Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 4)⁠⁠

Уважаемые читатели, мы продолжаем путешествие в прошлое Руди Рюкера - американского математика и писателя, прапраправнука Гегеля и в целом занятного человека. Чтобы гарантировать постепенность погружения, рекомендуется заглянуть вот сюда:
Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 1)
Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 2)
Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 3)

Школьник

В четвёртом классе, то бишь в 1954, я оставил идиллическую школу Святого Фрэнсиса и перешёл в школу для мальчиков Louisville Country Day. Я ненавидел эту школу все пять лет, что там учился.

Почему я там оказался? Мой старший брат Эмбри попал в историю в очередной школе, где на тот момент учился – он назвал одну из учительниц «Мисс Комок Жвачки» в лицо и пробил дыру во внешней стене здания. Так что родители отправили его в частную школу, которую предпочитала интеллигенция Луисвилла. Я пошёл по его стопам.

Мы носили что-то вроде школьной формы: синие вельветовые пиджаки, серые слаксы, белые рубашки и галстуки в синюю и серую полоску – но собравшись вместе, мы представляли из себя довольно разношёрстное сборище, так как наши родители покупали требуемую одежду, где сами хотели. Я донашивал свой костюм за Эмбри, который учился на четыре класса старше. Мама подшила рукава его старой рубашки, чтобы их укоротить. С небрежно повязанным галстуком, в пиджаке не по фигуре я напоминал то ли бродягу, то ли работника цирка, то ли учёного-иммигранта.

О рюкзаках в то время ещё даже не слышали. Мы таскали туго набитые кожаные ранцы с одного урока на другой и носили в них домой учебники, по которым учились. У ранцев была одна-единственная ручка, а их мягкие бока раскрывались как челюсти. Мой ранец был телесного оттенка, практически новый. Мне он нравился. Он приятно пах.

В Country Day нам подавали горячие обеды, все восемь классов рассаживались по лавкам вдоль блестящих столов из кленового дерева, за которыми мы также делали домашнее задание. Во главе каждого стола сидел учитель, присматривая за нами. Еда была отвратительной, но лишь однажды мне «повезло» столкнуться с учителем, которому было принципиально важно, чтобы я всё доел. Он был неприятным рыжеволосым мужчиной с австралийским акцентом и нечищеными зубами. Себя он называл полковником Сэндсом. Сидя в читальном зале, я рисовал низколетящие самолёты, поливающие его снарядами.

Я был младше и меньше большинства мальчишек в четвёртом классе. Прочие были снобами и задирами. Многие из них, по-видимому, были давно знакомы. Я моментально оказался в самом низу школьной иерархии. У меня это вопросов не вызывало – дети часто принимают несправедливости в жизни как нечто неизбежное.

Но, оглядываясь назад, как могли эти дети по умолчанию считать себя лучше меня – и это в четвёртом классе? Самая вопиющая несправедливость из всех. Возможно, всё дело в том, что мои родители не являлись членами загородного клуба Луисвилла или в том, что я одевался как иммигрант-работник цирка, или в том, что я был склонен «залипать» в пространстве, думая о всяком.

С первых дней жизни я был склонен полностью погружаться в окружающие образы и звуки, изучать закономерности и оттенки камней и стен, отслеживать плавные движения листьев, закрученных ветром, размышлять о меняющихся спиралях облаков или смаковать размеренное течение потока воды.

У моей мамы была жутковатая книга на немецком, родом из её детства, которую она, полушутя, зачитывала нам. Она называлась «Struwelpeter» («Неряха Петер»/«Стёпка-растёпка»), и  рассказы в ней сопровождались невероятно подробными старомодными иллюстрациями.

Практически в каждой содержавшихся в ней шести или семи историй непослушание ребёнка каралось смертью. В одной истории, мальчик по имени Роберт раскрыл зонтик во время бури, ветер унёс его в небо, и с тех пор больше никто никогда его не видел. В другой, маленький Каспар отказывался есть то, что ему приготовила мать, и поэтому усох и умер, а на его могилу поставили памятник в виде супницы. А Рассеянный Ганс слишком часто смотрел на облака во время прогулок, поэтому упал в реку и почти утонул.

