Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 5)⁠⁠

Ну что же делать - надо продолжать! Руди Рюкер (писатель, учёный, битник) стремительно приближается к закату детства, и впереди ещё много волнующих событий. Советую ознакомиться с предыдущими итерациями:
Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 1)

Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 2)

Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 3)

Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 4)

Сам по себе

Весь 1957 мы с Найлзом проводили субботние дни, исследуя новые строящиеся дома в нашем районе. По субботам у рабочих был выходной, поэтому дома оказывались в нашем полном распоряжении.

Мы искали металлические втулки, выбитые из распределительных щитков, надеясь, что они сойдут за пятаки в автоматах с колой. Скармливали забытые обеды Маффин, пока её не начинало тошнить. Писали на чертежи. Забирались на гигантские кучи грязи, оставшиеся после выкапывания подвальных помещений, и кидались ею друг в друга.

Однажды мы забрались по длинной лестнице на недостроенную крышу нового дома. Я лез вторым, и, стоило мне перепрыгнуть с лестницы на крышу, как лестница зашаталась и упала на землю. Мы с Найлзом оказались в ловушке, а солнце уже садилось.

Так случилось, что мимо проходил соседский мальчик по прозвищу Дэнни Собачий Зад.

- Подними лестницу, Собачий Зад, - крикнул Найлз. – Мы застряли.

Дэнни вообще никак не отреагировал. Просто уставился на нас так, будто оглох, и солнце отражалось в его очках с толстыми стёклами.

Чуть позже появился мой отец, он шёл по дороге без пиджака. Собачий Зад на нас настучал. Но папу наше несчастье только позабавило. Он приставил лестницу обратно, пожурил нас, прося больше не лазить на крыши, и отвёл меня домой.

Мы были рады, что Дэнни побежал не за мистером Шёнингом. Отец Найлза был куда строже.

***

Как-то раз летом 1957 мистер Шёнинг здорово рассердился, когда выяснил, что Найлз рассматривал картинки с обнажёнными женщинами на чердаке. Он сжёг их в печи, несмотря на летнюю жару. Мне особенно нравилась одна из них, где была изображена длинноволосая обнажённая женщина со скрипкой.

Мы с Найлзом нашли эти картинки в карьере, находившемся в паре километров от моего дома. Это было потрясающее место, с отвесными известняковыми стенами метров тридцать в высоту. Она была заброшена, поэтому мы могли там лазать сколько душе угодно, особенно в выходные. К карьеру вела ровная тропа, пересекавшая ручей, бежавший по пастбищам Китов.

Когда мы бывали в карьере, Найлзу нравилось залезать в бульдозеры и на подъёмные краны и делать вид, что он ими управляет. Он хлопал руками по рычагам управления и издавал ртом звук двигателя.

Похабные журналы там оставили рабочие. Возможно, они пользовались ими вместо туалетной бумаги. Нам с Найлзом удалось спасти несколько дюжин хорошо сохранившихся картинок. Я побоялся нести их домой, так как мама знала наизусть каждый квадратный метр нашего дома. Но Найлз, чья мать была не менее наблюдательна, решил рискнуть и спрятал бесценные бумаги у себя на чердаке.

Однажды, возвращаясь из карьера, мы с Найлзом вскарабкались на один из утёсов и нашли новую дорогу домой. Мы пересекли невероятное, жутковатое место, посетить которое вновь нам не удалось, так как туда было очень трудно попасть. В этом занятном месте известняк осыпался неравномерно, поэтому мы двигались будто по лабиринту, где сглаженные стены доходили нам до груди, а иногда уходили выше головы, и проходы постоянно ветвились и снова сливались друг с другом.

— Это так круто, - сказал я Найлзу. – Как будто в научно-фантастическом произведении.

***

В подарок на Рождество 1957 мы с Найлзом получили наборы Erector Set, красные металлические коробки, наполненные деталями, крошечными гайками, шурупами и колёсиками. Там даже был настоящий двигатель, который можно было подключить к розетке. К наборам прилагалась инструкция с подробными схемами того, что можно было собрать. Сделав несколько моделей для разогрева, мы оба перешли к строительству самого большого объекта из буклета: Parachute Ride, чем-то напоминавший карусель, но с подвешенными сидениями.

