Научная Фантастика + Перевел сам

Нюансы:
- Услуги предоставляются компанией Stability AI.

- ИИ платный (есть ограничение на 25 запросов).

- ВПН не нужен.

- Русский язык не поддерживается.

Функционал:
- Генерация изображений.

- Редактирование изображений с помощью ИИ.

- Выбор стиля изображения.

- Промт / Запрос.

- Негативный промт / запрос.

- Возможность загрузить свою картинку и сгенерировать её в определённом стиле.

- Настройка параметров генерируемого изображения.

Мое мнение:
Можно использовать на английском языке, умный ИИ, мне понравился. Понимает с двух слов, стили корректные и интересные. 25 запросов вполне достаточно. Любителей халявы обрадую: если закончились кредиты, можно залогиниться под другой учёткой. Интерфейс простой и удобный.

Больше интересных статей вы можете найти на моем Telegram-канале.
Источник: КиберПоток

Спустя почти полвека мы услышали неизданный трек "Now And Then", демоверсия которого была записана на старую магнитофонную кассету.

Команда режиссера Питера Джексона (того самого, который снял Властелин Колец) разработала технологию, чтобы выделить вокал Леннона, очистить его от шумов, помех и отделить от плохо различимой фортепианной мелодии.

👏И вот, спустя 45 лет с момента записи, мы можем насладиться треком в хорошем качестве.

Пару месяцев назад анонимный автор опубликовал продолжение легендарного альбома Oxxxymirona "Горгород". Афиша провела расследование и нашла автора. Им оказался 25-летний житель Петербурга Михаил Соколов, муниципальный депутат от «Единой России».

Михаил за 2 месяца создал нейросеть, в которую вложил более 1.4 млн. Она выполнила только одну функцию — трансформацию голоса Михаила в голос, схожий с Оксимироном. Все тексты к альбому написал автор.

Фильм, рассказывающий о создании первого в мире музыкального альбома, с использованием искусственного интеллекта. Norimyxxxo - "Горгород навсегда". Автор альбома - Михаил Соколов, рассказывает о процессе создания альбома и дальнейших перспективах развития музыкальной индустрии.

Однажды мы забрались по длинной лестнице на недостроенную крышу нового дома. Я лез вторым, и, стоило мне перепрыгнуть с лестницы на крышу, как лестница зашаталась и упала на землю. Мы с Найлзом оказались в ловушке, а солнце уже садилось.

Так случилось, что мимо проходил соседский мальчик по прозвищу Дэнни Собачий Зад.

- Подними лестницу, Собачий Зад, - крикнул Найлз. – Мы застряли.

Дэнни вообще никак не отреагировал. Просто уставился на нас так, будто оглох, и солнце отражалось в его очках с толстыми стёклами.

Чуть позже появился мой отец, он шёл по дороге без пиджака. Собачий Зад на нас настучал. Но папу наше несчастье только позабавило. Он приставил лестницу обратно, пожурил нас, прося больше не лазить на крыши, и отвёл меня домой.

Мы были рады, что Дэнни побежал не за мистером Шёнингом. Отец Найлза был куда строже.

***

Как-то раз летом 1957 мистер Шёнинг здорово рассердился, когда выяснил, что Найлз рассматривал картинки с обнажёнными женщинами на чердаке. Он сжёг их в печи, несмотря на летнюю жару. Мне особенно нравилась одна из них, где была изображена длинноволосая обнажённая женщина со скрипкой.

Мы с Найлзом нашли эти картинки в карьере, находившемся в паре километров от моего дома. Это было потрясающее место, с отвесными известняковыми стенами метров тридцать в высоту. Она была заброшена, поэтому мы могли там лазать сколько душе угодно, особенно в выходные. К карьеру вела ровная тропа, пересекавшая ручей, бежавший по пастбищам Китов.

Когда мы бывали в карьере, Найлзу нравилось залезать в бульдозеры и на подъёмные краны и делать вид, что он ими управляет. Он хлопал руками по рычагам управления и издавал ртом звук двигателя.

Похабные журналы там оставили рабочие. Возможно, они пользовались ими вместо туалетной бумаги. Нам с Найлзом удалось спасти несколько дюжин хорошо сохранившихся картинок. Я побоялся нести их домой, так как мама знала наизусть каждый квадратный метр нашего дома. Но Найлз, чья мать была не менее наблюдательна, решил рискнуть и спрятал бесценные бумаги у себя на чердаке.

Однажды, возвращаясь из карьера, мы с Найлзом вскарабкались на один из утёсов и нашли новую дорогу домой. Мы пересекли невероятное, жутковатое место, посетить которое вновь нам не удалось, так как туда было очень трудно попасть. В этом занятном месте известняк осыпался неравномерно, поэтому мы двигались будто по лабиринту, где сглаженные стены доходили нам до груди, а иногда уходили выше головы, и проходы постоянно ветвились и снова сливались друг с другом.

— Это так круто, - сказал я Найлзу. – Как будто в научно-фантастическом произведении.

***

В подарок на Рождество 1957 мы с Найлзом получили наборы Erector Set, красные металлические коробки, наполненные деталями, крошечными гайками, шурупами и колёсиками. Там даже был настоящий двигатель, который можно было подключить к розетке. К наборам прилагалась инструкция с подробными схемами того, что можно было собрать. Сделав несколько моделей для разогрева, мы оба перешли к строительству самого большого объекта из буклета: Parachute Ride, чем-то напоминавший карусель, но с подвешенными сидениями.

Мы постоянно совещались по поводу нюансов, понять которые по схемам не всегда получалось. В конце концов мне удалось построить точную копию Parachute Ride из буклета, а Найлзу не хватило терпения либо желания следовать подробным инструкциям, и его вариант выглядел немного иначе, но работал ничуть не хуже. Я был заинтригован подтверждением того, что можно, по сути, проигнорировать инструкцию и всё равно получить рабочий результат.

Мы с Найлзом также много времени проводили за настольными играми: «Двадцать пять», Mensch Ärgere Dich Nicht (букв. «Не сердись, человек» - немецкий вариант игры Sorry), и, помимо всего прочего, «Монополия».

Мы играли в Монополию в комнате Найлза до бесконечности. Когда мне пора было идти домой, он прятал игру под кровать, подальше от младшей сестры и двух младших братьев. Найлз тонко чувствовал иронию, и когда в Монополии ему улыбалась удача, он начинал трубить и делать звуки «умпа-умпа», а потом скандировать «Забирайтесь в фургончик Шёнинга!». Удача неизбежно отворачивалась от него вскоре после того, как он начинал это делать. В итоге слова «эффект вагончика» стали неотъемлемой частью нашего словарного запаса.

Мы с Найлзом вместе пошли в бойскауты. Хотя бойскаутам и предписывалось быть благочестивее Микки Мауса, что вызывало у нас бурный протест, нам нравилось узнавать тонкости, связанные с устроением лагеря, и ещё больше нравились походы под руководством мистера Кита. Другие изгои также примкнули к нам с Найлзом, и мы собрали собственный патруль скаутов, который назвали дикобразьим.

В походе ничто никогда не шло по плану. Иногда начинал идти дождь, и большинство палаток протекали. Бывали неожиданные заморозки, и тогда мы жались вокруг костров, которые всегда с большим трудом разводили.

