— Вань… Я не уверена, что хочу эту выставку. Зачем это?
Он обхватил её за плечи, привлёк к себе.
— Давай вспомним вместе. За что тебе чаще всего говорят «спасибо»?
— За то, что я делаю. За фотографии. За рисунки… За то, как я рассказываю про них.
В её взгляде скользнула улыбка; ему показалось, что в комнате стало теплей.
— Второй вопрос. Что ты делаешь, когда тебе плохо, чтобы тебе стало хорошо?
— Рисую. Обрабатываю фотографии. Гуляю. Ем виноград. Хожу по… магазинам с тканями.
Голос предсказуемо надломился на тканях. Он сжал её руку крепче, сказал, как ни в чём не бывало:
— У нас есть виноград. Можешь заняться фотками, а потом поедим виноград и пойдём гулять. Хочешь?
— Хочу, — тихо ответила Рая, цепляясь за его пальцы, как за соломинку.
— Вот и договорились. Третий вопрос. Что ты готова делать бесплатно?
— Рассказывать людям про картины, про книги, про… искусство. Это не может быть напрасно. Оно бы не ранило и не оживляло, если бы ничего не стоило. Правда?
Она, не выпуская его руки, свернулась клубком в гнезде из подушек.
— Ну что? — спросил он. — Лучше?.. Что насчёт выставки?
Раяна подняла глаза и улыбнулась:
— Там совсем немного осталось доделать. Я завтра съезжу в зал, проверю всё и решу с электрикой. Останется только прибраться, и можно будет открывать. Спасибо тебе… Пойду виноград помою. Хочешь?
Он поднялся и вышел в кухню. Прежде чем открыть холодильник, вымыл руки, залил перекисью и ловко замотал бинтами.
Когда он вернулся, Раяна сидела, сгорбившись за планшетом. Мягко светился экран старого компьютера. Стол был завален линерами и карандашами, ровной стопкой лежали свежие фотографии.
Иван отодвинул пачку перчаток, убрал плеер, поставил на стол чашку с виноградом.
— Дай, пожалуйста, фотобумагу из шкафа, — попросила Раяна, поправляя наушник.
— Хочешь проявлять? Не поздновато?
— Нет. Хочу порисовать от руки.
Обычная акварельная под её руками расходилась почти мгновенно. Ещё немного, шутила Раяна, и придётся переходить на картон. Но пока годилась и плотная фотобумага — от Раиных прикосновений на ней оставались только слабые разводы, будто пролили чай.
Раяна цепляла виноград вилкой, Иван, устроившись на полу у стола, таскал пальцами. Когда ягоды кончились, прислонился к стене; кажется, задремал и проснулся от того, что затекла шея. Раяна рисовала — набрасывала что-то серебром и чёрным. Он встал за её спиной, хотел обнять, но она мотнула головой — всегда избегала лишних прикосновений. Он потёр ладонями лицо и, решив, что уснуть больше не грозит, сел за макет «Сна тележки».
…Около пяти Раяна потянулась и встала. Он поднял голову от лотков и крышек; зевнул:
— Сначала кофе — потом посмотрим, — подмигнула Рая.
Чувствуя внутри щекочущую надежду, он подумал, что давно не видел её в таком настроении, давно не видел такой — будто хорошо выспалась; будто снова была полна сил.
— Я яичницу приготовлю, — сказала она. — В перчатках чугун выдержит. И яичная скорлупа тоже.
— Кофе с яичницей… М-м-м!
У неё и вправду получилось приготовить приличную яичницу — чуть-чуть отдавала гнилью из-за добавленных помидоров. Он выбирал самые крепкие, но от Раиных касаний любые овощи портились моментально.
Горький кофейный запах заполнил кухню; запивать кофе яичницу, глядя, как за окном просыпается Питер, казалось роскошью из другого мира.
— Поеду, — сказала Раяна, отставляя кружку. — Я, наверное, до вечера там буду. Вроде всего ничего доделать, а по-любому раньше ночи не разгребусь.
— Заедешь после работы?..
— Заеду, — снова кивнул он.
Чмокнул её в висок — Раяна дёрнулась, виновато съёжившись, — и вышел из кухни.