Мы постоянно совещались по поводу нюансов, понять которые по схемам не всегда получалось. В конце концов мне удалось построить точную копию Parachute Ride из буклета, а Найлзу не хватило терпения либо желания следовать подробным инструкциям, и его вариант выглядел немного иначе, но работал ничуть не хуже. Я был заинтригован подтверждением того, что можно, по сути, проигнорировать инструкцию и всё равно получить рабочий результат.

Мы с Найлзом также много времени проводили за настольными играми: «Двадцать пять», Mensch Ärgere Dich Nicht (букв. «Не сердись, человек» - немецкий вариант игры Sorry), и, помимо всего прочего, «Монополия».

Мы играли в Монополию в комнате Найлза до бесконечности. Когда мне пора было идти домой, он прятал игру под кровать, подальше от младшей сестры и двух младших братьев. Найлз тонко чувствовал иронию, и когда в Монополии ему улыбалась удача, он начинал трубить и делать звуки «умпа-умпа», а потом скандировать «Забирайтесь в фургончик Шёнинга!». Удача неизбежно отворачивалась от него вскоре после того, как он начинал это делать. В итоге слова «эффект вагончика» стали неотъемлемой частью нашего словарного запаса.

Мы с Найлзом вместе пошли в бойскауты. Хотя бойскаутам и предписывалось быть благочестивее Микки Мауса, что вызывало у нас бурный протест, нам нравилось узнавать тонкости, связанные с устроением лагеря, и ещё больше нравились походы под руководством мистера Кита. Другие изгои также примкнули к нам с Найлзом, и мы собрали собственный патруль скаутов, который назвали дикобразьим.

В походе ничто никогда не шло по плану. Иногда начинал идти дождь, и большинство палаток протекали. Бывали неожиданные заморозки, и тогда мы жались вокруг костров, которые всегда с большим трудом разводили.

Пока мистер Кит был вожатым, было весело, но потом пришли более назойливые ребята, и мы вышли из бойскаутов. Ближе к концу нашей эпопеи, один из отцов мальчиков настоял на том, чтобы пойти в поход с нашим патрулём, и оказалось, что он хотел нами помыкать. Мы с Найлзом отказались выполнять какое-то придуманное им на ходу задание. В качестве наказания этот незваный отец лишил нас ужина. Мы с Найлзом украли банку томатного супа и разогрели её над крошечным костром на окраине лагеря, где и съели его, чувствуя себя бомжами и смакуя обиду.

***

Помимо научной фантастики, я периодически читал бойскаутский журнал Boy’s Life, хотя даже тогда я понимал, что истории в Boy’s Life были написаны бракоделами, которые считали читателей тупыми детьми. Многие рассказы были посвящены Ловле Большой Рыбины – практически рыболовная порнография.

Моему папу нравилась рыбалка, и у него была коробка со снастями, которая меня завораживала. Она была сделана из некрашеного серого металла, с рядами крошечных отсеков внутри. У него была внушительная коллекция блёсен, которые он называл «пробками». Они были около сантиметра длиной, выкрашенные в яркие, переливающиеся оттенки зелёного и красного, с блёстками и болтающимися тройными крючками спереди и сзади.

Он несколько раз брал меня на рыбалку в лес или на пруды, хотя шансы, что мы с папой поймаем Большую Рыбину всегда были невысоки. Если нам удавалось поймать хоть что-то, даже крошечное, мы были довольны.

Время от времени мы рыбачили или плавали в посредственном загородном клубе под названием Сонная Лощина, в который вступил папа – не думаю, что членство стоило больше тридцати долларов в год. У нас не было средств, чтобы вступить в шикарный загородный клуб Луисвилла или первоклассный лодочный клуб на реке.

У Сонной Лощины была видавшая виды бетонная плотина, создавшая болотистое озеро. У них также можно было арендовать прогнившие лодки, на которых можно было плавать по заросшей воде. Над причалом нависал клубный дом родом из двадцатых годов, с пустыми обшитыми деревянными панелями коридорами и бальными залами – ни одного сотрудника в зоне видимости. Когда мы играли в шафлборд на полированных деревянных полах, мне мерещились призраки проституток и самогонщиков.

Больной темой для папы во время рыбалки было то, что он терял свои бесценные блёсны, потому что они цеплялись за подтопленные деревья и брёвна. Проблема заключалась в том, что, если он тянул достаточно сильно, чтобы отцепить блесну от бревна, то с большой вероятностью рвал леску.

