Знаете, как пахнет естественная смерть? Дерьмом. Дерьмом старого человека — дряблого, беспомощного, с обвисшей кожей и смердящим телом.
Старый человек может получить помощь, переложить, так сказать, уход за собой в чужие руки, но его качество зависит от количества денег, которые за него готовы отдать дети, внуки или государство.
В этом мире всё имеет свойство обретать цену, и даже этические нормы, которые нам прививают с детства как «столпы общественной нравственности», со временем находят место на рынке продуктов этики и продаются в виде своеобразного товара. Так, например, добросовестно выполненная услуга «забота о ближнем» стоит порядка тридцати тысяч рублей, если не больше.
Реализуются эти «столпы общественной нравственности» в домах престарелых, то есть, простите, пансионатах, хотя я предпочитаю называть их домами смерти вонючих, одиноких и ничтожных.
В подобной «помощи» был замешан и я. Помогал старикам уйти из жизни более-менее чистыми, а не пропахшими собственными мочой и говном.
«Пожалуйста, убери его, Наденька, пожалуйста, не надо, Надя, не при нём, Наденька», — с таких слов начался мой рабочий день.
Мы с Надеждой, женщиной лет пятидесяти, снимали грязные подгузники со стариков, мыли их испачканные в фекалиях задницы и надевали на них чистые памперсы. Большинство стариков в этот момент молчали, покорно переворачиваясь на бок для помывки зада и пеленания. Некоторые из них просто плакали, ничего не говоря и практически не возмущаясь. Часть из них из-за своей глухоты и слепоты даже не видели и не слышали, кто их чистит, и механически поддавались велению наших рук.
Однако эта старушка из комнаты номер десять была в сознании. Прекрасно видела, слышала и понимала, что происходит вокруг неё. Она не могла ходить и толком двигаться. Её максимум — держаться за ручки медицинской койки во время процедур. Даже перевернуться на бок или слегка приподнять своё тело ей не представлялось возможным.
При виде меня она начинала поднимать истерику, просить старшую сиделку убрать меня, провести процедуры в моё отсутствие.
«Наденька, милая, умоляю, убери его, я не хочу, Наденька, мне стыдно».
Ей было около восьмидесяти лет, от неё смрадило старостью, мочой и дерьмом, как и от других узников пансионата.
Мы с Надеждой сняли одеяло, затем — обгаженный подгузник. Куски ещё мягкого кала начали аккуратно спадать на и так уже грязную пелёнку. Вонь усилилась в несколько раз, прожигая наши ноздри.
Мои глаза увидели старую коричнево-красную вагину, вокруг которой росли не менее красно-коричневые волосы с оттенком седины; что-то отдалённо напоминающее живот с грудью, вернее живот с двумя не просто увядшими, а отвисшими мешками; опухшие от лечебных препаратов ноги, более походившие на какие-то кожаные палки с жёлтыми ногтями. Передо мной лежал кто-то, чёрт знает когда обладавший хорошим человеческим телом, но потерявший его в ходе развития самой страшной, безжалостно убивающей всё живое в человеке болезни под названием «старость».
Некогда упругая грудь, миловидное лицо, фактурная фигура и модельные ножки превратились в единый кусок иссохшей кожи с до жути отёкшими ногами.
Будучи в прошлом молодой и симпатичной женщиной, способной влюбить в себя ещё советских джентльменов в бежевых таллинских пиджаках, печально и неприятно существовать в образе уродливой старухи, которая ожидает смерти с недели на неделю.
Смотря на эту немощность и бессилие, невольно начинаешь завидовать Пушкину, Маяковскому, Троцкому и другим людям, сумевшим умереть красиво: от пороха любви, пули одиночества и ледоруба страха. Они умерли в борьбе. Вызвали на дуэль недруга, покончили с собой в буйстве страсти или получили удар в затылок из-за могучести своих идей. Да, они неудачники, они не получили ту любовь, ту мечту, которой жаждали большую часть своей восхитительной жизни, зато они умерли красиво, умерли достойно своего гения. Не жалко валяясь на медицинской койке в испорченных собственным дерьмом и мочой подгузниках, а героически лёжа на белоснежных зимних хрустящих сугробах с обжигающим свинцом в груди, гордо смотря в морозное небо, ожидая обещанной встречи с другими героями, что смогли подчинить смерть своей воле.
