После окончания школы я поступил в институт на заочное отделение и сразу же начал работать на заводе слесарем по ремонту технологического оборудования третьего разряда.
В нашем ремонтном цехе было несколько отделений, каждое из которых занимало отдельное здание. Однако наше отделение нечасто использовало своё помещение, поскольку большую часть времени мы проводили в основных технологических цехах, где занимались ремонтом оборудования. Каждое утро было похоже на предыдущее: сорок мужчин занимали места на длинных лавках вдоль общего стола. Почти все закуривали, шутя и смеясь, играли в домино, пили чай и ждали пятиминутного собрания. Затем появлялся начальник отделения Александр Петрович Бондарев, или, как его называли за глаза, Бондарь, старший мастер Быстров и два молодых мастера. Бондаря мужики уважали. Он был из тех, кто за своих работников стоял горой, в обиду начальству не давал, всегда подыскивал выгодные наряды, хлопотал о новом инструменте. Но за это он и с мужиков спрашивал строго — пить на работе не позволял, отлынивать от неё тоже. Так за годы его руководства сложился крепкий коллектив — лишних тут не было, кроме нескольких молодых студентов, про которых все понимали, что они тут ненадолго. К старшему мастеру Быстрову относились как к равному, а вот молодые мастера были для мужчин лишь малолетними болванами, которые не разбираются в тонкостях их работы и нужны были лишь для того, чтобы сбегать подписать наряд-допуск на проведение огневых работ. Действительно, эти вчерашние студенты ко многим проблемам подходили лишь со своими теоретическими знаниями, на практике же голая теория часто не годилась. Частью коллектива они не стремились стать: чай пили у себя в каморке, по пятницам за гаражами с мужиками водку не распивали.
После пятиминутки все шли к старому инструментальщику Капитонычу, получали инструмент и разбредались по огромному заводу. Капитоныч в прошлом был одним из лучших слесарей, про таких говорят «золотые руки». Плюс к рукам у него была природная смекалка и инженерный ум. Даже не имея специального образования, он мог разобраться в работе любого механического оборудования, найти проблему и устранить её. Со всех цехов начальники обращались к нему, когда нужно было сделать ремонт быстро и качественно. Капитоныч не отказывал никому — такие просьбы льстили ему, он чувствовал свою нужность и незаменимость. Но с годами его настиг недуг — «трясучка», как он сам говорил. Стоило только взяться за дело, требующее точных движений, как руки начинали дрожать. Даже поднести спичку к сигарете для него оказывалось непосильной задачей. Для слесаря непослушные руки были как приговор. Врачи разводили руками, а начальник цеха предложил полугодовую зарплату в виде выходного пособия. Бондарь предложил Капитонычу должность инструментальщика. Так он оставался и при деле, и при заработке. Он, конечно, согласился, но с тех пор замкнулся — уже не балагурил за столом, перестал выпивать, чтобы не усугублять своё состояние.
По окончанию смены в раздевалке «старики» никогда не торопились переодеться и бежать домой. Они ждали, когда мы, «молодые», освободим душевую, и тогда они не спеша помоются, посидят в самодельной сауне и неторопливо обсудят события прошедшего дня. Дома не с кем обсудить сварной шов, а других тем для разговоров с семьёй не находилось. Исключением была пятница: почти все стремились поскорее помыться. За проходной собирались у магазинчика, скидывались деньгами и покупали водку с незамысловатой закуской. Уходили за соседние гаражи, где иногда собиралось несколько сотен человек — со всего завода. Каждый цех, отделение пили своими компаниями, но все здоровались, общались, поздравляли с рождением ребенка или выражали соболезнования в связи со смертью близкого человека. Драк никогда не было, но спорили постоянно. Спорили до криков, до хрипоты, до вздувшихся вен на висках. Никто не хотел уступать, даже если в процессе спора понимал, что не прав. Но всё же чаще под водку любили обсудить свою работу: жаловались на отсутствие прибавки к зарплате, ругали мастеров, говорили, что «если делал бы я, то сделал бы лучше». Редко заходила речь о политике, чаще обсуждали свои покупки мебели или стиральной машины. Ходили за гаражи почти все, кроме молодых мастеров и нескольких «стариков», которые были уже действительно стариками, работающими пенсионерами. Новичкам настоятельно рекомендовалось посещать такие «корпоративные мероприятия», иначе коллектив мог не принять. И я в свои 18 лет пил с этими мужиками до пьяну, но «своим» так и не стал. Оказывается, для этого было мало пить водку.
Работал я там всего 10 месяцев и за это время произошло много интересных историй, но больше всего мне запомнилась история с Фанисом. Этот улыбчивый татарин редко что-то говорил, он все больше слушал и громко смеялся над всеми шутками. И хотя по возрасту считался “стариком” (ему было немногим больше 50 лет), молодежь к нему относилась как к ровеснику. Особых талантов у него замечено не было, трудовых подвигов не совершал, но работу свою знал и делал её добросовестно.
Однажды он не вышел на работу. Бондарь позвонил ему домой, жена уклончиво ответила, что он в больнице. Начальник почуял неладное и через знакомых в городской больнице узнал, что вчера его привезли в буйном состоянии: избил жену и кидался на соседа с кулаками. Начальник решил поговорить с его женой, чтобы узнать правду. Выяснилось, что у Фаниса и раньше были приступы агрессии, когда он был «под мухой». Накануне он совсем озверел, ничего не видел и не слышал. Пришлось вызывать милицию и скорую. Бондарь навестил Фаниса. Он очень стыдился, извинялся и перед женой, и перед начальником. Жена жалела его и не была в обиде. Сосед заявление писать не стал. Начальник узнал от врачей, что такое состояние может повториться в любой момент и нужно пройти курс лечения, но оно будет длительным, несколько месяцев. Тогда он сказал Фанису и жене, что готов подождать, пока он лечится, и не увольнять его, но они должны прикрыть его недуг другой болезнью, типа ОРЗ, язвы. Они были очень ему благодарны.
