Аспидно-черные и неровно-бугристые, как штукатурка на стенах КПЗ, глыбы туч, движимые непонятно чем – ветер всё крепче поддувающий с запада они явно игнорируют, дредноутным стадом накатываются с северного вектора.

Наращивая в прилегающей кубатуре пространства концентрацию электричества к чреватым пределам. Перекормленные пингвины, чувствуя это, судорожно метаются, разыскивая укрытие своим тушкам в утёсах.

А может и не пингвины. Неважно. При наступлении такой погоды все существа, имеющие нервную деятельность сложнее инфузории-туфельки, плотно присаживаются на измену и панику.

Только одна лишь упоротая летающая крыса, гордо расправив широкие кожаные крылья, в порнографически-наркоманском экстазе гордо реет над Морем Мрака. Нетерпеливо дожидаясь попадания ветвистой многокиловольтной молнии.

И разумеется, везение – закономерный продукт правильного образа мыслей, получает желаемое. Треск. Вспышка. Резкий аромат озона. Лакуна, провал, выпадение в памяти.

Даа, приятно иногда поджариться и немного с дымком обуглиться. Самое то для получения нужного настроя перед тем, как стремительно врываться в помещение коммуникационного центра.

Такой вайб даже когда споткнешься на его пороге, в полёте позволяет сохранить достоинство настоящего джентльмена.

Ну разве что вырвется несколько свинцово-кастетных слов, от которых всё вокруг слегонца качнется, будто аквариум схлопотавший хорошечного пинка.

Темпу, темпу, темпу! Нет хроно-ресурсов на медленные танцы.

Всё, без исключений и изъятий происходящее свидетельствует-вопиёт о том, что на суровое побережье брутального Моря Мрака скоро, скоро, да вот прямо сейчас уже!

Вне графика и расписания собирается обрушиться грозовой фронт высокоэнергетических, выжигающих нейросвязи, безжалостно выворачивающих наизнанку сигналов, трепанирующе-анатомирующий ураган, дивизион торнадо из отработанной корундовой наждачки и отходов производства скальпелей и ланцетов, протоколлапс и старт эндгейма – Радио Промороженных Пустошей.

И торопливо срывает костюм максимальной биологической защиты – ЭТУ бурю нужно чувствовать всей кожей. Спешащей рукою дополняя наряд Адама самыми быстровозводимыми шаманскими узорами.

А затем, оскалив зубы и закатив глаза в поту- и немного посюстороннем экстазе. Готовясь принять дирижерское управление стихией. Начинает выстукивать на служебном бубне запредельную композицию тоскливой ярости. Морщинистый, старый, но всё ещё очень похотливый хрен, прошаренный вудуист-агностик, ментальный дестроер – Джон-Ледяные-Яйца.

Неподдельно ледяные.

Ну, блин, и погодка. Ну и сезон. Ну и вся мазафакерская жизнь. Жаль, Джон не оператор установки климатического или тектонического оружия. Ща б как бахнуть. Увы, чего нет – того нет. Остается продолжать вечер воспоминаний.

В предыдущей серии: … Джон не имел другого выхода. Кроме как продемонстрировать вырожденцу растопыренную пятерню, смачно и с выпяченным наслаждением неторопливо ухватить барышню за жопу…

И тут же закончив медлить, резко отшатнуться, разрывая дистанцию, и принять стойку «Поносящий журавль» из «Кунг-Фу», то есть «Сунь Ху»… короче, неважно. Важно, что дальше возникла странная пауза, ибо собеседник наглухо подвис, как 98-й Виндовс.

Что ж за негодное и конченое существо, как ему вообще давали, а особенно такая киса, как Марго.

Приходится, стараясь не очень терять концентрацию внимания, подсказать оппоненту, что делать: «Эй, редиска, наверно тебе пора в морду мне дать? Если ещё есть сомнения, докладываю: я твой папа имел, твоя собачка имел, твоя девушка имел, и будешь тупить, до тебя доберусь».

Вообще-то Джон не любитель лишних конфликтов – небезопасно и глупо - по чужую голову идти, свою нести. Но иногда судьба натурально не оставляет выбора.

Осмыслив переданный месседж, кончупсина наконец закончил статую Командора изображать и, доставши перо, неврастенично заверещал: «Ща тебя, криса, на мельки-мельки кусочки буду резать, да!».