Я был, и до сих пор остаюсь, Рассеянным Гансом. Мне облака нравятся гораздо больше, чем тротуары.

Короче говоря, мой статус в Louisville Country Day был низким, но нашлись мальчики, которые стояли ещё ниже. Сэм Мэнли, к примеру, часто носил с собой ранец на улицу во время перемен – он пользовался им, как средством самообороны, вращая ранец, словно палицу, когда противные мальчишки пытались его достать.

Был даже мальчик, которого старшеклассники затолкали в парусиновый вещмешок, который швыряли по всей раздевалке, чтобы он бился об стены и пол.

А Джимми Вейл с лицом как у хорька был настолько странным, что кроме меня с ним никто и общался – у него был наготове целый ворох безумных, смущающих историй о сексе. Вейл был из многодетной семьи, жившей в крошечном доме, и знал всё о телесных отправлениях из первых рук. Однажды, когда я из-за собственной неловкости пролил мочу на брюки в уборной, Вейл меня оценивающе обнюхал и сказал:

- Ты пахнешь, как младенец.

От парня вроде Вейла можно было многое узнать.

***

Как-то в 1955, когда мне было девять, мама забрала меня с Эмбри из школы и, высунувшись из окна машины, я сказал:

- Глядите, телега с сеном!

Эмбри и мама рассмеялись.

— Это школьный автобус, - сказал Эмбри.

Из-за жёлтой, холмообразной формы и бортов с чёрными печатными буквами я принял автобус за телегу сена с загородкой по бокам.

- Тебе нужны очки, - сказала мама.

Мне было не по себе от мысли, что другие мальчишки будут меня дразнить из-за очков, поэтому я выбрал прозрачную розовую оправу, полагая, что она сольётся с кожей и будет незаметна.

Когда я вышел из магазина на Четвёртую улицу в центре Луисвилла, мне явилось откровение. В очках я смог разглядеть каждую деталь, до самых верхушек зданий. Это было потрясающе – видеть всё в таких деталях.

***

Большинство моих учителей в Country Day были несправедливы и некомпетентны.

Мистер Мёрден, вечно обиженный учитель истории, давал нам внеплановые контрольные, тут же их проверял и объявлял «нули без палочки», возвращая работы, за которые поставил ноль баллов. Однажды он пришёл на занятия с исцарапанной щекой и фингалом под глазом, который, как он утверждал, ему поставил попугайчик. Мы тайно торжествовали.

Я хорошо помню краснолицего мистера Флэгга, но не предмет, который он вёл – потому как на самом деле он ничему нас не учил. Каждый урок он посвящал своим тирадам о том, что терпеть не может богачей, гомосексуалистов, парикмахеров, задирающих цены, интеллектуалов и своего соседа, который пытался подкатывать к жене мистера Флэгга, пока тот был в уборной во время пьянки в прошлую субботу.

Мой учитель математики в пятом классе, мистер Виол, как-то задал нам задание не по той странице в учебнике – на странице, которую он назвал, была размытая, серая фотография покупателей возле фруктового ларька в Нью-Йорке. Полагаю, эта иллюстрация должна была продемонстрировать важность знаний арифметики в повседневной жизни. Отыгрываясь на нас за свою ошибку, мистер Виол дал нам контрольную с вопросами вроде «Какова была цена за фунт яблок на странице, которую вы учили? Какие фрукты лежали на весах? Сколько покупателей видно на фотографии?».

Хотя учёба вызывала у меня всё меньше интереса, кое-что в Country Day я усвоил: как делать синтаксический разбор предложений. Я и представить себе не мог, что можно расчленить предложение на отдельные компоненты – подлежащее и сказуемое, или существительные и прилагательные, или глаголы и наречия – с предложными группами в отдельной колонке с пометками: с, для, к, от, в, из.

Мистер Херрик, учивший нас этим премудростям, обожал рассуждать о каждом малейшем аспекте синтаксического разбора. Он был тощим, циничным и выглядел чуть уставшим от жизни. На его подбородке с ямочкой всегда было кровавое пятно в том месте, где он резался во время бритья каждое утро.

