Ну как? поймали кота, которого нет?
"Покаяние", 1984 год. Режиссёр - Тенгиз Абуладзе
"Покаяние", 1984 год. Режиссёр - Тенгиз Абуладзе
Как боженька смолвил
Кто знающий, что за фильм?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Цикл реинкарнаций моей души
«Реинкарнация №8 «Джомодан»»
«Поиск своего предназначения» Часть первая
Автор – Доктор Н.Д.Н.
Жанр: мистико-биографическое безумие
Возрастные ограничения 16+.
Внимание в строках содержится не нормативная лексика
Глава 7 «Защитный шлем от шприца всевластия или авоська шизофреника»
Нет слов, чтобы описать это безобразие. Хуже нет чувства ожидания, которое ты испытываешь стоя в очереди. Ждешь, ждешь и накручиваешь себя по полной. Очереди в магазинах — это нормальное явление. От этого не легко, только тяжело. Мы с Петровичем стояли в очереди в магазине, в надежде приобрести пару семейных трусов, которые один раз в год выбрасывали на прилавок для советских граждан. За нами занял очередь высокий гражданин. Он был худой, высокий, лицо было овальной формы, маленькие серые близко посаженные глаза злостно осматривали все вокруг. Его нос был больших размеров, ведать еврейские корни доминировали. Этим фактом родословной он очень гордился и часто своим знакомым он подчеркивал, что его папа был еврейского происхождения. На голове у незнакомца колосились черные кудри. Оттенок кожи на лице имел желтушные тона, видать у данного индивидуума были проблемы с печенью. Представитель древнейшей расы молча и нервно стоял, ожидая своего звездного часа, который мог раз и навсегда осчастливить пополнением гардероба. Но было видно, что у данного человека не все было в порядке со здоровьем, именно с душевным здоровьем, так как он долго и нервно бормоча себе под нос и жестикулируя руками давал понять всем окружающим, что он не доволен этим долгим ожиданием. Брюнет нервно и резко из своего кармана достал авоську. Нервно сжимая ее в руке, начал размахивать. Увидев новый объект, я с интересом решил завести разговор.
- Доброе утро! – произнес я, обращаясь к авоське.
- Для кого – то оно доброе, а для кого-то безумное – ответила она на мое приветствие.
- Приятно познакомится, я простой чемодан, а Вы как я понимаю авоська?
- Может когда-то я и была авоськой, но на настоящем этапе жизненного пути я являюсь защитным шлемом народа от натеска партийных руководителей и прибываю в статусе священного Грааля, который мой господин хочет преподнести народу.
- С таким явлением я еще не встречался. А не могли бы Вы по подробней изложить суть Ваших домыслов может, и я вступлю в Ваши ряды и приобрету святой статус, типа иллюзорного щита, который может оградить моего господина от гнета рабства современного мироустройства?
- Это должен решить твой хозяин. Ты служишь ему. Мой хозяин оторван от реальности этого мира он болен душевным расстройством, которое люди в белом называют шизофренией. Если хочешь я могу рассказать свою историю подробней, мой собрат.
- Да конечно, я так понимаю нам еще предстоит бок о бок находится длительное время в очереди и я бы с большим удовольствием выслушал Вашу историю.
- Странности в поведении моего господина отмечались в течение всей жизни, как говорили многие его знакомые, ну по крайней мере я это наблюдала с того момента, когда он приобрел меня. В течении всего времени сколько я его знала, он, закалял и истязал себя: спал на железной кровати без матраса, смотрел невооруженным глазом на солнце, жил в не отапливаемом помещении, жестоко ограничивал себя в еде. Он был малоразговорчив, замкнут, чрезвычайно горд и нетерпелив. Друзей у него не было, так как со всеми он вел себя заносчиво, пытался показать свое превосходство, что он умнее всех и образованнее. Те, кто с ним сходился, через некоторое время сами прерывали всяческие дружеские отношения. Все его считали очень сложным и больным человеком. Ни раз, его недолгие по времени приятели, били его за высокомерие по его носатой физиономии. В обиходе он не использовал зеркало, так как боялся, что его двойник, точнее его отражение, вылезти из него и задушит, а после убийства проживет жизнь вместо него. В один прекрасный день он возомнил себя художником. В порыве этой безумной идеи он стал разрисовывать стены квартиры, где жил. В этот промежуток безумной жизни через свои настенные шедевры он пытался людям открыть глаза на происходящее в обществе и мире, поэтому писал людей с тремя глазами. Считал, что третий глаз поможет людям, взглянуть и увидеть не видимое и скрытое от них. Он часто говорил: Я веду войну, не за пространство, а за время. Я сижу в своей квартире в мнимом мною окопе и отымаю у прошлого клочок времени. Мой долг одинаково тяжел, что и у войск, которые воюют за пространство. Он голодал, экономил на всем. В один прекрасный момент он посчитал себя рыцарем времени, а меня возвел в ранг святого шлема, который можно одеть на голову и избежать укола, который каждое утро ставит партия в голову народа через средства коммуникации. Даже на кухонной стене каллиграфическим почерком четко разборчивыми буквами написал лозунги – «Против укола в голову народа, который ежедневно инъецирует партия поможет священный шлем» и «Укол глубже проникает в мозг чем массаж». После этих больных идей и мыслей он, надев меня на голову, маршировал голый по квартире выкрикивая: - Хер Вам, теперь! Вы мне не сможете поставить укол в голову.
Ну иногда на моего господина находило прояснение сознания, и он становился обычным послушным советским гражданином. Мы с ним только сегодня снова встретились, после шестимесячной разлуки, так как он находился в клинике для душевнобольных на реабилитации. Разлуку с хозяином посулил довольно необычный всплеск развития его заболевания. А началось все довольно красиво, и я даже думала, что он излечился. Будучи одиноким человеком по жизни, он избегал общения с людьми, особенно с женским полом. Но однажды в моменты прояснения его сознания он познакомился с очень простой по своему характеру и скоромной женщиной. Они стали встречается. Гуляли по вечерам. Нашли общие темы для общения и это их сблизило. Однажды, его дальний родственник пригласил к себе в гости. Родственник жил в поселке, в 60 км от города. Для того чтобы разнообразить места встреч со своей знакомой, мой господин предложил ей совместную поездку. Она не задумываясь согласилась. Даже настолько увлеклась этой идеей, что сходила в парикмахерскую, купила новое платье, нижнее белье, побрила ноги и выщипала маленькие усики под носом при помощи щипчиков. Наша новая знакомая была по национальности татарка, невысокого роста, имела довольно внушительных размеров бюст. Размеры ее форм не давали покоя армянину Вагану, который работал продавцом фруктов на рынке рядом с которым жила наша будущая невеста. При виде ее внушительных прелестей Ваган не на секунду не отводил глаз от этих вершин Арарата и громко вскрикивал: Вай, вай, вай разреши Анжелушка Ваганушке эти арбуза покатай, вай, вай, вай! Но Анжела не обращала внимания на эти армянские комплементы и ухаживания, который заключались в преподношении 1,5 килограммов сушенного урюка и 2 персиков. А надо было бы! Луноликое лицо украшали раскосые карие глаза, волосы были длинные и черные, которые она собирала в конский хвост. И вот день путешествия настал. Перед сельской одиссеей влюбленная пара посетила магазин, в котором приобрела бутылку столичной водки и вина. Всю эту роскошь с консервами поместили в меня. Они отправились в круиз на старом ржавом автобусе, который всю дорогу чихал и в атмосферу выбрасывал черный угар переработанного дизеля. Доехали быстро под скрип старых колес. Дом родственника находился не далеко от сельской автобусной остановки. Подойдя к калитке, хозяин с уверенностью открыл ее и пригласил даму войти во двор. Далее подойдя к двери сельского дома, он постучал в дверь. Из утроба деревянной избы раздался призыв мужского баса: открыто, проходите, стучать не надо здесь все свои. Войдя в светлую горницу, мой хозяин гордо сказал: Привет Николай! Ты где? Из дальней комнаты к нам вышел мужчина крупных размеров, под глазом которого красовался черно-синего света синяк. Мужчина подошел к долгожданному гостю, поместил его в крепкие объятия и сказал: - Мишаня, здоровенько былы, как я рад видеть тебя в здравии. Мы так долго не виделись. А это шо за гарна дивчена – обратил свой взор гостеприимный хозяин на спутницу родственника. Он не скромно изучил её все, с ног до головы, при этом раза три бросил пристальный взгляд на ее достоинства.