«Вну́чек, миленький, пожалуйста, уходи, вну́чек, не смотри туда, вну́чек, уходи, пожалуйста», — мягко схватив мою руку, обратилась ко мне дрожащим голосом старушка. Надежда её игнорировала, поэтому бабушка начала умолять меня. Я старался не обращать на неё внимания. Лишь ненароком, машинально иногда пересекался с её взглядом, в котором можно было увидеть лишь глубокую яму печали.
Каждый раз, смотря на неё, я видел лицо будущего мертвеца: серо-красные гноящиеся глаза, из которых льются блестящие капельки, открытый рот с тремя или пятью оставшимися черноватыми зубами и ничем не прикрытая усталость от такой жизни.
Как только мы закрепили памперс на её теле и накинули сверху одеяло, старушка отпустила мою руку и стала пустым взглядом смотреть в потолок.
Надежда положила использованный памперс в мусорный пакет. Мы направлялись к выходу из палаты. Выходя из комнаты, я слышал приглушённый плач девочки с изношенными голосовыми связками. Плач девочки, которая только что пережила позор. Плач девочки, которая пережила что-то похожее на изнасилование.
Выйдя из палаты, мы увидели старушку, которая уже прошла процедуру. Она шла прямо по коридору, видимо, к выходу на задний двор или в столовую. За ней оставался след из её жидкого дерьма, а по её костлявым бёдрам сзади стекала коричневатая жидкость, слегка прозрачная, видимо, смешавшаяся с мочой.
«Ёбаный в рот, ах ты, пизда старая!» — завопила на весь пансионат Надежда. Кинув пакет с мусором на пол, она подбежала к пациентке, взяла старуху за шею и потащила её обратно, попутно крича ей в ухо: «Ебланка старая, что ты наделала?», «Дура, блядь!», «Сука помойная, да я тебя сейчас сама убью!» — и подобные реплики.
Я ухватил старушку за левую руку, помогая Надежде вести больную в палату. В комнате нас ожидал почти чистый подгузник у кровати, который бабка самовольно сняла, а также горка жидкого говна, что успела растечься по комнате.
«Ах ты, хуесоска, блядь, тварина ёбаная, — продолжала Надежда. —Лев, иди отмывай эту манду от говна, а я пока уберу комнату».
Надежда отправилась в служебку за чистящими средствами, а я повёл старуху в ванную.
Рвотные позывы и ужимки от немыслимого смрада — вот как можно описать эту сцену. От вони не спасал даже спрей для мытья, который мы постоянно используем, когда убираем дерьмо. Несло так, что даже на языке появлялся привкус подступающей блевоты.
Струи воды били по дряблой коже бабки, смывая её ещё свежее коричневое говно с её же тела. Скажу честно, я не брал губку, мне было мерзко дотрагиваться до неё и её экскрементов. Впрочем, душ отлично справлялся и без дополнительной помощи.
Спустя семь или десять минут комната вновь стала опрятной, а бабка — чистой. Надежда, параллельно оскорбляя старуху, постелила новую простынь и пелёнки. Мы положили старушку на свежую постель и прикрепили к её жопе подгузник. Чтобы она повторно не стала безумствовать и отвлекать нас от работы, Надежда и я привязали её руки к стальным палкам койки.
«Обосранка мразотная», — напоследок сказала Надежда.
Мы вышли из комнаты. Не успел я сделать и шаг, как за дверью раздался крик. Просто крик бабки. Он не был громким, навряд ли его можно было бы услышать из соседнего номера, однако по его надрыву можно было понять, что старуха тратит всю себя на этот рёв.
Надежда сделала вид, что ничего не услышала, и просто взяла пакет с мусором. Я поступил так же.
