Со временем реалии жизни меняются, слова и явления уходят в прошлое. В результате современному читателю могут быть непонятны многие нюансы, шутки и даже целые сюжетные линии в произведениях классиков. В качестве примера давайте взглянем на рассказ Н. В. Гоголя «Невский проспект» глазами современников писателя и оценим забытый юмор (далее комментарии к тексту будут курсивом, чтобы отделить их от авторского текста).

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта.

Уже в начале появляется интересный штрих: упоминание усов. Изначально для чиновников было чёткое правило: они не могли иметь ни усов, ни бороды. Позже добавилась вольность, разрешили отращивать бакенбарды. Если взглянуть на портрет молодого Гоголя, то можно увидеть: он тоже брился, ведь он был чиновникомУсы он отрастил позже, когда полностью сосредоточился на писательстве. . Крестьяне и выходцы из деревень часто носили усы, но деревенские усы обычно дополнялись бородой. Зато усы без бород могли иметь офицеры. Но офицеры обычно ходили в мундирах, даже в свободное от службы время. То есть 25-летний парень с усами и в диковинном сюртуке – с большой долей вероятности нигде не служит.

Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга!

Во времена Гоголя Гороховая была важной транспортной артерией города, поэтому по ней действительно летали экипажи. Застроена она была недорогими доходными домами и лавками – не самое лучшее место для прогулок. Под Морской, вероятно, имелась в виду Большая Морская улица. Во времена Гоголя это была престижная улица, где селились богатые люди и располагались дорогие магазины. Литейная улица тоже считалась весьма престижной, там строили солидные особняки. Мещанская улица была наоборот не престижной. Там располагались дешёвые лавки, сдавались меблированные комнаты, а ещё там часто селились женщины с пониженной социальной ответственностью. Гоголь тоже там когда-то жил. Пески и Московская застава – далёкие окраины.

Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток! Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих.

Раньше пекари действительно начинали работать очень рано, чтобы утром горожане могли получить свежий хлеб. Профессиональные попрошайки тоже начинали работать с самого утра. Салоп –  верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезами для рук или с небольшими рукавами, скреплялась лентами или шнурами. В начале 19 века это была модная вещь среди дворянок, в 1830-х – уже нет. Салоп стал одеждой бедных мещанок. Появилось даже презрительное слово «салопница».

Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофий; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавши вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и швыряет им черствые пироги и объедки.

Голландские рубашки – из голландского полотно. Это тонкая льняная ткань, которая шла на хорошее белье, скатерти в дорогих ресторанах и т. д. Ганимед – в данном случае шутливая отсылка к красавцу-виночерпию, сыну троянского царя Троса в «Илиаде» Гомера. Здесь ганимедом назван слуга.

По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть.

Екатерининский канал (сейчас канал Грибоедова) считался очень грязным, в том числе, потому что местные жители в то время часто сливали туда отходы своей жизнедеятельности. При Александре II его даже хотели засыпать как рассадник инфекций.

В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре.

А солидные дамы в это время почивали, так что их ушам сквернословие не мешало.

Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время, то есть до двенадцати часов, Невский проспект не составляет ни для кого цели, он служит только средством: он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время, что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстука, — никто этого не заметит.

Как видим, в это время просто гуляющей публики не было. Пестрядевый – из пестряди – грубой домотканой ткани из нитей разных цветов, обычно в клетку или полоску. Пестрядевые халаты обычно носили сельские жители, и речь шла не о домашней одежде, а верхней, типа плаща. В данном случае в таких халатах бегают «мальчики», которых из деревень отправили на заработки в столицу, «в люди».

В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский проспект — педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами.

Кстати английские воспитатели для детей были самыми дорогими. Нанимали их в основном богатые столичные семьи, так как «англомания» была преимущественно столичным явлением. Быть «слабонервными» среди столичных дам было даже модно.

Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец выпивших чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников.

В газетах печатали информацию о приехавших и уехавших, и особенно важно было писать про уехавших. Об этом информировали, чтобы человек не наплодил долгов и не сбежал незамеченным. Чиновники по особым поручениям состояли при министрах, губернаторах и других начальниках. Гражданская служба была менее престижна, чем военная, а среди чиновников самой престижной считалась Коллегия иностранных дел, куда можно было попасть только при наличии соответствующих связей. Насчёт тонкого обращения начальников – это ирония, так как существовала жёсткая субординация, и начальники с подчинёнными не церемонились.

Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах Провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорты помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие.

Как видим, многие трепетно относились и к бороде, и к усам. Помадами называли всю косметическую продукцию кремообразной текстуры. Веленевая бумага – дорогая писчая бумага (то есть для письма, а не технических нужд). Посессор – владелец.

Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, — пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте… А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским.

Пышные рукава были в моде, а автор описывает их утрированно ещё более пышными. Их иронично описывал и Пушкин в «Барышне-крестьянке».

Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх…  Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею частию служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет по кондитерским, — словом, большею частию всё порядочные люди.

Многие современники высмеивали стремление к субординации во всём, особенно среди чиновников. Чтобы определить, кто перед ними, люди пытались оценивать одежду и обувь. Фалды –  удлинённые задние концы фрака или мундира. Их дизайн часто менялся, они были то длиннее, то короче, то заострённые, то закруглённые. Одежда стоила дороже, чем сейчас, поэтому постоянно следовать моде было довольно накладно. Глядя на фалды (в комплексе с другими деталями одежды) можно было определить, давно ли пошита одежда (и, соответственно, водятся ли у хозяина деньги)

В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой — греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстук, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка оканчивается, толпа редеет.

Во времена Гоголя перстни-талисманы были в моде, и некоторые щёголи действительно носили их на мизинцах. Такой перстень был, например, у Пушкина.

В три часа — новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах. Голодные титулярные, надворные и прочие советники стараются всеми силами ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари спешат еще воспользоваться временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающею, что они вовсе не сидели шесть часов в присутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих; они еще не вполне оторвались от забот своих; в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел; им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя канцелярии.

Присутствие – присутственное место – госучреждение, место, где работал чиновник. Чиновники продвигались по службе, опираясь на табель о рангах. Существовало 14 классов, где 14-й – самый низший.

С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит через Невский проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого повытчика, пущенная по миру во фризовой шинели, какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны, какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикулем и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик, русский человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою бородою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором все шевелится: спина, и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару, иногда низкий ремесленник; больше никого не встретите вы на Невском проспекте.

Повытчик – служитель канцелярии, должностное лицо, ведавшее делопроизводством в суде Русского государства в 16—17 веке. Во времена Гоголя слово использовалось в ироничном значении, и с человеколюбием оно точно не ассоциировалось. Фриз – грубая шерстяная ткань, из которой шили верхнюю одежду. В старой фризовой шинели ходил гоголевский Акакий Акакиевич. То есть тут речь о бедном человеке, ставшем жертвой судебного произвола или равнодушия фемиды. Демикотон – тоже дешёвая грубая ткань, из неё шили сюртуки и не только. Талия на спине – ироничное указание на то, что одежда очень старая. Когда-то в моде была завышенная талия, но в 1830-х эта мода давно прошла.
Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться.

В то время фонари зажигались и гасились вручную. Эстамп – гравюра, оттиск изображения.

Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку.

В 19 веке добропорядочные дамы в вечернее время одни не ходили. Те, у кого была возможность, обычно даже в дневное время брали с собой слугу. В дневное время идущая по улице женщина ещё могла просто  спешить по своим делам. В вечернее время фланирующие по улице женщины обычно были проститутками. Далее у автора лиричное описание молодого романтичного художника, который заинтересовался незнакомкой, шёл за ней до её дома, а там оказался бордель.

— Стой! — закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним молодого человека во фраке и плаще. — Видел?— Видел, чудная, совершенно Перуджинова Бианка.— Да ты о ком говоришь?— Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! Боже, какие глаза! Все положение, и контура, и оклад лица — чудеса!— Я говорю тебе о блондинке, что прошла за ней в ту сторону. Что ж ты не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась?— О, как можно! — воскликнул, закрасневшись, молодой человек во фраке. — Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту; это должна быть очень знатная дама, — продолжал он, вздохнувши, — один плащ на ней стоит рублей восемьдесят!— Простак! — закричал Пирогов, насильно толкнувши его в ту сторону, где развевался яркий плащ ее. — Ступай, простофиля, прозеваешь! а я пойду за блондинкою.

В итоге Пискарёв оказался в притоне на четвёртом этаже (чем выше этаж, тем дешевле жильё), откуда с ужасом сбежал. Затем дома ему приснилось, что незнакомка – на самом деле дама, которая просто так хотела развлечься.