Его уроки английского почти напоминали уроки анатомии, на которых наш язык приобретал всё новые формы, которые следовало подробно расписать. А когда нам давали задание сочинить и разобрать предложения, я впервые смог попробовать себя в писательстве, составляя предложения со сложными словами и драматическими событиями.

«Поместив голову очередной жертвы в кипящий котёл, Кровавый Билл отволок тело в подвал, где разместил его рядом с другими».

Славный мистер Херрик никогда не пытался сдержать мои творческие порывы.

Однажды мы с одноклассником катались на велосипедах и встретили на одной из улиц жилого комплекса мистера Херрика, который убирал газонокосилку. Было странно видеть его не в школе, живущего обычной жизнью. Он спросил, не хотим ли мы зайти и выпить газировки.

- Нет-нет, - ответили мы, смутившись. Хотя позже мы пожалели о своей скромности и, в надежде получить бесплатную газироку, нарезали круги вокруг его дома минут десять, но безрезультатно.

Ещё одним хорошим учителем в Country Day был мой учитель математики в седьмом классе, невзрачный мужчина по фамилии Уильямс. Вы бы тут же забыли его, едва увидев на улице. Призрачный Уильямс объяснил нам, как пользоваться этими странными маленькими табличками с логарифмами чисел, а также значениями их синусов и косинусов. С помощью этих табличек можно было выполнять потрясающе сложные задачи – и чтобы сделать процесс ещё более захватывающим, Уильямс обучил нас методу так называемой интерполяции, чтобы вычислить, скажем, синус угла, которого в таблице не было, исходя из значений синусов следующего по величине и меньшего по величине углов. А однажды Уильямс ударился во все тяжкие и рассказал, как вручную считать квадратные корни, не пользуясь логарифмической таблицей, всего лишь с помощью листка бумаги и карандаша, что-то вроде деления в столбик.

Возможно, я был единственным в классе, кто понимал, что происходит, но не осознавал этого. К тому моменту я уже был демотивирован и подавлен, как школьными хулиганами, так и в целом низким качеством образования. Я больше не считал себя способным, прилежным учеником.

***

Один из мальчиков Country Day, некий Питер Банс, доставал меня чаще других —это было в 1956, когда мне исполнилось десять. Банс называл меня «Сосунком», возможно потому, что это рифмовалось с моей фамилией, крест, который я вынужден был нести все годы в средней школе. Питер Банс нависал надо мной и издевательским фальцетом напевал:

- Сосунок уже совсем большой мальчик, - как если бы я был младенцем, учившимся ходить. Я не понимал, за что он так меня ненавидит.

У него была стрижка «ёжик», волосы спереди слегка напомажены, так что получался небольшой вздёрнутый помпадур. Когда он хотел что-то получить от взрослых, то говорил нежным голоском и вёл себя как ангел.

В то же самое время мой отец начал всё плотнее вовлекаться в деятельность епископальной церкви Сейнт Франсис ин Филдс, и преподавал там в воскресной школе. Однажды, воскресным вечером папа заговорил об умном, энергичнорм мальчике в его классе, и звучало это так, будто он бы хотел, чтобы я сам больше походил на этого приятного чудо-ребёнка. Он продолжал рассказ, и я с отвращением и отчаянием осознал, что речь идёт о моём заклятом враге. Да, Питер Банс подмазывался к моему отцу в воскресной школе. Быть может, у него не было отца, и поэтому он хотел заполучить моего?

Я попытался рассказать папе, с каким ужасным человеком он имеет дело.

- Он хороший мальчик, - сказал мой отец, не понимая. – Уверен, ты мог бы с ним подружиться.

На следующий день в школе Питер Банс ударил меня в живот. Я отыскал старшего брата в коридорах школы и объяснил ситуацию.

- Я знаю этого парня, - сказал Эмбри, прищурившись, - я с ним поговорю.

После обеда Питер Банс вернулся с перемены с разбитой губой. Больше он ко мне не приставал. Я поблагодарил Эмбри, но он считал, что тут и говорить не о чем. В Country Day человек человеку волк.