Пока мистер Кит был вожатым, было весело, но потом пришли более назойливые ребята, и мы вышли из бойскаутов. Ближе к концу нашей эпопеи, один из отцов мальчиков настоял на том, чтобы пойти в поход с нашим патрулём, и оказалось, что он хотел нами помыкать. Мы с Найлзом отказались выполнять какое-то придуманное им на ходу задание. В качестве наказания этот незваный отец лишил нас ужина. Мы с Найлзом украли банку томатного супа и разогрели её над крошечным костром на окраине лагеря, где и съели его, чувствуя себя бомжами и смакуя обиду.

***

Помимо научной фантастики, я периодически читал бойскаутский журнал Boy’s Life, хотя даже тогда я понимал, что истории в Boy’s Life были написаны бракоделами, которые считали читателей тупыми детьми. Многие рассказы были посвящены Ловле Большой Рыбины – практически рыболовная порнография.

Моему папу нравилась рыбалка, и у него была коробка со снастями, которая меня завораживала. Она была сделана из некрашеного серого металла, с рядами крошечных отсеков внутри. У него была внушительная коллекция блёсен, которые он называл «пробками». Они были около сантиметра длиной, выкрашенные в яркие, переливающиеся оттенки зелёного и красного, с блёстками и болтающимися тройными крючками спереди и сзади.

Он несколько раз брал меня на рыбалку в лес или на пруды, хотя шансы, что мы с папой поймаем Большую Рыбину всегда были невысоки. Если нам удавалось поймать хоть что-то, даже крошечное, мы были довольны.

Время от времени мы рыбачили или плавали в посредственном загородном клубе под названием Сонная Лощина, в который вступил папа – не думаю, что членство стоило больше тридцати долларов в год. У нас не было средств, чтобы вступить в шикарный загородный клуб Луисвилла или первоклассный лодочный клуб на реке.

У Сонной Лощины была видавшая виды бетонная плотина, создавшая болотистое озеро. У них также можно было арендовать прогнившие лодки, на которых можно было плавать по заросшей воде. Над причалом нависал клубный дом родом из двадцатых годов, с пустыми обшитыми деревянными панелями коридорами и бальными залами – ни одного сотрудника в зоне видимости. Когда мы играли в шафлборд на полированных деревянных полах, мне мерещились призраки проституток и самогонщиков.

Больной темой для папы во время рыбалки было то, что он терял свои бесценные блёсны, потому что они цеплялись за подтопленные деревья и брёвна. Проблема заключалась в том, что, если он тянул достаточно сильно, чтобы отцепить блесну от бревна, то с большой вероятностью рвал леску.

Папа изучал строительное дело в колледже, и у него был талант к разработке и производству разных вещей. Для решения проблемы пропавших блёсен он изобрел специальное устройство, которое назвал Retrieve-O-Ring.

Retrieve-O-Ring представлял из себя увесистый металлический бублик с прорезью и сквозным отверстием. Прилагавшаяся в комплекте проволока приматывалась к кольцу через специальное отверстие, так что кольцо можно было нанизать на леску. Идея была такой: Retrieve-O-Ring соскальзывало вниз по леске, где упиралась в запутавшуюся блесну и, если повезёт, какой-то из крючков на блесне мог зацепится за кольцо. А затем с помощью прочной проволоки можно было освободить блесну, не боясь повредить леску.

У нас в подвале хранилось несколько сотен таких устройств, каждая в коробке с мотком проволоки и инструкцией. Папа разместил небольшую рекламу своих Retrieve-O-Ring в журнале Field and Stream, и ему удалось продать несколько дюжин по почте.

К сожалению, чаще всего Retrieve-O-Ring не работало. Ему не удавалось зацепиться за блесну или спутанную леску, либо проволока оказывалась недостаточно длинной, либо кольцо не опускалось до проблемной точки. Как бы то ни было, я гордился своим отцом за то, что у него было собственное изобретение.

Да и в целом иметь в детстве катушки проволоки в подвале было очень удобно. Найлз смеялся над Retrieve-O-Ring, но мне хотелось думать, что в глубине души он остался под впечатлением.

***

В 1957 мы с Эмбри были в одной группе с Полом и Джимми Стоунами, когда нас отвозили в Country Day. Особенно увлекательными были поездки с их мамой Фейт, так как она говорила без умолку. Она затаила обиду на мистера Сотера, нового преподавателя английского в нашей школе.

- Да что с ним не так! У него такие длинные, зализанные волосы. Думаю, он гей!

Я понятия не имел, что значит «гей», и почему Фейт была против них. Я не всегда соглашался с тем, что она говорила, ведь к тому моменту осознал, что она считала меня самого странным – полагаю, это началось, когда я случайно оставил ту какашку на полу в туалете.

Так вышло, что я ничего не имел против уроков мистера Сотера. Он заставлял нас разыгрывать нелепые поучительные постановки, которые он находил в огромных количествах. В одной из пьес персонажами были части речи. Мне досталась роль наречий.

Компания мальчишек, которые вместе ездили в школу, подобралась странная. Мальчик постарше, Кенни, был настоящим бандитом, и постоянно пытался ущипнуть или стукнуть всех остальных. Он рассказывал, как на следующий день после того, как закончился учебный год, он выстроил учебники по алгебре и латыни в ряд и расстрелял их из винтовки 22 калибра.

Другой мальчик, которого простоватые родители прозвали Москитом, был помешан на радиотехнике, и однажды в октябре 1957 сел в машину Фейт в состоянии эйфории. Он слушал радиоволны от Sputnik, нового крошечного спутника, выведенного русскими на орбиту.

— Это… жутковато и прекрасно одновременно, - восхищался Москит. – Слышать зов этого малыша прямо с небес.

Я погрузился в размышления вслед за Москитом, размышляя о чуде: рукотворный объект в открытом космосе.

- Ай! – вскрикнул Москит.

Кенни взмахнул пластмассовым тригонометрическим угольником, и его уголок отскочил от коротко стриженой макушки Москита.

***

Одна из вещей, которыми занималась Country Day в качестве подготовительной школы к колледжу, были огромные батареи квалификационных тестов и тестов на проверку усвоения материала, которые проводились каждую весну. Таким образом, к моменту, когда дело дошло бы до стандартизированных вступительных экзаменов в колледж, мы бы уже к ним привыкли.

Я не видел смысла в этих тестах первые несколько лет учёбы, и поэтому справлялся с ними кое-как. Я останавливался на середине, отходил наточить карандаши, или, что ещё хуже, пропускал вопрос, но забывал, на каком вопросе остановился, и в итоге большинство ответов оказывалось не в тех полях.

Когда мне наконец удалось успешно справиться с одной из ежегодных батарей тестов, директор вызвал меня в школу в месте с родителями и поинтересовался, почему у меня такие плохие оценки, когда я очевидно могу заниматься лучше.

«Всё потому, что вы не учите меня ничему интересному», - хотелось мне сказать.

***

Найлз любил научную фантастику так же сильно, как я. Мы прочли все НФ книги, доступные в публичной библиотеке Луисвилла, и даже купили несколько научно-фантастических произведений в мягкой обложке в магазине Woolworth Five and Ten Cent. Мы были заворожены Спутником, и считали своим долгом помочь США нагнать СССР.