- Это Анжела – гордо ответил Михаил Пискунов.
- Приятно познакомится прелестная леди, а я Никола, я рад что Мишаня остепенился и нашел Вас, я всегда его настраивал на семейные узы. Милости прошу – резким жестом Никола показал траекторию движения и тем самым пригласил гостей в свои хоромы.
- Я вот сейчас холостой – продолжал родственник Михаила, баба моя в гости к своей сестре уехала, а я вот один. Скучаю по любимой. Ну иногда правда шалю. Седина в бороду, бес в ребро – похихикивая он подмигнул Анжеле. – Шучу, правда, правда, очень скучаю и порой грушу у окошка, плачу по ночам от разлуки с любимой бабенкой.
Но по довольному виду нашего гостеприимного хозяина нельзя было сказать, что он грустит и скучает. Он продолжал, ведя гостей внутрь жилья, как экскурсовод: - Вчера Васька самогон притащил, пять литров, гнал гаденыш из гороховой браги, потом месяц на дубовой каре настаивал, получилась сивуха, что надо до сих пор штырит, сейчас и продолжим. Только ни как с ним, предупреждаю сразу, хотя ты Мишанька не пьешь в таких количествах, с тобой проблем не будет. Эта то падла, Василек, будь он проклят, нажрался до чертей вчера. Я было полез в подпол за огурцами для закусона, вылезаю из погреба, а эта дичь синяя, полу мертвая, сидит смотрит на меня и кричит, что мол Кольша глянь из подпола черт рогатый лезет. А я ему говорю: - Васька это же я Коля, с огурчиками, из подпола, солененькими для закусона, поднимаюсь. Тебе хорош пить.
А он мне в ответ, перекрещивает меня, и орет благим матом: Коля ты где, черт со мной твоим голосом разговаривает. Я иду к нему с банками соленых огурцов и помидор в обеих руках говорю: - тебе Васька хорош бухать, я тебе хер налью больше, у тебя крыша едет. А Василий не останавливается подбежал к печке, схватил кочергу и на меня. Как ударит мне по голове со всей силы кочергой. Я схватился за голову от боли и выпустил банки из рук. Банки разбились. Содержимое из них рассыпалось на пол. Я схватился за голову и кричу: - Ты шо, гуманоид недоделанный творишь! А этому гуманоиду синему, хоть бы шо, он еще раз замахивается на меня кочергой. Я решил увернутся. Шмыг назад. Да не там то было, поскользнулся на двух огурцах и одном помидоре и как полечу в преисподнею, туда от куда черт Васькин вылез. Ну Вы поняли в погреб. Как только еще шею не переломал пока по лестнице спускался головой вниз. Хорошо хоть свалился на картошку. Потом как вылезу и надавал люлей. Всю злость на инопланетные цивилизации вылил я на этого, межпланетного странника. Пинком под зад его из хаты выпнул. А он полетел быстрее летающих тарелок из моей хаты. Пока летел со скоростью света орал, что у Кольки в доме черт поселился и что надо священника звать, иначе Кольку черти к себе с самогоном прихватят в ад. Что мол Коляна пусть забирают не жалко, а вот самогон ему жалко чертям отдавать. Вот теперь и думай, что это не друг, а падла неблагодарная. Я же на него тоже два пузыря «Зубровки» извел.
- Вот так у нас в деревне весело, - потирая фофон под глазом закончил рассказ хозяин дома.
- Ну что я вас пугаю, - поглядев на испуганное лицо Анжелы продолжил Коля. Давайте за стол. Покушаем, вы выпьете, я опохмелюсь, баньку затоплю, помоетесь с дороги, вдвоем, глядишь банька вас настроит на позитивное соитие – улыбаясь подбодрил испуганную дивчину Коля.
Накрыв поляну, хозяин дома показал свое гостеприимство. Он не скупился щедростью своих закромов. На стол он вывалил творог, молоко в крынке, сметану, поставил на стол огромную сковороду с шипящими шкварками из парного мяса молодого поросенка, поставил тарелку жаренной картошки с грибами, выложил два вида сала одно с чесноком, другое в аджике.
- Я чуть не забыл, пока трезвые, спишусь в преисподнюю, - показывая жестом в погреб, - возьму чего-нибудь соленого. Пока трезвые.
Но гости не ответили взаимной улыбкой на его шуточки.
Застолье продолжалось долго. Хозяин дома в беседе был лидером. Основное внимание он уделял Анжеле так как всё, что он говорил, Михаил слышал и приговаривал: - Что эти песни я слышал раз двести. Коля рассказывал, как он служил в армии, как он ведет хозяйства, какое говно председатель. Что этот барбос пол колхоза в дом унес. Что прёт из колхоза все, что надо и не надо, но он тоже не дурак и кое, что сам тырит втихаря, а это говно коровье и не догадывается. Когда он рассказывал о своих навыках в колхозном воровстве, расхищении социалистического имущества, то приобретал вид гордого джентльмена удачи и на его лице проскальзывала хитрющая улыбка.
Михаил и Анжела сидели и слушали говорливого соседа. Бутылка столичной была выпита, вина опустошена на половину. В беседу вступила серьезна артиллерия, тот самый самогон, который подобно выпушенному джину вызывает чертей и галлюцинации. Мой хозяин пил мало, Николай из рядно набрал и окосел. Когда фантазия хозяина дома закончилась, наступила минута молчания, и чтобы показаться не скучным, пьяный в стельку Никола стал травить анекдоты. Мне здесь на медне анекдотики рассказали, за которые и посадить могут – заплетающим языком начал Колян, я вам расскажу, по секрету, а вы никому не рассказывайте про то, кто вам их рассказал – хихикая он обнял Анжелу. Анжела в недоумении отстранилась от юмориста, вопросительно глядя на Пискунова.
Так вот слухайте:
-Муж возвращается домой, застает жену с любовником и собирается с ним расправиться. — не смей его бить! — кричит жена. — он живого Ленина видел!
И Колян залился диким смехом. Гости даже не улыбнулись. А не понравилось, а я три дня ржал как конь сивый над ним, ладно вещаю далее:
- Воскрес Ленин и сразу отправился в пивную пообщаться с пролетариатом. Рабочие стоят, выпивают, не обращают на вождя внимания.
- что, товарищи, не узнаете меня?
- Ванька, гляди, червонец!
Ха-ха-ха гоготал юморист и снова начал непристойные ухаживания к подруге Михаила.
Михаил нервно вскочил, схватив руку родственника, которая уже начала шарить в местах тела Анжелы, где Вагану только снилось. Михаил оттолкнул руку родственничка и сказал: - Ты что делаешь?
Ой, ой ой я же по дружески, она мне как сестра Миша, ну вы прям нежные такие, скоро моя приедет от сестры, приходи и щупай ее, хоть в трусах шарься, может что интересного найдешь, мне по херу – заржал Коля. А может это мне Ильич навеял, я же следующий хотел анекдотец про Ленина травануть, где железный Фелекс к Крупской приставал. Слухайте?
- Ты что мне про эту гадину напоминаешь – с бледным лицом закричал мой господин.
И здесь мой новый друг у хозяина начался психический приступ. О зачем мы приехали туда.
- Это гадина в 1913 году, когда он инкогнито вернулся в последнее место ссылки, с местной ведьмой провели обряд преклонения самому Люциферу. После этого повелитель темных сил вручил ему шприц всевластия, который помог поставить народу укол в голову. После этого ты знаешь, что было в 17-ом – нервно размахивая трясущими руками кричал Михаил и вертя головой из стороны в сторону с взбухшими венами на висках, толщиной в большой палец руки.
- Я всегда знал, что ты еб***ый на всю голову – ели ели, опьяневшим и заплетающим языком сказал гостеприимный родственник. – Анжела на хер тебе нужен этот дебил, он больной. Сколько ты его знаешь? Этот псих ходил голый с вот этой вот авоськой на голове по красной площади и орал, что он спаситель мира сего, миссия херова, придурок – и указал одной рукой по направлению на меня, висевшую на гвозде, а другой крутил пальцем у своего виска. Со стороны казалось, что он исполняет сидя какой-то не обычный танец папуасов Новой Гвинеи.
- Это не авоська, это защитный шлем от шприца всевластия – брызгая белой пеной из рта орал Пискунов, глаза его нервно бегали, руки тряслись. В этот момент у Михаила Пискунова начался приступ шизофрении, которого в его жизни еще не было.