***

Как заключенный в тюрьме, я влился в жизнь Country Day, обретя друзей в низших эшелонах. Чаще всего задиры и ребята постарше оставляли нас в покое, и мы могли вести себя, как самые обычные глупые дети– скандировали придуманные на ходу слова, делали игрушки-оригами, играли в салки – мелкие сошки, одним словом.

Я хорошо помню один зимний вечер, тогда уже почти стемнело. Я ждал маму у главного входа в Country Day. Главное крыльцо представляло собой кусок блестящего бетона с выкрашенными коричневой краской стальными шестами, подпиравшими плоскую крышу. Нам нравилось, танцуя, перемещаться от одного шеста к другому, кружась друг вокруг друга, пиная ранцы по тротуару словно шайбы в шафлборде.

Несколько жёлтых листьев пристало к влажному тротуару. Дома ждал ужин и загорался свет. Небо выглядело таким уютным и казалось ближе.

Я понял, что счастлив, и почему-то был уверен, что запомню этот конкретный момент.

***

Ещё одно хорошее воспоминание – день рождения мальчика, которого мы называли Лэмптон Стог Сена из-за его копны нестриженых рыжеватых волос. Стог Сена жил в двухэтажном кирпичном деревенском доме в нашем районе. У них был попугай, который устраивался на одном из деревьев на их участке и выкрикивал имена членов семьи. У них работала повариха-негритянка, жившая в хижине на их территории, и Стог Сена утверждал, что как-то прополз под досками пола, чтобы посмотреть на её нижнее бельё через щели, но она только засмеялась, когда его увидела.

В качестве особенного развлечения в честь дня рождения родители Стога Сена выставили огромную черную спасательную лодку. У неё были раздутые борта как у гигантского плавательного круга, а дно из мягкой резины. Смысл был в том, чтобы забраться внутрь и отталкиваться от пухлых бортов. Но потом кто-то нашёл в сарае смазочный пистолет и набрызгал смазки на дно, чтобы мы могли скользить по нему.

Кое-кто из ребят не решился в этом участвовать, возможно, не желая рисковать и портить одежду, или осознавая, что мы поступаем неправильно. Однако я был полностью увлечён этой идеей. Я схватил смазочный пистолет и нажал на спуск, выдавив ещё несколько струек чёрной смазки. Я с радостным улюлюканьем катался по всему спасательному плоту. А потом мама Стога Сена спустилась вниз. Мне влетело за всех.

***

В Сочельник мы ходили в церковь, где проходил рождественский спектакль.

В 1957 я играл роль Иосифа, и вынужден был двадцать минут простоять в облачении над Яслями Христовыми, которые представляли собой картонную коробку с лампочкой внутри. Я коротал время, мысленно вычисляя объём банок Hi-C, которые некогда заполняли коробку, и сравнивал полученный результат с полным объёмом самой коробки.

Лучшая часть спектакля наступала, когда кто-то из прихожан в роли Волхвов поднимался по главному проходу, напевая куплеты из «Вот волхвы с востока идут». Поначалу мне не удавалось различать, кто есть кто, в их одеяниях и гриме, но позже я понял, что знаю их. Это было так волнующе и загадочно – видеть, как преображаются обычные люди.

Потом мы вышли на улицу, и небо было чёрным, с россыпью сияющих звёзд, воздух свежим, а Рождество не за горами.

Рождественским утром мама веером раскладывала книги под ёлкой для меня и Эмбри. Часть книг была научной фантастикой. Эмбри читал все книги подряд – он был всеядным, неутомимы чтецом. Но я больше всего ценил именно научную фантастику и подолгу над ней размышлял.

Помню, как меня захватили «Мальчик с Венеры» Ли Саттона с его смертоносными колибри, «Сын звёздного человека» Андрэ Нортон с заражёнными радиацией руинами и мутантами-телепатами, житейская буффонада о путешествиях во времени Роберта Хайнлайна «Дверь в лето» и его контркультурная «Революция в 2100 году», наполненная двусмысленностями о сексе и упоминаниями сверхъестественных способностей. Я был абсолютно уверен, что когда-нибудь овладею телекинезом.