Бледно светились утренние витрины, слабо звенел трамвай на Воскресенской набережной. Люблю эти часы, когда метро только начинает ходить. Людей мало, риск столкнуться с кем-то совсем невелик. Пустота. Тишь…
Ванька просил меня ездить в такси, но это крайняя мера. Я сделаю так, только когда касания станут совсем плохими. А пока есть силы, и желание, и хоть немного времени — я буду ездить на общественном транспорте. Я буду ходить по улицам. Я буду готовить яичницу в перчатках. Я буду рисовать, буду жить, потому что смерть будет живой, только если не предать, не отказаться от жизни.
Мелькали переулки, становилось теплей и громче; когда я вышла из автобуса у Музея кофе, фантастический запах заставил замереть на минуту. Кофе и виноград — то, что я всё ещё почти могу есть.
Чернышевского, Захарьевская, Литейный… Я лавировала в нарастающих толпах, старалась быть осторожной, но всё-таки задела кого-то локтем. Бросило в жар; я укрылась в Мозаичном дворике и, отдышавшись, нырнула в Соляной переулок, следом — на Пантелеймоновский мост. Раньше я всегда бросала монетки Чижику-Пыжику; после того, как в руках начали распадаться бумажные купюры, перестала носить наличку вообще.
Вышла на набережную Мойки; как всегда, вспомнила Киру Аргунову. Думаю, что она никогда не раскисала бы, как я, даже если бы не могла дотрагиваться до Лео, не рискуя оставить на нём ожоги и язвы.
От мыслей о Кире я зашагала так быстро, что не заметила, как оставила позади Летний сад. Скульптуры в нём шевелятся, если отвернуться, а клёны, желтея, затапливают золотом каждую осень. Следом мелькнуло Марсово поле — утопающее в сирени вёснами, такое пустое сейчас…
Я свернула на набережную Зимней канавки, затем на Миллионную; потёрла палец Атланту и в какой-то бессчётный раз загадала единственное желание. Совершила последний рывок через Дворцовую площадь и выбралась к дому, где Машка арендовала мансарду под выставку. Толкнула дверь и пошла вверх — медленно, чтобы не расплескать это холодное, серебристое утро.
За ночь выстыло, и белые чехлы, которыми я накрыла картины, отчётливо пахли плесенью. Я достала освежитель, расставила ароматические палочки, зажгла свет… и весь шумный мир остался за стеной, весь мой яд на несколько минут остался за стенами.
Я шагала между мольбертами, рамами и подставками, поправляла лампы и гирлянды, раскладывала еловые ветви. Голубые огни сквозь хвою проглядывали, как фейри в зимнем лесу. Вспоминался «Щелкунчик», а ещё «Время идёт к декабрю», и я радовалась, потому что так и надо, так и было задумано — чтобы было что-то рождественское и новогоднее, без суеты и страха, без… без ничего, кроме свободы, кроме света.
Я остановилась среди замершей выставки, стянула пальто и перчатки. Мне хотелось притронуться к «От смерти и старше», обвести пунктир «Края карты», лбом уткнуться в широкую тропу на «По ухабам уходят в заветные дали».
Может быть, я сделаю всё это, когда выставка закончится. Если я дотяну. Если не уничтожу сама себя, — обязательно притронусь, проведу пальцем, уткнусь лбом.
Зазвонил, беспощадно руша безвременье, телефон.
— Раянчик, привет! Ты где сейчас? Кто-то есть на выставке?
— Привет, Маш. Я сама уже здесь.
— Мы тут общались со знакомым блогером, я ему рассказала про выставку. Он прям загорелся посмотреть, а аудитория у него очень неплохая… Не хочешь пустить его до открытия? Подогреть интерес? Если ты не против, он согласен прямо сегодня.
Я обвела рукой очертания кубов-подставок. Пускать кого-то сюда… Конечно, для того всё и затевалось: чтобы люди приходили, смотрели, спрашивали и говорили, чтобы в каждом просыпалось что-то своё, какие-то ответы на собственные вопросы… Но почему-то хотелось, чтобы этот последний день перед открытием принадлежал только мне.
— Да, да, Маш. Я тут. Во сколько?
— В половине одиннадцатого. Он едет снимать в Музей хлеба и как раз потом сможет заехать.