Итак, мы начали делать самодельные ракеты. Мы даже не стали тратить время в попытках уговорить родителей купить нам качественные материалы вроде магниевого порошка, хлората калия или стальных выхлопных труб. Вместо этого мы пользовались рецептами собственного сочинения или теми, что узнавали в школе.

Для нашей первой ракеты мы набрали красных спичечных головок с десяти упаковок спичек и набили их в заостренную пластиковую трубку, где раньше стоял цветок. Топливо здорово вспыхнуло, выплюнув яростный хвост пламени. Но вместо того, чтобы взлететь, пластиковая трубка расплавилась.

У нас с Найлзом обычно имелся небольшой запас хлопушек, которые мы привозили домой с семейных каникул на Юге или покупали у друзей. Чтобы зарядить нашу вторую ракету, мы с Найлзом вытряхнули порох из целой упаковки хлопушек, развернув слои газеты, испещрённой загадочно иноземными китайскими иероглифами. Мы пересыпали порох через воронку в ракетоподобную форму, отлитую из фольги, и подожгли при помощи фитиля одной из хлопушек. Жестяная ракета пронеслась по земле по расширяющейся спирали, осыпав ногу Найлза искрами.

Такое использование хлопушек было слишком расточительным, и мы перешли к более действенному методу запуска. Найлз сообразил, что мы можем воспроизвести эффект запуска ракеты с помощью одной-единственной хлопушки, соорудив мортиру из двух консервных банок, у каждой из которых крышка будет снята только с одного конца. Одна банка была немного меньше другой, так что можно было поместить их друг в друга, создав небольшое ограниченное пространство. Для запусков мы устанавливали большую банку на землю открытым концом вверх, бросали внутрь зажжённую хлопушку и затем быстро помещали внутрь банку поменьше открытым концом вниз. Вжух, и маленькая банка улетала вверх на метров на девять.

Если говорить о ракетостроении, то ещё мы могли выкопать горсть гравия из подъездной дорожки, вымочить камушки в бензине, поджечь и подбросить высоко в воздух, наслаждаясь видом горящей гальки, словно кадром из фильма-катастрофы. Это было здорово, и мы устраивали такие запуски дюжины раз подряд.

Встревоженная нашей пироманией, мама принесла мне безопасную ракету, красную пластмассовую Альфа-1, работавшую на химической реакции пищевой соды и уксуса – хотя в инструкции они назывались горючим и окислителем.

Альфа-1 была неплохо сконструирована, и у нас было множество успешных запусков, часто ракета поднималась до 30 метров вверх. Она по-прежнему функционировала и двадцать лет спустя, когда я нашёл её в коробке с памятными вещами из детства и начал устраивать запуски с собственными детьми и другом, преподавателем химии.

***

В какой-то степени моя мама была ипохондриком. Она, определённо, слишком полагалась на врачей. Так как иногда у меня краснели глаза вблизи от только что постриженного газона или растений, выделявших много пыльцы, она отвезла меня к аллергологу в центр Луисвилла.

Доктор принимал в здании Starks, некоем подобии небоскрёба в Луисвилле. В лобби Starks располагался газетный киоск, мраморные коридоры и куча лифтов. Это был первый раз, когда я ездил на лифте.

Доктор колол меня в спину, руки и ноги целым лоточком иголок, на которые были нанесены различные сыворотки. Идея была в том, чтобы выяснить, какие места покраснеют. Когда всё закончилось, доктор объявил, что у меня аллергия на каракатиц и чёрные орехи – и ни один из этих продуктов не фигурировал в маминых блюдах. Но, да, у меня была сенная лихорадка, вызывавшаяся, в особенности, на золотарник канадский и амброзию. В то время золотарник был титульным цветком штата Кентукки.

Доктор прописал какой-то антигистаминный препарат, от которого меня клонило в сон, и я ощущал себя мёртвым внутри. Пару месяцев мама силой впихивала в меня таблетки со стаканом апельсинового сока, но, в конце концов, это прекратилось.

Так как я иногда начинал задыхаться во время приступов сенной лихорадки, доктор также дал мне ингалятор, что мне понравилось гораздо больше. Ингалятор представлял из себя затейливое пластмассовое устройство, так называемый небулайзер с резиновой «грушей». Выглядел он весьма научно, и мне нравилось им пользоваться, не то, чтобы у меня часто бывали приступы астмы. Каждый раз, когда я отправлялся к другу с ночёвкой, я брал с собой ингалятор, и мама объясняла его необходимость другим родителям, а я ощущал собственную важность.

Самый тяжёлый приступ астмы случился одним воскресным днём, когда я играл в палисаднике. Я хотел попасть в дом и понял, что родители заперли меня снаружи. Или, возможно, я просто не мог сам открыть тяжёлую входную дверь. Родителей нигде не было видно – вероятно, они были в спальне, отдыхали и обнимались.

Разумеется, я повёл себя отвратительно, начал биться в дверь и кричать, что у меня приступ астмы. Когда я увидел несчастное, измождённое лицо отца, подошедшего к двери, я каким-то образом умудрился сымитировать очень сиплое дыхание так, чтобы дело выглядело серьёзно.

Родители отвезли меня в больницу, где я получил инъекцию кортизона, отчего в груди тут же перестало клокотать. Возможно, стакан холодной воды в лицо имел бы аналогичный эффект. Однако сильный приступ астмы у Руди стал частью семейной истории, и к состоянию моего здоровья относились, как к серьёзной проблеме.

***

В 1957 и 1958, когда мне исполнилось одиннадцать, учёба в школе Louisville Country Day стала практически невыносима. Постоянный снобизм и издевательства меня подавляли. Учитывая приближающийся период полового созревания, моё эмоциональное состояние было плачевным.

То, что практически довело меня до точки невозврата – страшный фильм по телевизору, который я посмотрел вечером, в одиночестве, в подвале. В нём посредственный пианист отрезал руки умершего коллеги и планировал каким-то образом воспользоваться ими, чтобы лучше играть. Но руки сбежали и начали ползать по полу. Я здорово перепугался, побежал наверх, крича, и не мог перестать думать об этих отрезанных руках ещё несколько дней.

Я ехал на велосипеде и представлял, что руки летят прямо за мной и вот-вот меня придушат. Так уж совпало, что в потрясающе безумных ежедневных комиксах Дик Трейси как раз расследовал дело об убийце, который воображал, что его преследуют отрубленные руки. Так, может быть, руки не были вымыслом?

Однажды перед сном я рассказал маме о своём страхе перед летающими, ползающими руками, и она меня успокоила. Чувствуя себя в безопасности, я далее объяснил существующую в моём классе в Louisville Country Day иерархию. Я неплохо её себе представлял. Ниже меня в ней находились всего два мальчика, следовательно, я был третьим от самого дна. Не думаю, что до этого момента мама понимала, как плохо мне было в Country Day, и она решила, что настало время перемен.

Объединив желание забрать меня из Country Day и озабоченность моей астмой, мама придумала отправить меня на целый год в школу-интернат в Германию, Шварцвальд. Тогда я должен был перейти в восьмой класс.

Отправиться в Германию не было такой уж невыполнимой задачей, ведь моя бабушка и оба дяди жили там и мечтали со мной познакомиться. Итак, мы приступили к реализации замысла. В Германии учебный год длился от весны до весны, и в 1958, незадолго до двенадцатого дня рождения, я на год уехал в Германию.