Мама часто брала меня в бесплатную публичную библиотеку в центре Луисвилла, где я изучал их скромную коллекцию НФ, занимавшую всего одну книжную полку. Помню, как восхищался богатствами, скрытыми в книгах вроде «Лучшая научная фантастика 1949».

Помню один рассказ, написанный задом наперёд, то есть там был раздел «Конец», далее следовала «Середина» и «Начало». Когда я прочитал «Конец», мне показалось, что это стандартный хэппи-энд, но когда добрался до «Начала», то понял, что что-то явно пошло не так в «Середине». Ни один другой рассказ в наших англоязычных школьных антологиях не был настолько безумным и экспериментальным.

***

Внутренние стенки кабинок в мужском туалете библиотеки были исписаны непристойностями, похоже, авторства одной и той же персоны, желавшей стать «сексуальным рабом» какого-нибудь молодого человека. Мне было сложно понять эти надписи, так как там было много незнакомого сленга. Я был наивен, и потому не мог точно сказать, мужчина их написал или женщина. Надписи меня взволновали и заинтриговали. Это было всё равно, что обнаружить стену с иероглифами в египетской гробнице.

То немногое, что мне было известно о сексе, я почерпнул от мальчишек в школе вроде Вейла и из книги, которую работник детской библиотеки вручил маме, чтобы та дала её мне почитать – в книге речь шла в основном о мышах и цветах. Я плохо себе представлял, как выглядит женская промежность. Наверху, в детской комнате библиотеки, стояла каменная статуя богини, и я действительно подлез под неё, пытаясь заглянуть под юбку – чем одновременно смутил и развеселил брата.

***

В 1957 строительная компания продолжала возводить типовые домы на прежних угодьях Расселов за нашим домом. Они осушили пруд, и Эмбри нашёл двух кусачих черепах в обнажившемся иле, здоровых ребят около шестидесяти сантиметров в поперечнике. Он и дети Китов принёс черепах к нам домой. Эмбри хотел то ли оставить их в качестве питомцев, то ли продать.

В углу палисадника была пара канав, где Эмбри, Киты, братья Стоуны и я проводили небольшие раскопки, изначально в поисках клада, а затем планируя построить крепость с сетью туннелей. Сначала Эмбри хотел наполнить канавы водой и поселить черепах там. Но вода быстро впитывалась в землю, и мама не хотела, чтобы он целый день носился со шлангом.

Так что Эмбри нашёл парочку старых помятых металлических мусорных вёдер, наполнил их водой и бросил внутрь немного грязи, чтобы это напоминало воду в пруду. Он попытался впихнуть туда черепах. Одна из них согласилась вытерпеть эту пытку, другая – нет.

Эмбри опустил черепаху-бунтарку в один из влажных рвов. По-видимому, она хотела уползти, поэтому он взял свою любимую электродрель и проделал небольшую дырочку в панцире черепахи, чтобы посадить её на цепь под небольшим гибким деревцем.

Утром мы обнаружили цепь перекушенной надвое, и обе черепахи исчезли. Больше мы их никогда не видели. Я надеялся, что они отыскали сухопутный маршрут к новому дому в привычной среде, возможно, добравшись к одному из ручейков, протекавших через пастбища Китов.

***

Так как Эмбри был на пять лет старше меня, мы не слишком часто играли вместе, но обязательно пересекались несколько раз в течение дня.

Он был проворным и гибким и умел сильно щипаться ногами, то есть использовать большой палец ноги и соседний с ним, как крабовую клешню. Часто после ужина он лежал, развалившись, на полу в гостиной прямо возле двери, которая вела к нашим комнатам. Когда я пытался его обойти, чтобы сделать домашнее задание, он проползал по полу и хватал меня за лодыжку или запястье пальцами ног. Я начинал звать маму. Было весело.

Сам Эмбри терпеть не мог делать домашнее задание. Он был умён, но так и не выработал привычки зубрилы, которые нам пытались втемяшить в школе. У него была зажигалка Зиппо, которой он гордился, и по вечерам, когда ему следовало бы заниматься латынью, он брызгал керосином на глянцевые страницы, поджигал его и следил за маленькими язычками пламени, чтобы керосин выгорал, не обугливая бумагу.