- Ты паскуда, ты не человек, ты мерзость – кричал Пискунов.
Но Никола гоготал, как сивый конь. Из его рта в разные стороны фонтаном брызгала слюна с недоеденными крошками деревенского хлеба, которые подобно залпу снарядов, выпушенных из пушек, метко достигали своей цели, попадая в раскрытый рот удивленной гостьи.
Михаил, трясясь и размахивая руками, схватил меня и Анжелу и пулей вылетел во двор. На дворе была уже ночь. Мы все направились на автобусную остановку в надежде попасть в город как можно быстрей. Всю дорогу они молчали, Михаила трясло. Было очень темно. Подойдя к остановке, Михаил начал кричать, что этот Коля придурок, ему партия два раза поставила инъекцию в его дырявую голову.
- Миша не переживай – начала Анжела, уже темно, автобуса наверное не будет, может вернемся обратно и переночуем в сарайке, а утром уедем.
- Да ты что дура, у него Ильич в голове. Сам Ленин, только маленьких размеров, сидит у него в башке. Он вызовет их, пока мы будем спать и нам тоже укол поставят.
- Подожди я вспомнил. Пять лет назад я в тех кустах жеребцов спрятал, на случай погони. Сейчас их приведу и на них до города доскачем – с этими словами Михаил нырнул в пустоту. Вернулся через три минуты держа в руках две палки.
- Что это? - вопросительно спросила возлюбленная моего хозяина.
- тебе походу дела он поставил укол, когда сиськи тебе мял, а я даже этого и не заметил. Ты что, не видишь? Это арабские скакуны, похудевшие правда за 5 лет ожидания, но они еще могут дать фору, деревенским кобылам, я на них раньше за 300 верст ускакивал, не догнать было.
- Миша это же палки? Зачем ты их принес?
- Вот, вы бабы все дуры! Присмотрись. Внимательно. Это кони. Жеребцы самые быстрые. Держи, вот этого. Его зовут Буян. Он самый быстрый. Правда не покорный. Но ты ему нравишься. Я это Вижу. Держи и поскакали.
- Миша ты сходишь с ума, пошли в дом? Это же палки. Обычные палки.
- Хватай коня, дура неблагодарная. Я тебя спасаю. Очнись. Сейчас поймешь всё. Я на тебя одену священный шлем, и ты поймешь. Правда. Все поймешь. - с этими словами Михаил достал меня из кармана и натянул на голову своей даме сердца.
- Видишь теперь? – с гордостью он произнес.
- Нет Миша. Ничего не вижу. А это обычные палки – испугано мямлила Анжела, ее трясло, - это палки.
- Дура. Я тебе им не отдам – орал безумец – садись на коня иначе я тебе проломлю голову вот этим камнем, - нервно указывая на камень внушительных размеров, угрожающе лежавший на обочине дороги. Руки спасителя народа нервно тряслись.
Анжелу тоже трясло, она была испугано, такое в ее жизни было первый раз. (Был правда один случай в ее жизни. Ей тогда была 23 года и она была очень любознательной девушкой. Один тракторист Иван заманил ее на склад тракторных запчастей, под предлогом показать чудеса советской техники. Но как оказалась за чудесами советского машиностроения был корыстный мотив - овладеть невинностью любопытной привлекательной комсомолки и спортсменки. Тогда, когда Ваня прижал Анжелу в уголке стеллажа стоящего у стены, то нашей спортсменке на помощь пришла какая – то деталь от трактора, которая лежала на верхней полке. При помощи легкого движения руки комсомолки, эта деталь нежно опустилась на голову страстного любовника. Тогда уникальная деталь советского машиностроения помогла избежать Анжеле натиск коварного хозяина склада. И у Ивана, после этого случая, отпало желание заманивать в свое логово любопытных девчат.)
В этот раз у Анжелы под рукой ничего и не было, то что могло бы помочь в трудную минуты оседлания Арабского скакуна. И она сдалась. Ей пришлось оседлать «Буяна», именно того не укротимого коня, которым так гордился Михаил. Миша оседлал второго под названием «Аметист».
С криками: - ноо, залетные, спасайте – они поскакали в ночь.
***
Скача на палке с авоськой на голове, Анжела всю дорогу ревела. Я впитывала ее соленые и горькие слезы, с растворенной в них тушью и отчаянием. Все 60 километров безумных скачек Анжела только и причитала: - зачем ты Мишенька так со мной поступаешь. Лучше овладел мной как бы пожелал. Я была бы рада всему. Не противилась бы твоей больной похоти. Какая я дура. Надо было лучше принять ухаживания Вагана, не зря же он мне урюк с персиками дарил. Съездила с ним бы в Ереван, к его дяде Карену. У него в Армении, наверное, родственники не такие ебанут**, как у этого хозяина шлема и палок. Там по крайней мере, не пришлось бы скакать на этом мнимом рысаке. Нет. Я читала, что армяне на Ишаках ездят. О боже лучше на конях, чем на этих ослах скакать. Ослы не такие быстрые, как этот «Буян». Именно в этот момент, быстрых скачек на палках или от пережитого, сознание Анжелы искривлялось. Под натиском бешеной езды ее разум начала улетать к невиданным для нормального человека мирам. Одним словом, ее посетила душевная болезнь. Доскакать до города Анжела не смогла каких-то три километра. Ноги у нее опухли. В начале пути у туфлей сломались каблуки и на том же отрезки дороги она их оставила. Ступни ног у финиша представляли собой одну сплошную мясную плоть. Они дико болели. После себя наездница оставляла кровавую вереницу из следов на асфальте. Между ног, непокорное и жесткое туловище коня «Буяна» оставило болезненные раны. На помощь нашей героине пришел патруль милиции, проезжавшей мимо.
Представители закона, остановив безумных всадников апокалипсиса, произвели доставку в ближайшее отделение милиции. В СССР не было психбольных, посему этот факт скрыли. Хозяина после этого, поместили в психбольницу на лечение. У Анжелы после этих приключений тоже пошатнулась психика и ее тоже направили на лечение. После этого я ее больше не видела. Вот такая у меня безумная история мой собрат – заканчивала рассказ моя новая знакомая, но я ничего не жалею, я горжусь своим статусом святого шлема. Единственное мне жаль Анжелу, это был единственный светлый человек на пути моего господина. Теперь на вряд ли мой хозяин выздоровеет. Но ничего у него есть я, зачем ему Анжела, и пусть он меня носит меня с гордостью. Это моя судьба и мое предназначение.
Петр Петрович, подойдя к прилавку, приобрел желаемый товар, расплатился и мы покинули магазин. Я даже не успел толком попрощаться со спасительницей человечества.
Во время пандемии мировая экономика была поставлена на паузу, а многие работники оказались дома, предоставленные самим себе. Сейчас, когда по всему миру обсуждаются меры по восстановлению экономики и возвращению к докарантинному статус-кво, раздается и несколько скептических голосов. Американский антрополог Дэвид Гребер, автор книги «Бредовая работа», — один из них. В своей статье для французского издания Liberation, написанной незадолго до своей гибели, он предлагает переосмыслить предпосылки, которые позволяют нам ставить экономику выше человеческих жизней.
В Великобритании и Америке постоянно говорят о необходимости «перезапустить экономику», «поднять нашу экономику и заставить ее работать» и другие подобные фразы. Звучит так, будто экономика — это какая-то огромная жужжащая турбина, которую временно отключили и которую нужно заново запустить. Нас часто подталкивают думать об экономике именно так, хотя раньше говорили, что это машина, которая в основном работает сама по себе. У нее определенно не было кнопок «пауза» или «выключить», а если и были, то нажатие на них могло закончиться только мгновенной катастрофой. Тот факт, что такие кнопки существуют, безусловно, интересен. Но можно задаться вопросом: что именно мы вообще подразумеваем под «экономикой»? В конце концов, если экономика — это просто способ, при помощи которого поддерживается жизнь людей — они кормятся, одеваются, получают жилье и даже развлекаются — то для большинства из нас экономика продолжала отлично работать и во время локдауна. Но если экономика — это не просто предоставление товаров и услуг первой необходимости, тогда что же это?