Найлзу не понравилось, что его друг уезжал из города. Он напевал саркастичную песенку грубым, туповатым тоном:

- Мы едем в Гермаааниююю – повидать короля!

***

В итоге мне очень понравилось в Германии. Мне легко дался язык. Мои одноклассники были приветливы. Мне нравилось секретничать с девочками на совместных уроках, у меня даже появилась первая девушка – не то, чтобы мы общались больше пары раз.

Её звали Ренате Шварцвэльдер, её отец и братья были часовщиками. У Ренате были длинные светлые косы. В конце концов, наш флирт достиг той точки, когда она вырывала свой невероятно длинный волос и бросала мне на парту, через некоторое время оглядываясь, чтобы понаблюдать за тем, как я его подберу. Но дальше этого дело не пошло.

Что мне нравилось в Шварцвальде, так это огромная сеть тропинок. В Луисвилле все открытые поля были огорожены заборами, но здесь ты мог идти через пастбища, вдоль крохотных ручьёв и по лесу в сени высоких сосен. Бродить повсюду было самым обычным занятием, и никому не было до этого никакого дела.

Иногда я с другими мальчишками собирал сосновые шишки, и мы устраивали войнушку, кидаясь ими друг в друга. Иногда мы объедались черникой и строили тайные крепости.

Вдали от ужасной жизни в Louisville Country Day – и от роли ребёнка-балбеса в семье – я осознал, что не был слабым и скучным. Я был самым обычным ребёнком и мог жить самостоятельно. Поначалу я дрался с немецкими мальчишками, но быстро влился в коллектив. Между нами не было стены снобизма, как в Louisville Country Day.

Мои немецкие родственники были счастливы меня видеть. С бабушкой, в частности, было так же весело, как и прежде. Смеха ради она научила меня вязать, не то, чтобы я добился значительных успехов. И она показала мне художественный альбом, который определит в дальнейшем мой вкус в живописи: «Das Bruegel Buch». В нём были работы Питера Брейгеля Старшего. Они мне действительно понравились. Некоторые из них, например «Триумф смерти», напоминали научно-фантастические сюжеты, другие, такие как «Нидерландские пословицы», были исполнены загадочного символизма, тонко намекая, что мир вокруг меня сам по себе был мудрёной головоломкой, таящей глубинные смыслы.

Я приехал в Германию в марте 1958 и летом, когда в школе-интернате были каникулы, мой дядя Конрад свозил меня с его супругой и двумя детьми в Бельгию, на своём Фольксвагене «Жуке» на Всемирную выставку в Брюсселе. Тогда всемирные выставки были значимым событием для общества или, по крайней мере, для меня.

Всемирная выставка в Брюсселе известна своей гигантской скульптурой «Атомиум» - девяностометровой конструкцией в форме куба, стоящего на одной из граней, с восемнадцатиметровыми хромовыми сферами в каждом углу и дополнительной сферой в центре куба, где хромированные туннели соединяют все сферы друг с другом. Я был потрясён, увидев абсолютно математический объект такого размера.

Кое-что ещё, что впечатлило меня на выставке – короткометражный чёрно-белый экспериментальный фильм, который показывали в одном из павильонов. Там показывали женщину, возможно, кинозвезду, постоянно посылавшую воздушные поцелуи в камеру. Я с трудом мог поверить, что она настолько сексапильна.

Школа в Шварцвальде, которую я посещал, Zinzendorf Gymnasium, управлялась членами минималистичной протестантской секты, «Моравской церкви». Они называли друг друга братьями и сестрами.

Нас группировали по возрасту. Изначально я был в группе Воробьёв, с мальчиками немного младше меня. За нами приглядывала Сестра Шютце, невысокая, строгая дама, которая конфисковала у меня журнал Time из-за фотографии кинозвезды в пеньюаре и мой Boy’s Life за страницы с цветными комиксами. Сестра Шютце была нервной, раздражительной и склонной к приступам истеричного крика, которые мы переносили в неловкой тишине с каменными лицами. Чаще всего я не понимал, о чём вообще она говорит. Был у нас в группе один мальчик, которому Сестра Шютце постоянно высказывала претензии во время наших еженедельных помывок, Дитер Горлахер. Иногда она заставляла его заходить в её келью по вечерам – остальные радовались, что не оказались на его месте.

Вскоре мне разрешили перейти в группу Лисов, к мальчикам постарше. Здесь было веселее – хотя наш куратор, Брат Резас, влепил мне пощёчину в один из первых учебных дней.

- Ты понимаешь, почему? – спросил он с нажимом.

- Да, да, - ответил я.

Само собой я понял, почему. Он хотел, чтобы я его боялся. После этого небольшого испытания другие мальчики в общежитии Лисов встретили меня как друга. Я стал одним из них.

Питание мне не слишком нравилось – хуже всего оказался капустный суп, который нам подавали по субботам каждой второй недели. Он выглядел и пах так, будто содержимое мусорного бака прокипятили в горячей воде. Я осмелился пожаловаться одному из кураторов на питание, и во время следующего приёма пищи старший куратор объявил:

- Среди нас есть гурман, Руди Рюкер. Так как наша еда для него недостаточно хороша, он день просидит на хлебе и воде.

Это был классический стиль обучения в европейской школе-пансионе.

Однако в целом я был радостен и полон сил. Мы носили маленькие кошельки с марками, которыми обменивались на игровой площадке – в Луисвилле я коллекционировал почтовые марки, но никогда этот процесс не был настолько динамичным и компанейским. А ещё у меня была маленькая камера фирмы «Фогтлендер» - бабушкин подарок. Мне очень нравилось фотографировать.

Во время недельных каникул в Zinzendorf Gymnasium большинство детей уезжали домой, повидаться с семьёй, но я был среди тех, кто остался в школе. Двое кураторов собрали нас в большой поход с ночёвками в молодёжных общежитиях. Кураторы готовили на ужин рагу, и мы становились в очередь за своей порцией, изображая дикарей, напевая песню с припевом «Умба умба!».

На наполненном лесными ароматами воздухе еда казалось невероятно вкусной. Каждому из нас полагалось по одной порции, и мы никогда не наедались досыта. Я много размышлял о еде в тот год. В группе Лисов мне позволялось хранить копии журнала Life, которые отправляла мне мама, и я изучал фотографии хот-догов, гамбургеров и шоколадных батончиков с чувством глубокой тоски.

Ближе к завершению того осеннего похода часто шли дожди, и в лужах плавала жёлтая пыль. Я гадал, были ли это атмосферные осадки после испытаний атомных и водородных бомб, проводимых США и другими странами. Мне даже пришло в голову, что пока мы находились среди древних сосен, произошла Третья Мировая Война, и я вернусь, чтобы обнаружить, что всё исчезло. Это было бы ужасно и печально – но в какой-то степени и круто. Это бы означало, что повседневная жизнь стала научной фантастикой.

По какой-то причине самым главным праздником года для администрации школы было первое воскресенье Адвента (прим.: период перед Рождеством). Это был единственный день, когда нам подавали хорошую еду, начиная с пшеничных рогаликов и сырокопчёной колбасы на завтрак. В качестве подготовки к первому воскресенью Адвента каждому из нас полагалось создать небольшие произведения искусства, которые выставлялись в комнатах отдыха. Самыми популярными работами были расходящиеся лучами многогранники – что до меня, то я сделал скромную пирамиду-тетраэдр с узкими уголками, приклеенными к каждой грани, а мальчики постарше создали куда более сложные модели, целые сети из сотни и более квадратов, треугольников, пятиугольников и так далее, со специальным образом загнутыми бумажными углами, растущими из каждого многогранника. Мне ужасно хотелось узнать, как создавать такие сложные модели.

