Снаружи бушевал снежный вихрь, рвался через трубу, тревожил угли. У ведаря Лахти в избе жарко истоплено. Любят старые косточки, чтоб тепло да сухо.
Лахти слеп, но слух у него точно лисий. Бывает, повернется ухом к двери, слушает, молчит. Долго может слушать. Нам, младшим, наказано сидеть тихо, не шебуршить.
Но вот ушло наваждение, минуло тревожное ожидание. Лахти продолжал скрипучим голосом:
— Где упадет звезда, там сила. А где сила, там и колдун. Так они и шастают по миру, силу волшебную собирают, вяжут из нее узлы.
Тут обязательно толкнет кто-то в бок, шепнет:
— Вон, гляди, у него самого навязано.
А я про узлы знал давно. Лахти подпоясан простой холщовой веревкой. С нее через каждую ладонь свисают шнуры да косицы, на концах узелки завязаны.
— А не жжется сила-то? — вопрошал кто-то маленький из угла у самой печки.
Лахти засмеялся.
— Жжется, а как же!
А я глянул на его руки, хоть много раз уже видел. Вместо одного пальца обрубок, затянутый огрубевшей кожей. На ладонях темные пятна, кожа в этих местах гладкая, неживая, будто смолой черной густо измазана. Такие же отметины на лбу и щеках.
— Но для того она и жжется, чтобы отродий Калмы в пепел обращать.
На этих словах мы все примолкаем, жмемся друг к другу. Про старуху Калму слушать страшно. Вдруг услышит она в подземельях, что поминаем имя ее, вдруг пошлет слуг своих верных. Тогда подуют ветра лютые, волки в лесах обернутся тварями ненасытными и будут шнырять по рощам гиблым. Реки потекут вспять, и рыба в них сгниет. А люди пойдут друг на друга с копьями и луками. Калма жадна до их кровушки.
— Лахти, — кто-то очень маленький, похожий на паука, вскарабкался старцу на коленку, — а что делать, ежели тун заявится?
Тут совсем тихо стало. Только злой ветер сильнее забился о стены.
Наконец Лахти сказал:
— Прятаться, чего ж еще. Не по зубам они вам, малышня. Есть у меня дружочек один, Рябым звать, так он этих тунов перебил видимо-невидимо. Ну и они его, конечно, малость поистрепали…
Из печного угла снова пропищали нетерпеливо:
— А я туна видал! — Непонятно, чего в этом писке было больше, страха или все ж гордости.
Зашушукали вокруг. Хотел я цыкнуть на них, приструнить, но Лахти опередил:
— А ты, мохнатый, помалкивай. Деревеньку свою не уберег, всех погубило колдовство северное.
— Да куда же мне было, батюшко, — промямлил тот, кто сидел за углом. — Еле сам ноги унес.
Лахти повернулся ко мне слепыми глазницами.
— Ну-ка, Виймо, расскажи, как тунам глаза отводить.
Отовсюду, из каждого уголка, домовики на меня уставились, я даже взопрел до исподнего.
— Ну, — мямлю, — тут надобно грамоту знать. Руны особые, заклинания.
— Вот-вот, — поддакнул Лахти. — Грамота в этом деле нужна! А вы, лодыри, даже печь истопить не могете. Как с вами прикажете обращаться? Ух, выгоню всех к лешему!
Паучишка взвизгнул, слетел с колена Лахти и забился в щель. Остальные вжались в лавки, глаза таращат, жалко на них было смотреть. Я-то знал, что Лахти больше для виду стращает, не таков он, чтобы гнать из избы в такую-то пургу. Да и вообще…
Я спрыгнул с лавки, черпанул водицы из берестяного ведерка, подал батюшке в руки. Он отпил, усы седые вытер рукавом. Снаружи на стену налетел порыв ветра. Под таким в поле не устоишь — повалит.
— Спасибо тебе, Виймо, — сказал старец и наклонился ко мне ближе. — Ты погляди, метель-то разошлась. Чуешь колдовство северное?
— Чую, батюшко. С утра ветер недоброе сулил. Только я загодя селение наше огородил, все по уму сделал.
— Знаю, потому и не тревожусь.
В дверь постучали. Крепко так постучали, ногой, что ли?
— Ступай, Виймо, открой.
В очаге жарче вспыхнули угли, потревоженные ветром. За дверью мело нещадно, у порога образовался сугроб мне по колено. В сугробе стоял человек. Высоченный, в войлочном плаще поверх одежи. На поясе шнуры да косицы, все узлами повязаны. Свет от очага мягко лег колдуну на щеку, и я увидел, что кожа у него корявая от шрамов, точно лыко березовое.
— Проходи, Рябой, — приветствовал Лахти.
Он был слеп, а чувствовал всякого, хоть знакомого, хоть проходимца.
Рябой прошел в избу, снял капюшон, отряхнул плечи от снега. Шушера домушняя попряталась кто куда и только глазами сверкала. Вот тебе и защитнички. Я поспешил закрыть дверь, пока их совсем ветром не сдуло.
— Что у вас за посиделки? — голос у Рябого тихий, шелестящий, измученный северными ветрами и морозами.
— Да вот, уму-разуму обучаю, — Лахти развел руками.
Под его жест вылезли домушники, поняли, что пришлый не опасен. Эх, обмельчало племя домовое. И кому хозяйство перепоручить?
— Ясно, — хмыкнул Рябой. — Пойдем, старый. Там за лесом тун приземлился, крылья об деревья переломал. Видно, опять твой домовой постарался.
Мне стало неловко и в то же время гордо.
— Он, родимый, он.
— Так вот, туна я обвязал вокруг дуба. Пойдем поспрашиваем его.
Лахти поднялся во весь свой немалый рост, расправил широкие плечи, накинул старый меховой полушубок.
— А пойдем поспрашиваем.
Я поймал его за локоть у самого порога.
— Батюшко, — я звал его так по старшинству, — может, возьмешь и меня с собой? Авось оберегу.
Лахти улыбнулся так тепло, отчего сердце у меня заколотилось сильнее.
— Нет уж, братец. Колдунам колдовать, а домовым домовать.
— Да как же я без тебя управлюсь тут? Мне с тунами сподручнее биться, чем этих обучать.
Я оглянулся на разномастных домовых, которые не сводили с меня восторженных рыл.
— А ты управь, обучи, — строго ответил ведарь. — А иначе кто дома́ оберегать будет?
И вышел в темную круговерть вслед за рябым своим дружочком.
Я вздохнул горько, глядя двум колдунам вослед. Закрыл плотно дверь, обернулся.
— Ну что, дружочки, будем грамоту постигать?
Расселись по лавкам, глядят. Я подкинул полешек в очаг, вытер руки о фартук.
— Значит, так…