Хотя сейчас это считается естественным, сама идея существования чего-то, что называется «экономикой», возникла относительно недавно. Это выражение ничего не означало для Лютера, Шекспира и Вольтера. Даже после того, как его существование было широко признано, значение понятия продолжало меняться. Например, когда термин «политическая экономия» впервые вошел в обиход в начале девятнадцатого века, его определение было очень близко к «экологии» (с которой понятие «экономика» этимологически связано). Оба слова отсылали к саморегулирующимся системам, которые при естественном равновесии производили что-то дополнительное (прибыль, рост, природное богатство...) для потребления людей. Теперь, кажется, мы достигли точки, когда «экономика» относится не к механизму обеспечения человеческих потребностей или даже желаний, а скорее к тому самому дополнительному элементу: к тому, что растет с увеличением ВВП. Как мы только что узнали благодаря локдауну, это по большей части пыль в глаза. Другими словами, мы достигли точки, где «экономика» — это в основном кодовое слово для бредовой экономики. Это излишек, но не такой излишек, который ценится за свою бесполезность, как предметы роскоши для аристократов, а излишек, который агрессивно продвигают как сферу необходимого, «полезного», «продуктивного», как нечто сугубо «реалистичное».
Получается, что когда от нас требуют перезапустить «экономику», нас просят перезапустить как раз этот сектор бреда, в котором менеджеры контролируют других менеджеров. Этот мир пиар-консультантов, специалистов по телевизионному маркетингу, бренд-менеджеров, Стратегических Директоров и Вице-Президентов по Креативному Развитию (и легионов их помощников), администраторов школ и больниц, тех, кому платят солидные суммы за разработку графики для глянцевых корпоративных журналов в фирмах, чей рабочий персонал постоянно подгоняют, сокращают или вынуждают выполнять бесконечную ненужную бумажную работу. Всех людей, чья работа состоит лишь в том, чтобы убеждать вас, что существование их работы не полный бред. В корпоративном мире уже до карантина значительная часть работников были уверены, что не приносят никакой пользы обществу. Теперь почти все они работают из дома и вынуждены признать тот факт, что осмысленная часть их работы может быть выполнена, возможно, за 15 минут в день. Возможно те задачи, которые действительно требуется выполнить в их компании (если такие вообще существуют), выполняются с большим успехом в их отсутствие.
Завеса приподнята. Призывы «снова запустить экономику» — это, прежде всего, голоса политиков, напуганных тем, что, если она останется приподнятой слишком долго, то невозможно будет забыть то, что под ней скрывалось.
Прежде всего это важно для класса политиков, потому что это, в конечном счете, вопрос власти. Я думаю, что все эти армии шестерок, галочников и костыльщиков[1]лучше всего воспринимать как современный эквивалент феодальных слуг. Их существование является логическим следствием финансиализации — системы, в которой корпоративная прибыль все больше основана не на производстве или даже на торговле теми или иными товарами, а на союзе (взаимосвязанных и все более неразличимых) корпоративных и государственных бюрократий, призванных производить частный долг. Приведу пример, что это означает на практике: моя подруга-художница в последнее время занялась массовым производством масок, чтобы бесплатно раздавать их рабочим на производстве. Недавно она получила уведомление о том, что ей не разрешают распространять маски, даже бесплатно, без подачи заявки на получение очень дорогой лицензии. Это, в свою очередь, означает, что ей придется взять кредит. Таким образом, реальное требование заключается не только в коммерциализации ее деятельности, но и в том, чтобы финансовая система получала часть любых будущих доходов. Очевидно, что любая система, основанная попросту на извлечении денег, должна перераспределять по крайней мере часть добычи, чтобы завоевать лояльность определенной части населения, в данном случае — класса профессиональных управленцев. Отсюда и бредовая работа.
Как показал кризис 2008 года, глобальные финансовые рынки в основном представляют собой просто способы спекуляции на будущих возможностях извлечения ренты. Вся наша система в конечном итоге основана на американской военной мощи. В 2003 году Иммануил Валлерстайн предположил, что Вашингтонский консенсус 90-х годов (Список из десяти правил, составленных экономистом Джоном Уильямсоном в 1989 году в качестве рекомендаций по преодолению экономического кризиса в странах Латинской Америки. В более широком смысле этот термин используется для характеристики ряда мер, направленных на усиление роли рынка и снижение роли государства) на самом деле был последним шансом американской империи, напуганной потерей промышленного превосходства США и стремительным развитием Европы, Восточной Азии и стран БРИКС. Консенсус преследовал цель замедлить работу своих конкурентов, настаивая на «рыночных реформах», основной эффект которых заключался бы в навязывании конкурентам той же смехотворно расточительной системы корпоративной бюрократии, которая существовала в Америке. Это люди, на возвращении которых к работе настаивают личности вроде Дональда Трампа или Бориса Джонсона: не те, кто производит маски, а те, кто занимается лицензионными сборами.
Очевидно, есть много приостановленных работ, возобновления которых нам всем бы хотелось увидеть. Но есть еще больше тех, без которых мы бы прекрасно обошлись — особенно, если хотим предотвратить полную климатическую катастрофу. (Стоит задуматься о том, сколько углерода было выброшено в воздух, сколько биологических видов потеряно навсегда, просто чтобы накормить тщеславие корпоративных бюрократов, которые скорее предпочли бы устроить своих миньонов в сверкающих офисных башнях, чем позволили бы им работать из дома).
Если все это не кажется кричаще очевидным, если логика возобновления работы экономики вообще имеет для нас какой-то смысл, то только потому, что нас учат думать об экономике в основном в терминах «производительности», устаревшей категории двадцатого века. Несомненно, многие заводы закрыты (не все). В конце концов, запасы холодильников, кожаных курток, картриджей для принтеров, чистящих жидкостей и тому подобного необходимо будет пополнить. Но кризис сделал очевидной мысль о том, насколько небольшая часть даже самого необходимого труда является по-настоящему «производительной» в этом классическом смысле, то есть подразумевает создание физического объекта, которого раньше не было. Оказывается, на самом деле самая важная работа представляет собой разновидность «работы заботы»: уход, присмотр, обучение, перемещение, починка, чистка и уход за вещами, удовлетворение потребностей или обеспечение условий для процветания других живых существ.
Люди начинают замечать, что в этом смысле наша система поощрения труда является глубоко извращенной, поскольку чем больше работа человека включает в себя заботу о других или даже оказание им помощи каким-либо очевидным образом, тем меньше, вероятно, будут за это платить. Менее широко известно, насколько саморазрушительным, даже по своим собственным меркам, стал культ «продуктивности», который действует, главным образом, для оправдания такой несправедливости. Все должно быть продуктивным: в США статистика Федеральной резервной системы измеряет даже «продуктивность» недвижимости (!), что как минимум демонстрирует, в какой мере этот термин используется попросту как эвфемизм для слова «прибыль». Но эти цифры также демонстрируют, что «производительность» секторов здравоохранения и образования снижается. При внимательном анализе выясняется, что причина заключается в том, что именно эти секторы работы заботы больше всего перегружены постоянно растущим океаном бумажной работы. Эта работа предназначена, в конечном счете, для преобразования качественных результатов в числа, которые можно загрузить в таблицы Excel, чтобы доказать «продуктивность» такой работы для чего-то еще — и, конечно, таким образом затруднить обучение, уход или саму заботу. Поскольку счетоводы и эксперты по эффективности были первыми, кто сбежал из больниц и клиник во время пандемии, многие рядовые работники и пациенты теперь на своем непосредственном опыте понимают, насколько эффективнее все работает без них.
Таким образом, призывы «перезапустить экономику», в конечном итоге, требуют от нас рисковать жизнью, чтобы вернуть счетоводов в их кабинеты. Это безумие. Если понятие «экономика» имеет какое-то содержательное значение, то оно связано с теми способами, с помощью которых люди заботятся друг о друге, чтобы оставаться в живых (во всех смыслах этого слова). Что означает принятие такого определения «экономики»? Какие показатели эффективности нам потребуются? Или же это будет означать полное избавление от таких показателей? Если же переосмысление этого понятия окажется невозможным, если оно окажется слишком привязанным к ложным предпосылкам, тогда нам стоит вспомнить, что не так давно вообще не было такой вещи, как «экономика». Возможно, это идея, которая наконец себя изжила.
Вечерело. Команда разошлась в смешанных чувствах. С одной стороны все были воодушевлены предстоящей работой, а с другой совершенно обескуражены пропажей главного приза. Смешно, а ведь даже и подумать-то не на кого!
Марья Ивановна снова стояла по щиколотку в воде с Серафимом Аркадьевичем (её кот) подмышкой и с восхищением наблюдала грандиозный фиолетово-алый заказ.