Папа изучал строительное дело в колледже, и у него был талант к разработке и производству разных вещей. Для решения проблемы пропавших блёсен он изобрел специальное устройство, которое назвал Retrieve-O-Ring.

Retrieve-O-Ring представлял из себя увесистый металлический бублик с прорезью и сквозным отверстием. Прилагавшаяся в комплекте проволока приматывалась к кольцу через специальное отверстие, так что кольцо можно было нанизать на леску. Идея была такой: Retrieve-O-Ring соскальзывало вниз по леске, где упиралась в запутавшуюся блесну и, если повезёт, какой-то из крючков на блесне мог зацепится за кольцо. А затем с помощью прочной проволоки можно было освободить блесну, не боясь повредить леску.

У нас в подвале хранилось несколько сотен таких устройств, каждая в коробке с мотком проволоки и инструкцией. Папа разместил небольшую рекламу своих Retrieve-O-Ring в журнале Field and Stream, и ему удалось продать несколько дюжин по почте.

К сожалению, чаще всего Retrieve-O-Ring не работало. Ему не удавалось зацепиться за блесну или спутанную леску, либо проволока оказывалась недостаточно длинной, либо кольцо не опускалось до проблемной точки. Как бы то ни было, я гордился своим отцом за то, что у него было собственное изобретение.

Да и в целом иметь в детстве катушки проволоки в подвале было очень удобно. Найлз смеялся над Retrieve-O-Ring, но мне хотелось думать, что в глубине души он остался под впечатлением.

***

В 1957 мы с Эмбри были в одной группе с Полом и Джимми Стоунами, когда нас отвозили в Country Day. Особенно увлекательными были поездки с их мамой Фейт, так как она говорила без умолку. Она затаила обиду на мистера Сотера, нового преподавателя английского в нашей школе.

- Да что с ним не так! У него такие длинные, зализанные волосы. Думаю, он гей!

Я понятия не имел, что значит «гей», и почему Фейт была против них. Я не всегда соглашался с тем, что она говорила, ведь к тому моменту осознал, что она считала меня самого странным – полагаю, это началось, когда я случайно оставил ту какашку на полу в туалете.

Так вышло, что я ничего не имел против уроков мистера Сотера. Он заставлял нас разыгрывать нелепые поучительные постановки, которые он находил в огромных количествах. В одной из пьес персонажами были части речи. Мне досталась роль наречий.

Компания мальчишек, которые вместе ездили в школу, подобралась странная. Мальчик постарше, Кенни, был настоящим бандитом, и постоянно пытался ущипнуть или стукнуть всех остальных. Он рассказывал, как на следующий день после того, как закончился учебный год, он выстроил учебники по алгебре и латыни в ряд и расстрелял их из винтовки 22 калибра.

Другой мальчик, которого простоватые родители прозвали Москитом, был помешан на радиотехнике, и однажды в октябре 1957 сел в машину Фейт в состоянии эйфории. Он слушал радиоволны от Sputnik, нового крошечного спутника, выведенного русскими на орбиту.

— Это… жутковато и прекрасно одновременно, - восхищался Москит. – Слышать зов этого малыша прямо с небес.

Я погрузился в размышления вслед за Москитом, размышляя о чуде: рукотворный объект в открытом космосе.

- Ай! – вскрикнул Москит.

Кенни взмахнул пластмассовым тригонометрическим угольником, и его уголок отскочил от коротко стриженой макушки Москита.

***

Одна из вещей, которыми занималась Country Day в качестве подготовительной школы к колледжу, были огромные батареи квалификационных тестов и тестов на проверку усвоения материала, которые проводились каждую весну. Таким образом, к моменту, когда дело дошло бы до стандартизированных вступительных экзаменов в колледж, мы бы уже к ним привыкли.

Я не видел смысла в этих тестах первые несколько лет учёбы, и поэтому справлялся с ними кое-как. Я останавливался на середине, отходил наточить карандаши, или, что ещё хуже, пропускал вопрос, но забывал, на каком вопросе остановился, и в итоге большинство ответов оказывалось не в тех полях.

