляд его был тверд.

— Движемся на Кривой Лог, — произнес он.

Сил Совикуса хватило, чтобы на таком огромном расстоянии не просто явить свой образ, но и оставить наемникам письмо Эйрика.

— Скоро, — прошептал он, глядя в ночь. — Очень скоро все встанет на свои места.

Я подошел к бару — этой гигантской полированной до зеркального блеска стойке из тяжёлого чёрного дерева, подсвеченной изнутри мягким фиолетовым светом. Никаких ценников — красноречивое, ударяющее по самолюбию молчание, означающее: «Или ты в курсе, или здесь лишний». Остановился в паре шагов, притворяясь, будто изучаю напитки, а сам внимательно наблюдая за поведением каждого гостя. Подходили, коротко называли бармену какие-то свойские наименования коктейлей, брали идеально прозрачные бокалы и отходили прочь, не совершая ни малейшего жеста расчёта. Всё заранее принадлежало им или шло на невидимый счёт. А то дорогое вино, ради которого я затеял эту рискованную игру, явно предназначалось вовсе не для такой лёгкой разминки.

Поймал взгляд юного официанта, ловко лавировавшего с подносом.
— Слышал, тут будут «Слёзы феникса» подавать, — бросил я ему через плечо, кивая в сторону бара, — а здесь только общедоступное пойло.

Официант отработанно, почти без участия мимики, улыбнулся.
— Гости ещё не все собрались, сэр. «Слёзы феникса» и другие эксклюзивные напитки начнут разливать после десяти, с началом основной программы. Как и положено.

— Ага, понятно. Спасибо, — я кивнул и, будто спохватившись, добавил: — А закуски? Что-то зверски разыгрался аппетит.

Он с той же безупречной учтивостью провёл для меня мини-экскурсию, едва заметно кивнув подбородком: фаршированные трюфелями устрицы на дымящихся ледяных пирамидах, тартары из незнакомого мяса с хрупкими лепестками съедобного золота, миниатюрные бриоши с осетровой икрой, переливающейся маслянистыми бликами. На отдельном мраморном столике высились ажурные башни из пористых сыров и как будто инопланетных фруктов. Горячее, по его словам, подадут позже, в антракте. Он предложил рассказать о программе, но я отмахнулся, поблагодарил и наконец повернулся к барной стойке.

— Виски. Один шейкер. С бурбоном. Со льдом, — отчеканил я бармену.

Когда передо мной поставили массивный тяжёлый хрустальный стакан, я наклонился и медленно вдохнул аромат. И мгновенно, словно получив удар по нервам, почувствовал разницу. Это был не тот едкий, бьющий в нос напиток из забегаловок «Сумерек». Это был сложный, многослойный букет с нотами прогорклого дуба, ванили и пыльных библиотек. Вкус оказался ещё более ошеломляющим — обжигающе гладким, с бархатным тёплым послевкусием, которое хотелось смаковать, а не глотать сразу.

— Вторую, — выдохнул я, едва сделав первый согревающий глоток, взял новый стакан и отошёл к столу с закусками.

Мне отчаянно, до дрожи в пальцах, хотелось заесть стресс, заткнуть ком тревоги в горле. Я набрал полную тарелку всего, что попадалось на глаза: нежный тартар, холодную устрицу, рассыпающийся во рту бриош. Стоял в стороне и почти жадно набивал желудок, чувствуя себя не в своей тарелке, словно голодный волк на выставке породистых кошек.

Ко мне подошел полноватый мужчина с аккуратно подстриженными седеющими висками, пронзительно умными глазами и костюмом, сидящим на нём как влитой. Он излучал спокойную, ненавязчивую уверенность, не требующую доказательств.

— Знаете, сразу видно человека, который немного выпадает из общего хора, — сказал он мягким тоном, в котором не было упрека, лишь нейтральная констатация.

Я, запихивая в рот последний кусок тартара, поднял на него недоуменный взгляд.

— Николаос, — представился он без фамилии, словно ее и не требовалось.

В памяти, как щелчок затвора, возникла газетная полоса: «Судоходный магнат: новые горизонты». Один из тех, кто держит за горло морские перевозки в регионе. Не игрок — держатель банка.

— Джерри, — выдохнул я вымышленным именем, сглатывая и запивая закуску оставшимся виски.

