Одержимость⁠⁠

Виктор ворвался в спальню дочери, едва не сорвав дверь с петель. За ним, спотыкаясь и захлёбываясь от слёз, вбежала его жена Ирина. Комнату заливал тусклый свет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь неплотно задернутые шторы. То, что они увидели в этом свете, казалось сценой из кошмара.

Алина, их дочь, стояла на коленях посреди комнаты, спиной к ним. Её тонкая ночная рубашка задралась, обнажая позвоночник, выпирающий острыми углами под натянутой, пергаментной кожей. Она неистово скребла ногтями паркет, сдирая лак и впиваясь в древесину с такой силой, что из-под её пальцев летели мелкие щепки.

— Алинушка… доченька, что ты делаешь? — прошептала Ирина, делая осторожный шаг вперёд.

Фигура на полу замерла. С жутким хрустом шейных позвонков, она медленно повернула голову. Когда её лицо оказалось в полоске света, Ирина беззвучно открыла рот, хватаясь рукой за косяк двери. Виктор застыл, ощущая, как ледяной пот стекает по спине.

Это было лицо их дочери, но в то же время совершенно чужое. Её кожа, обычно имевшая тёплый оттенок, теперь была бледно серой. Белки глаз были испещрены лопнувшими сосудами. Губы растянулись в улыбке. И из уголка её рта тонкой струйкой стекала бледно жёлтая, как гной, слюна.

А потом она улыбнулась.

Улыбка растянула её потрескавшиеся губы, обнажая синюшные дёсны, и в тишине комнаты раздался смех. Клокочущий, булькающий хрип злобной насмешки. Такой, что у Виктора зашевелились волосы на затылке. Смех оборвался так же внезапно, как и начался. Алина снова отвернулась и с удвоенной яростью продолжила скрести пол.

Так продолжалось уже больше месяца.

Месяц, как их цветущая, сияющая жизнью дочь превратилась в это иссохшее, одержимое существо. Врачи разводили руками. Сначала ставили «атипичную депрессию», потом «острое психотическое расстройство селфхарм — самоповреждающее поведение». Её пичкали нейролептиками, от которых она превращалась в сонный овощ, но как только действие препаратов ослабевало, всё начиналось снова. Она мало ела, почти не пила, только часами смотрела в одну точку или вдруг впадала в буйство: билась о стены, говорила на каком-то непонятном щёлкающем языке. Или вот так — скребла ногтями любую поверхность, пока пальцы не превращались в кровавое месиво.

Жених Алины поначалу держался, но после того как она на его глазах попыталась съесть стекло из разбитой фоторамки, он исчез. Сначала перестал отвечать на звонки, а потом его мать сухо сообщила Ирине, что «их мальчик не готов к такой жизни».

Отчаяние было почти физическим. Оно душило, лишило родителей покоя.

Однажды, сидя на кухне и глядя в пустоту, Ирина решилась на последний отчаянный шаг — позвонила своей бабке, Любови Никитичне, живущую в отдалённой деревне под Красноярском. Баба Люба, была женщиной суровой и немногословной, она выслушала сбивчивый, слезливый рассказ внучки, долго молчала, а потом твёрдо сказала:

— Собирайтесь. И её везите. Сюда. Врачи твои тут без надобности.

Через три дня они уже тряслись по разбитой грунтовке, ведущей к деревне бабы Любы. Алину пришлось почти силой запихнуть в машину, предварительно вколов ей дозу успокоительного. Но даже сквозь лекарственный дурман существо внутри неё сопротивлялось. Всю дорогу она тихо мычала, а один раз, когда машина подпрыгнула на глубокой выбоине, её глаза вдруг широко открылись, сфокусировались на Викторе, и чужой, сиплый голос отчётливо произнёс: «Зря стараешься, сыскарь. Всё равно она моей будет». Виктор чуть не выпустил руль из рук. Он двадцать лет проработал следователем, но никогда в жизни ему не было так страшно.

Баба Люба встретила их на пороге своей почерневшей от времени избы. Сухая, морщинистая, с пронзительными глазами, она одним взглядом оценила Алину, которую Виктор вытаскивал из машины.

— Несите в горницу. И оставьте. Сами на кухню идите.