Ну ок, замечательно, перо, значит, перо. Джон тоже левой рукой (да, левой) извлёк свой незатейливый НР-40. Ну да, дешёвая массовая подделка для армии. Никакого сравнения с кастомными клинками из подшипниковой стали. Которые, кажется, сами с полтычка выпускают требуху противнику.

Вот только выкидывать такие каждый раз, как поцапаешься с каким-нибудь козлиной, это сынком Рокфеллера надо быть. А НР-40, будучи приятно дешёвым, в умелой руке достаточно пристойно режет. Хотя и им жаба душит разбрасываться.

Ладно, хватит ремарок, к действию – левая рука машет ножиком для отвлечения внимания, а пальцами правой – жестокий, зато не смертельный тычок в шнифты. Так оно и экономно.

И не так много у Джона друзей-подруг, чтоб их возлюбленных, какими бы он отбросами их не считал, писать наглушняк без мега-веских причин.

После такого камрад от идей резьбы на гуляш сразу отвлёкся, но недостаточно сильно. Штрафной пинок в точку Дань-Тянь (примерно локоть ниже пупка) эффект закрепил и расширил. Можно было закончить, но маловат воспитательный эффект.

Пришлось сбоку по нисходящему вектору пнуть существо в правую коленную чашечку – очень больно и абсолютно не совместимо с продолжением стояния на ногах. Сдавленный стон – воздуха-то в лёгких не осталось, и падение с грацией мешка мусора.

И ещё по рёбрам пару душевных пинков, на перьях он с Джоном решил, понимаешь. Да, вот теперь mission complete. Общий хронометраж секунд 10-15. Можно уходить любимым образом – по-английски.

Да и при всём желании прощаться не с кем: дружок-пирожок, как заправский солипсист, далеко ушёл в канализационные глубины своего помоечного внутреннего мира.

А Марго активно пытается утирать ему слёзы, сопли и кровь… А вот, кстати, стоп – без крови! Весь файтинг был построен так, чтобы в процессе не нарушить герметичность трубопроводных контуров – кровь, это улика.

И очень плохо отстирываемая, и ещё хуже удаляемая из-под ногтей и/или с зубов улика. Так что, хотя и очень приятно порой бывает перегрызть вражеское горло, но, если действовать чище, не обляпываясь кровянкой, как свин, мусорам потом много труднее взять тебя за жопу.

Трансляция №19
В эфире было Радио Промороженных Пустошей
Из «Объекта» в аномальной зоне Таймыр-700
Побережье Моря Мрака (Лаптевых)

Если вы впервые здесь — стоит начать с первой трансляции.

(…вой штормового ветра на мысе Челюскин… удары волн о ледяные глыбы, как пушечные выстрелы… скрежет льдин друг о друга… звон обледенелого металла маяка… хрип ветра в разбитых окнах… надсадное дыхание)

Сквозь вой бури, прорывается голос — напряжённый, но контролируемый:
«Везение — закономерный продукт правильного образа мыслей. Так Джон всегда считал. Молния попадает, когда нужно. Нож режет, когда нужно. Кровь не течёт, когда нужно. Всё под контролем. Всегда. Кроме одного. Марго. Имя, которое застревает в горле, как осколок льда. Лицо, которое всплывает в памяти, когда не просят. Дверь, которая не закрывается, сколько ни пытайся. Некоторые двери примерзают наглухо. И тогда их не открыть. Не закрыть. Только стоять и смотреть. И дышать. Пока хватает воздуха. Пока…»

(Голос обрывается. Вой ветра нарастает до невыносимого. Удары волн становятся оглушительными. Скрежет льдин переходит в грохот. Звон металла — резкий, болезненный. Затем — провал. Тишина. Пустота. Конец эфира.)

Алина, их дочь, стояла на коленях посреди комнаты, спиной к ним. Её тонкая ночная рубашка задралась, обнажая позвоночник, выпирающий острыми углами под натянутой, пергаментной кожей. Она неистово скребла ногтями паркет, сдирая лак и впиваясь в древесину с такой силой, что из-под её пальцев летели мелкие щепки.

— Алинушка… доченька, что ты делаешь? — прошептала Ирина, делая осторожный шаг вперёд.

Фигура на полу замерла. С жутким хрустом шейных позвонков, она медленно повернула голову. Когда её лицо оказалось в полоске света, Ирина беззвучно открыла рот, хватаясь рукой за косяк двери. Виктор застыл, ощущая, как ледяной пот стекает по спине.