— И что привело вас сюда, Джерри? — спросил он, его цепкие, сканирующие глаза медленно скользнули по моему лицу, задержались на манжетах, на не вполне подходящей форме ногтей. От него исходили волны чистого, аналитического любопытства, словно у учёного перед редким экспонатом.
— Что-то ищете? Или просто удачно подобрали пригласительный?

Я медленно потягивал виски, разглядывая игру света в своём стакане.
— Мне просто повезло, — пожал я плечами с наигранной небрежностью, которая, вероятно, выглядела жалко. — Честно говоря, только ради этих закусок стоило сюда вломиться.

Николаос добродушно рассмеялся, и его смех был таким же тёплым и искренним, как рукопожатие старого друга.
— Это вас и выдаёт, мой друг. Не стоит набрасываться на первую попавшуюся еду, словно в последний раз живёте. Выдаёт голодный азарт новичка.

Он кивнул мне всё с той же отеческой, почти жалеющей добротой в глазах.
— Желаю вам всё-таки приятно провести вечер.

И он отошёл, бесшумно растворившись в толпе, оставив меня с внезапно потерявшим вкус виски и пронзительно холодным осознанием: моя маска была дырявой. По крайней мере, для тех, кто родился в масках и видит лица насквозь.

И я откровенно не понимал одного: где же они? Те самые шишки, ради которых затевалась вся эта пышная «сходка», ради «Дыма» и ему подобных проклятых артефактов. Либо их ещё ждут, либо всё решается где-то наверху, в закрытых ложах и бронированных кабинетах этого дворца порока. Туда, в святая святых, мне не пробраться. Моя авантюра сработала на перепуганных поваров и внешней охране, но ребята внутри, те, что с холодными, сканирующими взглядами, — они не проглотят эту удочку. Их я так просто не проведу.

Пару раз ко мне обращались, словно к неодушевлённому предмету, другие гости — холёные люди и даже пара изнеженных эльфов. Их взгляды, полные ледяного безразличия, в котором читалось врождённое превосходство и бесконечное высокомерие, скользили по мне, как по дорогой, но неинтересной статуе. Я старался держаться в самом тёмном углу, вжался в бархатную обивку стены и просто наблюдал, просеивая этот водоворот лиц, звуков и эмоций сквозь сито интуиции, выискивая хоть какой-нибудь обрывок нити, той причины, зачем я сюда пришёл.

В какой-то момент на сцену вышли артисты. Они сменяли друг друга, исполняя, видимо, свои коронные номера. Одна певица запомнилась особенно. Она была в сияющем жёлтом платье, будто отлитом из расплавленного золота. Медные волны её волос казались живым огненным ореолом, а голос… Я никогда не слышал ничего подобного. Чистый, высокий, буквально пронизывающий душу, он не пел, а творил магию, заставляя на миг позабыть, кто ты и зачем пришёл в этот змеиный питомник.

Когда она начала вторую песню, на сцену вышел оркестр. У меня буквально перехватило дыхание. Никогда не думал, что увижу её здесь, в этой блестящей яме. За роялем её пальцы порхали по клавишам с отточенной, почти машинной точностью — это была Элис. Впервые слышал, как она играет вживую. Пусть и в составе оркестра, но её партия звучала живо, дышала, и в ней я узнавал ту самую сдержанную страсть, которую когда-то знал настолько близко, что мог коснуться. Когда артисты заканчивали выступление, некоторые спускались в зал, и я внутренне сжимался, надеясь, что оркестр, и особенно она, не последуют их примеру. Её взгляд, случайно встретившись с моим, мгновенно разрушит всю эту хрупкую карточную конструкцию до основания.

Именно в этот момент я их и увидел — вернее, ощутил. В зал стали входить те, кто даже в море дорогих костюмов и платьев выделялись, словно хищники среди пёстрых рыбок. Я насчитал чуть меньше двадцати. Замечены были они мной вовсе не внешне, а кожей заранее почувствовались. Меня неудержимо тянуло к ним, словно зов родного, глубокого и болезненно знакомого. «Дым». Эти артефакты. Физически ощутив присутствие пяти таких предметов, я понял: пять сгустков чужой, живой воли скрыты на их владельцах. Пять точек ледяного холода в тёплой ауре зала.

