Рассвет над бывшим Советским Союзом был не золотым а скорее серым, пропитанным пылью и неопределенностью. Распад СССР был не громом а тихим, затяжным вздохом, который выдохнул из страны нечто неуловимое, но жизненно важное и на его месте, словно грибы после дождя, начали прорастать новые люди.

Их было много.

Они не носили красных галстуков и не пели пионерских песен, их детство прошло под звуки западной музыки, которую раньше ловили на радиоприемниках с помехами а теперь она лилась из каждого окна, они не знали дефицита, но знали пустоту - пустоту, которая образовалась там, где раньше были идеалы, пусть и выдуманные, но дававшие направление. Их называли по разному - "новые русские" - те, кто быстро научился играть по новым правилам, кто видел в хаосе возможность. Но это были лишь верхушка айсберга, большинство же были просто "новыми людьми" - теми, кто потерял старую карту и не имел новой.

У них не было ни разума, ни души, как говорили старики, с горечью глядя на эту новую породу. Разум, по их мнению, должен был быть направлен на служение обществу, на построение светлого будущего, душа - на сострадание, на любовь к Родине, на веру в идеалы.  

А эти новые люди … они казались пустыми.

Их разум был заточен под другое - под выживание, под личный успех. Они быстро освоили язык бизнеса, язык денег, язык возможностей, научились торговать, покупать, продавать. Они не строили заводы а покупали их, не создавали а перепродавали. Их разум был прагматичен, лишен сантиментов и видели мир как набор сделок, как шахматную доску, где каждый ход просчитывался с холодной точностью.

А душа?

Душа, казалось, была вытеснена. Вместо нее - жажда обладания, вместо сострадания  - равнодушие, вместо веры - цинизм. Они могли говорить о любви, но их глаза оставались холодными, могли клясться в верности, но их слова были лишь инструментом и были как хорошо отлаженные механизмы, выполняющие свои функции, но лишенные внутреннего огня.

Они не были злыми.

Зло - это тоже страсть, это тоже эмоция. Они были … безразличными к прошлому, к будущему, к другим людям их мир был ограничен их собственными желаниями и возможностями, они не стремились к величию а стремились к комфорту, не мечтали о подвигах а мечтали о стабильности.

Старики смотрели на них с недоумением - где та гордость, где та стойкость, где та вера, которая двигала их предками?

Эти новые люди казались им слабыми, безвольными, потерянными и не понимали, что эти "новые люди" просто адаптировались к миру, где старые ценности обесценились, где прежние ориентиры исчезли и не знали, что такое "Родина" в том смысле, как ее понимали их предки - для них Родина была местом, где можно было жить, работать, зарабатывать.

Они не чувствовали глубокой связи с землей, с историей а были гражданами мира, даже если жили в одной конкретной стране. Их дети, рожденные уже в новой реальности, были еще более отстраненными - знать не знали, что такое "дефицит", но знали, что такое "выбор" - выбор между десятками брендов кроссовок, между сотнями телеканалов, между тысячами онлайн - игр. Этот выбор, казалось бы, давал свободу, но на деле лишь множил иллюзии и отвлекал от поиска истинных смыслов. Они росли в мире изобилия, но часто ощущали внутреннюю пустоту, которую не могли заполнить ни гаджеты, ни модная одежда, ни бесконечные развлечения.

А их родители, пытаясь дать им то, чего не имели сами, часто перегибали палку в стремлении обеспечить своим детям "лучшую жизнь", но эта "лучшая жизнь" часто сводилась к материальному благополучию. Образование стало инструментом для получения престижной работы а не для расширения кругозора, искусство - фоном для вечеринок а не источником вдохновения, духовные поиски - уделом немногих чудаков.

Старики, наблюдая за этим, лишь качали головами - видели, как уходит поколение, способное на самопожертвование ради идеи, на подвиг ради абстрактного идеала, видели как на смену ему приходит поколение, для которого главным мерилом успеха является личный комфорт и материальная обеспеченность.

И в этом был не прогресс а стремительный упадок.

Но были и другие - те, кто, несмотря на все, пытался сохранить искру, кто искал смысл не в деньгах и не в потреблении а в чем-то более глубоком. Они могли быть незаметными, их голоса могли тонуть в общем шуме, но они существовали - читали книги, которые не были бестселлерами, слушали музыку, которая не звучала по радио, искали ответы на вопросы, которые казались другим неважными. Именно эти люди, возможно, были той надеждой, которую старики не могли разглядеть в "новых людях", надеждой на то, что разум и душа не исчезли навсегда а лишь временно спрятались, ожидая своего часа. Возможно, им предстояло пройти долгий путь, чтобы вновь обрести утраченное, чтобы научиться не только выживать и преуспевать, но и жить - по настоящему, с любовью, состраданием и верой.