Это было лицо их дочери, но в то же время совершенно чужое. Её кожа, обычно имевшая тёплый оттенок, теперь была бледно серой. Белки глаз были испещрены лопнувшими сосудами. Губы растянулись в улыбке. И из уголка её рта тонкой струйкой стекала бледно жёлтая, как гной, слюна.

А потом она улыбнулась.

Улыбка растянула её потрескавшиеся губы, обнажая синюшные дёсны, и в тишине комнаты раздался смех. Клокочущий, булькающий хрип злобной насмешки. Такой, что у Виктора зашевелились волосы на затылке. Смех оборвался так же внезапно, как и начался. Алина снова отвернулась и с удвоенной яростью продолжила скрести пол.

Так продолжалось уже больше месяца.

Месяц, как их цветущая, сияющая жизнью дочь превратилась в это иссохшее, одержимое существо. Врачи разводили руками. Сначала ставили «атипичную депрессию», потом «острое психотическое расстройство селфхарм — самоповреждающее поведение». Её пичкали нейролептиками, от которых она превращалась в сонный овощ, но как только действие препаратов ослабевало, всё начиналось снова. Она мало ела, почти не пила, только часами смотрела в одну точку или вдруг впадала в буйство: билась о стены, говорила на каком-то непонятном щёлкающем языке. Или вот так — скребла ногтями любую поверхность, пока пальцы не превращались в кровавое месиво.

Жених Алины поначалу держался, но после того как она на его глазах попыталась съесть стекло из разбитой фоторамки, он исчез. Сначала перестал отвечать на звонки, а потом его мать сухо сообщила Ирине, что «их мальчик не готов к такой жизни».

Отчаяние было почти физическим. Оно душило, лишило родителей покоя.

Однажды, сидя на кухне и глядя в пустоту, Ирина решилась на последний отчаянный шаг — позвонила своей бабке, Любови Никитичне, живущую в отдалённой деревне под Красноярском. Баба Люба, была женщиной суровой и немногословной, она выслушала сбивчивый, слезливый рассказ внучки, долго молчала, а потом твёрдо сказала:

— Собирайтесь. И её везите. Сюда. Врачи твои тут без надобности.

Через три дня они уже тряслись по разбитой грунтовке, ведущей к деревне бабы Любы. Алину пришлось почти силой запихнуть в машину, предварительно вколов ей дозу успокоительного. Но даже сквозь лекарственный дурман существо внутри неё сопротивлялось. Всю дорогу она тихо мычала, а один раз, когда машина подпрыгнула на глубокой выбоине, её глаза вдруг широко открылись, сфокусировались на Викторе, и чужой, сиплый голос отчётливо произнёс: «Зря стараешься, сыскарь. Всё равно она моей будет». Виктор чуть не выпустил руль из рук. Он двадцать лет проработал следователем, но никогда в жизни ему не было так страшно.

Баба Люба встретила их на пороге своей почерневшей от времени избы. Сухая, морщинистая, с пронзительными глазами, она одним взглядом оценила Алину, которую Виктор вытаскивал из машины.

— Несите в горницу. И оставьте. Сами на кухню идите.

Она не задавала вопросов. Зашла в комнату, где на лавке лежала Алина, посмотрела на метки от ногтей на её руках, приоткрыла ей веко, заглянула в пустой зрачок. Потом вышла на кухню, где за столом сидели оцепеневшие Виктор и Ирина.

— Где она эту дрянь подцепила? — спросила она без предисловий.

— Что «это», баб? — выдавил Виктор.

— Гостя. Незваного... и голодного. Последний месяц где была, прежде чем началось? Вспоминай, Ирка.

Ирина начала перебирать в уме все события. Работа, дом, встречи с подругами...

— Поездка! — вдруг вспомнила она. — Они с коллегами ездили на Алтай. Корпоративный выезд, пешее путешествие в горах. Вернулась оттуда уставшая, но довольная. А через три дня начался этот кошмар.

Баба Люба кивнула, будто услышала то, что и так знала.

— Алтай... Места там сильные. И злые. Не для всякого человека. Особенно, если лезть, куда не просят. Значит, так. Поедете обратно.

— Куда?! На Алтай? Бабушка, ты с ума сошла? Ей и так плохо, а так только хуже станет! — взмолилась Ирина.