Она не задавала вопросов. Зашла в комнату, где на лавке лежала Алина, посмотрела на метки от ногтей на её руках, приоткрыла ей веко, заглянула в пустой зрачок. Потом вышла на кухню, где за столом сидели оцепеневшие Виктор и Ирина.

— Где она эту дрянь подцепила? — спросила она без предисловий.

— Что «это», баб? — выдавил Виктор.

— Гостя. Незваного... и голодного. Последний месяц где была, прежде чем началось? Вспоминай, Ирка.

Ирина начала перебирать в уме все события. Работа, дом, встречи с подругами...

— Поездка! — вдруг вспомнила она. — Они с коллегами ездили на Алтай. Корпоративный выезд, пешее путешествие в горах. Вернулась оттуда уставшая, но довольная. А через три дня начался этот кошмар.

Баба Люба кивнула, будто услышала то, что и так знала.

— Алтай... Места там сильные. И злые. Не для всякого человека. Особенно, если лезть, куда не просят. Значит, так. Поедете обратно.

— Куда?! На Алтай? Бабушка, ты с ума сошла? Ей и так плохо, а так только хуже станет! — взмолилась Ирина.

— Хуже, чем сейчас, уже не будет, — отрезала бабка. — А если оставите её здесь, через неделю хоронить будете. Он её доест. Ей не лекарь нужен, а тот, кто с НИМИ говорить умеет. Кам, шаман то есть. Есть там один, на берегу Катуни, за селом Чемал. Аржан его кличут. Старый, но сильный шаман. Скажете, от Любы из Сибири. Он поймёт. И не тяните. У вас времени в обрез.

Путь на Алтай был сущим кошмаром. Успокоительное почти не действовало. Существо внутри неё поняло, куда его везут, и пришло в ярость. Алина рычала, билась о стёкла, пыталась укусить отца. Виктору пришлось связать ей руки и ноги ремнями. Но страшнее всего были её слова.

Она рассказывала Ирине о её первом аборте в юности, о котором не знал никто, кроме неё самой. Она напоминала Виктору о случайно убитом им много лет назад мелоком воришке, и о том, как он до сих пор просыпается по ночам от этого воспоминания. Она вытаскивала наружу самые грязные, самые постыдные их тайны и упивалась их страхом и переживаниями.

***

Шамана Аржана они нашли не сразу. Его аил — низкая восьмиугольная юрта — стоял на на краю, у самой воды, бурлящей на перекатах. Сам Аржан оказался невысоким, жилистым старичком, с невероятно спокойными глазами. Он молча выслушал их, пока Алина, привязанная к сиденью машины, выла за окном, как дикий зверь.

— Кёрмёс, — сказал он наконец, глядя на реку. — Дух человека, который умер не своей смертью. Голодный и злой. Где она его нашла?

Ирина рассказала про трекинг.

— Они ходили на перевал «Ворота Дьявола» — уточнил Аржан. Там нельзя шуметь. Нельзя оставлять мусор. Нельзя сквернословить. Место это — могила. Давняя. Сто лет назад там двое золотоискателей шли. Один другого предал. Убил и забрал всё золото. С тех пор его дух там мается. Ждёт. Тех кто энергетичски слаб, чтобы сопротивляться ему. К ним он и пристает.

— Что нам делать? Помогите! — взмолилась Ирина, готовая упасть на колени.

— Помочь можно. Но будет страшно, — ответил шаман. — И нужна плата. Не мне. Ему. Чтобы он взял своё и ушёл. Нужен молодой баран, самый лучший. И водка. Много водки. Ночью будем делать обряд.

Ночью у костра, разведённого перед аилом, было холодно и жутко. Аржан принёс на руках Алину — она вдруг стала тихой и кроткой — и посадил напротив себя. Её глаза были закрыты. Шаман начал ритуал. Он бил в огромный, обтянутый кожей бубен, и его низкий, гортанный голос сплетался с рокотом реки. Воздух загустел, наполнился запахом можжевельника, который Аржан бросал в огонь.

В какой-то момент Алина открыла глаза. В них больше не было пустоты. Лишь чёрная ненависть и злоба.