- Человек мой родной, вот вы когда на красоты местные любоваться в воду лезли, отчего не соизволили учесть, что я стихии этой страсть как боюсь? Мур-мяу! – как бы мысленно с раздражением выразил кот.
- Отчего же не соизволила?
- А оттого, что, если бы соизволили, не вынуждали бы меня всё это терпеть!
- А я и не намеревалась вынуждать! Просто как же мне вас одного на берегу-то оставить? Вы же к свободе своей не привыкли! Чай заблудитесь, али совсем потеряетесь…
- ВЫ с моей свободой или Я со своей???
- Может и Я со своей! – совсем осмелела Марья Ивановна, - А вы, сударь, тогда кто же мне будете?
- Как кто??? Я ваш кот, а вы навеки моя старушка!
- Так уж и навеки?
- Не желаю думать о смерти! – и Серафим Аркадьевич скорчил недовольную мину.
- Ну так ежели вы МОЙ кот и вместе со своей свободой вы зачем-то добровольно и ответственность свою ограничили, - продолжала Марья Ивановна, - так извольте и действия мои с вами тогда принимать, доверяя мне во всём как самому себе, а не бежать по любым капризам до ближайшего дерева со стажем!
- Ну а ежели я так не хочу?
- Ну тогда вы знаете, что делать…
- Что???
- Как что? Что хотите, разумеется!
- Ну так я не могу! Я же ВАШ кот, а вы МОЯ старушка!
- Ну раз так, мой пушистый друг, и пока вы упорно заявляете, что вы мой, а я ваша, так и будем то друг от друга бегать, то друг за другом, и всегда между нами будет то стихия какая-нибудь, то треклятый дуб…
- Ну а как же мне тогда об отношениях наших заявлять?
- Что вы со мной, а я с вами по добровольному на то согласию.
- Как будто это не одно и то же???
- Такое же одно и то же, как мы с вами, когда вы есть кот, а я престарелая женщина! – и она добродушно рассмеялась.
- Вот вечно вы загадками говорите!
- Вот вечно вы не догадываетесь…
Закатное небо вдруг на секунду показалось каким-то нереальным и даже начало как бы немного ломаться. Марья Ивановна потёрла глаза и неожиданно обнаружила, что в руках у неё уже нет Серафима Аркадьевича, а вместо него к рукаву пришита издевательски милая плюшевая игрушка в виде кота. Солнце начало ускоренно падать за горизонт, и потащило пожилую женщину за собой за ноги. Нарастающей сиреной в воздухе звучало «Мяу!», пауза и снова «Мяу!»… Картинка вдруг на миг погасла и тут же сменилась комнатой главного корпуса, в которую заселили Марью Ивановну на время работы в лагере. Осмотревшись, она обнаружила себя в кровати в ночнушке под одеялом, в которое в районе ног вцепился Серафим Аркадьевич и с остервенением пытался сорвать. В комнате не было ничего необычного. Всё тот же чудной стол как на куриной ножке, на столе ручка и тетрадь с заметками на тему предстоящей работы, всё тот же стул на царский манер и старинный шкаф из цельного дерева с русалками на барельефе. Только всё какое-то размытое, нечёткое. Марья Ивановна потянулась за очками. Из окна пахнуло утренней свежестью и прохладой.
- Что за странное, ей богу, место? Или может, это воздух на меня так влияет?!! – подумала она, надела очки и стала с интересом озираться. Сквозь узорную тюль игриво пробивались лучи утреннего солнца, стрелка часов указывала на семь. Серафим Аркадьевич, убедившись в пробуждении своей хозяйки, резко успокоился, запрыгнул на подоконник и увлечённо уставился в окно.
- Значит, семь утра… Фух! Слава Богу, не проспала! Вот был бы срам второй раз опоздать на собрание! – заключила Марья Ивановна и начала потихоньку собираться, - Ну раз у меня ещё два часа, я, пожалуй, пропущу завтрак и наведаюсь к нашему дубу, посмотрю, что там можно сделать, чтобы удобно было проводить занятия с детьми. Со мной пойдёте или дома останетесь, мой дорогой друг?
- Мур-мяу! - безучастно ответил кот.
- Ясно! Схожу одна! Забавно… - и она вдруг сняла очки и внимательно посмотрела на своего любимого питомца, потом снова надела и снова сняла и так много раз подряд.
- Хм… Ну и ну! - заключила Марья Ивановна и, рассмеявшись от души, продолжила свои приготовления для выхода в люди.Но до людей ещё надо было добраться...
Территория лагеря и впрямь была огромная. Только от озера до дуба было полчаса ходу, а до главного корпуса, пожалуй, что и целый час. Хотя, возможно, дело было не в расстоянии, а в скорости.
- Володя, скажи, пожалуйста, а ты ещё не забыл из курса математики, как связаны расстояние и скорость, или не желаешь на летних каникулах о таких глупостях разговаривать? – неожиданно бросила ему вызов учительница.
- Что вы, Марья Ивановна! Я б и летом с удовольствием занимался, если б такая возможность была! И формулу я помню! Расстояние есть скорость, помноженная на время!
- Хм… Интересно… Очень интересно… - задумалась пожилая женщина и стала суетливо озираться вокруг. Найдя наконец на земле подходящую веточку, она нацарапала ей прямо посреди тропы:
S = V · t.
- Вот оно, значит, как получается… Володя, скажи, а чем бы ты измерил дистанцию между дубом и озером?
- Как чем? Расстоянием! Чем же ещё?!! – недоумевал Вован.
- Ну это смотря с какой стороны посмотреть!
- ???
- Одно и то же расстояние два человека могут пройти за разное время. Так ведь? Согласен. Хорошо. В чем же тогда разница? Правильно! В скорости. Если скорость разная, то и время прохождения будет разное. Тогда могу ли я измерить дистанцию между дубом и озером временем?
- Получается, что можете! – оживлённо включился Вован.
- То-то же… - подытожила Марья Ивановна, всем своим видом выражая удовлетворение.
- Подождите! Тогда как же правильно мерить?
- Да как хочешь! Хоть временем в пути, хоть количеством шагов! Нету правильной и неправильной меры, мера у каждого своя! И когда свою систему мер познаёшь и принимаешь, первая и главная задача от чужой поскорее отвыкнуть, а то и вовсе не привыкать…
- Но тогда зачем же нас всё время учат ровно противоположному???
- Затем что тогда все умными станут, а оттого неуправляемыми! Мур-мяу! – язвительно буркнул голос в голове. Настроение у Серафима Аркадьевича (кот в руках у Марьи Ивановны) было, прямо сказать, неважное.
- Я думаю, дело в том, что мы стали жертвами своего же изобретения, - возразила Марья Ивановна, - То, что было призвано быть в первую очередь инструментом познания и творчества, вдруг перешло в разряд оружия. Мы перестали быть отважными исследователями, а во всём лишь стремимся соответствовать: не быть кем-то, а казаться похожими, воспроизводя в своей жизни некий набор символов и действий, по которому эту похожесть можно измерить. Теперь чужие меры в каком-то невероятном количестве, непонятые, непрожитые, а оттого чуждые и по-настоящему ненужные, захватывают наше сознание и становятся для нас догмами, а мы рабами этих догм. А ведь главная задача педагога не обеспечить соответствие, которое несомненно очень удобно и часто по ошибке принимается за счастье или поддерживает иллюзию безопасности, а научить детей учиться, то есть опознавать всё встречаемое как новое! И мера здесь призвана помочь исследовать это новое, подчерпнуть из него что-то полезное для себя и творить. Но это самое новое вовсе не обязано вписываться в нашу или чью-то ещё сложившуюся систему мер. А бывает и так, что оно и вовсе ставит её под сомнение. Это сомнение страшно неудобная штука, но в любящих руках и сварливый кот бабушке отрада, а в умелых – лучший друг и помощник!
- Что??? – Серафим Аркадьевич был предельно возмущён. Если б не было так лень, так бы и дал дёру до ближайшего дуба!
- А то, что, когда вдруг какая-то система мер становится слишком жёсткой и не терпит никаких в себе сомнений, вслед за сомнением уходит и жажда познания, а за ней и интерес ко всему сущему! – заключила Марья Ивановна, - Так что меру знать надо, да не зазнаваться!.. Сколько у нас там часиков до собрания осталось? – неожиданно переключилась на дела насущные она.