— Хуже, чем сейчас, уже не будет, — отрезала бабка. — А если оставите её здесь, через неделю хоронить будете. Он её доест. Ей не лекарь нужен, а тот, кто с НИМИ говорить умеет. Кам, шаман то есть. Есть там один, на берегу Катуни, за селом Чемал. Аржан его кличут. Старый, но сильный шаман. Скажете, от Любы из Сибири. Он поймёт. И не тяните. У вас времени в обрез.

Путь на Алтай был сущим кошмаром. Успокоительное почти не действовало. Существо внутри неё поняло, куда его везут, и пришло в ярость. Алина рычала, билась о стёкла, пыталась укусить отца. Виктору пришлось связать ей руки и ноги ремнями. Но страшнее всего были её слова.

Она рассказывала Ирине о её первом аборте в юности, о котором не знал никто, кроме неё самой. Она напоминала Виктору о случайно убитом им много лет назад мелоком воришке, и о том, как он до сих пор просыпается по ночам от этого воспоминания. Она вытаскивала наружу самые грязные, самые постыдные их тайны и упивалась их страхом и переживаниями.

***

Шамана Аржана они нашли не сразу. Его аил — низкая восьмиугольная юрта — стоял на на краю, у самой воды, бурлящей на перекатах. Сам Аржан оказался невысоким, жилистым старичком, с невероятно спокойными глазами. Он молча выслушал их, пока Алина, привязанная к сиденью машины, выла за окном, как дикий зверь.

— Кёрмёс, — сказал он наконец, глядя на реку. — Дух человека, который умер не своей смертью. Голодный и злой. Где она его нашла?

Ирина рассказала про трекинг.

— Они ходили на перевал «Ворота Дьявола» — уточнил Аржан. Там нельзя шуметь. Нельзя оставлять мусор. Нельзя сквернословить. Место это — могила. Давняя. Сто лет назад там двое золотоискателей шли. Один другого предал. Убил и забрал всё золото. С тех пор его дух там мается. Ждёт. Тех кто энергетичски слаб, чтобы сопротивляться ему. К ним он и пристает.

— Что нам делать? Помогите! — взмолилась Ирина, готовая упасть на колени.

— Помочь можно. Но будет страшно, — ответил шаман. — И нужна плата. Не мне. Ему. Чтобы он взял своё и ушёл. Нужен молодой баран, самый лучший. И водка. Много водки. Ночью будем делать обряд.

Ночью у костра, разведённого перед аилом, было холодно и жутко. Аржан принёс на руках Алину — она вдруг стала тихой и кроткой — и посадил напротив себя. Её глаза были закрыты. Шаман начал ритуал. Он бил в огромный, обтянутый кожей бубен, и его низкий, гортанный голос сплетался с рокотом реки. Воздух загустел, наполнился запахом можжевельника, который Аржан бросал в огонь.

В какой-то момент Алина открыла глаза. В них больше не было пустоты. Лишь чёрная ненависть и злоба.

— Не уйд-д-ду-у-у, — прошипел, растягивая слова, из её горла чужой голос. — Она моя-а-а. Она тёплая.

— Ты голоден, — спокойно ответил Аржан, не прекращая бить в бубен. — Ты давно не ел. Я дам тебе пищу. Я дам тебе то, что согреет тебя. В обмен на неё.

Он кивнул Виктору. Тот, дрожа всем телом, принёс деревянное блюдо. На нём лежали ещё тёплые, дымящиеся на морозе паром баранья печень и сердце, и стояла большая пиала, до краёв наполненная аракой — местной молочной водкой.

Глаза Алины впились в блюдо. Её лицо исказилось от жадности. Существо внутри неё боролось с собой.

— Отдай!, — прохрипело оно.

— Уходи из неё. И это будет твоё, — твёрдо сказал шаман.

Секундная пауза, показавшаяся вечностью.

— Да, — выдохнуло оно.

Аржан пододвинул блюдо. То, что произошло дальше, заставило Ирину закричать и отвернуться, а Виктора, опера, видевшего всё, стошнило прямо на землю.

Алина, или то, что было в ней, набросилось на сырое мясо. Она рвала его зубами, заглатывая огромными кусками, не жуя. Кровь текла по её подбородку, пачкая одежду. Она чавкала, рычала, как зверь, защищающий добычу. Запрокинув голову, она залпом выпила всю пиалу с аракой, и часть жидкости пролилась, смешиваясь с кровью на её груди. На миг её глаза встретились с глазами Виктора, и в них был такой голод, что он чуть не потерял сознание.