Все откинувши, все позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным видом, полный только одного сновидения. Ни к чему не думал он притронуться; глаза его без всякого участия, без всякой жизни глядели в окно, обращенное в двор, где грязный водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: «Старого платья продать». Вседневное и действительное странно поражало его слух.

Скупкой старого платья занимались преимущественно татары, которые не всегда дружили с русским языком. Сначала В лирический герой, чтобы несчастная любовь не мешала спать, отправился к персиянину за опиумом - по-столичному, по-богемному, а большинство обывателей просто напились бы. В конце 19 века уже процветала аптечная наркомания, и добыть наркотики было проще, а во времена Гоголя они встречались намного реже. Далее герой решил, что это ошибка, надо красавицу спасать, вызволив из борделя, чтобы вместе заниматься честным трудом, но ей эта идея «почему-то» не понравилась. Не захотела она быть ни швеёй, ни прачкой. В итоге бедняга наложил на себя руки.

Я не люблю трупов и покойников, и мне всегда неприятно, когда переходит мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая занята факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея другого дела.

Автор описывает похороны состоятельных господ. Для погребальной процессии нанимали факельщиков. Они обычно были одеты в белое, носили цилиндры, несли зажжённые фонари.

Поручик Пирогов тем временем шёл за блондинкой. Эта красавица оказалась более добропорядочной гражданкой.
Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф…
Перед ним сидел Шиллер, — не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, — не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера.

Шиллер был пьян и хотел отрезать себе нос, чтобы не тратить деньги на табак. Но Пирогов его отвлёк от членовредительства.

Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал:— Вы извините меня...— Пошел вон! — отвечал протяжно Шиллер. Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращение ему было совершенно ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С чувством огорченного достоинства он сказал:— Мне странно, милостивый государь... вы, верно, не заметили... я офицер...— Что такое офицер! Я — швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! — при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее.

С одной стороны социальный статус Пирогова был значительно выше, чем у немецкого «гастарбайтера». Поэтому хамство пьяного немца ставило его в тупик. Вызвать на дуэль можно было только равного по положению. Поколотить обидчика – задача рисковая, тот не один. Он обращается к нему: Милостиливый государь! Когда-то это было стандартное вежливое обращение, но затем к нему добавился привкус казёнщины, примерно как «дорогой товарищ» и холодной вежливости с привкусом покровительства. Но немец этих нюансов не знал и церемониться не стал. В итоге дон жуан просто решил не связываться с пьяным. Он решил соблазнить его хорошенькую жену и почти преуспел в этом. Однако в шаге от любовных утех его поймали и поколотили.
Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он Бог знает чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит недостаточным наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому государю. Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из «Северной пчелы» и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю Контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров.

Пирогов действительно оказался перед сложным выбором. Он, конечно, мог бы пойти жаловаться, но обстоятельства дела таковы, что он сам бы был ещё долго предметом шуток.

В конце автор резюмирует, что «он лжет во всякое время, этот Невский проспект».

Больше рассказов о дореволюционном быте в моей книге тут

Президент #юнайтедстейтсофтакиамерика Трамп по своему отметил вчера День географа в России (есть такой праздник в России): показал кокаиновому пидару нелигитимному президенту карту недостраны 404, которую пока ещё привычно называют Украиной, хотя точнее исторически - Окраина России, с российскими территориями.

Газета.ру со ссылкой на ВВС информирует: В Белом доме перед началом закрытой части переговоров развернули карту Украины. По данным издания, восточная часть территории, которую в настоящий момент контролируют Вооруженные силы РФ, закрашена розовым цветом.Ранее Трамп согласился, что Украина должна уступить часть своей территории России.

А Киев, писало ранее ТАСС, не признает, что они находятся под чужим суверенитетом, но признает, что военным образом они утрачены.

Пока что Трамп играет в одни ворота с нами. Но он не против зелененой мрази Зеленского. Он за себя. Поэтому хочу отметить, что «трампомания» в российском сегменте интернета необоснованна и даже вредна, так как завышает ожидания, расслабляет. Трамп любит или боится Россию? Он бизнесмен, ему сейчас даже, возможно, не столько выгодна сделка с Россией, сколько невыгодно союзничество со старушкой Европой и поддержка укронацистского режима. Поэтому он, ища способы укрепления себя как гегемона в англосакском мире и ища потенциальных если не союзников против Китая, то как минимум тех, кто не встанет против США за КНР – готов дружить с Россией.