Когда мне наконец удалось успешно справиться с одной из ежегодных батарей тестов, директор вызвал меня в школу в месте с родителями и поинтересовался, почему у меня такие плохие оценки, когда я очевидно могу заниматься лучше.

«Всё потому, что вы не учите меня ничему интересному», - хотелось мне сказать.

***

Найлз любил научную фантастику так же сильно, как я. Мы прочли все НФ книги, доступные в публичной библиотеке Луисвилла, и даже купили несколько научно-фантастических произведений в мягкой обложке в магазине Woolworth Five and Ten Cent. Мы были заворожены Спутником, и считали своим долгом помочь США нагнать СССР.

Итак, мы начали делать самодельные ракеты. Мы даже не стали тратить время в попытках уговорить родителей купить нам качественные материалы вроде магниевого порошка, хлората калия или стальных выхлопных труб. Вместо этого мы пользовались рецептами собственного сочинения или теми, что узнавали в школе.

Для нашей первой ракеты мы набрали красных спичечных головок с десяти упаковок спичек и набили их в заостренную пластиковую трубку, где раньше стоял цветок. Топливо здорово вспыхнуло, выплюнув яростный хвост пламени. Но вместо того, чтобы взлететь, пластиковая трубка расплавилась.

У нас с Найлзом обычно имелся небольшой запас хлопушек, которые мы привозили домой с семейных каникул на Юге или покупали у друзей. Чтобы зарядить нашу вторую ракету, мы с Найлзом вытряхнули порох из целой упаковки хлопушек, развернув слои газеты, испещрённой загадочно иноземными китайскими иероглифами. Мы пересыпали порох через воронку в ракетоподобную форму, отлитую из фольги, и подожгли при помощи фитиля одной из хлопушек. Жестяная ракета пронеслась по земле по расширяющейся спирали, осыпав ногу Найлза искрами.

Такое использование хлопушек было слишком расточительным, и мы перешли к более действенному методу запуска. Найлз сообразил, что мы можем воспроизвести эффект запуска ракеты с помощью одной-единственной хлопушки, соорудив мортиру из двух консервных банок, у каждой из которых крышка будет снята только с одного конца. Одна банка была немного меньше другой, так что можно было поместить их друг в друга, создав небольшое ограниченное пространство. Для запусков мы устанавливали большую банку на землю открытым концом вверх, бросали внутрь зажжённую хлопушку и затем быстро помещали внутрь банку поменьше открытым концом вниз. Вжух, и маленькая банка улетала вверх на метров на девять.

Если говорить о ракетостроении, то ещё мы могли выкопать горсть гравия из подъездной дорожки, вымочить камушки в бензине, поджечь и подбросить высоко в воздух, наслаждаясь видом горящей гальки, словно кадром из фильма-катастрофы. Это было здорово, и мы устраивали такие запуски дюжины раз подряд.

Встревоженная нашей пироманией, мама принесла мне безопасную ракету, красную пластмассовую Альфа-1, работавшую на химической реакции пищевой соды и уксуса – хотя в инструкции они назывались горючим и окислителем.

Альфа-1 была неплохо сконструирована, и у нас было множество успешных запусков, часто ракета поднималась до 30 метров вверх. Она по-прежнему функционировала и двадцать лет спустя, когда я нашёл её в коробке с памятными вещами из детства и начал устраивать запуски с собственными детьми и другом, преподавателем химии.

***

В какой-то степени моя мама была ипохондриком. Она, определённо, слишком полагалась на врачей. Так как иногда у меня краснели глаза вблизи от только что постриженного газона или растений, выделявших много пыльцы, она отвезла меня к аллергологу в центр Луисвилла.

Доктор принимал в здании Starks, некоем подобии небоскрёба в Луисвилле. В лобби Starks располагался газетный киоск, мраморные коридоры и куча лифтов. Это был первый раз, когда я ездил на лифте.

Доктор колол меня в спину, руки и ноги целым лоточком иголок, на которые были нанесены различные сыворотки. Идея была в том, чтобы выяснить, какие места покраснеют. Когда всё закончилось, доктор объявил, что у меня аллергия на каракатиц и чёрные орехи – и ни один из этих продуктов не фигурировал в маминых блюдах. Но, да, у меня была сенная лихорадка, вызывавшаяся, в особенности, на золотарник канадский и амброзию. В то время золотарник был титульным цветком штата Кентукки.