- Пятнадцать минут, - ответил Володя, продолжая озадаченно потирать лоб. Слишком уж сложной ему казалась эта математика.
- Ну вот и отлично! – обрадовалась Марья Ивановна, - За час дойдём…
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Чтобы немного уточнить, как неолибералы определяют стиль правительственной деятельности, я приведу три примера. На сей раз я буду схематичен, краток, брутален. Но вы увидите, что все это вам хорошо знакомо, поскольку все мы в это погружены. Я хотел бы просто схематически обозначить три вещи: во-первых, вопрос о монополии; во-вторых, проблему того, что неолибералы называют согласованным экономическим действием; в-третьих, проблему социальной политики. А затем, исходя из этого, я попытаюсь указать вам на некоторые черты, представляющиеся мне специфическими для неолиберализма и резко противопоставляющие его всему тому, что критикуют, пожалуй, все, кто критикует либеральную политику неолиберализма.
Итак, во-первых, вопрос о монополиях. Еще раз прошу меня извинить за такую банальность, но мне кажется, что нужно его пересмотреть по крайней мере затем, чтобы реактуализировать несколько проблем. Скажем так, в концепции или в одной из классических концепций экономики монополия рассматривается как наполовину естественное, наполовину необходимое следствие конкуренции при капиталистическом режиме, то есть невозможно представить себе конкуренцию, не замечая в то же время монополистических явлений, которые имеют своим следствием ограничение, ослабление, а в пределе — устранение конкуренции. Таким образом, причину усматривали в историко-экономической логике конкуренции, отменяющей саму себя, а этот тезис, само собой, предполагает, что всякий либерал, желающий обеспечить функционирование свободной конкуренции, должен вмешиваться в экономические механизмы, те самые, которые порождают, вызывают и детерминируют монополистические явления. То есть, если мы хотим спасти конкуренцию от ее собственных последствий, следует порой вмешиваться в экономические механизмы. Таков парадокс монополии при либеральной экономике ставящей своей задачей конкуренцию и в то же время принимающей ту идею, что монополия на самом деле является частью логики конкуренции. Позиция неолибералов совершенно отлична, а их задача состоит в том, чтобы доказать, что на самом деле монополия, монополистическая тенденция не является частью экономической и исторической логики конкуренции. Рёпке в «Gesellschaftskrisis» говорит, что монополия — это «инородное тело в экономическом процессе», и что она не формируется в нем спонтанно.21 Для подкрепления этого тезиса неолибералы приводят несколько аргументов, которые я упоминаю лишь для наглядности.
Во-первых, аргументы исторического типа, признание монополии, так сказать, далеким и прошлым явлением в истории либеральной экономики, архаичным явлением, сущность которого— принцип вмешательства гражданских властей в экономику. В конце концов, если монополия и существует, так это потому, что гражданские власти или те, кто в данный момент осуществляет функции гражданской власти, предоставили корпорациям и цехам привилегии, потому, что государства или правители предоставили индивидам или семьям монополии в обмен на определенные финансовые услуги в форме своего рода побочной или скрытой фискальной системы. Так, например, монополия Фуггера взамен предоставляет Максимилиану I финансовые услуги.22 Короче говоря, в Средние века само развитие фискальной системы как условие роста централизованной власти влекло за собой создание монополий. Монополия — феномен старый, феномен вмешательства.
Кроме того, юридический анализ условий функционирования права, допускающего или благоприятствующего возникновению монополии. Как практики наследования, осуществление общественных прав, а также положение дел с жалованными правами и т. п. могли в силу юридического функционирования, а не по экономическим соображениям, породить феномены монополии? Так вот, неолибералы поставили целую серию проблем, в большей степени исторических и институциональных, чем собственно экономических, открыв путь для целого ряда интереснейших политико-институциональных исследований развития капитализма, и американцы, американские неолибералы извлекут из этого свою выгоду. К примеру, идеи Норта23 о развитии капитализма вписывались в линию, которая была открыта капиталистами и проблематика которой отчетливо проявилась в некоторых выступлениях на коллоквиуме Липпмана.
Другой аргумент, выявленный политическим анализом связей между существованием национальной экономики, таможенного протекционизма и монополии, призван показать, что монополистический феномен не принадлежит по праву и по логике экономике конкуренции. Фон Мизес, к примеру, проводит целый ряд исследований такого рода.24 Он показывает, что, с одной стороны, монополистическому феномену благоприятствует раздробленность национального рынка, которая, сводя экономические единицы к относительно малым размерам, делает возможным существование в этих рамках феноменов монополии, которых не допускает мировая экономика.25 Он убедительно показывает, что протекционизм, осуществляемый государством, не может быть эффективным поскольку ведет к возникновению картелей или монополий, способных контролировать производство, продажу за границу, уровень цен и т. п.26 Такова была бисмарковская политика.
В-третьих, в экономическом отношении неолибералы отмечают следующее. Они говорят, что классический анализ прав, показывая, что при капитализме необходимое увеличение основного капитала составляет неоспоримую поддержку тенденции к концентрации, а значит, к монополии. Однако, говорят они, во-первых, эта тенденция к концентрации не ведет к монополии неизбежно и фатально. Безусловно, существует оптимум концентрации, к которому капиталистический режим стремится ради равновесия, но между этим оптимумом концентрации и максимумом, допускаемым монополистической действительностью, существует порог, который невозможно спонтанно преодолеть непосредственной игрой конкуренции и экономических процессов. Необходимо то, что Рюстов называет «хищническим неофеодализмом»,27 тем, кто получает «поддержку государства, законов, судов, общественного мнения», необходим хищнический неофеодализм, чтобы перейти от оптимума концентрации к монополистическому максимуму. И потом, говорит Рёпке, феномен монополии, даже если он существует, сам по себе неустойчив.28 То есть он всегда порождается средне-, если не краткосрочным, экономическим процессом, либо модификациями производительных сил, либо техническими модификациями, либо массовым ростом производительности, либо, наконец, появлением новых рынков. И все из-за того, что эволюция к монополии может быть только переменной, разыгрывающейся какое-то время среди прочих переменных, которые станут преобладать в другие моменты. В своей общей динамике конкурентная экономика включает целую серию переменных, в которой тенденции к концентрации всегда противостоят другие тенденции.