Ему больше нравилось продумывать схемы получения лёгких денег, и время от времени он вовлекал меня в свои проекты.

Например, в 1957, когда я стал главным пастухом на ферме белых мышей Эмбри. Он купил парочку у кого-то в школе, и придумал план – он будет их разводить, продавать мышат другим детям и так разбогатеет.

Мама помогла ему раздобыть всё необходимое. Мыши жили в клетках с присыпанным сосновой стружкой полом у меня в комнате. Мне они нравились; я назвал их Муз и Миз. Они не могли быстро бегать, поэтому было забавно опускать их на пол и наблюдать, как они слоняются вокруг, возможно, всё ещё чувствуя себя так, будто находятся в лабиринте из деталей конструктора. Однако тыкать их мордочки пальцем стоило с осторожностью, так как они могли перепутать его с морковкой и прокусить кожу до крови.

Бум белых мышей в школе утих, и мы не только не смогли продать ни одной, но даже раздать бесплатно. Эмбри потерял к проекту всякий интерес. Я выпустил несколько мышей в нашем дворе и в строящиеся дома, но мне не нравилось такое решение, так как я боялся, что они не выживут сами по себе. Иногда я возвращался в пустой дом, где оставил мышь, принося немного еды и воды на всякий случай, и находил несчастных созданий бесцельно бродящими по пустым деревянным полам, с посеревшим от пыли брюшком. При этом оставшиеся у меня мыши продолжали плодиться. Ситуация была безвыходная.

В конце концов мама продала наших мышей обратно в зоомагазин. Мы потратили нашу скромную прибыль на новый бизнес – тропических рыб – гуппи, тетра-неонов, рыб-зебр, рыб-мечей. Аквариум стоял в моей комнате. Мне нравилось тихое жужжание и бульканье аэратора, а также то, как рыбки словно парили в невесомости.

Ещё одним проектом Эмбри была продажа зубочисток – можно было купить коричное масло в аптеке, вымочить в нём зубочистки и продавать в школе по шесть штук за пятак в обёртке из фольги. Они были вкусными и пикантными, особенно если использовать зубочистки хорошего качества, а не дешёвые плоские. Но потом в школе запретили коричные зубочистки.

В день ежегодных скачек я помогал Эмбри продавать связки мяты для мятного джулепа. Мы ходили от двери к двери по домам в жилом комплексе. Некоторые из открывавших нам людей были пьяны, как полагал Эмбри, хотя мне было сложно судить.

Эмбри разбирался в подобных вещах. Он рассказывал, что как-то они с мамой ехали в лифте, и сильно пьяный мужчина зашёл в кабину и постоянно бормотал «Шантаж». Мне эта история очень понравилась. Я надеялся, что однажды встречу сильно пьяных людей или даже сам напьюсь. Мне было также любопытно узнать о «барыгах», которые постоянно упоминались в газетах. Где бы я мог их найти?

Самым неудачным предприятием Эмбри было, когда он откликнулся на объявление в журнале «Популярная механика», которое предлагало продать пять дюжин упаковок поздравительных открыток. Открытки были уродливые и продавались по завышенной цене. Мы несколько часов бродили по району, но смогли продать только одну упаковку – одинокой женщине, пригласившей нас на стакан лимонада с печеньем. В конце концов папе пришлось позвонить в компанию по продаже поздравительных открыток, чтобы «снять нас с крючка».

***

Зачем нам с Эмбри были нужны деньги? Самой заветной нашей мечтой были предметы из каталога приколов и диковинок Джонсон Смит — те же самые предметы, которые мы видели в продаже на страницах комиксов, такие, как знамёна в стиле знамён колледжей с названиями тюрем, заводной шокер, чесоточный порошок, бомбы-вонючки, гильотина с секретом, которая обрезала морковку, но не палец, подушки-пердушки, которые мы обожали подкладывать папе, мыло, от которого руки становились чёрными, рентгеновские очки, которые позволяли видеть людей насквозь, шёлковые вальцы, превращавшие банкноты в один доллар в десятки, платок, менявший цвет с красного на зелёный, кольца в виде черепов с красными стеклянными глазами, длинный пастуший кнут, финские ножи, шары, наполненные горячим воздухом, пищалки для чревовещания, тайны пирамид и вязаная шапочка с прикреплённой к ней трубочкой для стрельбы горошинами которая дотягивалась прямо до рта – или дотянулась бы, если бы я в предвкушении не разорвал её пополам, вскрывая посылку.