— Да. Пускай… Тогда зови уж и остальных. Не будем тянуть до вечера. Просто вечером сделаем официально, а пока…
— Договорились, — смеётся Машка. — Я приеду после обеда, захвачу заодно перекусить. Бейглы будешь?
Утро ушло на переговоры с «Собиратором», утверждение макета и споры с дизайнерами. Потом поехали уточнять размер витрины, в которую встанет панно, а после завернули поесть, и людей, слов и вопросов было так много, что я опомнился только после обеда. Это было ещё большей роскошью, чем яичница с кофе, — несколько часов наедине со своими нуждами и мечтами. Без мыслей, без страха за Райку. Я давно не стыдился этих мыслей, этих часов, — с тех пор, как понял, что без таких передышек мы оба пропадём куда быстрее.
Вынул телефон; пропущенных не было, зато пришло несколько сообщений от знакомых — «Это же твоя девушка организовала про “Цитрамон”? Круто!». Ещё были пересланные сообщения — посты про выставку из городских пабликов. Мне понравились заголовки: «Метафоры фотографий», «Питерское солнце». «В раю Раи». Я усмехнулся, вспомнив, как мы спорили, что когда-нибудь СМИ обязательно обыграют похожесть её имени на слово «рай».
Записал Рае голосовое и вернулся в цех, где волонтёры уже сортировали привезённый пластик. Зелёные лотки, розовые бутылки, белые одноразовые стаканы… «Сон тележки» обещал быть весьма красочным.
Около пяти Раяна прислала ответ; говорила бодро и весело — рассказывала, что людей даже больше, чем ожидалось, что Машка подогнала студентов, и теперь тут настоящая студенческая туса; кто-то даже привёл детей — Маша предложила организовать им отдельный уголок с самыми простыми картинами. Они сдвинули туда «В лес дремучий по камушкам», «Птичек пугая» и «Милые записки для короля».
В семь, закончив с макетом, я собрался ехать к Рае и обнаружил, что туда же едет несколько коллег.
— Интересное название про цитрамон. И пишут интересно про выставку, — объяснил Ян. — Типа, говорящие картины, что-то такое.
Я хмыкнул. Картины-то были молчаливыми; но Райка, похоже, была в ударе и разговаривала за всех.
— Я хочу «Движется улитка» посмотреть. Ты говорил, там сто названий фэнтези зашифровано, — добавил Саша.
— Есть такое, — кивнул я. — Кто найдёт сотое название, тому приз.
— А я хочу эту посмотреть, с длинным таким названием, — вклинился Артём. — Что-то про «не бояться».
— Там все с длинными названиями, — засмеялся я. — «Что-то, что следует принимать, а не бояться»? Эту?
— Да, да, её. Слушай, Вань, ты проведёшь? Можем прямо тебе заплатить, чтобы ты Рае передал деньги потом.
— Нет билетов. На три недели вперёд.
Я залез на Тикетленд и вправду не нашёл билетов ни на одну дату до самого января.
«Рай, ты в курсе, что билеты распроданы до НГ?»
«Не в курсе, но круто же! Точно хватит на “Тележку», и Машке заплатить… Ещё и в фонды останется».
«У нас тут человек пять хочет пойти из цеха, но билетов нет. Сможем как-то пройти?»
«Приезжайте, — Рая засмеялась, и голосовое сообщение перенесло её смех через пол-Питера, окатив серебром. — Проведём».
Когда Ванька приехал, его пришлось встречать Маше — я бы не смогла пробраться через толчею. Весь вечер простояла в углу, на импровизированной сцене, — мы набросали туда ерунды из декораций, чтобы никто не подошёл вплотную.
Ванька сказал, что с ним пятеро ребят, но Маша шепнула, что целая толпа явилась. Я всё искала их глазами по залу, но гости то и дело подходили с репродукциями и открытками, просили подписать, что-то говорили, благодарили, спрашивали… Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я услышала:
— Раянка, ты устала уже… Поехали домой. Завтра ещё будет.
Я обернулась, выронив открытку; за плечом стоял Ванька — уставший и радостный.