На Рождество ко мне приехала мама (я гостил у бабушки) и привезла несколько любимых мной наборов для сборки моделей самолётов и учебник по алгебре. Я очень сильно переживал из-за того, что пропускаю первый год алгебры – дома они начинали изучать этот предмет с восьмого класса, и я ждал этого момента несколько лет, хотя тогда ещё толком не знал, что такое алгебра.

После рождественских каникул я вернулся в Шварцвальд ещё на несколько месяцев. Весна наступила рано, и мы часто ходили в походы. Я сдружился с мальчиком по имени Йоакин. Мы ускоряли шаг, чтобы выбиться вперёд, и находили уютную маленькую лощину, где могли растянуться возле ручья и расслабиться, наблюдая за водомерками, возводя небольшую плотину, возможно, играя в карты. Все мальчишки моего возраста увлекались разновидностью пинокля под названием скат.

Йоакину нравилось вспоминать о доме – как он ел свежеиспечённые рогалики с вареньем и молоком в неограниченном количестве. По сути, он тосковал по дому. Я осознал, что, со своей стороны, начал получать удовольствие от самостоятельной жизни. Мне нравилось быть частью мальчишеской стаи, ребёнком среди других детей, на равных с остальными.

Продолжение в комментариях и... не переключайтесь:)

Мы носили что-то вроде школьной формы: синие вельветовые пиджаки, серые слаксы, белые рубашки и галстуки в синюю и серую полоску – но собравшись вместе, мы представляли из себя довольно разношёрстное сборище, так как наши родители покупали требуемую одежду, где сами хотели. Я донашивал свой костюм за Эмбри, который учился на четыре класса старше. Мама подшила рукава его старой рубашки, чтобы их укоротить. С небрежно повязанным галстуком, в пиджаке не по фигуре я напоминал то ли бродягу, то ли работника цирка, то ли учёного-иммигранта.

О рюкзаках в то время ещё даже не слышали. Мы таскали туго набитые кожаные ранцы с одного урока на другой и носили в них домой учебники, по которым учились. У ранцев была одна-единственная ручка, а их мягкие бока раскрывались как челюсти. Мой ранец был телесного оттенка, практически новый. Мне он нравился. Он приятно пах.

В Country Day нам подавали горячие обеды, все восемь классов рассаживались по лавкам вдоль блестящих столов из кленового дерева, за которыми мы также делали домашнее задание. Во главе каждого стола сидел учитель, присматривая за нами. Еда была отвратительной, но лишь однажды мне «повезло» столкнуться с учителем, которому было принципиально важно, чтобы я всё доел. Он был неприятным рыжеволосым мужчиной с австралийским акцентом и нечищеными зубами. Себя он называл полковником Сэндсом. Сидя в читальном зале, я рисовал низколетящие самолёты, поливающие его снарядами.

Я был младше и меньше большинства мальчишек в четвёртом классе. Прочие были снобами и задирами. Многие из них, по-видимому, были давно знакомы. Я моментально оказался в самом низу школьной иерархии. У меня это вопросов не вызывало – дети часто принимают несправедливости в жизни как нечто неизбежное.

Но, оглядываясь назад, как могли эти дети по умолчанию считать себя лучше меня – и это в четвёртом классе? Самая вопиющая несправедливость из всех. Возможно, всё дело в том, что мои родители не являлись членами загородного клуба Луисвилла или в том, что я одевался как иммигрант-работник цирка, или в том, что я был склонен «залипать» в пространстве, думая о всяком.

С первых дней жизни я был склонен полностью погружаться в окружающие образы и звуки, изучать закономерности и оттенки камней и стен, отслеживать плавные движения листьев, закрученных ветром, размышлять о меняющихся спиралях облаков или смаковать размеренное течение потока воды.

У моей мамы была жутковатая книга на немецком, родом из её детства, которую она, полушутя, зачитывала нам. Она называлась «Struwelpeter» («Неряха Петер»/«Стёпка-растёпка»), и  рассказы в ней сопровождались невероятно подробными старомодными иллюстрациями.

Практически в каждой содержавшихся в ней шести или семи историй непослушание ребёнка каралось смертью. В одной истории, мальчик по имени Роберт раскрыл зонтик во время бури, ветер унёс его в небо, и с тех пор больше никто никогда его не видел. В другой, маленький Каспар отказывался есть то, что ему приготовила мать, и поэтому усох и умер, а на его могилу поставили памятник в виде супницы. А Рассеянный Ганс слишком часто смотрел на облака во время прогулок, поэтому упал в реку и почти утонул.

Я был, и до сих пор остаюсь, Рассеянным Гансом. Мне облака нравятся гораздо больше, чем тротуары.

Короче говоря, мой статус в Louisville Country Day был низким, но нашлись мальчики, которые стояли ещё ниже. Сэм Мэнли, к примеру, часто носил с собой ранец на улицу во время перемен – он пользовался им, как средством самообороны, вращая ранец, словно палицу, когда противные мальчишки пытались его достать.

Был даже мальчик, которого старшеклассники затолкали в парусиновый вещмешок, который швыряли по всей раздевалке, чтобы он бился об стены и пол.

А Джимми Вейл с лицом как у хорька был настолько странным, что кроме меня с ним никто и общался – у него был наготове целый ворох безумных, смущающих историй о сексе. Вейл был из многодетной семьи, жившей в крошечном доме, и знал всё о телесных отправлениях из первых рук. Однажды, когда я из-за собственной неловкости пролил мочу на брюки в уборной, Вейл меня оценивающе обнюхал и сказал:

- Ты пахнешь, как младенец.

От парня вроде Вейла можно было многое узнать.

***

Как-то в 1955, когда мне было девять, мама забрала меня с Эмбри из школы и, высунувшись из окна машины, я сказал:

- Глядите, телега с сеном!

Эмбри и мама рассмеялись.

— Это школьный автобус, - сказал Эмбри.

Из-за жёлтой, холмообразной формы и бортов с чёрными печатными буквами я принял автобус за телегу сена с загородкой по бокам.

- Тебе нужны очки, - сказала мама.

Мне было не по себе от мысли, что другие мальчишки будут меня дразнить из-за очков, поэтому я выбрал прозрачную розовую оправу, полагая, что она сольётся с кожей и будет незаметна.

Когда я вышел из магазина на Четвёртую улицу в центре Луисвилла, мне явилось откровение. В очках я смог разглядеть каждую деталь, до самых верхушек зданий. Это было потрясающе – видеть всё в таких деталях.

***

Большинство моих учителей в Country Day были несправедливы и некомпетентны.

Мистер Мёрден, вечно обиженный учитель истории, давал нам внеплановые контрольные, тут же их проверял и объявлял «нули без палочки», возвращая работы, за которые поставил ноль баллов. Однажды он пришёл на занятия с исцарапанной щекой и фингалом под глазом, который, как он утверждал, ему поставил попугайчик. Мы тайно торжествовали.