И нет, я не сошёл с ума, чтобы попытаться их стащить. Никто не позволил бы прикоснуться даже к одной такой штучке. Но кое-что не давало мне покоя, кроме их осязаемого присутствия. Нечёткий зуд на грани сознания. Глухой звон, который я слышал не ушами, а костями. Или… предвестие? Я всматривался в эту эмоциональную гамму, пытаясь выделить утраченную ноту, тот самый диссонанс, вызывавший мурашки по коже, но не мог. Было слишком много шума — и внешнего, и внутреннего. Слишком много чужих судеб, спрессованных в одном пространстве.

Оркестр умолк, их попросили на бис, как и ту самую диву в золотом платье. А я стоял, бессознательно вцепившись в свой стакан так, что костяшки пальцев побелели, и, должно быть, выглядел со стороны предельно напряжённым. Настолько, что ко мне снова, словно тень, подошёл Николаос. Его лицо выражало лёгкую, светскую озабоченность.

— Джерри, вы хорошо себя чувствуете? — спросил он, его голос был тихим, но резал общий гул, как лезвие. — Вы выглядите... словно видели призрака.

Я сделал судорожный глоток воздуха, пытаясь совладать с предательской дрожью в руках.

— Никогда не слышал ничего подобного, — выдохнул я, и в моём голосе прозвучала голая искренность, не требовавшая притворства. — Это… цепляет за живое.

— Да, — легко согласился Николаос, следя за певицей взглядом истинного знатока. — Диана умеет не просто петь, а задевать струны души. Редкий дар.

Затем он сделал шаг ко мне, сократив дистанцию до опасной. Наклонился так, что его слова, тихие и отточенные, предназначались только моим ушам, словно ядовитые иглы.
— Так кто вы на самом деле, Джерри? И зачем вы впутались сюда?

Моё сердце замерло, но голос, к счастью, не дрогнул.
— Я и есть тот, кем назвался. Курьер. Человек, который всю жизнь вкалывает как проклятый, лишь бы свести концы с концами. А тут… свалился шанс. Просто побыть немного в другом мире. Посмотреть, как живут те, кому я эти самые посылки и доставляю.

— И как же вы прошли сюда? — его вопрос повис в воздухе, острый и неумолимый, как лезвие гильотины.

Я пожал плечами, изображая наивную удаль.
— Да очень просто. Заходишь в туалет, переодеваешься. И вот я здесь. Никто даже пикнуть не успел.

— Вот так… просто? — в его голосе прозвучало лёгкое, почти отеческое удивление, но за ним сквозила стальная логика.

— А что такого? — Я сделал последний глоток виски, ощущая его тепло, которое уже не грело. — Разве один человек способен доставить серьёзные проблемы?

Николаос задумался, его взгляд методично скользил по залу, по безупречно налаженной организации вечера.
— Кое-кого из охраны, пожалуй, придётся уволить, — произнёс он почти с деловым сожалением. — Надо же… простой курьер.

Он усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья, лишь холодная переплавка фактов.
— Что ж, я буду за вами присматривать, Джерри. Вам бы опасных глупостей избегать. Ради собственного блага.

— Понял, — кивнул я, чувствуя, как холодная струйка пота стекает по позвоночнику. — Спасибо за совет.

Я отошел, стараясь буквально влиться в самый темный и неприметный угол, стать частью обоев. Прошло еще какое-то время, наполненное приглушённой музыкой и нарастающим гулом голосов, и вот — на сцене появился он.

Харлан Ла Бруньер вышел в безупречном чёрном фраке, сидящем на нём словно вторая кожа. Каждая прядь его волос была уложена с хирургической точностью. Его появление не требовало представления; сама атмосфера в зале сгустилась, стала тяжёлой, почтительной.

Он взял микрофон, и его голос — бархатный и властный, пронизывающий — разлился по залу.
— Дорогие гости, друзья, партнёры. Я бесконечно рад видеть всех вас сегодня в стенах моего скромного заведения.

Его взгляд медленно, весомо скользнул по первому ряду, где собрались те самые двадцать человек, чьё присутствие я ощущал как давление на барабанные перепонки.
— Для такой встречи, для таких людей нельзя было подготовить ничего, кроме самого лучшего. Мы пригласили артистов и музыкантов, чей талант является истинным достоянием всей нашей страны.