Доктор прописал какой-то антигистаминный препарат, от которого меня клонило в сон, и я ощущал себя мёртвым внутри. Пару месяцев мама силой впихивала в меня таблетки со стаканом апельсинового сока, но, в конце концов, это прекратилось.

Так как я иногда начинал задыхаться во время приступов сенной лихорадки, доктор также дал мне ингалятор, что мне понравилось гораздо больше. Ингалятор представлял из себя затейливое пластмассовое устройство, так называемый небулайзер с резиновой «грушей». Выглядел он весьма научно, и мне нравилось им пользоваться, не то, чтобы у меня часто бывали приступы астмы. Каждый раз, когда я отправлялся к другу с ночёвкой, я брал с собой ингалятор, и мама объясняла его необходимость другим родителям, а я ощущал собственную важность.

Самый тяжёлый приступ астмы случился одним воскресным днём, когда я играл в палисаднике. Я хотел попасть в дом и понял, что родители заперли меня снаружи. Или, возможно, я просто не мог сам открыть тяжёлую входную дверь. Родителей нигде не было видно – вероятно, они были в спальне, отдыхали и обнимались.

Разумеется, я повёл себя отвратительно, начал биться в дверь и кричать, что у меня приступ астмы. Когда я увидел несчастное, измождённое лицо отца, подошедшего к двери, я каким-то образом умудрился сымитировать очень сиплое дыхание так, чтобы дело выглядело серьёзно.

Родители отвезли меня в больницу, где я получил инъекцию кортизона, отчего в груди тут же перестало клокотать. Возможно, стакан холодной воды в лицо имел бы аналогичный эффект. Однако сильный приступ астмы у Руди стал частью семейной истории, и к состоянию моего здоровья относились, как к серьёзной проблеме.

***

В 1957 и 1958, когда мне исполнилось одиннадцать, учёба в школе Louisville Country Day стала практически невыносима. Постоянный снобизм и издевательства меня подавляли. Учитывая приближающийся период полового созревания, моё эмоциональное состояние было плачевным.

То, что практически довело меня до точки невозврата – страшный фильм по телевизору, который я посмотрел вечером, в одиночестве, в подвале. В нём посредственный пианист отрезал руки умершего коллеги и планировал каким-то образом воспользоваться ими, чтобы лучше играть. Но руки сбежали и начали ползать по полу. Я здорово перепугался, побежал наверх, крича, и не мог перестать думать об этих отрезанных руках ещё несколько дней.

Я ехал на велосипеде и представлял, что руки летят прямо за мной и вот-вот меня придушат. Так уж совпало, что в потрясающе безумных ежедневных комиксах Дик Трейси как раз расследовал дело об убийце, который воображал, что его преследуют отрубленные руки. Так, может быть, руки не были вымыслом?

Однажды перед сном я рассказал маме о своём страхе перед летающими, ползающими руками, и она меня успокоила. Чувствуя себя в безопасности, я далее объяснил существующую в моём классе в Louisville Country Day иерархию. Я неплохо её себе представлял. Ниже меня в ней находились всего два мальчика, следовательно, я был третьим от самого дна. Не думаю, что до этого момента мама понимала, как плохо мне было в Country Day, и она решила, что настало время перемен.

Объединив желание забрать меня из Country Day и озабоченность моей астмой, мама придумала отправить меня на целый год в школу-интернат в Германию, Шварцвальд. Тогда я должен был перейти в восьмой класс.

Отправиться в Германию не было такой уж невыполнимой задачей, ведь моя бабушка и оба дяди жили там и мечтали со мной познакомиться. Итак, мы приступили к реализации замысла. В Германии учебный год длился от весны до весны, и в 1958, незадолго до двенадцатого дня рождения, я на год уехал в Германию.

Найлзу не понравилось, что его друг уезжал из города. Он напевал саркастичную песенку грубым, туповатым тоном:

- Мы едем в Гермаааниююю – повидать короля!

***

В итоге мне очень понравилось в Германии. Мне легко дался язык. Мои одноклассники были приветливы. Мне нравилось секретничать с девочками на совместных уроках, у меня даже появилась первая девушка – не то, чтобы мы общались больше пары раз.

