Иногда он кормил голубей. Выходил во двор, на площадку, садился поближе к мусорным бакам на скамейку с проломанной спинкой и сыпал крошки горстями. Голуби, хлопая крыльями, слетались к его ногам и размеренно склевывали угощение. Меж ними шустро шныряли мелкие воробьи. Иногда птичьим сборищем интересовались галки да вороны, но мелкие крошки не вызывали у этих птиц интереса.
Крошки он собирал с неделю. Постелил в хлебницу чистое полотенце и каждый вечер ссыпал их оттуда в специально подготовленную корзину. Когда резал хлеб, тут же сметал крошки грубой заскорузлой пятерней с дощечки, не забывал собрать их и со стола после еды. Хранил крошки в небольшом целлофановом пакетике со свинками, который давным-давно забыла кроха-внучка. Свинки стерлись, их уже никто не узнавал в розово-черных пятнах облезлой краски.
Сын звонил на днях по видеосвязи. Загорелый и белозубый, в очередной раз уговаривал переехать. Рассказывал, как хорошо жить в солнечной Калифорнии, купаться в океане и созерцать стройных мулаток на пляже. Много говорил о работе, перспективах. Забежала ненадолго в кадр его жена, бросила дежурное «хелоу» проходящая мимо уже не кроха-внучка. Он скупо улыбался деревянным лицом, с трудом расправляя каньоны морщин в уголках губ. Отвечал, что когда-нибудь - обязательно. А вечером брал пакетик со стершимися свинками и шел кормить птиц.
Не сказать, что он задался целью именно подкармливать птиц. Скорей, птичье общество устраивало его больше, чем людское. Так уж вышло, что он не играл в домино и шашки, не разбирал ласточку в гаражном кооперативе, не включал громко новости и даже не высказывал в ближайшем генделе своего мнения о политике и экономике. В поликлинику ходил редко, строго по делу, на рынке предпочитал брать у молчаливых продавцов.
Одна из старушек, завсегдатаев уподъездной лавочки и очереди к терапевту, назвала его Бобылем. И хотя и была у него и семья, и имущество, окружающие, чувствуя подсознательно смыслы, скопившиеся за словом, начали называть его именно так. И с годами совсем забыли, как его зовут на самом деле.
А в воскресенье он вставал пораньше, неспешно одевал немаркую, старую одежду и пешком шел на кладбище. Сначала он выдергивал мелкую поросль сорняка и проверял землю на могиле жены (маточное кровотечение), потом у дочери, которая в день смерти жены так и не успела сделать свой первый вздох (асфиксия). Шел к брату (ножевое), к племяннице (самоубийство), последними отдавал дань родителям (сердечная недостаточность и инсульт).
И говорил, говорил, говорил... Рассказывал и о солнечной Калифорнии, и о мулатках, и о перспективах. О том, как копил для птиц крошки, о соседке, что любит терапевтов и мужиках, что играют в домино. Высказывался и о политике, и об экономике, и даже искусство вспоминал незлым тихим словом.
Представлял океан, далекий, манящий, теплый и ласковый, который, наверное, когда-то омоет натруженные старческие ноги соленой игривой волной.
Когда-нибудь – обязательно.