Наконец (и фон Мизес всегда рассуждает именно так29 ), что, в сущности, важно, что делает монополистическое явление губительным для игры экономики? То, что существует лишь один производитель? Конечно же, нет. То обстоятельство, что есть лишь одно предприятие, имеющее право продажи? Конечно, нет. Монополия может быть губительной в той мере, в какой она воздействует на цены, то есть в той мере, в какой она воздействует на регуляторный механизм экономики. Итак, цена при монополии — это цена, которая может возрастать без снижения продаж и доходов, и легко представить себе (на деле так происходит регулярно), что сами монополии ее не используют, потому что, если они практикуют монопольную цену, они неизменно оказываются перед лицом появления конкурентного феномена, который воспользуется существованием завышенных монопольных цен для противостояния монополии. Следовательно, если монополия хочет сохранить свою монополистическую власть, она должна использовать не монопольную цену, но цену идентичную или во всяком случае близкую к цене конкуренции. То есть она будет действовать так, как если бы существовала конкуренция. И тогда она не разрушает рынка, не разрушает ценового механизма, а сама монополия утрачивает свою значимость. Практикуя эту «политику как если бы»30 она была конкурентной, монополия разыгрывает структуру, которая столь же важна и которая выступает определяющим феноменом для конкуренции
И потому не так уж и важно, в сущности, знать, существует ли монополия. Все дело в том, чтобы ситуировать проблему такой, какой ее хотят поставить неолибералы. Они, так сказать, освободились от проблемы гандикапа монополии. Они могут сказать: как видите, не стоит прямо вмешиваться в экономический процесс, потому что экономический процесс сам по себе, если ему позволить безраздельно играть роль регулятивной структуры, которая есть структура конкуренции, никогда не подведет. Конкуренции присуща формальная строгость процесса. Но что гарантирует, что этот формальный процесс не подведет, так это то, что если позволить ему протекать, то ни конкуренция, ни сам экономический процесс не смогут изменить это течение. Следовательно, на этом уровне необходимо невмешательство. Невмешательство с той оговоркой, конечно же, что необходимо установить институциональные рамки, которые должны помешать людям либо личной власти, либо гражданским властям вмешаться, чтобы создать монополию. Так что в немецком законодательстве обнаруживается небывалое антимонополистические институциональное ограничение, впрочем, не имеющее своей функцией вмешиваться в экономическое пространство, чтобы помешать самой экономике породить монополию. Оно нужно для того, чтобы воспрепятствовать внешним процессам вмешиваться и создавать монополистическое явление.[70]
Второй существенный для неолиберальной программы пункт — это вопрос о допустимых действиях.31 Эта теория допустимых действий планирование допустимых действий преимущественно обнаруживается в тексте, который фактически был одним из основных документов современной немецкой политики. Это посмертно опубликованный текст Эйкена, появившийся в 1951 или [19]52 г., который называется «Grundsâtze der Wirtschaftspolitik» («Основания экономической политики»)32 и который является, так сказать, практической стороной текста, озаглавленного «Grundlagen der Nationalôkonomie», опубликованного десятью годами ранее и представлявшего чисто теоретический аспект.33 В этих «Основаниях», в этих «Основополагающих принципах экономической политики» Эйкен говорит, что либеральное правительство постоянно должно быть бдительным и активным, должно вмешиваться в двух формах: во-первых, регулятивными действиями; во-вторых, постановлениями.34
Сперва регулятивные действия. Не следует забывать, что Эйкен — это сын другого Эйкена, который был неокантианцем начала XX в. и который в этом качестве получил Нобелевскую премию.35 [71] Эйкен, будучи кантианцем, говорит: как должно вмешиваться правительство? В форме регулятивных действий, то есть оно должно эффективно вмешиваться в экономические процессы, когда по конъюнктурным соображениям это вмешательство необходимо. Он говорит: «Экономический процесс всегда ведет к определенным временным трениям, к модификациям, чреватым чрезвычайными ситуациями, трудностями адаптации и более или менее серьезными последствиями для групп».36 Поэтому, говорит он, следует вмешиваться не в механизмы рыночной экономики, но в условия рынка
Вмешиваться в условия рынка — значит, следуя кантианской идее регуляции во всей ее строгости, установить, допустить и позволить действовать, но так, чтобы им благоприятствовать и, так сказать, довести до предела и до всей полноты их реализации три тенденции, которые служат характеристиками и являются основополагающими для рынка, а именно тенденцию к снижению затрат, во-вторых, тенденцию к сокращению прибыли предприятия, и наконец, преходящую, ограниченную тенденцию к увеличению выгоды либо через решительное и масштабное снижение цен, либо через совершенствование производства.38 Таковы три тенденции, регулирующие рынок, выполняющие регулятивные действия по мере того, как сами эти тенденции регулируют рынок.
Выразимся яснее: во-первых, по необходимости главной целью регулятивного действия оказывается стабильность цен, понимаемая не как неизменность, но как контроль над инфляцией. А следовательно, все прочие цели, кроме стабильности цен, могут появляться лишь во вторую очередь и, так сказать, прилагаясь к ней. Во всяком случае они никогда не могут составлять основную цель. В частности, не могут составлять основную цель поддержания покупательной способности, сохранения полной занятости и даже выравнивания платежного баланса.
Во-вторых, что это значит в инструментальном отношении? Это значит, что изначально используется политика кредита, то есть создание учетной ставки. Если хотят задержать рост внешних цен, используют внешнюю торговлю для снижения кредитного сальдо. Если хотят воздействовать на сбережения или на капиталовложения действуют через всегда умеренное снижение налогообложения. Но никогда никаких инструментов того рода, что используются при планировании, а именно: фиксация цен или поддержка рыночного сектора, или систематическое создание рабочих мест, или общественное капиталовложение — все эти формы вмешательства следует решительно отвергнуть ради тех чисто рыночных инструментов, о которых я вам говорил. В частности, совершенно ясна неолиберальная политика в отношении безработицы. Нет такой ситуации с безработицей, каким бы ни был ее уровень, чтобы в безработицу вмешивались прямо или косвенно, словно бы всеобщая занятость была политическим идеалом и экономическим принципом, который надо спасать во что бы то ни стало. Что надо спасать и что нужно спасти раньше и прежде всего, так это стабильность цен. Стабильность цен, безусловно, позволит впоследствии и поддержать покупательную способность, и осуществить более высокий уровень занятости, чем при кризисе безработицы, однако всеобщая занятость не является целью, и может статься даже, что временная безработица совершенно необходима для экономики. Как говорит, кажется, Рёпке, что такое безработный? Это не экономический инвалид. Безработный — это не социальная жертва. Что же такое безработный? Это трудящийся в транзите. Это трудящийся в транзите между нерентабельной деятельностью и деятельностью сверхрентабельной.39 Таковы регулятивные действия.
Более интересны, поскольку они подводят нас к нашему объекту, действия предписывающие. Что такое эти предписывающие действия? [Это] действия, функция которых — вмешиваться в условия рынка, но в условия более существенные более структурированные, более общие, чем те, о которых я вам говорил. Действительно, никогда не нужно забывать принцип, согласно которому рынок — это всеобщий экономический и социальный регулятор, но это не означает, будто это природная данность, обнаруживающаяся в самом основании общества. Напротив, в пределе он составляет (простите меня за то, что я снова говорю вам об этом), своего рода тонкий механизм, который очень точен, но при условии, что он хорошо функционирует и ничто не нарушает его хода. Следовательно, главной и постоянной заботой государственного вмешательства, помимо тех конъюнктурных моментов, о которых я вам только что говорил, должны быть условия существования рынка, то есть то, что ордолибералы называют «основами».40
Что такое политика основ? Я полагаю, что все станет ясно, если обратиться к тексту Эйкена «Grundsàtze», тексту 1952 г., где речь идет о проблеме немецкого сельского хозяйства, что, впрочем, говорит он, касается большинства европейских агрокультур.41 Итак, он говорит, что эти агрокультуры никогда не интегрировались в рыночную экономику нормально, полностью, исчерпывающе. Этого не происходило из-за таможенных барьеров, которые по всей Европе разграничивали, разрывали европейское сельское хозяйство, европейские сельскохозяйственные пространства; таможенные барьеры оказывались необходимыми одновременно из-за различия в технике и, более широко, из-за технического несовершенства каждой из агрокультур. Различия и несовершенства были всецело связаны с перенаселенностью, делавшей бесполезным и, по правде говоря, нежелательным вмешательство, введение технических усовершенствований. Следовательно, что нужно сделать, если мы хотим (текст датируется 1952 г.) заставить европейское сельское хозяйство функционировать в рыночной экономике? Нужно опираться на данности, которые являются не непосредственно экономическими данностями, но данностями, обусловливающими вероятную рыночную экономику. На что, таким образом, следует опираться? Не на цены, не на тот сектор, который обеспечивает поддержку менее рентабельного сектора, — все это дурные вмешательства. На что опираются правильные вмешательства? Конечно, на основы. То есть прежде всего, на население. Сельскохозяйственное население слишком многочисленно — значит, надо уменьшить его посредством вмешательств, которые сделают возможными перемещения населения, миграцию и т. п. Нужно вмешаться также на уровне техник, предоставив людям определенное оборудование, усовершенствовав технику такими элементами, как удобрения и т. п.; вмешиваться в технику, готовя сельскохозяйственных рабочих и давая им образование, которое позволит им модифицировать [сельскохозяйственные] техники. В-третьих, модифицировать юридический режим эксплуатации, в особенности законы о наследовании, об арендной плате и об арендации земель, попытаться привлечь внимание законодательства, структур и общественных институций к сельскому хозяйству и т. п. В-четвертых, по возможности поменять разметку и распределение земель, доступность и эксплуатацию незанятых земель. Наконец, в пределе, попытаться воздействовать на климат.42 Население, техники, воспитание и образование юридический режим, наличие незанятых земель, климат: все это, как видите, элементы не прямо экономические, не затрагивающие рыночные механизмы, однако, по Эйкену, это условия, позволяющие заставить сельское хозяйство функционировать как рынок, в пределах рынка. Вопрос был не в том, как при данном положении вещей обрести экономическую систему, которая смогла бы принимать в расчет исходные данности европейского сельского хозяйства. Но: как изменить материальные, культурные, технические, юридические основания, составляющие данности Европы, притом что процесс экономико-политической регуляции возможен только посредством рынка и никак иначе? Как изменить эти данности, как изменить эти основы, чтобы заработала рыночная экономика? Как видите, к [чему] я в конце концов вернулся, так это к тому, что правительственное вмешательство на уровне экономических процессов должно быть сдержанным, тогда как, если речь идет обо всех технических, научных, юридических, демографических, в общем, скажем так, социальных данностях, которые отныне все больше и больше становятся объектом правительственного вмешательства, оно должно быть жестким. Впрочем, заметим мимоходом, что этот текст 1952 г. намечает, хотя бы и очень грубо, то, что станет сельскохозяйственным Общим рынком следующего десятилетия. Это было сказано в 1952 г. План Мансхольта,43 по крайней мере отчасти, разработал Эйкен в 1952 г. Таковы допустимые действия, действия конъюнктурные и действия распорядительные на уровне основ. Это то, что называется организацией рыночного строя, строя конкуренции.44 А европейская сельскохозяйственная политика на самом деле есть вот что: как восстановить конкурентный порядок, который станет регулятором экономики?