Она доела всё до последнего куска, облизала окровавленные пальцы, а потом её тело выгнулось дугой, изо рта пошла пена, из горла в воздух вырвался клуб чёрного дыма и она без чувств рухнула на землю.

***

Прошло два месяца. Алина поправилась. Но ничего не помнила о том, что с ней происходило, кроме смутных обрывков кошмара. Пробел в памяти на целый месяц.

Её мучил один вопрос: как это могло случиться?

Однажды вечером, перебирая фотографии из той поездки на Алтай, она наткнулась на странное видео. Короткий ролик, который она, видимо, случайно сняла на телефон.

На нём, она и её коллега Кристина стояли на вершине какого-то перевала. Кристина улыбалась.

— Алин, давай я тебя сфоткаю вон у тех камней, вид будет обалденный! — говорила Кристина. — Только ты телефон оставь здесь, а то уронишь ещё.

Алина пошла к камням. Камера осталась лежать на рюкзаке, продолжая снимать. В кадре осталась Кристина. Она подождала, пока Алина отойдёт подальше. Её улыбка в мгновение сползла с лица, сменившись брезгливой, злобной гримасой. Она посмотрела по сторонам, а потом достала из кармана горсть чего-то, и с шёпотом, которого не было слышно на съемке, бросила это на землю у своих ног. После чего развернулась и быстро пошла вниз по тропе, в обратную сторону.

Холод сковал Алину. Кристина! Тихая, вечно улыбающаяся Кристина.

Теперь стало понятно — она ненавидела её за то, что новый начальник отдела, в которого Кристина была по уши влюблена, оказывал знаки внимания Алине. Она выросла на Алтае и, скорее всего, прекрасно знала местные легенды и запреты.

Она провела какой-то свой, маленький ритуал. Призвала. Указала цель.

На следующий день Алина пришла в офис. Она молча подошла к столу Кристины, дождалась, пока та поднимет на неё глаза, и включила видео на телефоне.

Лицо Кристины менялось, пока она смотрела. Уверенность, недоумение, страх, и наконец — животная ненависть.

— Выжила, значит, — прошипела она так тихо, чтобы только Алина услышала. — Жаль.

— Я не буду устраивать проверки и сливать тебя начальству, — так же тихо ответила Алина, наклонившись к её уху. — Это слишком просто. Но я знаю, где ты живёшь. И я помню дорогу на Алтай. А ещё я знаю, что голод — страшная вещь. Тем более, если он длится сто лет.

Кристина отпрянула, со страхом глядя на Алину. И ей показалось, что на долю секунды в глазах девушки она заметила тот самый голод.

В тот же день, без объяснения причин, она уволилась.

— Боже, что это за звук? — прошептала Света, вцепившись в руку мужа.

Кирилл, и сам вздрогнувший от неожиданности, сел на кровати. Оба напряженно вслушивались в тишину, пытаясь различить хоть что-то в непроглядном мраке их комнаты. Со стороны общей кухни донесся резкий, дребезжащий грохот, будто кто-то со всей силы швырнул на пол стопку посуды.

Света, дрожа, поднялась. Осторожно, на ощупь, она добралась до кухни. На полу, в лунном свете из окна она разглядела валяющиеся повсюду осколки кружек и тарелок.

Но в помещении не было ни души. Как они могли упасть сами?

Кирилл подошел к окну и выглянул во двор-колодец. Вокруг непроглядная темень, лишь в одном из окон напротив горел тусклый свет. Сердце Кирилла заколотилось — ему показалось, что в окне на последнем этаже, прямо над ними, кто-то стоит и смотрит вниз. Темный, неподвижный силуэт. Он отшатнулся от окна, схватил жену за руку и потащил обратно в комнату.

Они бросились к кроватке дочери. Полина металась во сне. Кирилл коснулся ее лба — рука ощутила такой жар, будто он прикоснулся к раскаленным углям.

— Мама… — простонала девочка, не открывая глаз. — Кто-то тянет меня за волосы…

Лицо Полины было мокрым от пота, а на подушке темнели спутанные клочья выпавших волос.

***

Это был не обычный дом. Это был бывший доходный дом в старой части Петербурга, известный своими мрачными легендами, которым уже больше ста лет. Теперь в его огромных, поделенных фанерной перегородкой квартирах ютились четыре семьи. Кирилл и Света с дочерью Полиной. Виктор, ухаживавший за своим выжившим из ума отцом Афанасием Петровичем. Семён с женой и двумя маленькими сыновьями. И несколько месяцев назад в самую дальнюю, угловую комнату въехала Тамара Игоревна — одинокая вдова, тихая и неприметная.