…По пути мы читали отзывы и смотрели влоги с выставки. Ванька прочитал где-то, что тег #враюненадоцитрамона сегодня вышел в топ по Питеру. Были какие-то огромные, профессиональные видео, какие-то мои фразы под нарезку из фотографий… Но больше, чем репортажи «Афиши» и «Фритайма», мне понравились два упоминания: какая-то девушка написала стихотворение к «Глазами хоббита», и ещё кто-то сфоткал вполоборота женщину на фоне «В.У.».
— Завтра дочитаешь благодарности и восторги, — притворно-сердито проворчал Ванька. — Пойдём спать.
Я усмехнулась. Вынула из шкафа плед; глядя на него, процитировала:
— Мы должны освободить себя от надежды, что море когда-нибудь успокоится. Мы должны научиться плыть при сильном ветре. Ванька… Я посплю на диване. Я боюсь за тебя.
— Ко мне сегодня девочка бросилась обниматься. Секунда прошла, прежде чем мама её от меня отдёрнула. Но ей потом стало плохо, даже «Скорую» вызвали... Я боюсь за тебя, Ванька…
…Ночь выдалась тёмная и сырая. Огоньки хинкальной расплывались в дожде, и прятались под козырьком окна грачи и голуби. Я прижал укутанную Раяну к себе, чувствуя, как сквозь толстую пижаму и кардиган пробивается жар.
— Бездомный мешок волшебства, — пробормотала она. Это была одна из её картин, вдохновлённая, кажется, группой «Немного Нервно». Я улыбнулся, отвёл от лица её волосы и уснул.
Второй день вышел ещё более суматошным, но, вернувшись домой, я всё равно начала новую картину. Мы ели клубнику (Ванька ел; я пила кофе), он сидел на полу со своей «Тележкой», а я писала «Нежный поцелуй без продолжения». Около четырёх ночи планшет перестал откликаться — видимо, это была следующая стадия, когда то, что творилось внутри меня, начало влиять и на технику. Я только хотела сказать об этом Ваньке, как с треском погас свет.
Ванька встал, потянулся. Без удивления посмотрел на лампочку.
— Мне кажется, это намёк, что пора спать.
— Я не усну. Хочу дорисовать.
— Тогда давай попробую со своего ноута открыть и распечатать. Дорисуешь от руки.
Она была на выставке всю неделю — каждый день, с утра до ночи. Людей с каждым днём становилось всё больше, а Райка с каждым днём становилась всё прозрачней.
Пришлось выключить софиты и гирлянды — теперь в зале были только свечи. Гости считали это флешмобом, обозреватели писали о фишке, подчёркивающей атмосферу человечности и тепла. И только мы с Машей знали, что это потому, что рядом с Райкой теперь мгновенно вышибало пробки и переставала работать техника.
Дома тоже появились свечи. Ночами Раянка плакала. Утром в воскресенье я никак не мог заставить её встать. Заварил кофе почти до густоты, чтобы крепче был запах, но она не реагировала. Прочитал вслух несколько новых отзывов — безнадёжно. Включил голосовое от Маши — та не могла дозвониться до Раяны и потому написала мне, — тщетно.
— Раянка, — садясь на край дивана, окликнул я. — Всегда, у каждого, есть какой-то уровень, какое-то дно, ниже которого нельзя позволить себе опуститься. Ты же сама так говоришь.
— Ага, — ответила она в нос.
— Так чего тогда? Ты хотела сегодня новое платье надеть. Поднимайся…
— Дорогие мои! — Раяна раскинула руки, будто хотела обнять всех разом. В сиянии свечей кожа казалась золотистой; голос дрожал. — Я так рада, что вы здесь. Я не могу выразить, что я чувствую, не могу подобрать слов, чтобы высказать, что у меня вот тут. — Она прижала руки к груди и опустила голову. — К сожалению, с завтрашнего дня я уже не смогу здесь бывать…
По залу прокатился разочарованный вздох; кто-то крикнул:
— По личным обстоятельствам. Пожалуйста, не надо спрашивать, — ответила Рая. — Но в благодарность… С огромной благодарностью всем вам и всем, кто мне дорог… прочитаю кусочек стихотворения.
Она подняла голову и обвела взглядом зал; в глазах у неё дрожали огоньки свечей.
— Его написали к картине «Глазами хоббита».