Совершенно иная бабушка занимала комнату под номером одиннадцать. Очень бледная, с выраженными венами на ногах и руках, с фиолетовыми пятнами на конечностях, почти ни на что не реагировавшая. Единственная её реакция — это реакция на боль. Когда я слишком сильно зажимал старческие руки, наклоняя её к себе, можно было услышать тихое «больно».
«Эта бабушка вскоре должна умереть», — так сказала нам прошлая смена санитаров и сиделок.
Когда человек умирает, он ничего не говорит, не может сдерживать свой кал и мочу, смотрит куда-то вдаль. В таком состоянии эта старушка лежала четвёртый день. В её глазах, если присмотреться, легко было заметить то, что можно описать одним словом: когда?
Мы должны были надеть на неё памперс. Я с трудом приподнял бабушку, пока Надежда подкладывала под её задницу новую простынь и свежий подгузник.
Её руки были словно из фильма ужасов, я почувствовал, что своими бледно-фиолетовыми руками меня обхватывает сама смерть. Будто она хочет забрать меня с собой — туда, куда обычно попадают люди, вернее — их души, после смерти.
Надежда была жёсткой сиделкой. Была дружелюбной только со мной, поскольку я сильно напоминал ей Илью, её внука. Остальные же люди, особенно пациенты, и помыслить не могли о такой привилегии, какая была у меня. Она не церемонилась со стариками, отлично, грубо и быстро выполняла свою работу, без ласки, которой требовали взрослые младенцы, ожидающие свою скорую смерть.
Но в этот раз в ней что-то проснулось. Сочувствие, жалость? Надежда сказала мне, чтобы я прогулялся с бабушкой по двору пансионата. Мы посадили старушку в инвалидное кресло, пристегнули её, и я вместе с пациенткой на коляске отправился во двор, пока Надежда осталась доделывать процедуры у последних жителей комнат нашего этажа.
Может быть, Надежда представила себя на месте этой бабки. Смогла спроецировать на себя все те мучения, что переживают старики в пансионате: грубое обращение, невкусная еда, приближающаяся смерть и абсолютное одиночество? М-да, такого финала не пожелаешь даже врагу. Триумф никчёмности и апофеоз смрада, а не человеческая смерть.
Раньше, две недели назад, она каждый день гуляла под руку со своим слепым из-за возраста мужем. Вдвоём сидели в беседке, качались на качелях, представляли себя молодыми, хоть и в теле стариков.
Потом мужа не стало, умер своей смертью. Бабушка осталась одна.
Возможно, это её последняя прогулка. Вдруг она видит это солнце, эти деревья, этих пятнистых крупных собачек в последний раз?
Казалось бы, это самый обыкновенный пейзаж, ничем не ценный, но не думали ли вы, что, возможно, однажды вы могли бы увидеть его в последний раз? Вы бы оценили такой пейзаж? Уверен, что да. Вот и она, наблюдая подобные картины почти каждый из прожитых дней, смотрела на них снова и, наверное, вспоминала себя, эпизоды своей жизни.
Вспоминала, как бегала среди похожих деревьев, когда была маленькой и резвой, когда ей казалось, что времени так много, что хватит на завоевание целого мира или даже вселенной. Вспоминала, как первый раз поцеловалась со своим мужчиной под листьями ивы, когда была молодой и обаятельной. Вспоминала и плакала. Плакала внутри себя, потому что снаружи уже не могла.
Совсем скоро этот человек умрёт, и только деревья сохранят память о её босых детских ступнях и первом любовном поцелуе.
В 15:00 начался обед. Из своих комнат начали выползать живые мертвецы. Некоторые из них, кому повезло, ходили под руку со своей второй половинкой, такой же старой и слабой. Кому-то везло меньше, и он полз до столовой один, с деревянной тростью в руках. Кому-то вообще не повезло, таких мы кормили сами.
Под брюзжащие вопли шоуменов, звёзд эстрады и прочей шушеры, что доносились из комнатного телевизора, я кормил лежащую на койке почти слепую старушку куриным супом и рисом.