Днем все было как обычно. Люди уходили на работу, дети играли в шумном дворе, и дом в эти моменты казался обычным, старым обшарпанным зданием. Но с наступлением ночи он менялся. На стенах от сырости проступали узоры, похожие на искаженные в ужасе лица. Из пустых коридоров доносился тихий шепот. Мелкие странности случались и раньше, но настоящий ужас явился в эти стены всего пару месяцев назад. И самое страшное — каждую ночь в чьей-нибудь комнате происходило что-то необъяснимое.

Сегодняшнее падение посуды, погасший свет и внезапный жар у Полины были лишь началом. Дом перестал быть просто убежищем для четырех семей. Он медленно превращался в опасную ловушку.

Каждое утро начиналось с какой-нибудь мерзости. Семён ставил на общую плиту кастрюлю с молоком для детей. Стоило ему на минуту отвернуться, как из-под крышки начинал сочиться отвратительный кисло-сладкий запах. Он поднимал крышку — молоко превратилось в серые, комковатые хлопья.

— Что за чертовщина? — ругался он, выливая вонючую жижу в раковину. — Каждый день одно и то же!

И не только молоко.

Любая свежая еда в доме портилась за считанные часы. Утренний свежий хлеб к обеду покрывался черной, бархатистой плесенью. Суп, сваренный вечером, к утру закисал и покрывался радужной пленкой. К тому же, во дворе, прямо под окнами, кто-то по ночам выкладывал на асфальте странные круги из смеси соли и сажи.

Постепенно эта зараза расползлась по всем комнатам.

Ночью в комнате Виктора кровать его отца, Афанасия Петровича, начинала мелко и противно трястись, ударяясь ножками о пол. Иногда Виктор находил у старика под подушкой горсти кладбищенской земли, а порой, отчетливо слышал звук, будто кто-то скребется под кроватью, и чувствовал тяжелый запах гари. Затем из коридора доносился стук палки о пол и сухой кашель.

— Батя, спи. Никого там нет, — говорил Виктор, хотя у самого в этот момент от страха волосы шевелились на затылке.

В комнате Семёна детские игрушки жили своей жизнью. Деревянная лошадка-каталка сама собой съезжала с места и медленно катилась в самый темный угол комнаты. Дети, плача, показывали пальцем в темноту:

— Папа, там дядя стоит.

Семён включал свет и ожидаемо, там никого не было. Только пляшущие на стене тени.

Вдова Тамара Игоревна, теперь часто заговаривала с соседями о странностях в доме.

— Вчера ночью слышала, как у моей двери кто-то ходил, — говорила она тихим, вкрадчивым голосом. — Будто в тяжелых сапогах по мокрому полу. А когда открыла — никого не было. Только следы грязные до самого порога.

Атмосфера в доме с каждым днем становилась все более мрачнее. Казалось, в каждом углу притаилась невидимая, злобная сущность. То скрипнет дверь, то с грохотом распахнется форточка. Однажды утром Света, открыв дверь, застыла в ужасе. На пороге их комнаты сажей и чем-то желтым, похожим на серу, были выведены уродливые, витиеватые знаки.

— Кто… кто это сделал? — прошептала она.

В этот момент Полина, стоявшая рядом, страшно закашлялась и рухнула на пол.

Девочка снова горела. Жар, дрожь, и с ее синих губ срывалось бессвязное бормотание, будто она повторяла чье-то имя.

— Хватит! — закричал Кирилл. — Я знаю, чьих это рук дело. Это все тот хмырь из флигеля напротив!

Все посмотрели в окно. Через двор, в полуподвальном флигеле, где раньше была дворницкая, виднелась покосившаяся дверь, из-под которой вечно сочился легкий дымок.

— Да, я видел, как он по ночам шастает, — поддакнул Семён. — Таскает всякую мерзость: дохлых ворон, какие-то кости, землю с кладбища. Это он на нас порчу наводит.

Отец Илларион. Ему было за семьдесят. Бывший священник, извергнутый из сана за ересь и занятия чернокнижием. Теперь он жил один в своей норе, откуда постоянно тянуло ладаном и гнилью. По ночам оттуда доносились странные распевы на каком-то мертвом языке, а по утрам у его двери находили огарки черных свечей, перья и капли крови. Многие считали его могущественным колдуном и верили, что один его недобрый взгляд способен разрушить жизнь.