Старики, конечно, не дожили до этого и ушли, унося с собой свои идеалы и свою боль. Но их слова, их упреки, их надежды остались, стали частью той почвы, на которой прорастали новые поколения. И, возможно, именно в этих семенах, брошенных в землю перемен, кроется ключ к будущему.

"Новые люди" продолжали жить, строить свои карьеры, покупать свои квартиры, путешествовать по миру, научились быть счастливыми в своем понимании счастья - в стабильности, в комфорте, в возможности выбора, строили свои маленькие, уютные миры. В их жизни, как в зеркале, отражались все противоречия эпохи, они могли быть успешными бизнесменами, но при этом испытывать глубокое разочарование от пустоты своих достижений, могли быть любящими родителями, но при этом не знать, как передать своим детям то, что было дорого им самим, могли быть гражданами мира, но при этом чувствовать себя потерянными в этом мире.

И в этих мирах, среди блеска новых технологий и изобилия товаров, иногда проскальзывали отголоски прошлого - старые песни, которые вдруг начинали звучать в кафе, вызывая у кого-то ностальгию а у кого-то - недоумение., книги, которые находили своих читателей, ищущих ответы на вечные вопросы., разговоры, которые начинались с обсуждения последних новостей а заканчивались размышлениями о смысле жизни. Иногда, в глазах этих "новых людей", можно было увидеть что то большее, чем просто прагматизм - это могло быть мимолетное сомнение, легкая грусть, или даже искра любопытства, моменты, когда за фасадом успешности и безразличия проглядывала душа, которая, возможно, просто ждала своего часа. И кто знает, может быть, именно в этих незаметных проявлениях и заключалась та самая надежда на то, что разум и душа не были утрачены безвозвратно а лишь трансформировались, адаптировались к новым условиям. И что однажды, эти "новые люди" смогут найти свой собственный путь к истинному смыслу, путь, который будет сочетать в себе прагматизм и идеализм, личный успех и служение обществу, разум и душу. Именно в этих моментах сомнения и поиска и рождалось нечто новое - нечто, что не было ни старым, ни новым а просто человеческим в своей сложности, в своей противоречивости, в своей вечной тяге к смыслу.

Именно в этом, возможно и заключалась главная трансформация - не в том, чтобы стать другими а в том, чтобы научиться быть собой в новой реальности, отбросить старые догмы, но не потерять связь с корнями, принять новые возможности, но не забыть о вечных ценностях.

Старики, ушедшие в прошлое, оставляли после себя не только упреки, но и невысказанные вопросы - о том, что же такое истинное счастье, что такое настоящая свобода и как найти свое место в мире, который постоянно меняется.

И эти вопросы, как эхо, звучали в сердцах тех, кто пришел им на смену.

Возможно, те, кто говорил о "бездуховности" и "безмозглости" новых поколений, просто не видели тех, кто искал - тех, кто, несмотря на все, пытался сохранить искру, тех, кто, возможно и был той надеждой, которую старики не могли разглядеть. И эта надежда, как тонкий росток, пробивалась сквозь асфальт перемен и питалась не идеологией а личным опытом, не лозунгами а тихим поиском, не верой в светлое будущее а верой в себя.

И когда-нибудь, возможно, эти "новые люди" смогут сказать: "Мы не потеряли ни разума, ни души а просто научились жить с ними по-новому".

И тогда, возможно, рассвет над бывшим Советским Союзом, наконец, станет золотым, но это будет уже не рассвет прошлого а рассвет будущего, построенного на фундаменте ошибок и уроков, на силе адаптации и на вечной человеческой потребности в смысле.

И это будет история не о "новых людях" а о людях, которые смогли стать просто людьми - со всеми их слабостями и со всеми их великими возможностями ...

Оставлю здесь рецензию Игоря Золотусского:

«Что важнее всего для писателя? Искренность. Что ещё важно? Опыт. Другие называют это судьбой. Я бы остановился на втором определении. Без судьбы, без опыта нет литературы.