Спустя несколько недель утром мы с удивлением увидели Фаниса, который был одет в робу и сидел за нашим столом. Все, конечно, очень обрадовались, но не понимали, как он так быстро выписался. Оказалось, не выписался, а его просто перевели на дневной стационар. Как он собрался ставить дневные уколы на заводе, он не стал объяснять. Пришёл Бондарь и удивился ещё больше нашего. Вызвал его и старшего мастера к себе в кабинет. Со слов старшего мастера, произошел примерно такой разговор.
— Фанис, ты какого хрена тут делаешь? Тебе лечится надо, а не гайки крутить! — Бондарь был сильно зол.
— Петрович, так меня отпустили. Больничный я принес, что у меня бронхит был. Все нормально, я готов работать, — оправдывался Фанис.
— Что, бляха, “нормально”!? Ты “болгаркой” работаешь, молотком! А если тебе опять в башку херня какая придет и ты бросишься на мужиков!? Ты же потом опять ничего не вспомнишь и будешь перед вдовами извиняться! Дуй домой, потом в больницу, нехер тебе тут делать. Вылечись, чтоб мне врач сказал, что с тобой все нормально тогда и приходи! Пропуск мне отдай, чтоб не шастал тут больше, после — отдам. Всё, иди отсюда! — он постепенно начинал раздражаться..
— Петрович, я же 30 лет сюда каждое утро прихожу..Я ж привык.. Что мне дома-то делать? Телевизор смотреть? На лавке у подъезда со стариками сидеть? — Фанис уставился в пол и нервно сжимал и разжимал рукавицы.
— Так у тебя с башкой проблемы, какая тебе работа. Я же тебя не насовсем выгоняю. Вылечись и возвращайся, — начальник чуть успокоился.
— Разреши хотя бы просто приходить к мужикам, посидеть с ними, послушать, — выпрашивал Фанис.
Бондарь глянул на старшего мастера, тот пожал плечами, что означало “не возражаю”.
— Ладно! — постановил Петрович, — можешь приходить утром, но чтоб в 8:00 тебя никто не видел. Если тебя заметят кадровички, то я тебя не выручу.
Фанис кивнул, что одновременно означало и «понял», и «спасибо», и «обещаю». Он посидел на пятиминутке, а когда все разошлись, сел рядом с Капитонычем, прикурил ему сигаретку и сказал: «Ну, Капитоныч, принимай меня к себе в команду». Старик не ответил, но понимающе кивнул. Фанис пошел в раздевалку, принял душ, переоделся в чистое и прошел через проходную ровно в 8:00, как и обещал. С того утра так и началось: он также приходил к 7:00 в отделение, со всеми здоровался, курил, играл в домино, громко смеялся над шутками, а в 8:00 часов его уже не было на территории завода. Один из самых пожилых слесарей Семёныч тогда сказал: «Он на завод подышать приходит. Здесь его жизнь прошла, здесь её смысл, и он уже нигде больше этот смысл не найдет. Этот завод еще его дед строил, а отец здесь проработал всю жизнь. Я помню Фаниса ещё школьником на похоронах его отца. Он уже тогда решил, что пойдет работать на завод. Вот представь: поздняя осень, просыпаешься, а за ночь снега выпало по щиколотку. И ты должен первый проехать по заснеженной дороге. Ты не видишь ни ям на дороге, ни кочек. Ты просто едешь и надеешься, что с тобой ничего не случится. Следующий, кто едет за тобой, не будет рисковать и поедет по твоим следам. И так все поедут, а к концу зимы на этой дороге будет глубокая колея, которая начала свой рост еще тогда осенью. И тебе уже можно будет не рулить - колеса в колее будут ехать как по рельсам. А если ты захочешь выскочить из неё, то не получится — уже слишком глубокая колея. Дед и отец ему эту колею накатали».
В последний раз я его видел, когда в дождливую пятницу мы с мужиками встретили его под козырьком нашего магазинчика.
— Тебе ж пить нельзя. Чего припёрся? — спросили его мужики.
— Надоело дома сидеть, — смущенно ответил Фанис.
Больше я от него слов не слышал. В тот вечер он много курил, смеялся, водку не пил.
Я уволился и о дальнейшей его судьбе узнал при случайной встрече с одним из мужиков. Он рассказал, что лечение затянулось, бесконечный бронхит и язва, а также больничные листы не из нашей поликлиники вызывали подозрения в «кадрах». Начальник цеха прижал к стене Бондаря, и он не смог больше скрывать проблемы Фаниса и вскоре того уволили.
Фанис прожил еще около полутора лет. Сказали, что сердце. Ему не было и 55 лет.
Когда об этом узнали на заводе, перед пятиминуткой Бондарь решил сказать речь, помянуть. Хотел назвать его по имени-отчеству, но запнулся на отчестве, вопросительно посмотрел на мужиков, но те лишь смущенно пожимали плечами. Только старый Семёныч смог вспомнить его отчество, потому что знал его отца. В памяти у всех он остался как просто Фанис — молчаливый, улыбчивый татарин.