— Не уйд-д-ду-у-у, — прошипел, растягивая слова, из её горла чужой голос. — Она моя-а-а. Она тёплая.

— Ты голоден, — спокойно ответил Аржан, не прекращая бить в бубен. — Ты давно не ел. Я дам тебе пищу. Я дам тебе то, что согреет тебя. В обмен на неё.

Он кивнул Виктору. Тот, дрожа всем телом, принёс деревянное блюдо. На нём лежали ещё тёплые, дымящиеся на морозе паром баранья печень и сердце, и стояла большая пиала, до краёв наполненная аракой — местной молочной водкой.

Глаза Алины впились в блюдо. Её лицо исказилось от жадности. Существо внутри неё боролось с собой.

— Отдай!, — прохрипело оно.

— Уходи из неё. И это будет твоё, — твёрдо сказал шаман.

Секундная пауза, показавшаяся вечностью.

— Да, — выдохнуло оно.

Аржан пододвинул блюдо. То, что произошло дальше, заставило Ирину закричать и отвернуться, а Виктора, опера, видевшего всё, стошнило прямо на землю.

Алина, или то, что было в ней, набросилось на сырое мясо. Она рвала его зубами, заглатывая огромными кусками, не жуя. Кровь текла по её подбородку, пачкая одежду. Она чавкала, рычала, как зверь, защищающий добычу. Запрокинув голову, она залпом выпила всю пиалу с аракой, и часть жидкости пролилась, смешиваясь с кровью на её груди. На миг её глаза встретились с глазами Виктора, и в них был такой голод, что он чуть не потерял сознание.

Она доела всё до последнего куска, облизала окровавленные пальцы, а потом её тело выгнулось дугой, изо рта пошла пена, из горла в воздух вырвался клуб чёрного дыма и она без чувств рухнула на землю.

***

Прошло два месяца. Алина поправилась. Но ничего не помнила о том, что с ней происходило, кроме смутных обрывков кошмара. Пробел в памяти на целый месяц.

Её мучил один вопрос: как это могло случиться?

Однажды вечером, перебирая фотографии из той поездки на Алтай, она наткнулась на странное видео. Короткий ролик, который она, видимо, случайно сняла на телефон.

На нём, она и её коллега Кристина стояли на вершине какого-то перевала. Кристина улыбалась.

— Алин, давай я тебя сфоткаю вон у тех камней, вид будет обалденный! — говорила Кристина. — Только ты телефон оставь здесь, а то уронишь ещё.

Алина пошла к камням. Камера осталась лежать на рюкзаке, продолжая снимать. В кадре осталась Кристина. Она подождала, пока Алина отойдёт подальше. Её улыбка в мгновение сползла с лица, сменившись брезгливой, злобной гримасой. Она посмотрела по сторонам, а потом достала из кармана горсть чего-то, и с шёпотом, которого не было слышно на съемке, бросила это на землю у своих ног. После чего развернулась и быстро пошла вниз по тропе, в обратную сторону.

Холод сковал Алину. Кристина! Тихая, вечно улыбающаяся Кристина.

Теперь стало понятно — она ненавидела её за то, что новый начальник отдела, в которого Кристина была по уши влюблена, оказывал знаки внимания Алине. Она выросла на Алтае и, скорее всего, прекрасно знала местные легенды и запреты.

Она провела какой-то свой, маленький ритуал. Призвала. Указала цель.

На следующий день Алина пришла в офис. Она молча подошла к столу Кристины, дождалась, пока та поднимет на неё глаза, и включила видео на телефоне.

Лицо Кристины менялось, пока она смотрела. Уверенность, недоумение, страх, и наконец — животная ненависть.

— Выжила, значит, — прошипела она так тихо, чтобы только Алина услышала. — Жаль.

— Я не буду устраивать проверки и сливать тебя начальству, — так же тихо ответила Алина, наклонившись к её уху. — Это слишком просто. Но я знаю, где ты живёшь. И я помню дорогу на Алтай. А ещё я знаю, что голод — страшная вещь. Тем более, если он длится сто лет.

Кристина отпрянула, со страхом глядя на Алину. И ей показалось, что на долю секунды в глазах девушки она заметила тот самый голод.

В тот же день, без объяснения причин, она уволилась.