У Ю. Додолева есть и судьба и искренность. Он без обиняков пишет о том, что пережито, — о войне, о времени после войны. Время это до сих пор болью отдается в его душе.

Боль за пережитое — вот что ещё важно для писателя.

Я думаю, критика была справедливо щедра по отношению к повести Ю. Додолева «Что было, то было».

«Тут не убавить, не прибавить, все это было на земле»,

— сказал А. Твардовский в поэме «За далью — даль». Ю. Додолев тоже не хочет ничего убавлять и ничего прибавлять. Впрочем, он прибавляет. В его повестях факты подняты на поэтическую высоту.

Проза Ю. Додолева — смесь патетики и реализма, смесь взрывчатая, потому что какая же патетика, когда людей убивают, когда они возвращаются с войны с пулей в легком, когда вдовеют молодые женщины, остаются без сыновей матери?

Юрий Додолев мало пишет о войне. Она приходит из снов, из воспоминаний. Время его повестей — послевоенное время. Этому времени меньше повезло в литературе, чем войне. Меж тем это была эпоха драматическая, эпоха перелома, когда все ломалось и переходило в иную жизнь — и душа, и быт. Все мы — и воевавшие, и невоевавшие — стряхнув сон войны, не знали, как жить. Как жили до войны — жить было нельзя, как жили во время войны — тоже. Надо было все начинать с нуля, а война висела на душе камнем, давила, не отпускала. Чувство свободы и освобождения смешивались с чувством стесненности, неустройства, незнания, как относиться к себе и людям.

Это незнание, колебание души, сбросившей иго войны и жаждущей обновления, праздника, счастья (отвыкли от него в войну), и показал Юрий Додолев.

Ю. Додолев смотрит правде в глаза, и он склонен идеализировать жизнь. Его герой, как правило, дон кихот, хотя за плечами у него окопы и госпиталь. Он все видел и все же находится в ожидании, в мальчишеском неведении относительно человека. Он даже наивен, но наивность эта прекрасна.

Таков Георгий Нырков в повести «Что было, то было», таков и Антон в повести «На Шаболовке, в ту осень…». Скитания Георгия Ныркова напоминают скитания многих людей после войны. Все искали какого-то места, где можно было бы усесться, прочно обосноваться, найти работу. Найти семью, дом. Дом был разорен, семьи развеяны, развеяна была и вера в то, что все это можно снова собрать, вернуть. Полстраны было в те годы на колесах. Возвращались из эвакуации, возвращались с войны, находили и не находили близких, а, если и находили, то не узнавали: и сами изменились, и те изменились. Не узнавали старых квартир, дворов, городов. Все и всё стронулось, преобразилось. Красавец Витька с костылем («На Шаболовке, в ту осень…») уже не тот красавец, бабник, что был до войны. Его тянет к сыну, к семье. Красавица Лида, его сестра, говорит: «Сейчас пожить хочется». Не дождалась она Антона, связалась со снабженцем Никодимом. Возвращение Антона для неё тоже ломка, стыд, но и невозможность вернуться в довоенное детство. Зато Вера дождалась своего мужа Ивана, хотя бил он её до войны, весь двор слышал, как плакала она от его побоев, а вот вернулся и вернулся иным. Награда, радость и откровение.

Зато чем награжден Никодим, который ловил в войну своё счастье да прогадал? Что делать Елизавете Григорьевне, его сожительнице, которая тоже, может быть, думала, что война будет вечно, и махнула рукой на жизнь? Пустота, одиночество. Автор горько спрашивает в конце повести:

«Что ждёт эту женщину? Что осталось ей?»

Двор на Шаболовке населён людьми. И каждого из них помнишь, к каждому проникаешься жалостью. И к Грише Попову, умирающему от туберкулеза, и к его невенчанной жене Галке (которую полюбил Антон), и к их младенцу, к Фёдору Ивановичу, к Вековухе. С нежностью написан Ю. Додолевым образ бабушки, хранительницы очага, доброго духа дома, бабушки, от которой тянется нить в прошлое, разматывается клубок связи эпох. Не так уж далека эпоха начала века от эпохи войны. Москва еще дышит этой преемственностью.

Вообще быт Москвы и по преимуществу любимого Ю. Додолевым Замоскворечья (где подскакивали на неровном булыжнике автомобили, выпуская фиолетовый дым, и где тротуары были похожи на побитое оспой лицо) с сыновним, чувством написан в повести. «На Шаболовке, в ту осень…», если хотите, ода Москве послевоенной — Москве голодной, Москве бедной, но и как бы крещенной войною на новую жизнь. С картинами Москвы врывается в повесть дыхание истории, рамки полотна расширяются, вбирая в себя, кажется, все пространство России.