Её звали Ренате Шварцвэльдер, её отец и братья были часовщиками. У Ренате были длинные светлые косы. В конце концов, наш флирт достиг той точки, когда она вырывала свой невероятно длинный волос и бросала мне на парту, через некоторое время оглядываясь, чтобы понаблюдать за тем, как я его подберу. Но дальше этого дело не пошло.

Что мне нравилось в Шварцвальде, так это огромная сеть тропинок. В Луисвилле все открытые поля были огорожены заборами, но здесь ты мог идти через пастбища, вдоль крохотных ручьёв и по лесу в сени высоких сосен. Бродить повсюду было самым обычным занятием, и никому не было до этого никакого дела.

Иногда я с другими мальчишками собирал сосновые шишки, и мы устраивали войнушку, кидаясь ими друг в друга. Иногда мы объедались черникой и строили тайные крепости.

Вдали от ужасной жизни в Louisville Country Day – и от роли ребёнка-балбеса в семье – я осознал, что не был слабым и скучным. Я был самым обычным ребёнком и мог жить самостоятельно. Поначалу я дрался с немецкими мальчишками, но быстро влился в коллектив. Между нами не было стены снобизма, как в Louisville Country Day.

Мои немецкие родственники были счастливы меня видеть. С бабушкой, в частности, было так же весело, как и прежде. Смеха ради она научила меня вязать, не то, чтобы я добился значительных успехов. И она показала мне художественный альбом, который определит в дальнейшем мой вкус в живописи: «Das Bruegel Buch». В нём были работы Питера Брейгеля Старшего. Они мне действительно понравились. Некоторые из них, например «Триумф смерти», напоминали научно-фантастические сюжеты, другие, такие как «Нидерландские пословицы», были исполнены загадочного символизма, тонко намекая, что мир вокруг меня сам по себе был мудрёной головоломкой, таящей глубинные смыслы.

Я приехал в Германию в марте 1958 и летом, когда в школе-интернате были каникулы, мой дядя Конрад свозил меня с его супругой и двумя детьми в Бельгию, на своём Фольксвагене «Жуке» на Всемирную выставку в Брюсселе. Тогда всемирные выставки были значимым событием для общества или, по крайней мере, для меня.

Всемирная выставка в Брюсселе известна своей гигантской скульптурой «Атомиум» - девяностометровой конструкцией в форме куба, стоящего на одной из граней, с восемнадцатиметровыми хромовыми сферами в каждом углу и дополнительной сферой в центре куба, где хромированные туннели соединяют все сферы друг с другом. Я был потрясён, увидев абсолютно математический объект такого размера.

Кое-что ещё, что впечатлило меня на выставке – короткометражный чёрно-белый экспериментальный фильм, который показывали в одном из павильонов. Там показывали женщину, возможно, кинозвезду, постоянно посылавшую воздушные поцелуи в камеру. Я с трудом мог поверить, что она настолько сексапильна.

Школа в Шварцвальде, которую я посещал, Zinzendorf Gymnasium, управлялась членами минималистичной протестантской секты, «Моравской церкви». Они называли друг друга братьями и сестрами.

Нас группировали по возрасту. Изначально я был в группе Воробьёв, с мальчиками немного младше меня. За нами приглядывала Сестра Шютце, невысокая, строгая дама, которая конфисковала у меня журнал Time из-за фотографии кинозвезды в пеньюаре и мой Boy’s Life за страницы с цветными комиксами. Сестра Шютце была нервной, раздражительной и склонной к приступам истеричного крика, которые мы переносили в неловкой тишине с каменными лицами. Чаще всего я не понимал, о чём вообще она говорит. Был у нас в группе один мальчик, которому Сестра Шютце постоянно высказывала претензии во время наших еженедельных помывок, Дитер Горлахер. Иногда она заставляла его заходить в её келью по вечерам – остальные радовались, что не оказались на его месте.

Вскоре мне разрешили перейти в группу Лисов, к мальчикам постарше. Здесь было веселее – хотя наш куратор, Брат Резас, влепил мне пощёчину в один из первых учебных дней.

- Ты понимаешь, почему? – спросил он с нажимом.

- Да, да, - ответил я.

Само собой я понял, почему. Он хотел, чтобы я его боялся. После этого небольшого испытания другие мальчики в общежитии Лисов встретили меня как друга. Я стал одним из них.