Я хорошо помню краснолицего мистера Флэгга, но не предмет, который он вёл – потому как на самом деле он ничему нас не учил. Каждый урок он посвящал своим тирадам о том, что терпеть не может богачей, гомосексуалистов, парикмахеров, задирающих цены, интеллектуалов и своего соседа, который пытался подкатывать к жене мистера Флэгга, пока тот был в уборной во время пьянки в прошлую субботу.

Мой учитель математики в пятом классе, мистер Виол, как-то задал нам задание не по той странице в учебнике – на странице, которую он назвал, была размытая, серая фотография покупателей возле фруктового ларька в Нью-Йорке. Полагаю, эта иллюстрация должна была продемонстрировать важность знаний арифметики в повседневной жизни. Отыгрываясь на нас за свою ошибку, мистер Виол дал нам контрольную с вопросами вроде «Какова была цена за фунт яблок на странице, которую вы учили? Какие фрукты лежали на весах? Сколько покупателей видно на фотографии?».

Хотя учёба вызывала у меня всё меньше интереса, кое-что в Country Day я усвоил: как делать синтаксический разбор предложений. Я и представить себе не мог, что можно расчленить предложение на отдельные компоненты – подлежащее и сказуемое, или существительные и прилагательные, или глаголы и наречия – с предложными группами в отдельной колонке с пометками: с, для, к, от, в, из.

Мистер Херрик, учивший нас этим премудростям, обожал рассуждать о каждом малейшем аспекте синтаксического разбора. Он был тощим, циничным и выглядел чуть уставшим от жизни. На его подбородке с ямочкой всегда было кровавое пятно в том месте, где он резался во время бритья каждое утро.

Его уроки английского почти напоминали уроки анатомии, на которых наш язык приобретал всё новые формы, которые следовало подробно расписать. А когда нам давали задание сочинить и разобрать предложения, я впервые смог попробовать себя в писательстве, составляя предложения со сложными словами и драматическими событиями.

«Поместив голову очередной жертвы в кипящий котёл, Кровавый Билл отволок тело в подвал, где разместил его рядом с другими».

Славный мистер Херрик никогда не пытался сдержать мои творческие порывы.

Однажды мы с одноклассником катались на велосипедах и встретили на одной из улиц жилого комплекса мистера Херрика, который убирал газонокосилку. Было странно видеть его не в школе, живущего обычной жизнью. Он спросил, не хотим ли мы зайти и выпить газировки.

- Нет-нет, - ответили мы, смутившись. Хотя позже мы пожалели о своей скромности и, в надежде получить бесплатную газироку, нарезали круги вокруг его дома минут десять, но безрезультатно.

Ещё одним хорошим учителем в Country Day был мой учитель математики в седьмом классе, невзрачный мужчина по фамилии Уильямс. Вы бы тут же забыли его, едва увидев на улице. Призрачный Уильямс объяснил нам, как пользоваться этими странными маленькими табличками с логарифмами чисел, а также значениями их синусов и косинусов. С помощью этих табличек можно было выполнять потрясающе сложные задачи – и чтобы сделать процесс ещё более захватывающим, Уильямс обучил нас методу так называемой интерполяции, чтобы вычислить, скажем, синус угла, которого в таблице не было, исходя из значений синусов следующего по величине и меньшего по величине углов. А однажды Уильямс ударился во все тяжкие и рассказал, как вручную считать квадратные корни, не пользуясь логарифмической таблицей, всего лишь с помощью листка бумаги и карандаша, что-то вроде деления в столбик.

Возможно, я был единственным в классе, кто понимал, что происходит, но не осознавал этого. К тому моменту я уже был демотивирован и подавлен, как школьными хулиганами, так и в целом низким качеством образования. Я больше не считал себя способным, прилежным учеником.

***

Один из мальчиков Country Day, некий Питер Банс, доставал меня чаще других —это было в 1956, когда мне исполнилось десять. Банс называл меня «Сосунком», возможно потому, что это рифмовалось с моей фамилией, крест, который я вынужден был нести все годы в средней школе. Питер Банс нависал надо мной и издевательским фальцетом напевал:

- Сосунок уже совсем большой мальчик, - как если бы я был младенцем, учившимся ходить. Я не понимал, за что он так меня ненавидит.

У него была стрижка «ёжик», волосы спереди слегка напомажены, так что получался небольшой вздёрнутый помпадур. Когда он хотел что-то получить от взрослых, то говорил нежным голоском и вёл себя как ангел.

В то же самое время мой отец начал всё плотнее вовлекаться в деятельность епископальной церкви Сейнт Франсис ин Филдс, и преподавал там в воскресной школе. Однажды, воскресным вечером папа заговорил об умном, энергичнорм мальчике в его классе, и звучало это так, будто он бы хотел, чтобы я сам больше походил на этого приятного чудо-ребёнка. Он продолжал рассказ, и я с отвращением и отчаянием осознал, что речь идёт о моём заклятом враге. Да, Питер Банс подмазывался к моему отцу в воскресной школе. Быть может, у него не было отца, и поэтому он хотел заполучить моего?

Я попытался рассказать папе, с каким ужасным человеком он имеет дело.

- Он хороший мальчик, - сказал мой отец, не понимая. – Уверен, ты мог бы с ним подружиться.

На следующий день в школе Питер Банс ударил меня в живот. Я отыскал старшего брата в коридорах школы и объяснил ситуацию.

- Я знаю этого парня, - сказал Эмбри, прищурившись, - я с ним поговорю.

После обеда Питер Банс вернулся с перемены с разбитой губой. Больше он ко мне не приставал. Я поблагодарил Эмбри, но он считал, что тут и говорить не о чем. В Country Day человек человеку волк.

***

Как заключенный в тюрьме, я влился в жизнь Country Day, обретя друзей в низших эшелонах. Чаще всего задиры и ребята постарше оставляли нас в покое, и мы могли вести себя, как самые обычные глупые дети– скандировали придуманные на ходу слова, делали игрушки-оригами, играли в салки – мелкие сошки, одним словом.

Я хорошо помню один зимний вечер, тогда уже почти стемнело. Я ждал маму у главного входа в Country Day. Главное крыльцо представляло собой кусок блестящего бетона с выкрашенными коричневой краской стальными шестами, подпиравшими плоскую крышу. Нам нравилось, танцуя, перемещаться от одного шеста к другому, кружась друг вокруг друга, пиная ранцы по тротуару словно шайбы в шафлборде.

Несколько жёлтых листьев пристало к влажному тротуару. Дома ждал ужин и загорался свет. Небо выглядело таким уютным и казалось ближе.

Я понял, что счастлив, и почему-то был уверен, что запомню этот конкретный момент.

***

Ещё одно хорошее воспоминание – день рождения мальчика, которого мы называли Лэмптон Стог Сена из-за его копны нестриженых рыжеватых волос. Стог Сена жил в двухэтажном кирпичном деревенском доме в нашем районе. У них был попугай, который устраивался на одном из деревьев на их участке и выкрикивал имена членов семьи. У них работала повариха-негритянка, жившая в хижине на их территории, и Стог Сена утверждал, что как-то прополз под досками пола, чтобы посмотреть на её нижнее бельё через щели, но она только засмеялась, когда его увидела.