— Больше терпеть нельзя, — процедил Кирилл. — Все, что происходит с Полиной, с нашей едой, с детьми Семёна — это его работа. Эти знаки на пороге — его почерк.

Подозрения, до этого смутные, сфокусировались на одной единственно фигуре. Жильцы дома решили, что нашли корень своего страха.

Но настоящая правда куда глубже и страшнее, и никто из них даже не мог ее себе представить.

В ту ночь никто в доме не спал. Все собрались на кухне. Страх перерос в отчаянную злобу.

— Хватит это терпеть. Это все Илларион, — повторил Кирилл. — Завтра утром идем к нему. Все вместе.

— А если он сглазит? — испуганно прошептала жена Семёна. — Говорят, кто ему слово поперек скажет, у того душа сгорает.

— А если будем бояться, он нас по одному изведет! — отрезал Виктор. — Сегодня Кирилла дочь, завтра мой отец или твои дети. Надо идти.

Долго спорили. Кто-то предлагал идти прямо сейчас, ночью. Другие боялись, что колдун, услышав их, нашлет еще большую беду. Наконец решили: на рассвете все мужчины пойдут к флигелю и потребуют ответа.

Утром, когда они подошли к двери Иллариона, оттуда разразился пронзительный женский визг. Дверь была чуть приоткрыта. Внутри, на грязном полу, лежал отец Илларион. Его лицо было сине-багровым, из уголка рта стекала белая пена, а полуоткрытые глаза безжизненно смотрели в потолок. Вокруг тела была рассыпана зола.

— Видали? — выдохнул кто-то из толпы зевак, сбежавшихся на крик. — Его же бесовщина его же и сожрала. Говорили же, что черная магия всегда обратно бьет. Ну все, теперь с дома вся беда уйдет.

Кирилл, Виктор и Семён стояли в стороне. На их лицах было удивление и плохо скрываемое облегчение. Все решили, что кошмар теперь закончился. Колдун получил по заслугам.

Но на самом деле, дьявольская игра только начиналась. И вел ее не Илларион.

Смерть колдуна не принесла покоя. Наоборот, мрак еще больше сгустился над домом. Той же ночью в комнате Светы и Кирилла форточка с оглушительным треском распахнулась, и порыв ледяного ветра загасил лампадку у иконы.

— Вчера кто-то всю ночь ломился в нашу дверь, — жаловалась утром жена Семёна. — Мы от страха до утра под одеялом просидели.

На следующее утро Виктор сунул руку под подушку отца и нащупал там что жесткое и липкое. Это оказался моток черных ниток, перевязанный клочком человеческих волос.

— Каждый день, — прохрипел Виктор, глядя на эту мерзость. — Каждый гребаный день! Кто это делает?!

Но хуже всего было Полине. Ее лицо стало совсем восковым, волосы выпадали прядями. Она горела в лихорадке и иногда захлебываясь плачем кричала, указывая пальцем в угол, где не было ничего, кроме черной тени. Вызванный на дом врач только развел руками.

— Жар есть, а причину найти не могу. Ни одно лекарство не помогает. Это не похоже на простуду.

В отчаянии жильцы решили, что нужно искать знахаря.

— Это было не простая порча. Над жилищем нависло проклятие. Нужен тот, кто в этом разбирается.

Через знакомых нашли какого-то старика из пригорода, который, по слухам, умел «снимать грязь». Дед Захар, сухой и жилистый мужик, медленно обошел коридор, касаясь стен кончиками пальцев.

— Это не простое место, — сказал он. — Пятна на стенах, сажа на окнах… Это порча на извод. Суровый и очень опасный обряд.

— Порча на извод? — переспросил Кирилл.

— Да. Редкая и грязная работенка. Чтобы место проклясть, осквернить его. Чтобы еда тухла, дети болели, а взрослые с ума сходили. Чтобы дом сам своих жильцов выжил. Это делает живой человек. И пока вы его не найдете, порча не исчезнет.

После ухода старика атмосфера в доме стала совсем невыносимой. Теперь каждый подозревал другого.

— Ты вечно по ночам по коридору шастаешь, — набросилась Света на Тамару Игоревну. — Что-то вечно бормочешь себе под нос. Люди видели у тебя на руках сажу. Не твоя ли это работа?

Тамара ничего не ответила. Лишь метнула на Свету холодный, тяжелый взгляд и молча ушла в свою комнату.