Питание мне не слишком нравилось – хуже всего оказался капустный суп, который нам подавали по субботам каждой второй недели. Он выглядел и пах так, будто содержимое мусорного бака прокипятили в горячей воде. Я осмелился пожаловаться одному из кураторов на питание, и во время следующего приёма пищи старший куратор объявил:

- Среди нас есть гурман, Руди Рюкер. Так как наша еда для него недостаточно хороша, он день просидит на хлебе и воде.

Это был классический стиль обучения в европейской школе-пансионе.

Однако в целом я был радостен и полон сил. Мы носили маленькие кошельки с марками, которыми обменивались на игровой площадке – в Луисвилле я коллекционировал почтовые марки, но никогда этот процесс не был настолько динамичным и компанейским. А ещё у меня была маленькая камера фирмы «Фогтлендер» - бабушкин подарок. Мне очень нравилось фотографировать.

Во время недельных каникул в Zinzendorf Gymnasium большинство детей уезжали домой, повидаться с семьёй, но я был среди тех, кто остался в школе. Двое кураторов собрали нас в большой поход с ночёвками в молодёжных общежитиях. Кураторы готовили на ужин рагу, и мы становились в очередь за своей порцией, изображая дикарей, напевая песню с припевом «Умба умба!».

На наполненном лесными ароматами воздухе еда казалось невероятно вкусной. Каждому из нас полагалось по одной порции, и мы никогда не наедались досыта. Я много размышлял о еде в тот год. В группе Лисов мне позволялось хранить копии журнала Life, которые отправляла мне мама, и я изучал фотографии хот-догов, гамбургеров и шоколадных батончиков с чувством глубокой тоски.

Ближе к завершению того осеннего похода часто шли дожди, и в лужах плавала жёлтая пыль. Я гадал, были ли это атмосферные осадки после испытаний атомных и водородных бомб, проводимых США и другими странами. Мне даже пришло в голову, что пока мы находились среди древних сосен, произошла Третья Мировая Война, и я вернусь, чтобы обнаружить, что всё исчезло. Это было бы ужасно и печально – но в какой-то степени и круто. Это бы означало, что повседневная жизнь стала научной фантастикой.

По какой-то причине самым главным праздником года для администрации школы было первое воскресенье Адвента (прим.: период перед Рождеством). Это был единственный день, когда нам подавали хорошую еду, начиная с пшеничных рогаликов и сырокопчёной колбасы на завтрак. В качестве подготовки к первому воскресенью Адвента каждому из нас полагалось создать небольшие произведения искусства, которые выставлялись в комнатах отдыха. Самыми популярными работами были расходящиеся лучами многогранники – что до меня, то я сделал скромную пирамиду-тетраэдр с узкими уголками, приклеенными к каждой грани, а мальчики постарше создали куда более сложные модели, целые сети из сотни и более квадратов, треугольников, пятиугольников и так далее, со специальным образом загнутыми бумажными углами, растущими из каждого многогранника. Мне ужасно хотелось узнать, как создавать такие сложные модели.

На Рождество ко мне приехала мама (я гостил у бабушки) и привезла несколько любимых мной наборов для сборки моделей самолётов и учебник по алгебре. Я очень сильно переживал из-за того, что пропускаю первый год алгебры – дома они начинали изучать этот предмет с восьмого класса, и я ждал этого момента несколько лет, хотя тогда ещё толком не знал, что такое алгебра.

После рождественских каникул я вернулся в Шварцвальд ещё на несколько месяцев. Весна наступила рано, и мы часто ходили в походы. Я сдружился с мальчиком по имени Йоакин. Мы ускоряли шаг, чтобы выбиться вперёд, и находили уютную маленькую лощину, где могли растянуться возле ручья и расслабиться, наблюдая за водомерками, возводя небольшую плотину, возможно, играя в карты. Все мальчишки моего возраста увлекались разновидностью пинокля под названием скат.

Йоакину нравилось вспоминать о доме – как он ел свежеиспечённые рогалики с вареньем и молоком в неограниченном количестве. По сути, он тосковал по дому. Я осознал, что, со своей стороны, начал получать удовольствие от самостоятельной жизни. Мне нравилось быть частью мальчишеской стаи, ребёнком среди других детей, на равных с остальными.

Продолжение в комментариях и... не переключайтесь:)