✅ Но это не означает гарантированного союзничества в какой-либо стратегической перспективе. Вообще, не стоит забывать, что у России только её собственные армия и флот и есть единственные союзники в исторических реалиях. А Трамп любого партнёра по мировой дипломатии при соответствующем раскладе карт «продаст, обманет, ещё и пообедает с вами».

В продолжение классики: "Мошенник! – сказал Собакевич очень хладнокровно, – продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.

А аппетит у Собакевича - 🔥👍👍

Вопросы философии и психологии. Год XVII. Книга IV (84) Сентябрь-октябрь 1906 г
...Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим. Величайший из наших царей, тот, который, по общепринятому мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет назад пред лицом всего мира отрекся от старой России. Своим могучим дуновением он смёл все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился пред Западом и встал нашим господином и законодателем. Он ввел в наш язык западные речения; свою новую столицу он назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и принял титул западный; наконец, он почти отказался от своего собственного имени и не раз подписывал свои державные решения западным именем. С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими. Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим.

...Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому что за каждым событием вы находите там идею, потому что средневековая история – это история мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе. И оттого – сколько борозд провела эта история в сознании людей, как разрыхлила она ту почву, на которой действует человеческий ум! Я хорошо знаю, что не всякая история развивалась так строго и логически, как история этой удивительной эпохи, когда под властью единого верховного начала созидалось христианское общество; тем не менее несомненно, что именно таков истинный характер исторического развития одного ли народа или целой семьи народов и что нации, лишенные подобного прошлого, должны смиренно искать элементов своего дальнейшего прогресса не в своей истории, не в своей памяти, а в чем-нибудь другом. С жизнью народов бывает почти то же, что́ с жизнью отдельных людей. Всякий человек живет, но только человек гениальный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю. Пусть, например, какой-нибудь народ, благодаря стечению обстоятельств, не им созданных, в силу географического положения, не им выбранного, расселится на громадном пространстве, не сознавая того, что делает, и в один прекрасный день окажется могущественным народом: это будет, конечно, изумительное явление, и ему можно удивляться сколько угодно; но что, вы думаете, может сказать о нем история? Ведь, в сущности, это – не что иное, как факт чисто материальный, так сказать, географический, правда, в огромных размерах, но и только. История запомнит его, занесет в свою летопись, потом перевернет страницу, и тем все кончится. Настоящая история этого народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, инстинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот момент, который я всеми силами моего сердца призываю для моей родины, вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на себя, мои милые друзья и сограждане, живущие в век высокой образованности и только что так хорошо показавшие мне, как ярко пылает в вас святая любовь к отечеству.

...В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может быть, слишком превознес, но которые тем не менее являются наиболее полными образцами цивилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на нее, овладевают ею, выворачивают ее наизнанку, искажают ее, и минуту спустя, размельченная всеми этими факторами, она уносится в те отвлеченные сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы – эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся установиться даже в отношении самых незначительных вещей, – ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас – и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им. Не знаю, может быть, лучше было бы пройти через все испытания, какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые силы, новую энергию и новые методы; и, может быть, наше обособленное положение предохранило бы нас от невзгод, которые сопровождали долгое и многотрудное воспитание этих народов; но несомненно, что сейчас речь идет уже не об этом: теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь из него всю возможную пользу. Правда, история больше не в нашей власти, но наука нам принадлежит; мы не в состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас. Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется. Несомненно, что большая часть народов носит в своем сердце глубокое чувство завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о протекших днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их бороться с их неумолимым прошлым.
Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не были ввергаемы всемогущею силою в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли. Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что, благодаря небу, мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наше сознание; что нам позволено надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути, развертывала пред ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое просвещение.

...Вспомним, что вскоре после напечатания злополучной статьи, о которой здесь идет речь, на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот, никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко размышлявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь пугливы по отношению к строгому слову, проникающему в сущность явлений? Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражнялись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами.
Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до конца наши летописи, – вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы, и почти никогда не встретите проявлений общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую мудрость, так как он признал тем высший закон своих судеб: необычный результат двух элементов различного порядка, непризнание которого привело бы к тому, что народ извратил бы свое существо и парализовал бы самый принцип своего естественного развития. Быстрый взгляд, брошенный на нашу историю с точки зрения, на которую мы стали, покажет нам, надеюсь, этот закон во всей его очевидности.