В качестве особенного развлечения в честь дня рождения родители Стога Сена выставили огромную черную спасательную лодку. У неё были раздутые борта как у гигантского плавательного круга, а дно из мягкой резины. Смысл был в том, чтобы забраться внутрь и отталкиваться от пухлых бортов. Но потом кто-то нашёл в сарае смазочный пистолет и набрызгал смазки на дно, чтобы мы могли скользить по нему.

Кое-кто из ребят не решился в этом участвовать, возможно, не желая рисковать и портить одежду, или осознавая, что мы поступаем неправильно. Однако я был полностью увлечён этой идеей. Я схватил смазочный пистолет и нажал на спуск, выдавив ещё несколько струек чёрной смазки. Я с радостным улюлюканьем катался по всему спасательному плоту. А потом мама Стога Сена спустилась вниз. Мне влетело за всех.

***

В Сочельник мы ходили в церковь, где проходил рождественский спектакль.

В 1957 я играл роль Иосифа, и вынужден был двадцать минут простоять в облачении над Яслями Христовыми, которые представляли собой картонную коробку с лампочкой внутри. Я коротал время, мысленно вычисляя объём банок Hi-C, которые некогда заполняли коробку, и сравнивал полученный результат с полным объёмом самой коробки.

Лучшая часть спектакля наступала, когда кто-то из прихожан в роли Волхвов поднимался по главному проходу, напевая куплеты из «Вот волхвы с востока идут». Поначалу мне не удавалось различать, кто есть кто, в их одеяниях и гриме, но позже я понял, что знаю их. Это было так волнующе и загадочно – видеть, как преображаются обычные люди.

Потом мы вышли на улицу, и небо было чёрным, с россыпью сияющих звёзд, воздух свежим, а Рождество не за горами.

Рождественским утром мама веером раскладывала книги под ёлкой для меня и Эмбри. Часть книг была научной фантастикой. Эмбри читал все книги подряд – он был всеядным, неутомимы чтецом. Но я больше всего ценил именно научную фантастику и подолгу над ней размышлял.

Помню, как меня захватили «Мальчик с Венеры» Ли Саттона с его смертоносными колибри, «Сын звёздного человека» Андрэ Нортон с заражёнными радиацией руинами и мутантами-телепатами, житейская буффонада о путешествиях во времени Роберта Хайнлайна «Дверь в лето» и его контркультурная «Революция в 2100 году», наполненная двусмысленностями о сексе и упоминаниями сверхъестественных способностей. Я был абсолютно уверен, что когда-нибудь овладею телекинезом.

Мама часто брала меня в бесплатную публичную библиотеку в центре Луисвилла, где я изучал их скромную коллекцию НФ, занимавшую всего одну книжную полку. Помню, как восхищался богатствами, скрытыми в книгах вроде «Лучшая научная фантастика 1949».

Помню один рассказ, написанный задом наперёд, то есть там был раздел «Конец», далее следовала «Середина» и «Начало». Когда я прочитал «Конец», мне показалось, что это стандартный хэппи-энд, но когда добрался до «Начала», то понял, что что-то явно пошло не так в «Середине». Ни один другой рассказ в наших англоязычных школьных антологиях не был настолько безумным и экспериментальным.

***

Внутренние стенки кабинок в мужском туалете библиотеки были исписаны непристойностями, похоже, авторства одной и той же персоны, желавшей стать «сексуальным рабом» какого-нибудь молодого человека. Мне было сложно понять эти надписи, так как там было много незнакомого сленга. Я был наивен, и потому не мог точно сказать, мужчина их написал или женщина. Надписи меня взволновали и заинтриговали. Это было всё равно, что обнаружить стену с иероглифами в египетской гробнице.

То немногое, что мне было известно о сексе, я почерпнул от мальчишек в школе вроде Вейла и из книги, которую работник детской библиотеки вручил маме, чтобы та дала её мне почитать – в книге речь шла в основном о мышах и цветах. Я плохо себе представлял, как выглядит женская промежность. Наверху, в детской комнате библиотеки, стояла каменная статуя богини, и я действительно подлез под неё, пытаясь заглянуть под юбку – чем одновременно смутил и развеселил брата.

***

В 1957 строительная компания продолжала возводить типовые домы на прежних угодьях Расселов за нашим домом. Они осушили пруд, и Эмбри нашёл двух кусачих черепах в обнажившемся иле, здоровых ребят около шестидесяти сантиметров в поперечнике. Он и дети Китов принёс черепах к нам домой. Эмбри хотел то ли оставить их в качестве питомцев, то ли продать.

В углу палисадника была пара канав, где Эмбри, Киты, братья Стоуны и я проводили небольшие раскопки, изначально в поисках клада, а затем планируя построить крепость с сетью туннелей. Сначала Эмбри хотел наполнить канавы водой и поселить черепах там. Но вода быстро впитывалась в землю, и мама не хотела, чтобы он целый день носился со шлангом.

Так что Эмбри нашёл парочку старых помятых металлических мусорных вёдер, наполнил их водой и бросил внутрь немного грязи, чтобы это напоминало воду в пруду. Он попытался впихнуть туда черепах. Одна из них согласилась вытерпеть эту пытку, другая – нет.

Эмбри опустил черепаху-бунтарку в один из влажных рвов. По-видимому, она хотела уползти, поэтому он взял свою любимую электродрель и проделал небольшую дырочку в панцире черепахи, чтобы посадить её на цепь под небольшим гибким деревцем.

Утром мы обнаружили цепь перекушенной надвое, и обе черепахи исчезли. Больше мы их никогда не видели. Я надеялся, что они отыскали сухопутный маршрут к новому дому в привычной среде, возможно, добравшись к одному из ручейков, протекавших через пастбища Китов.

***

Так как Эмбри был на пять лет старше меня, мы не слишком часто играли вместе, но обязательно пересекались несколько раз в течение дня.

Он был проворным и гибким и умел сильно щипаться ногами, то есть использовать большой палец ноги и соседний с ним, как крабовую клешню. Часто после ужина он лежал, развалившись, на полу в гостиной прямо возле двери, которая вела к нашим комнатам. Когда я пытался его обойти, чтобы сделать домашнее задание, он проползал по полу и хватал меня за лодыжку или запястье пальцами ног. Я начинал звать маму. Было весело.

Сам Эмбри терпеть не мог делать домашнее задание. Он был умён, но так и не выработал привычки зубрилы, которые нам пытались втемяшить в школе. У него была зажигалка Зиппо, которой он гордился, и по вечерам, когда ему следовало бы заниматься латынью, он брызгал керосином на глянцевые страницы, поджигал его и следил за маленькими язычками пламени, чтобы керосин выгорал, не обугливая бумагу.

Ему больше нравилось продумывать схемы получения лёгких денег, и время от времени он вовлекал меня в свои проекты.

Например, в 1957, когда я стал главным пастухом на ферме белых мышей Эмбри. Он купил парочку у кого-то в школе, и придумал план – он будет их разводить, продавать мышат другим детям и так разбогатеет.

Мама помогла ему раздобыть всё необходимое. Мыши жили в клетках с присыпанным сосновой стружкой полом у меня в комнате. Мне они нравились; я назвал их Муз и Миз. Они не могли быстро бегать, поэтому было забавно опускать их на пол и наблюдать, как они слоняются вокруг, возможно, всё ещё чувствуя себя так, будто находятся в лабиринте из деталей конструктора. Однако тыкать их мордочки пальцем стоило с осторожностью, так как они могли перепутать его с морковкой и прокусить кожу до крови.