На следующий день Виктор, убираясь у себя, нашел под кроватью сверток из черной тряпки. Внутри были те же нитки и сажа.

— Это не мое! — заорал он, выбежав в коридор. — Мне подбросили! Специально, чтобы меня обвинить!

Подозрения перекидывались с одного на другого, как заразная болезнь. Никто больше не разговаривал друг с другом. Двери запирались на все засовы. В комнате Светы находили рассыпанную соль и волосы. На пороге у Семёна — огарки свечей. У Виктора под подушкой — снова землю. Коммунальная квартира превратилась в поле битвы, где каждый видел во врага в соседе.

Дом превратился в бездонную пропасть недоверия и ненависти.

Семён и Виктор, доведенные до отчаяния, решили снова позвать деда Захара. Старик приехал на следующий же день. Выслушал их сбивчивые, полные взаимных обвинений рассказы и долго смотрел каждому в глаза.

— Эти подклады — не ваших рук дело, — наконец сказал он. — Их специально разбросали по ваши комнатам, чтобы вы друг друга «съели». Чтобы подозрение, как червь, точило вас изнутри. Это работа того же человека. И кажется, я начинаю понимать, кто здесь творит свою черную игру.

Захар уже успел выяснить истинную причину смерти Иллариона. Старый колдун был не так прост и успел понять, кто наводит порчу. За это он и поплатился.

Через два дня, в ночь полнолуния, Захар тайно вернулся в дом. Теперь он был готов. В его заплечном мешке лежали нужные травы, освященная соль и кое-что еще для обряда очищения. В мертвой тишине двора-колодца вдруг отчаянно, навзрыд завыли собаки.

Дверь угловой комнаты тихонько скрипнула. Из нее вышла Тамара Игоревна. Ее глаза в темноте, казалось, горели красным светом. Она дошла до середины коридора, туда, где на полу еще виднелись остатки стертых символов, и замерла.

В этот момент Захар вышел из своего укрытия и швырнул ей в лицо горсть чего-то из мешка, выкрикнув короткое, гортанное слово.

Тамару будто ударило невидимой молнией. Она рухнула на пол, ее тело выгнулось дугой. Суставы вывернулись в обратную сторону. Лицо застыло в гримасе ужаса, а из глаз, носа и полуоткрытого рта медленно потекла густая черная кровь.

Вой собак во дворе резко оборвался.

Утром жильцы, выйдя из комнат, увидели ее тело. Она лежала на пороге, скрюченная мумия, будто ее иссушила невидимая сила. Никто так и не узнал, да и не особо хотел знать, что она увидела в свой последний миг, потому что ее широко открытые глаза навеки застыли в выражении абсолютного ужаса.

Смерть Тамары окутала дом еще более плотным саваном тайны. В голове у всех жильцов был лишь один вопрос: почему? Кто она такая?

Вскоре в доме снова появился дед Захар.

— Нечего ее жалеть, — сказал он, глядя на оцепеневших жильцов. — Это все ее рук дело. Это она навела на дом порчу на извод. Она же и подстроила все так, чтобы вы думали на Иллариона. Старик раскусил ее, понял, чья это «печать». За это и стал ее первой жертвой.

Все молчали.

— Но зачем? — выдавил наконец Кирилл. — Зачем ей это было нужно?

— Потому что она не выносила чужого счастья. В ее собственной жизни не было ничего, кроме злобы. Она хотела, чтобы и все остальные страдали так же. Ей нужно было отнять у вас покой, детей, само счастье, и со временем забрать этот дом целиком, превратив его в свое черное капище. Я навел о ней справки. Ее родители умерли, когда она была ребенком. Еще в юности связалась с черной магией. Вышла замуж — муж с свекровью пытались ее образумить. Она свела обоих в могилу. Где бы она ни жила, она сеяла вокруг себя только смерть и горе. Ваш дом должен был стать ее следующей жертвой.

От услышанного у людей подкосились ноги. Женщина, которую они считали несчастной, одинокой вдовой, оказалась беспощадным монстром. С ее смертью черная тень, казалось, покинула дом.

Но проклятие не исчезло бесследно.

Жильцы больше не могли смотреть друг другу в глаза без тени подозрения. Разговоры по вечерам смолкли, общая кухня опустела. Дом затих. Кошмар закончился, но он оставил после себя пустоту в душах людей, навсегда отравив их памятью о том, какое зло жило рядом с ними.

Улыбалось им в лицо и желало им мучительной смерти.