В этот момент повара и официанты торжественно, как святыню, внесли сверкающие серебряные вёдра со льдом, в которых покоились узкие, изящные бутылки с темно-рубиновой, почти черной жидкостью — «Слезы Феникса».

— И, конечно, особый подарок для истинных ценителей, — Харлан сделал изящный, почти небрежный жест в сторону вина. — Каждый из вас, присутствующий здесь, внёс свой… неоценимый вклад в развитие нашего города и страны. Каждый укреплял её мощь. Или, — он сделал едва уловимую паузу, и в его глазах на миг вспыхнул холодный, безжизненный огонь, — пытался этому воспрепятствовать.

В зале на секунду воцарилась гробовая тишина.
— И сейчас я хочу отблагодарить вас. Не только этим превосходным напитком, но и удивительным шоу, которое начнётся… буквально через несколько минут. Шоу, которое, я уверен, никого не оставит равнодушным и окончательно прояснит расстановку сил в нашем общем деле. Запомните этот вечер. Он навсегда войдёт в историю.

И вот тогда я внезапно, с леденящей ясностью, понял. Понял, что всё это время меня тревожил именно этот странный диссонанс. Пока он говорил, пока вносили вино, моё внутреннее чутьё сосредоточилось на бутылках. От них веяло чем-то знакомым, но глубоко пугающим. Подобное чувство я испытывал рядом с тем проклятым кольцом, найденным в переулке. Этот сладко-горький, тошнотный аромат смерти. Медленной, мучительной, но неизбежной. Этим ядовитым зловонием была напитана каждая капля вина в бокалах, которые теперь с почти ритуальным благоговением наполняют официанты.

Вот почему он не хотел меня здесь видеть! Вот почему Харлан заставил меня дальше гоняться за его «Дымом» — он готовил этот пир. И я, своим отчаянным проникновением, стал свидетелем начала... чего? Кровавой чистки? Устранения конкурентов? Массового отравления?

В этот момент закончилось выступление Дианы. Она, сияя ослепительной улыбкой, спустилась со сцены, а вслед за ней потянулись и музыканты оркестра. Среди них была Элис. Всем почётным гостям официанты почтительно вручали пузатые бокалы с кроваво-красным вином — «Слёзы Феникса». От вина веяло могильным холодом.

Я не стал ждать. Не стал смотреть, как эта отрава коснётся её губ. Опустив взгляд, словно изучаю узор на паркете, быстрыми, но спокойными шагами направился к Николаосу. Приблизившись, склонился и прошептал ему на ухо тихо, но отчётливо, голосом, полным леденящего страха:
— От вина несёт смертью. Оно отравлено.

Его глаза мгновенно сузились, взгляд из заинтересованного превратился в острый, отточенный. Он с молниеносной подозрительностью посмотрел сначала на меня, потом на свой нетронутый бокал с зловеще-рубиновой жидкостью.

— Что?..

Голос его звучал тише шелеста бумаги, но в нём уже звенела сталь.

— Шоу увидит только Харлан, — бросил я ему в лицо, вкладывая в слова всю тяжесть догадки, и, не слушая ответа, резко развернулся, оставляя его переваривать эту горькую пилюлю.

Мой взгляд был прикован к Элис. Я понимал, что рискую всем — картой, фишками, собственной шкурой. Знал, что мой дешёвый, мятый костюм выделяется среди их струящихся нарядов, что меня могут узнать, что любое внимание сейчас — верная гибель. Но я видел, как она медленно, с улыбкой подносит бокал к губам, её глаза блестят от сценического волнения.

Я не побежал — я прошел сквозь толпу быстрым, целенаправленным шагом, словно заметил старого знакомого, и намеренно задел её плечом. Бокал со звенящим хрустальным вздохом выскользнул из её пальцев и разбился вдребезги о паркет, растекаясь кроваво-красной лужей у её изящных туфель.

— Простите, — отрывисто бросил я, не поворачивая головы, и пошел дальше, стараясь раствориться в гуле голосов.

Но я увидел краем глаза, запечатлел на сетчатке. Увидел, как она замерла на мгновение, как её глаза мгновенно расширились от внезапного узнавания. В них промелькнул мгновенный шок, глубокая растерянность, а потом… абсолютный, немой ужас.