В-третьих, социальная политика. Думаю, что здесь также придется быть аллюзивным, поскольку как по соображениям времени, так и по соображениям компетенции я не могу вдаваться в подробности; однако нужно затронуть несколько вещей, которые могут показаться вам банальными и скучными, но которые позволяют отметить несколько важных элементов. Какова социальная политика при экономике благосостояния — той, что планировал Лигу45 и которую так или иначе впоследствии восприняли и кейнсианские экономисты, и New Deal, и план Бевериджа, и послевоенные европейские планы? Социальная политика — это политика, ставящая своей целью относительное выравнивание доступа каждого к потребляемым благам.
Как мыслится социальная политика при экономике благосостояния? Прежде всего как противовес произвольным экономическим процессам, ведущим, как считается, к эффектам неравенства и в целом к разрушительным воздействиям на общество. Такова, так сказать, контрапунктная природа социальной политики в отношении экономических процессов. Во-вторых, каким неизменно должен мыслиться главный инструмент социальной политики при экономике благосостояния? Обобществление некоторых элементов потребления: появление той формы, которая называется общественным или коллективным потреблением — медицинское потребление, культурное потребление и т. п. Либо, второй инструмент, передача таких доходов, как семейные пособия […].[72] Наконец в-третьих, социальная политика при экономике благосостояния — это политика, допускающая, что, чем больше рост, тем более социальная политика должна быть активной, интенсивной [и] щедрой, так сказать, в вознаграждении и компенсации.
Эти три принципа ордолиберализм очень рано поставил под сомнение. Прежде всего, говорят ордолибералы, социальная политика, если она действительно хочет интегрироваться в экономическую политику и если она не хочет быть разрушительной по отношению к экономической политике, не может служить для нее противовесом и определяться как то, что компенсирует результаты экономических процессов. И в особенности никоим образом не может составлять цели эгализация, относительная эгализация, уравнивание потребительной способности. Она не может составлять цель в системе, где экономическая регуляция, то есть ценовой механизм, достигается вовсе не феноменами эгализации, но игрой дифференциаций, присущей всякому механизму конкуренции и распространяющейся через колебания, которые выполняют свою функцию и дают регулятивные эффекты лишь при условии, что им позволяют играть, играть на различиях. В общем, для регуляции нужно, чтобы одни работали, а другие не работали, или чтобы была высокая заработная плата и низкая; нужно также, чтобы цены поднимались и опускались. Следовательно, социальная политика, имеющая своей первой целью хотя бы относительную эгализацию, которая сделала бы своей центральной темой хотя бы относительное уравнивание, такая социальная политика может быть лишь антиэкономической. Социальная политика не может ставить своей целью равенство. Напротив, она должна допускать игру неравенств, и, как говорил… не помню, кто это был, но думаю, что говорил это Рёпке: люди жалуются на неравенство, но что это значит? «Неравенство, — говорит он, — одно на всех».46 Эта формула, пожалуй, может показаться загадочной, но она становится понятна исходя из того, что экономическая игра с предполагаемыми ею эффектами неравенства рассматривается как разновидность всеобщего регулятора общества, с которым, очевидно, всякий должен согласиться и смириться. Таким что никакой эгализации, а точнее, никакой передачи доходов от одних к другим. [Еще точнее, передача доходов опасна, поскольку берется из доходов, представляющих собой производственные сбережения и инвестиции].[73] Следовательно, отбирать их значило бы изымать из инвестиций часть прибылей и снова нести расходы. Единственное, что можно было бы сделать, — это изымать часть наиболее высоких доходов, которая в любом случае была бы посвящена потреблению или, скажем так, сверхпотреблению, и эта доля сверхпотребления передается тем, кто, либо по причинам безнадежного отставания, либо в силу случайного распределения, оказался на низком уровне потребления. Но не более того. Социальная передача, как видите, носит весьма ограниченный характер. В общем, речь идет лишь о том, чтобы сохранить не то чтобы покупательную способность, но прожиточный минимум тех, кто, навсегда или временно, не может обеспечивать свое собственное существование
Это маргинальный перенос от максимума к минимуму, а не абсолютное установление как регуляция среднего уровня.
А во-вторых, инструментом этой социальной политики, если это можно назвать социальной политикой, служит не обобществление потребления и доходов. Напротив, таковым может быть лишь приватизация, то есть: от общества не требуют гарантировать индивидов от опасностей, каковы бы ни были эти опасности, вроде болезни или несчастного случая, или от таких коллективных опасностей, как, например, разруха; от общества не требуют гарантировать индивидов от этих опасностей. От общества или, скорее, от экономики, требуют сделать так, чтобы у всякого индивида были достаточно высокие доходы, чтобы он мог или прямо, в индивидуальном порядке, или через коллективные отношения взаимопомощи, застраховаться от существующих опасностей, от опасностей существования или от тех неизбежностей существования, какими являются старость и смерть, опираясь на то, что составляет его собственный частный резерв. То есть социальная политика должна быть такой политикой, которая имеет своим инструментом не передачу доходов от одного к другому, но как можно большее распространение накопления для всех социальных классов, которая имеет своим инструментом индивидуальное и взаимное обеспечение, которая, наконец, имеет своим инструментом частную собственность. Это то, что немцы называют «индивидуальной социальной политикой», в противоположность социалистической социальной политике.47 Речь идет об индивидуализации социальной политики, об индивидуализации социальной политики вместо ее коллективизации и социализации. В итоге речь идет не о том, чтобы обеспечивать индивидам социальную защиту от опасностей, но о том, чтобы предоставить каждому своего рода экономическое пространство, внутри которого он сможет позаботиться о себе и противостоять опасностям.
А это ведет нас к заключению: для социальной политики лишь одно является истинным и основополагающим — экономический рост. Основной формой социальной политики не должно быть противостояние экономической политике и компенсирование ее; социальная политика не должна быть тем более щедрой, чем больше экономический рост. Лишь экономический рост должен позволить всем индивидам достигнуть такого уровня доходов, который сделает для них возможными социальное страхование, право частной собственности, индивидуальные или семейные накопления, с которыми они смогли бы перенести опасности. Именно это Мюллер-Армак, советник канцлера Эрхарда, назвал в 1952-53 гг. «социальной экономикой рынка»,48 под каковое определение подпадала немецкая социальная политика. Впрочем, сразу добавлю, что на самом деле в силу целой кучи причин эта заявленная неолибералами радикальная программа социальной политики не была, не могла быть применена в Германии. Немецкая социальная политика была нагружена кучей элементов, одни из которых происходили от бисмарковского государственного социализма, другие — от планов Бевериджа или от планов защищенности, как они функционируют в Европе, так что этот пункт неолибералы, немецкие ордолибералы не смогли вполне реализовать в немецкой политике. Но — я настаиваю на этих двух пунктах — во-первых, исходя из этого и благодаря этому они отказались от той социальной политики, которую намеревался развивать американский анархо-капитализм, а во-вторых, важно отметить, что, несмотря ни на что, по крайней мере в тех странах, которые все больше и больше склонялись к неолиберализму, социальная политика все больше и больше тяготеет к такому пониманию. Идея приватизации механизмов защиты, во всяком случае идея, согласно которой сам индивид и есть совокупность [защищающих его от опасностей] резервов, которыми он располагает либо просто в индивидуальном порядке, либо через взаимопомощь и т. п., эта цель, предстающая нам в трудах неолиберальных политиков, так или иначе есть цель, которая ставится сегодня перед Францией.49 Тенденция такова: приватизированная социальная политика.
Прошу меня извинить за все эти долгие и банальные истории, но я полагаю, что все это необходимо для того, чтобы показать теперь то, что [формирует] исходный каркас неолиберализма