Будучи рисковым парнем, Эмбри как-то заказал мешок с сюрпризами от Джонсон Смит, который гарантировано содержал продукцию общей стоимостью десять долларов всего за один доллар. В мешке с сюрпризами оказались расчёска, карандаш, суперпрочная канцелярская резинка и буклет, описывающий, как правильно красить дом.

Он также заказал полный набор для азартных игр, включая маленькое колесо рулетки, шулерские игральные кости и колоду меченых карт. Подразумевалось, что карты были слегка филированы так, что есть ты вытягивал карту, переворачивал её и вмешивал обратно в колоду, то всегда мог снова её отыскать.

Эмбри в основном относился ко мне либо дружелюбно, либо нейтрально, но иногда бывал и жестоким. Мне не нравилось, когда родители выходили в свет и оставляли меня под его опекой. Как-то раз, например, у меня на большом пальце руки вскочил волдырь, и он решил, что я должен разрешить ему его проколоть с помощью булавки.

- Гной ядовит, - твердил Эмбри, хотя в волдыре не было никакого гноя. Внутри было что-то, больше напоминающее воду.

Я заперся в ванной, чтобы он не смог до меня добраться, и планировал отсидеться там до возращения родителей. Но потом что-то скользнуло под дверь. Хлопушка! Я услышал, как чиркнула спичка и зашипел фитиль.

Я запаниковал, крича от ужаса. В кафельных застенках ванной взрыв меня оглушил, в ушах стоял звон. Когда я успокоился, то понял, что в своих беспорядочных метаниях сам проколол волдырь.

Чтобы ему не влетело за этот проступок, Эмбри взял привычку говорить родителям, что я часто вру.

- Руди вечно что-то сочиняет, - говорил он вдруг, подготавливая почву для будущих несправедливостей. – Воображает всякое.

***

В 1957, как только Эмбри исполнилось шестнадцать, он захотел машину, и отцу удалось отыскать для него Форд Модели А 1930 года, пылившийся в чьём-то сарае. Эмбри выложил за него около сотни долларов и много времени потратил на ремонт. Так как модель была из ранних, во внутренностях машины были не слишком трудно разобраться. К тому же запчасти для неё по-прежнему можно было приобрести у официального дилера – модель устарела менее, чем на тридцать лет. Эмбри использовал фиберглас, чтобы залатать проржавевшие участки, покрасил машину в красный цвет и, на первое время, соорудил крышу из фанеры, посадив её на четыре дюбеля.

Иногда он подвозил меня в школу на машине, что мне очень нравилось. Когда мы проезжали мимо на такой большой скорости, что автомобиль почти взлетал над землёй, прохожие смотрели на нас и махали руками вслед. У машины была загадочная система управления «магнит», и, раскачивая автомобиль, Эмбри мог заставить двигатель выдать вспышку пламени. Бывало, он просил меня сесть за руль, и это было весело, но потом он давил педаль газа в пол, крича мне «Притормози!», как будто я мог контролировать скорость езды. Как-то раз я потерял управление и съехал с дороги в чей-то двор, поцарапав днище Модели А об бетонные пирамидки, которые люди размещали по краям лужаек, чтобы туда не могли проехать машины.

В конце концов конкретно данная Модель А сгорела. Искры пробежали от выхлопной трубы, из-за чего загорелся деревянный пол салона. Я переживал, что наделал дырок в выхлопной трубе, переехав через те бетонные пирамидки, но Эмбри меня ни в чём не обвинил. Он приобрёл себе другую Модель А, красную, с симпатичной крышей из ткани. Машины не задерживались у него надолго. Сейчас мы уже пожилые люди, и, думаю, у него было машин пятьдесят, и это не предел.

Продолжение в комментариях и... когда-нибудь потом)