Тем более это относится к повести «Что было, то было». Что это, как не песнь любви посреди разоренья, послевоенного разброда, несоединимости судеб, несоединимости бывшего тыла и бывшего фронта? Бывший тыл и бывший фронт (то есть люди воевавшие и остававшиеся в тылу) часто не понимают друг друга, страдают от этого непонимания и все же тянутся друг к другу.

Тем, кто воевал, не понять тех, кто не воевал, а тем, кто не воевал, есть что рассказать воевавшим. И они воевали, да как!

Соединение дается с кровью и со слезами. Не получается любовь у Вальки и у Георгия, у Серафима и Василисы, трудно склеиваются отношения Нади и Зыбина, тетка Ульяна остается одна. Какая-то растерянность перед новым состоянием — состоянием мира — овладевает этими людьми. Они не могут приспособиться к нему. Серафим ударяется в спекуляцию (хотя он воевал, и воевал неплохо), Гришка-семинарист — в пьянство, Егор Егорович, не веря в личное счастье, отдаётся работе.

Никого из них не осуждает Ю. Додолев. Он вообще писатель не осуждающий, а писатель понимающий. А понять, как говорится в пословице, значит простить.

Герои повести ищут преодоления одиночества, неприкаянности, непристроенности. Они влекутся друг к другу вопреки недоверию, осторожности, одичанию, которое тоже есть мета войны. Трогательна Надя, которую встречает Георгий в заброшенной будке на берегу моря, Надя, потерявшая ребенка, пережившая плен, позор матери-одиночки.

Всё, что с ней было, должно было, казалось, убить в ней и женственность и способность любить. Но в повести она оживает, медленно распрямляется, как примятый росток. И ей, может быть, выпадет счастье — счастье ломаное-изломаное, пришедшее после ломки, — но тем более дорогое.

Так же ждут лучших дней и обитатели ночлежки тетки Ульяны, и сама тетка Ульяна, и Анюта Давыдова, и Валька. Валька — центр повести «Что было, то было», на неё обращены все лучи, и от нее они расходятся, одаривая теплом всех, кого пожалела Валькина нескупая душа.

Валька расцвела в голодное время любви. То было время голода на любовь, и все принималось за любовь, как каждая корка хлеба, каждая мороженая картофелина считались едой. Валька готова стать этой картофелиной, этой случайной коркой, которая утоляет голод. Ей жаль людей. Она не распутница, она грешница. Но её грех высок, простителен, ибо тепло, отданное ею, переносится в охолодавшие за войну души. Валька — мадонна сорок пятого года, и написана она Ю. Додолевым как мадонна, как святая. Образ Вальки, может быть, один из самых чистых женских образов в литературе последних лет. Какой-то светлой печалью веет от этого образа, какой-то зазывающей ласковостью.

Повторяю, Ю. Додолев — писатель «идеальный» и писатель несладкий. На этих двух состояниях, на перепадах их и держится его проза. Есть в ней что-то неисправимо-детское, какая-то отчаянная мечтательность, которую не победить никакой логикой, никаким здравым смыслом. Пусть жизнь тяжка. Но герои Додолева верят в высокую любовь и высокие чувства.

Верит в это и их автор».

Игорь Петрович Золотусский — российский историк литературы, писатель, литературный критик. Исследователь жизни и творчества Николая Гоголя, председатель гоголевского Фонда. Член союзов писателей СССР и России, русского ПЕН-центра. Президент Международной ассоциации творческой интеллигенции «Мир культуры». Отец, разведчик, был репрессирован в 1937 году, мать — в 1941. Попал в детский приемник–распределитель НКВД, находившийся на территории Свято-Данилова монастыря, где изначально был похоронен Гоголь. В 1949 г. с серебряной медалью окончил «Первую мужскую школу имени В. И. Ленина». В 1961 году на Всероссийском семинаре молодых критиков Корней Чуковский высоко оценил его способности литературного критика. С 1993 член редколлегии, затем член общественного совета «Литературное обозрение», альманаха «Круг чтения». Президент Международной ассоциации творческой интеллигенции «Мир культуры», почетный председатель Общества любителей российской словесности. Член жюри литературной премии «Ясная Поляна».