Бум белых мышей в школе утих, и мы не только не смогли продать ни одной, но даже раздать бесплатно. Эмбри потерял к проекту всякий интерес. Я выпустил несколько мышей в нашем дворе и в строящиеся дома, но мне не нравилось такое решение, так как я боялся, что они не выживут сами по себе. Иногда я возвращался в пустой дом, где оставил мышь, принося немного еды и воды на всякий случай, и находил несчастных созданий бесцельно бродящими по пустым деревянным полам, с посеревшим от пыли брюшком. При этом оставшиеся у меня мыши продолжали плодиться. Ситуация была безвыходная.

В конце концов мама продала наших мышей обратно в зоомагазин. Мы потратили нашу скромную прибыль на новый бизнес – тропических рыб – гуппи, тетра-неонов, рыб-зебр, рыб-мечей. Аквариум стоял в моей комнате. Мне нравилось тихое жужжание и бульканье аэратора, а также то, как рыбки словно парили в невесомости.

Ещё одним проектом Эмбри была продажа зубочисток – можно было купить коричное масло в аптеке, вымочить в нём зубочистки и продавать в школе по шесть штук за пятак в обёртке из фольги. Они были вкусными и пикантными, особенно если использовать зубочистки хорошего качества, а не дешёвые плоские. Но потом в школе запретили коричные зубочистки.

В день ежегодных скачек я помогал Эмбри продавать связки мяты для мятного джулепа. Мы ходили от двери к двери по домам в жилом комплексе. Некоторые из открывавших нам людей были пьяны, как полагал Эмбри, хотя мне было сложно судить.

Эмбри разбирался в подобных вещах. Он рассказывал, что как-то они с мамой ехали в лифте, и сильно пьяный мужчина зашёл в кабину и постоянно бормотал «Шантаж». Мне эта история очень понравилась. Я надеялся, что однажды встречу сильно пьяных людей или даже сам напьюсь. Мне было также любопытно узнать о «барыгах», которые постоянно упоминались в газетах. Где бы я мог их найти?

Самым неудачным предприятием Эмбри было, когда он откликнулся на объявление в журнале «Популярная механика», которое предлагало продать пять дюжин упаковок поздравительных открыток. Открытки были уродливые и продавались по завышенной цене. Мы несколько часов бродили по району, но смогли продать только одну упаковку – одинокой женщине, пригласившей нас на стакан лимонада с печеньем. В конце концов папе пришлось позвонить в компанию по продаже поздравительных открыток, чтобы «снять нас с крючка».

***

Зачем нам с Эмбри были нужны деньги? Самой заветной нашей мечтой были предметы из каталога приколов и диковинок Джонсон Смит — те же самые предметы, которые мы видели в продаже на страницах комиксов, такие, как знамёна в стиле знамён колледжей с названиями тюрем, заводной шокер, чесоточный порошок, бомбы-вонючки, гильотина с секретом, которая обрезала морковку, но не палец, подушки-пердушки, которые мы обожали подкладывать папе, мыло, от которого руки становились чёрными, рентгеновские очки, которые позволяли видеть людей насквозь, шёлковые вальцы, превращавшие банкноты в один доллар в десятки, платок, менявший цвет с красного на зелёный, кольца в виде черепов с красными стеклянными глазами, длинный пастуший кнут, финские ножи, шары, наполненные горячим воздухом, пищалки для чревовещания, тайны пирамид и вязаная шапочка с прикреплённой к ней трубочкой для стрельбы горошинами которая дотягивалась прямо до рта – или дотянулась бы, если бы я в предвкушении не разорвал её пополам, вскрывая посылку.

Будучи рисковым парнем, Эмбри как-то заказал мешок с сюрпризами от Джонсон Смит, который гарантировано содержал продукцию общей стоимостью десять долларов всего за один доллар. В мешке с сюрпризами оказались расчёска, карандаш, суперпрочная канцелярская резинка и буклет, описывающий, как правильно красить дом.

Он также заказал полный набор для азартных игр, включая маленькое колесо рулетки, шулерские игральные кости и колоду меченых карт. Подразумевалось, что карты были слегка филированы так, что есть ты вытягивал карту, переворачивал её и вмешивал обратно в колоду, то всегда мог снова её отыскать.

Эмбри в основном относился ко мне либо дружелюбно, либо нейтрально, но иногда бывал и жестоким. Мне не нравилось, когда родители выходили в свет и оставляли меня под его опекой. Как-то раз, например, у меня на большом пальце руки вскочил волдырь, и он решил, что я должен разрешить ему его проколоть с помощью булавки.

- Гной ядовит, - твердил Эмбри, хотя в волдыре не было никакого гноя. Внутри было что-то, больше напоминающее воду.

Я заперся в ванной, чтобы он не смог до меня добраться, и планировал отсидеться там до возращения родителей. Но потом что-то скользнуло под дверь. Хлопушка! Я услышал, как чиркнула спичка и зашипел фитиль.

Я запаниковал, крича от ужаса. В кафельных застенках ванной взрыв меня оглушил, в ушах стоял звон. Когда я успокоился, то понял, что в своих беспорядочных метаниях сам проколол волдырь.

Чтобы ему не влетело за этот проступок, Эмбри взял привычку говорить родителям, что я часто вру.

- Руди вечно что-то сочиняет, - говорил он вдруг, подготавливая почву для будущих несправедливостей. – Воображает всякое.

***

В 1957, как только Эмбри исполнилось шестнадцать, он захотел машину, и отцу удалось отыскать для него Форд Модели А 1930 года, пылившийся в чьём-то сарае. Эмбри выложил за него около сотни долларов и много времени потратил на ремонт. Так как модель была из ранних, во внутренностях машины были не слишком трудно разобраться. К тому же запчасти для неё по-прежнему можно было приобрести у официального дилера – модель устарела менее, чем на тридцать лет. Эмбри использовал фиберглас, чтобы залатать проржавевшие участки, покрасил машину в красный цвет и, на первое время, соорудил крышу из фанеры, посадив её на четыре дюбеля.

Иногда он подвозил меня в школу на машине, что мне очень нравилось. Когда мы проезжали мимо на такой большой скорости, что автомобиль почти взлетал над землёй, прохожие смотрели на нас и махали руками вслед. У машины была загадочная система управления «магнит», и, раскачивая автомобиль, Эмбри мог заставить двигатель выдать вспышку пламени. Бывало, он просил меня сесть за руль, и это было весело, но потом он давил педаль газа в пол, крича мне «Притормози!», как будто я мог контролировать скорость езды. Как-то раз я потерял управление и съехал с дороги в чей-то двор, поцарапав днище Модели А об бетонные пирамидки, которые люди размещали по краям лужаек, чтобы туда не могли проехать машины.

В конце концов конкретно данная Модель А сгорела. Искры пробежали от выхлопной трубы, из-за чего загорелся деревянный пол салона. Я переживал, что наделал дырок в выхлопной трубе, переехав через те бетонные пирамидки, но Эмбри меня ни в чём не обвинил. Он приобрёл себе другую Модель А, красную, с симпатичной крышей из ткани. Машины не задерживались у него надолго. Сейчас мы уже пожилые люди, и, думаю, у него было машин пятьдесят, и это не предел.

Продолжение в комментариях и... когда-нибудь потом)