В этот момент кто-то в центре зала — один из седовласых гостей — поднял бокал для тоста. Но я видел и другое: Николаос что-то быстро и властно шептал на ухо рослому охраннику, и по залу едва уловимой рябью прокатилась первая волна беспокойства. Шёпот. Взгляды, мечущиеся в поиске угрозы. Муравейник почуял дым.

Я не стал дожидаться развития событий. Резко развернувшись, я зашагал к двери, ведущей в служебные коридоры, уже откровенно расталкивая зазевавшихся гостей. Моё поведение теперь намеренно привлекало взгляды.

— Эй, ты! Стой!

Ко мне тяжело шагнул охранник, перекрывая путь.

— Я спешу! — вырвалось у меня с сиплым от напряжения звуком, и я рывком, ощущая, как ткань пиджака натягивается на плечах, вырвался из его хватки, влетев в знакомый полутёмный коридор. Позади тут же раздались резкие крики. Я уже не шёл — я бежал, подошвы глухо стучали по каменному полу.

Ноги сами несли меня по лабиринту пропахших моющими средствами подсобок, мимо высунувшихся изумлённых поваров. Я выскочил на парковку, грудью врезавшись в прохладный, затхлый ночной воздух.

— Всё в порядке, — бросил я, задыхаясь, дежурному у входа, пытаясь сохранить последние крохи деловитости. — Спешу! Вызов!

И я рванул к своему грузовику. Тут до меня словно обухом дошло: я забыл переодеться. На мне всё ещё был тот самый чужой, пахнущий чужим потом костюм, в котором я стоял в зале, как приговорённый.

— Эй, курьер! — прогремел окрик сзади, голос, полный звериной злобы.

Я обернулся. Двое орков из охраны уже неслись в мою сторону, их лица перекосило яростью. А эльфийка, та самая, с бездушным лицом, уже холодно подняла свою длинную винтовку, щека легла на приклад.

Двери грузовика были так близко — рука уже тянулась к ручке, — и так безнадежно далеко, словно отделены невидимой стеной.

Читать далее

И тут же, как это обычно и бывает – внезапно, мне в спину упёрлось что-то острое.

- Следует говорить, что будет, если попытаешься выкинуть какой-нибудь фокус? – Раздался прямо над ухом мелодичный женский голос. – Кстати, я удивлена, что ты их не украл. – С этими словами девушка взяла у меня из руки яблоко и, почти незамедлительно, за моей спиной послышался хруст.

- Чего тебе нужно? – Процедил я, пытаясь понять, как же мне выйти из сложившейся ситуации, причём выйти без дырок в спине.

- Иди прямо, а там решим, - девушка в очередной раз хрумкнула яблоком и чуть сильнее надавила на нож. – Так почему ты их не украл?

- Я не вор.

Лезвие дёрнулось и я чуть не взвыл. Можно было не сомневаться, бестия проткнула мне кожу.

- Не лги мне, расхититель!

Твою мать! Теперь надежда на то, что это обычная воровка угасла полностью. Откуда иначе ей знать, что я расхититель? Теперь даже и мысли не может быть, чтобы пытаться бежать. Чуть что и буду валяться между прилавками с выделкой Шентара и платьями из Ровалии.

- Я не ворую у бедных. – Такой ответ тебя устроит?

- О да-а, - протянула девушка и тут же добавила. – После прилавка с овощами – направо.

Да, тут не нужно быть гением, чтобы догадаться, что я попал в переплёт. Последнюю Стену мне разрядила примитивная ловушка у склепа Фалталька, иначе бы я, конечно, попытал счастья и немного потрепал нервы, а заодно и одёжку этой самоуверенной девчонке.

- Куда мы идем?

- Узнаешь, - коротко ответила девушка и усмехнулась, - Даже не попытаешься сбежать?

- Зачем? – спросил я. – В лучшем случае, пробегу до ближайшей улицы, в худшем – узнаю, какой длины у тебя кинжал.

- А ты не дурак, – с издёвкой произнесла девушка.

Она насмехалась надо мной. Что ж, это хорошо, насмехается, значит, чувствует себя хозяйкой ситуации. А это означает, что бдительность ослаблена. Теперь нужен лишь подходящий момент. Иначе, скоро у меня вообще не будет никаких шансов.

Источник https://author.today/work/511750

Буду рад обратной связи:)