Голос окреп, Рая улыбнулась тепло и задумчиво. Склонила голову, будто прислушивалась к песне где-то далеко-далеко. Тихонько начала:
— А хоббиты, пригревшись у тепла,
Сидят по кабакам и по кофейням.
И тянет стылым воздухом осенним,
Но чашка, трубка, тихое веселье —
И кажется, что меньше, меньше зла.
Рая перевела дух. Посмотрела прямо на меня. Сглотнула, протянув вперёд чуть согнутую ладонь, как протягивает просящий.
— А хоббиты, пригревшись у огня,
Сидят по золотым библиотекам.
А скоро — свет и зимние потехи;
И столько будет снега, столько смеха,
И снова-снова встретишь ты меня.
…Мы не доехали домой той ночью — заглохло такси. Пошли пешком, не держась за руки, не касаясь друг друга даже плечами.
— Я чувствую, это очень опасно сейчас, — мягко объяснила Раяна. — Не надо, пожалуйста.
Небо поднялось высоко-высоко над крышами, инеем схватилась грязь на дорогах. Воздух звенел, и над ветвями висели крупные звёзды. Раяна вытянула руку вверх, будто хотела коснуться.
— Мне кажется, если бы я могла их потрогать, им ничего бы не стало. Звёздам, имею в виду. Они такие огромные, такие чистые, что им ничего не сделал бы мой яд…
Дул ледяной ветер. У меня онемели пальцы, у Раяны побелели щёки, но она расстегнула, а потом и вовсе сняла пальто.
В небе и правда рисовались невероятные узоры; все городские огни стали одной гаммы, и умолкло пиканье светофоров; даже машины звучали слаженно, будто по собственной партитуре.
— Раянка… Куда мы? — тихо спросил я.
— Вперёд, — ответила она с улыбкой. — Хочется на крышу, конечно, но тут везде старые дома. Боюсь, как бы не прогнили доски. Ты тогда можешь упасть.
— Я — только взлететь, — произнесла она и засмеялась. Скинула кардиган и осталась в открытом голубом платье; теперь, в ночном свете Питера, кожа казалась серебристо-голубой, нереальной. Я смотрел в Райкино лицо, вспоминал виноград и перчатки, вспоминал, как она любила тепло раньше, как обожала лето, все эти толстые вязаные носки до колена, и так хотела настольный камин.
— Раянка. Я не хочу без тебя.
— У тебя все мои картины зато.
— В них гораздо больше меня, чем во мне. В них я без яда. В них я гораздо сильней, гораздо лучше. А ещё с ними у тебя буду я, но твоя жизнь всё равно будет принадлежать только тебе. Разве плохо?
— Раян. Может, ещё можно как-то поправить? Поехали, может быть, в больницу? Почему мы раньше не поехали? Давай! Я сейчас вызову!
— Они не доедут, — засмеялась Раяна. — Заглохнут. И все их приборы заглохнут. И если они прикоснутся ко мне, то уже никакие мази не помогут… А ещё… Ванька, я чувствую, что эта штука стала заразной. Поэтому не трогай меня, пожалуйста…
— Дай хоть пальто накину, — попросил я хрипло.
— Нет. Не надо… Так хорошо. Так здорово.
Рая закружилась, потеряла равновесие и упала в снег. Я опустился рядом, почти не чувствуя тела.
— Слушай… У тебя есть, на чём записать? — глядя в небо, спросила она. — Запиши, пожалуйста, названия тех картин, что я запланировала, но… Ну, в общем, запиши, пожалуйста.
— Давай, — негнущимися пальцами доставая блокнот, кивнул я. Замер в ожидании.
—Звёзды вспыхивали, может быть, указывая ей дорогу. С губ срывались облачка пара.
— «Ниточка на шарфе». «Не плачь, а то я тоже заплачу».
Становилось всё холодней, но она как будто не чувствовала мороза. Мне очень хотелось взять её за руку, чтобы согреть.
— «Нежный поцелуй без продолжения».
— «Вот и пришло это время, в котором не я».
Она улыбалась, улыбалась в небо.
— «Никогда, никогда не кончается».
— «В самые счастливые дни».
— Раян?.. Раянка? Раяна?..
…Над Питером стояла та плотная, сонная тишина, которая предвещает долгий и сильный снег.