Забота, пусть даже её нельзя увидеть, зато можно хоть изредка прочувствовать — вот чего хотят эти старики, ожидая скорую смерть. Они ожидают человека заботы, человека нежности, а не типичную сиделку, что будет запихивать им в рот огромные куски еды, дабы поскорее закончить рабочий процесс и уйти на перекур. Нет, они ожидают человека, что будет медленно и аккуратно кормить их, бережно приподнимать к подушке, поить сладким компотом робко, как сын или внук; отмахивать мух от их завядших лиц и настраивать телевизор, чтобы на экране не было белых и серых полос.
Я буду искренним с тобой, читатель: я презрительно отношусь к старикам и невероятно сильно боюсь старости. Дряхлость, неспособность сдержать свои экскременты, потеря блеска юности и могущества молодости, но приобретение деменции и маразма. Вот что для меня означает старость. Можешь назвать меня ксенофобом, если хочешь, или даже эйдж-фашистом, наверное, я отчасти этого и заслуживаю. Ты бы знал, как я боюсь увидеть в зеркале старого, сутулого, хромого, седоволосого и морщинистого Льва, утратившего лучшую версию себя и уже не способного кинуть вызов всему человечеству! Ты бы знал, как мне страшно оказаться на окраинах жизни, на окраине бунта! Лучше убей меня, читатель, как врага народа, или повесь, как югославских партизан, но не дай мне, прошу, не дай мне стать старым. Старость для меня почти ничем не отличается от смерти, это две сестры, которые хотят изнасиловать тебя как человека, способного к подвигам, свести на нет твою волю через слабоумие и слабость. Единственное их отличие в продолжительности издевательств. Если старость будет насиловать тебя десять, двадцать, а то и все тридцать лет, унижая твоё человеческое достоинство, то смерть более милосердна и снисходительна — она насилует моментально, избавляя от страданий, подаренных госпожой старостью. Уж лучше умереть в бушующей молодости от ужасающего великолепия своей личности, выпив яд или словив пулю, и запомниться вечно молодым и чарующим своим безумием героем, чем сдохнуть в старости, среди летающих мух и вони своих испражнений.
Не люблю быть нежным и милым, однако в тот момент я не мог быть другим… Сам не знаю почему. Я кормил бабушку аккуратно, бархатно поднося к старческим губам ложку с рисом, небольшими глоточками поил её компотом, вытирал салфеткой её старый подбородок, что успел запачкаться каплями от супа, настроил ей телевизор и убрал уже облепленную насекомыми ленту-липучку для мух, на которой огромными чёрными буквами на жёлтом фоне было написано «СМЕРТЬ». Мухи залетают в комнату в надежде найти пропитание, тепло, в надежде найти жизнь. Но, сами того не зная, они так или иначе подлетают к ленте-липучке, в которой и умирают, так и не найдя пропитание, тепло и, тем более, жизнь. Иронично.
После трапезы старушка начала молиться. Благодарить какого-то бога за подаренную ей еду. Видимо, фермеры, что собирали рис, водители, что привезли его в пансионат, и повар, что приготовил рисовый гарнир, играют вторую, если не третью роль в мировоззрении этой старушки. Впрочем, меня это не задевает. Человек слаб как физически, так и умственно, всё, что ему остаётся, — это верить, верить в надежду.
Я забрал пустые тарелки со стаканом и отправился в коридор. Быть нежным и милым мне предстояло ещё как минимум в двух комнатах.
Надев перчатки для уборки, а также приготовив чёрный пакет для использованных подгузников и прочего мусора, я и Надежда решили начать с комнаты номер одиннадцать.
Открыв дверь, мы нашли бездыханное тело с открытыми и окончательно обледеневшими глазами, в которых всё ещё тлела надежда на жизнь.
По руке свежего трупа бегал маленький, скорее всего, недавно родившийся таракан. Ему только предстояло исследовать таинства этого света, решать для себя, кто он и на что он способен. Способен ли он бросить вызов миру опасностей и бегать мимо агрессивных людей в надежде найти своё тараканье Эльдорадо, или же он сгниёт в тёмных уголках комнат пансионата, так и не узнав вкус риска, проигрыша и победы?
Корректор: Александра Крученкова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru