Жду новый пост

Серия «Рассказы.»

Всем известно, что Иисус Христос был предан за тридцать серебренников. Игорь Николаевич был предан и продан за сумму меньшую, но не менее гнусно и подло. Именно об это драме, которая развернулась на улицах слякотной зимней Риги в самом начале второго тысячелетия.

После очередного пьяного скандала наш бедный герой пребывал в состоянии медитации, как он поэтически именовал похмельный синдром. Порой в его квартиру, в которой длился вечный ремонт, ломилась его жена и еще разные люди, оставшиеся неизвестными. На лестнице раздавалась злобная ругань в адрес бедного Игоря Николаевича, который тщетно пытался припомнить, что же он натворил, находясь в объятиях бога Вакха. Потом он начал раздумывать о том, как бы отключить звонок и обить входную дверь чем-то мягким, дабы по ней никто не стучал. Эти стуки эхом отдавались в его голове. Неужели все эти люди, думал он, не могут понять, что в квартире никого нет, или тот, кто в ней есть, просто не желает с ними общаться.

Далее он начал думать о том, чтобы повесить на дверях табличку, которая убедительно просит его не беспокоить. А потом он начал читать начавшую отклеиваться от стены газету «Советская молодежь» образца 1989 года. Статья называлась «Бериевщина». Шрифт был слишком мелким для того, чтобы его хорошо разбирать, лежа на диване. Ассоциативный ряд, который тут же возник, отвлек его от чтения. Он вспомнил, как начал делать этот ремонт во времена перестройки, как проголосовал за независимость Латвии, надеясь на то, что он будет жить в стране без очередей, что станет предпринимателем. Тогда он собирался купить оборудование для растяжки и стяжки тонколистового металла, на котором делал левые заказы. Он практически уже видел, как нанимает молодых и шустрых подчиненных. Тогда ему ужасно не хотелось обрабатывать своих ленивых коллег, которые за бутылку получили высшие разряды и постоянно просят его помочь. Впрочем иногда он видел, как поехал на настоящий Запад и зажил там по - человечески, временами летая к родственником жены под Киев, чтобы показать, кто они, а кто он…

Запад не стал ждать, пока Игорь Николаевич приедет, он приехал на место его дислокации сам. И тут подпольный предприниматель, незаконно эксплуатировавший государственную технику, употреблявший народный материал в целях личного обогащения, остался без техники, материала, работы. В какой-то мере он был даже лишен возможности общаться с властью, ибо она заговорила на неизвестном ему латышском языке. Тут уже он вспомнил, что он хоть и украинец, но все же русский, а так же командир советской армии, пусть только младший сержант, но все же командир, и по этой причине он решил ждать возвращения советской власти, а не интегрироваться в буржуазное националистическое общество. Под предлогом проводимого в квартире ремонта он лег на диван, одев мученический венец борьбы за справедливость. Функции добытчика он полностью переложил на жену, законспирировавшись под домохозяйку.

Оголодавшая кошка, которую жена отдала ему на перевоспитание, подобострастно лизала его босые грязные ноги. Наполовину вынырнув из своих раздумий, Игорь Николаевич посмотрел на неё одним глазом. Пока это животное жило в квартире с его женой и дочкой, оно распоясалось настолько, что даже нагадило в новую микроволновую печь. В новых условиях гадить кошке было просто нечем. Новый опекун, занятый своими мыслями не подумал о том, что кошка не может сама отвернуть кран и напиться воды. А что касается еды, то есть и ему самому было нечего. Обнаружив, наконец, на подоконнике миску, кошка решила не привередничать как ранее и съесть всё, что там будет. Там оказалось несколько окурков.

-А их еще докурить можно было! – погрозил кошке Игорек. – Прожорливая скотина! Курицей тебя кормили пока я себе блины из одной муки печь умудрялся! Запомни, теперь твоя еда – наша, а моя еда – моя.

По узкой тропке, проложенной сквозь горы пакетов с ярлычками, которыми была завалена вся квартира, до шкафа, Игорь Николаевич открыл его дверь и увидел свое отражение в зеркале. На голодающего мученика он похож не был. Скорее на символ фирмы «Мишелин». Эта картина навела его на мысль о том, что надо бы завести зеркало поменьше и повесить его в кухне. Слишком уж очевидно было то, что грудь у него больше, чем у жены, а живот больше, чем у женщин на сносях. Кошке он велел не блеять и не тереться об ноги, ибо он не уверен, еще в том, что она научилась пользоваться удобствами квартиры, потому есть не получит. Блеяние кошки мешало ему прислушиваться к тому, что творилось на лестнице. Он намеревался спуститься в квартиру жены и забрать продовольственный пакет, предназначавшейся для кошки.

Уже полчаса в дверь никто не колотит, не звонит, никаких звуков на лестнице нет, значит, путь к еде свободен! Игорь Николаевич  быстро натянул дырявые рейтузы и желтую майку лидера, отомкнул множество замков и…

На пороге стоял его давний коллега. Судя по запаху, исходившему от него, он пребывал в недельном запое, во время которого у него отбирали все атрибуты его достижений. Это был автомобиль, мобильный телефон, который тогда еще не всякий мог себе позволить, пластиковая банковская карточка, приличная одежда, золотые украшения. Однако близким этого человека нельзя было отнять у него его доброго имени, ссылаясь на которое он брал взаймы у всех знакомых. Уверенные в исправной работе его памяти, многие знакомые ссужали ему деньги, уверенные в том, что потом он вернет им эти деньги с процентами. А так же многие из них знали о крутом нраве его супруги, сочувствовали ему, и не были против, если мужик раз в год, позволит себе недельный загул. К Игорю Николаевичу этот тип обращался редко, зная о его мученичестве, но в тот раз ситуация сложилась так, что обратиться ему было больше не к кому.

-Здорово! – лицо Василия, как меха гармоники, то сжималось в улыбке, то растягивалось, становясь серьезным. – Слушай, Николаевич! Игореха! Сколько не виделись! Такое дело, помоги! Денег не прошу, знаю, что у тебя плохо! Где теперь Зенонович обитает? Мне сказали, что знают, что ты знаешь, так что не отвертишься!

Игорь Николаевич был не расположен распространяться о том, что случилось с его другом, и где он обитает, после того, как его выселили из квартиры за неуплату. Тут же возник целый ряд неприятнейших картин, на последней из которых, его друг лежал горячий и совсем белый под осыпавшейся новогодней елкой, когда на дворе был май месяц.

-Не знаю, - забубнил Игорь и принялся сталкивать с крутой лестницы бывшего коллегу. – Кто тебе мог сказать, что я знаю? Кто может знать, что я знаю? Какая чушь!

-Не знаешь и ладно! – поддался незваный гость. – Я просто так, поговорить зашел, чаю попить. – А ты, смотрю, не худеешь!

-Конституция у меня такая, - несколько сконфузился Игорь Николаевич. – Вообще-то чая у меня нет, да и угостить тебя нечем.

-Так зато у меня есть! – Василий сжал в улыбке свое сизое лицо и вытащил из глубины кармана открытую пачку песочного печенья. – И чай тоже где-то был, сейчас…

Увидев печенье и несколько пакетиков чая, которые подготовленный заранее незваный гость старательно отряхивал от крошек и прочего мусора, измени свое отношение к нему. Он решил, терпеливо выслушивать его, пока не кончится печенье. Василий, зайдя в кухню, тут же распахнул куртку, заворотил свитер и майку и указал корявым ногтем на шрам на своем животе.

-Ты посмотри! – лицо его вытянулось до предела серьезности, так что даже нельзя было и предположить, что на нем возможны веселые морщины.  – Меня резали! Я побывал на том свете! Одной ногой в могиле!

-Ну и что? – равнодушно глядя в сторону, спросил Игорь Николаевич. – Меня тут без ножа и прочих инструментов каждый день режут!

-И ты знаешь, как это было? Я просто спросил у него, у черного, что он там, в кустах с ножницами делает! И всё! Представляешь! Он меня пырнул и убежал.

-Какой черный, в каких кустах, когда?

-Ночью, зашел в кафе, выпил кофе, вышел, курю, и тут вижу, что в кустах, какой-то в капюшоне копошиться. Я и пошел разобраться, что там такое. Вроде, бы это цыган был, а может и кавказец, он ничего не говорил. Я не растерялся, сразу на трамвай сел и поехал к нашему шефу.

-А живот? Зачем к шефу?

-Живот зажал, а к шефу, чтобы спросить, что делать.

-И что, ты ехал на трамвае, со вспоротым животом, чтобы спросить, что тебе делать дальше? Фантастика! Причем для тупых!

-Да ты не понял, я растерялся, а шеф скорую тут же вызвал, первую помощь мне оказал.

-Так в кафе бы обратно зашел и вызвал! У тебя же мобила есть! А машина!

-На машине я побоялся ехать, а на вызов с мобилы могут и не приехать, а кафе то закрылось…

Игорь Николаевич увлекся беседой, съел печенье, выпил чай и не смог отказаться, когда гость вытащил из кармана небольшую бутылку дешевой водки. Нескольких рюмок хватило, чтобы у радушного хозяина, принявшего гостя появилось необоримое желание продолжить банкет. Он откровенно сказал, что Александр Зенонович денег совершенно не имеет, потому навещать его нет никакого смысла.

-А есть у тебя хоть какой-то знакомый, который может под паспорт и права денег дать?

-Эврика! – воскликнул Игорь Николаевич. – То есть Ерика! В государственной конторе работает, загульная баба, заводится с половины оборота. Только добираться до неё долго, в Агенскалнсе живет.

-Ничего, у меня монеты есть, на трамвае доедем, подробности по дороге. Поехали быстрее!

Слово «быстрее» и Игорь Николаевич были несовместимы. Сначала он начал неспешно переодеваться, вертясь перед зеркалом в шкафу. Он скрупулезно убирал катышки со свитера, проверял ровны ли стрелки на его брюках, чистил ботинки, убирал перья, которые лезли из пуховой куртки, душился, причесывался. Василий сидел на стуле и нервно дрыгал ногой. Приведя в порядок себя, Игорь Николаевич занялся квартирой. Он проверил, закрыты ли окна, хорошо ли завернуты все краны, задумчиво послушал гудки в телефонной трубке. Кошке он отдал горсть крошек, которые предназначались его любимому голубю, а так же налил ей немного воды, следуя совету гостя. В завершении сборов, он подошел к крохотной иконке, висевшей над кроватью, и попросил у бога, чтобы на этот раз, все было хорошо, и концовка не была смазанной, как всегда.

По дороге Василий складывал оды о надежности Игоря Николаевича, обещал взять его на работу, расспрашивал о том, кто такая Эрика, какая она из себя. Эрика была еще молодой чиновницей, жаждущей простых развлечений. Жила она в мансарде небольшого деревянного дома, содержала мужчину с норовом, которого порой запирала в и уходила искать нового. Однажды переночевав у неё, Игорь Николаевич задумал остаться у неё навсегда, выкинув строптивого мужика, но ему ужасно не понравилось, что после ночи любви, на завтрак его накормили только овсянкой на воде. Это обстоятельство побудило его вернуться домой, к законной жене и продолжить делать бесконечный ремонт.

Эрика радушно приняла гостей, сообщила им, что в ближайшую неделю она на работу не пойдет, ибо немного болела. Правда её квартиру, в которой тоже происходил затянувшийся ремонт, им пришлось покинуть. Её сожитель оказался не таким гостеприимным, как она. Все вместе они отправились к Александру, их общему бывшему коллеге, у которого в новой квартире из мягкой мебели остался только матрас от детской кроватки. Из еды у него не было ничего, кроме яиц, зато их было много, порядка сотни. Он радостно принял гостей и разместил их вокруг своего матрасика на картоне, который остался после недавнего переезда. Всю ночь компания пила водку, запивая её яйцами.

Под утро, все, кроме Василия, водку пить отказались и перешли на пиво. Василий забрал свои документы и уехал. Несколько суток скитался он еще по городу, тщетно пытаясь одолжить денег. Игорь Николаевич так же домой не возвращался, и жена взялась за его поиски, которые продолжались до тех пор, пока Василий не постучался в её двери и не предложил ей точную информацию о муже, всего за пятьдесят сантимов.

Остается только догадываться о том, что случилось в квартире Александра, когда туда явилась жена Игоря Николаевича, которой предатель наговорил за пятьдесят сантимов неизвестно чего. Известно лишь то, что нашего мученика вели до дома пешком, через самый длинный мост Латвии – Островной. После этого он заключил, что, так как его вес почти в два раза превышает норму, ему в два раза тяжелее ходить, стоять, не говоря уже о том, чтобы бегать или поднимать какие-либо тяжести. Кошка, находясь на грани смерти от жажды и голода дошла до того, что начала справлять нужду, как человек, садясь на унитаз. Впрочем, Игоря Николаевича это совсем не тронуло, он только ворчал, по поводу того, что ему приходится вместо неё спускать воду.

История Игоря Николаевича на этом не кончается. В ней есть много различных перипетий, неожиданных поворотов, перемен. Да, этот образ один из самых ярких, которые я встречал в своей жизни, вобравший в себя все прелести эпохи перемен, потому требующий внимания. Трудно сказать, что он неудачник, ибо он жил во времена, в которые понятия об удаче менялись, искажались, деформировались. Многие просто потеряли ориентиры и просто впали в паралич, лежа на диване, не зная, что им дальше делать, к чему стремиться, во имя чего вставать с этих диванов. Ценности, которые в них закладывали в юности были осмеяны и низвергнуты, они кинулись к новым, пусть и не вполне понятным, но и их быстро свернули с пьедестала. Так что же делать, спрашивали они в нерешительном оцепенении?

В школе и армии ему говорили, о том, что он часть справедливого общества, что он должен самоотверженно воевать и трудиться на его благо, потом над этим начали откровенно смеяться, те же кто это проповедовал и меняли комсомольский значок на жевательную резинку иностранным туристам. Игорь Николаевич охотно воспринял эти новые ценности, последовал их примеру, начал делать деньги, доступным ему способом, дабы приобрести как можно больше новых ценностей. Проголосовал за этот, новый образ жизни и мысли. А потом ему вдруг говорят, что его предприимчивость, опыт, желание работать никому не нужна, да и он вместе с ней.

В России он становится хохлом, в Латвии оккупантом, в Украине москалем. Мечта о своей тихой мастерской с благодарными постоянными клиентами рассыпалась, как карточный домик. Работая в маленьких фирмах он сразу усвоил, что для того, чтобы дело было рентабельным, нужно обманывать наемных рабочих, обманывать государство, обманывать поставщиков и заказчиков и постоянно дрожать в страхе, что кто-то из них хорошенько наедет. А в конце этого тоннеля ужасов не яркий свет, а разорение или же перспектива стать одним из тех кого все ненавидят, о ком пишут в газетах всякую гадость и винят во всех бедах.

Итак, появился я на свет в Риге, в 1979 году. До трех лет я был толстым и истеричным, но потом заболел бронхитом и бесплатная медицина едва не залечила меня до смерти, самыми качественными лекарствами в мире по ошибочному диагнозу. Из больницы я вышел похожий на дистрофика и с больным желудком. Сказки я с детства терпеть не мог, особенно положительных героев и счастливые концы, за которыми мне мерещилась засада. Зато эпос революции меня пленил с ранних лет Маяковский, Блок, Багрицкий, Альтаузен. Так как я часто болел, мама прочла мне множество книг, и придя в школу, я сразу начал пугать учителей своей начитанностью. Песенная революция девяносто первого года окончательно меня разочаровала в учителях и вообще системе государственного образования, которую я начал бойкотировать.
В тринадцать лет у меня были проблемы с уголовным кодексом, который я принялся изучать нарушая его. Однако, столкновение с уголовным миром меня тоже сильно разочаровало, когда я понял, что государство и криминальная группировка отличаются только масштабами насилия и законами. Далее, я поменял школу, не смог влиться в новый коллектив, замкнулся на себе и чтении книг.
По окончании девятого класса, я сам принял решение стать пролетарием, начитавшись затхлой марксистской литературы о революционности рабочего класса. Уже в шестом рижском СПТУ, где меня окружали в основном умственно отсталые маньяки, которых сильно раздражал повернутый на литературе, политэкономии и истории высокомерный мальчуган. Так же, закончив школу, я впервые в жизни сел на велосипед и сразу начал на нем путешествовать, тогда только по Латвии, мечтая о кругосветном путешествии.
В силу того, что у моей мамы высшее образование, а папа хоть и оформитель, но художник, мне пришлось учиться там заочно и работать нелегально и за мизерную плату, которую революционный класс униженно выпрашивал у работодателя. Часто я работал круглыми сутками, пропивая и проедая зарплату, не сходя с рабочего места.
После получения диплома меня сразу загребли в первое рижское вагонное депо, где очень ценили в течении года работы. Я уволился оттуда как раз перед ликвидацией этого предприятия, польстившись на полулегальную работу в фирме, которая занималась сборкой и установкой жалюзи. Работал сутками на пролет, но получал весьма внушительную зарплату. Клубы, тусовки, свидания мне не очень нравились, потому я отправился к одной знакомой в отдаленный от Риги провинциальный городок, чтобы предложить руку и сердце. Я долгое время писал ей вместо одного коллеги письма, за скромное вознаграждение, конечно. Потом этот коллега забыл о своей любви в суете будней и пьянках на выходных. Я продолжал переписываться по привычке. В общем, так я оказался на съемной квартире с девицей восемнадцати лет, которую мамаша просто выперла из дому, только я приехал. Человеком я был тогда совсем мягким, и хронически усталым. Принимать алкоголь я перестал еще на железной дороге, в силу того, что работал крановщиком, курил только трубку. Невесте не нравилось во мне абсолютно все, начиная от бороды, заканчивая увлечениями и вкусами в музыке. Я пошел на компромисс, попытался ей понравиться, напялил дешевые тряпки с рынка, начал пить и курить гадкие сигареты, драться с ней и так далее. Этого требовали и мои тогдашние коллеги с начальством. От моих сбережений быстро ничего не осталось, внушительная зарплата так же пропивалась женой и часто без моего участия.
Через год совместного проживания я от всего этого смертельно устал и выпер свою невесту со съемной квартиры. Но она вернулась и сказала, что находится в интересном положении, и сделать уже ничего нельзя. Пришлось жениться, и продолжать выгибать себя по её лекалам. Когда родился сын я не выдержал, именно перед ним мне было стыдно за свое поведение. Я снова прогнал её, перестал пить и начал панковать. После развода, работать я стал слишком хорошо для той фирмы. Шеф задолжал мне слишком много, а я столько на себя взял, что пришлось долго искать себе замену.
Решив выбрать работу не по зарплате, а по сердцу, я устроился работать велокурьером. Однако там практически не платили денег, а я еще поступил на курсы дикторов. Именно там меня и поймала другая женщина, которая была на голову ниже меня, но зато по весу в два раза больше. Она думала, что она художница и сумасшедшая, но не была ни тем, ни другим, хотя иногда она была забавной. Проблема была в том, что зарабатывал я тогда не так много и не мог содержать её, и платить за съем жилья. Как и бывшая жена, она считала работу за деньги проституцией, недостойным занятием. Я сбежал от неё, когда она начала меня поколачивать и просить сделать ей лялю, с которой она захотела поиграться.
Потом началась довольно-таки мрачная страница моей биографии. За год я сменил больше десяти рабочих мест, ибо заработная плата там была совсем символической, условия труда нечеловеческими, а планы нереальными. После почти бесплатного изнурительного труда, я встречался с панкующей девушкой, мы ошивались в "Саксофоне". Тогда я начал публиковать в интернете свои первые литературные опыты, а так же ощутил потребность учиться рисованию на профессиональном уровне. Кончилось все как-то неожиданно. Я нашел приличную стабильную работу по специальности. Панкушка уехала в Европу бродяжничать.
Я поселился в разваливающемся доме недалеко от завода стоявшем на дальней окраине столицы. Удобства были во дворе, печку надо было топить. Заработная плата уходила на диски с панк-роком, книжки в стиле Лимонова, плееры и велосипеды. На той работе я познакомился с бывшим попом и врачом, который меня просветил относительно больничных и пособий по безработице. А так же читал мне лекции о вреде онанизма. Таким образом, я оказался в городе под липами, поздно вечером, и только подходя к дому, понял что приехал в гости к женщине, которая на двадцать лет меня старше. Я растерялся, а она этим жадно воспользовалась. Так я на какое-то время стал гражданским мужем бабушки, не будучи дедушкой. Во всем я старался искать положительные стороны. Меня радовало, что она не требует с меня денег и сама себя обеспечивает, в отличие от всех предыдущих подруг. С моей стороны это был прогресс. Тем не менее, я вздохнул с облегчением, когда она отправилась в Англию и стала звонить мне совсем редко.
Будучи то оплачиваемым безработным, то больным, я начал кататься уже по Европе на своем велосипеде с палаткой. Учиться на вечерних курсах рисунка, овладел новой профессией сварщика. Читал Ницше и Платона,  с Кастанедой и Теуном Марезом, а так же неустанно долбил по клавишам, стесняясь кому-то показывать свои литературные потуги.
Потом я устроился на высотный кран в Литве, где мне платили больше, чем я мог потратить. Жизнь в командировке и нервная работа по двенадцать часов, иногда без выходных, а так же жуткое ощущение того, что за деньги невозможно купить того, в чем я действительно нуждаюсь, вынудили меня снова начать диалог с алкоголем, а так же, я начал общаться с женщинами легкого жанра. После года такой жизни, я не выдержал, уволился и отправился в путешествие на велосипеде вокруг Балтийского моря, через Норвегию, где я немного погостил у своего дяди.
Вернувшись в Ригу осенью, я застал экономический кризис, безработицу и долг на банковском счету. С долгом я разобрался, взяв больничный на год. В счет бывшей высокой зарплаты, больничный в несколько раз превосходил по своим размерам зарплату. В то время я посещал курсы для натурализации и рисования. Получив гражданский паспорт, я тут же улетел в Дублин к сестре. Она не хотела, чтобы я оставался рабочим, требовала, чтобы я писал картины и книги, и предлагала мне жить за её счет, не выдавая информации о том, как найти работу. Там я перевел много бумаги, рисуя портреты, которые никому были не нужны. Еще я написал очень длинный и занудный роман. А потом от праздной жизни в стране заборов и частной собственности, оголтелого католичества, у меня начала съезжать крыша. Сестра занервничала и отправила меня к дяде в Норвегию, словно багаж, выставив счет за дорогу и проживание.
Жить вместе с дядей и его женой, которую мне хотелось пришибить за сходство со своей бывшей женой было тяжело. Днем я работал, чтобы отдать долг сестре, а вечерами, то развлекал дядю, то делал множество разной работы по дому, вроде заготовки дров, мелкого ремонта по дому, сбора лесной ягоды и грибов.
Когда началась зима, меня привезли в Ригу, вопреки моему желанию остаться там. Денег я заработал там достаточно, чтобы прожить зиму в Латвии. Я, то искал работу, то печатал, то подрабатывал натурщиком в студии своей учительницы. Весной я практически без денег, сел на велосипед и поехал по Финляндии и Швеции, зарабатывая на пропитание и табак для трубки тем, что собирал тару вдоль дороги. Добравшись до шведской столицы я понял, что не знаю, куда ехать дальше. Тут мне позвонил дядя и предложил поработать сопровождающим его сына, который решил совершить путешествие на велосипеде от Стокхольма до Флисы. Мой двоюродный брат был похож на свою маму, но быть искренним в его отношении я не видел возможности. К тому же, норвежская деревня запомнила мое усердие и предложило множество халтурок на осень. Вслед за осенью наступила зима, и я получил постоянную работу до весны. По вечерам я учил норвежский вместе с беженцами из Африки и Ближнего Востока. Приятная, надо сказать, была компания. Мой дядя ненавидел этих людей и норвежцев. Ему хотелось постоянно доказать, что он не лыком шит. Это побудило его надавить на меня, чтобы я написал несколько пейзажей и устроил выставку в библиотеке коммуны. Картины всем очень понравились, журналист сельского вестника даже взяла у меня интервью и напечатала большую статью. Фермер, на которого я работал убедил меня начать публиковать свое литературное барахло в интернете. Я убегал от семьи, в которой жил то в социальные сети, то в леса и горы на выходных. Но иногда приходилось уважать хозяйку и пить за семейным столом. Дядя постоянно ругался со своей женой, а потом мирился, утверждая, что это я его спровоцировал. Фермер, на которого я работал вышел на пенсию и уехал в Америку. После очередного скандала, я молча собрал вещи и уехал.
Грустно было покидать полюбившиеся края, товарищей по курсам, норвежцев, на которых я батрачил. Но жить дальше со своими родственниками в одной деревне я уже не мог. Лежа в палатке на берегу реки, я листал в телефоне записную книжку, пока не наткнулся на номер той старушки. Кинул весточку, и она пригласила меня к себе в Англию, много чего обещала, и все бесплатно. Я понимал, что она, перед тем, как поможет мне там пристроиться жестоко надругается надо мной, но другого выхода не видел. Я до Эшьбьерга доехал на велосипеде, потом на пароме до Харуича, что стоило мне половины капитала. В Норуич я прибыл с тремя сотнями фунтов. И меня там опустили на самый низ. Она меня начала шантажировать тем, что не выдавала информации о том, где искать работу, получать страховку, дешевое жилье. Припахала в постели, по дому даже в качестве переводчика для своего английского любовника. Мой велосипед ей не понравился, и она навела воров. Но я знал, что все-таки, рано или поздно, она выдаст мне информацию о работе, потому был послушным и делал все по дому, приглядывал за её внуком и молчал, когда она говорила, что я должен на ней жениться, а для того, чтобы она согласилась, всеми силами стараться ей понравиться.
Мне повезло. Совершенно случайно оказалось, что одна из её подруг являлась моей дальней родственницей. Она за ценную информацию не взяла с меня слишком много. Я пару недель пил с ней вечерами, танцевал под эстрадный кал, который она врубала на всю громкость. Пару адресов в интернете и я получил номер национальной страховки, счет в банке, медицинскую карту и работу оператора на вегетарианской фабрике. Правда на счет жилья она жестоко молчала, требуя продолжения банкета. Но эту информацию мне выдал коллега по работе. Уже на следующий день я снял комнату в коммуналке. Соседями, как и коллегами были в основном литовцы, которых очень раздражали мои норвежские приколы и антипатия к алкоголю. Я попирал их ценности, отказываясь таскать продукты с фабрики и мыть через свой банковский счет грязное бабло. На работе я больше общался с курдами и англиками, в какой-то мере пренебрегая их обществом. С соседями по квартире я тоже общался только в крайних случаях, когда они меня принуждали шантажом.
Через год я там совсем освоился и узнал много интересного о том, как избежать общения с соотечественниками по совку, а так же, получил пособие по малой зарплате, встал на очередь за бесплатным муниципальным жильем, накопил денег на новый велосипед и год жизни без работы. Уже практически получил контракт на два года на фабрике. Муж у родственницы был курдом, и он предложил мне заключить фиктивный брак со своей соотечественницей, за приличное вознаграждение, конечно. Жизнь стала простой и скучной.
И тут пришло два известия из Риги. Умер мой дед, оставив наследство и бабушку, за которой надо приглядывать. А так же, что бывшая жена попала в психиатрическую больницу с хроническим алкоголизмом и шизофренией. Когда мы разводились, я пытался отвоевать у неё сына. Однако, на суде я повел себя глупо, наехал на судей, уличив их в несоблюдении закона. Да и не стал нарывать по совету адвоката компромат на неё. Хотя у меня и было пара записей телефонных разговоров, фотографии, но предъявлять подобное суду я считал ударом ниже пояса. В итоге суд постановил, что с ребенком я могу видеться только в её присутствии. Видеть её после всего пережитого с ней я её до сих пор не могу. В общем, я все бросил и приехал в Латвию, чтобы забрать ребенка из кризисного центра. Но сразу мне его отдавать не стали, сказали, что я для начала должен с ним познакомиться с ним, установить контакт, предъявить справку с места постоянной работы и о жилищных условиях. С жилищными условиями проблем не было, а вот работы я лучше не нашел, чем грузчиком в Максиме.
За два месяца там меня выжали так, что одним утром я просто не смог подняться и тут еще это известие, что внезапно выпустили бывшую жену и объявился её второй муж. Мол, я больше там ни к селу, ни к городу, если только для того, чтобы продолжать платить алименты и являться в выходные на пару часиков с подарками. Я пришел на работу словно зомби, и сказал, что хочу уволиться, но меня не отпустили, отработав, как всегда, шестнадцать часов, которые мне засчитали за восемь, без перекуров и обеда, в состоянии постоянного стресса, я на следующее утро отправился к врачу. На больничном я был ровно год. Сначала врач решил, что у меня артрит, от которого меня без всякого толку пару месяцев лечили, потом все же установили фибрамиалгию, а далее констатировали сенсорную полинейропатию и дали третью инвалидную группу, отправив лечиться к психиатру. С таким диагнозом я уже не могу работать ни сварщиком, ни крановщиком. Жить на семьдесят евро тоже возможным не представляется. Вот меня и направили в реабилитационный центр социальной интеграции инвалидов, где меня поселили в общежитии, кормят бесплатно и якобы обучают на работника прачечной. Все лекции, которых в программе мало - полная дребедень. Большая часть программы практические занятия, на которых мы просто работаем в прачечной этого большого заведения. Большая часть товарищей по группе инвалиды именно на голову, так что живу весело. Вот и все, в общих чертах, исключая многочисленные подробности.
Что же касается перспектив, то врач говорит, что расстраиваться я себе уже позволить не могу. В состоянии стресса я просто впадаю в ступор, отключаюсь от действительности. И при этом у меня начинаются жуткие боли в голове, руках и ногах. Это свидетельствует о повреждении, отмирании нервных окончаний. Вслед за этим следует атрофия, отмирание тканей. Так что длинна и качество оставшейся мне жизни зависит от моего морального состояния. Если депрессия, в которой я сейчас нахожусь не прекратиться, то я просто через пару лет сяду в инвалидное кресло. Весной снова пойду на комиссию, есть шанс получить вторую группу и пенсию немного больше нынешней. На счет работы, я не знаю, как у меня получится её найти в Латвии. В Англию и Ирландию возвращаться не намерен. Не могу я жить без дикой природы и возможности путешествовать на велосипеде с палаткой. Отношения с сыном не склеиваются. Ведь я в понимании его матери просто не имею права на существование. Его раздражает во мне все то, что раздражает его мать. Оставленный дедом дом требует ремонта, а квартира регулярной оплаты счетов. Хорошо в ней сейчас живет родственник и все оплачивает. Фирма, в которой работает мама главным бухгалтером, медленно, но верно банкротирует. Папа все, что зарабатывает в интернете пропивает, ухаживает за тещей, которая уже совершенно не ориентируется в пространстве, и требует, чтобы его хорошо кормили и платили за быстрый интернет и оплачивали ремонт компьютера. Он совсем оторвался от жизни, и практически не выходит из квартиры. Мама панически боится поиска новой работы, потому готова работать бесплатно и круглыми сутками, только бы не сидеть дома и не видеть бывшего мужа, которого хочет придушить, но не решается выкинуть на улицу. У сестры, вроде бы, все в порядке. Мотоспорт, друзья по интересам, постоянная высокооплачиваемая и не пыльная работа заведующей благотворительного магазина. Её устраивает Ирландия и она собирается купить там дом. Ей вполне понятно, зачем жить дальше. А я часто спрашиваю себя, какого черта я еще делаю в этом мире, просматривая фильмы в стиле арт-хаус. Иногда возникает необоримое желание поговорить с сыном, но это обычно кончается тем, что он напоминает мне, что я нудный придурок, которого скучно слушать, у которого нет денег на подарки, который не понимает счастья прожить всю жизнь в маленьком городке, где все просто и знакомо, где есть видео игры, телевизор с сериалами про бандитов и другой папа, который нормальный мужик, выпивающий водочку после работы, проигрывающий зарплату в автоматы, работающий на стройке.
В социальной сети меня обзывают жидом, извращенцем, толерастом, врагом великих держав, богохульником и требуют, чтобы я наконец прекратил печатать свои отвратительные тексты, в которых показываю свое мрачное видение жизни. В реальной жизни я общаюсь с другом, который медленно сходит с ума вместе со своей мамой, которая его никуда не пускает, или он сам не хочет никуда выходить из её огромного особняка. Он тоже сдвинут на литературе, сочиняет достаточно наивные и эпотажные рассказы с садомазохическим уклоном. А так же иногда впадает в транс и декламирует ультрасовременные стихи перед видео камерой. О том, как живет мой друг, которого я называю Доктором, рассказывать долго. Если вкратце, то можно сказать, что он сознательно опустился на самое дно, после того, как добился всего того, о чем мечтает серое большинство. Теперь он просто медленно убивает себя алкоголем и общением с падшими персонами, потому общаюсь я с ним редко. Алкоголь ведь принимать я практически не могу. После пары кружек пива мне становится так плохо, что хочется попросить бога остановить Землю, чтобы я вышел, по причине того, что меня укачало.
Женщины? Первый опыт много чего значит. Бывшая жена прогибая меня под свои запросы, сделала из меня просто жиголо ударника, для которого секс - это, прежде всего, ответственная работа. Во время этого я думаю в основном о том, как бы не сделать что-то, что может не понравиться ей, только бы она не начала кричать и упрекать меня в том, что я напорол косяков. Под конец своей сексуальной жизни, я докатился до того, что имитировал оргазм, хотя был от него чертовски далек. А что я мог чувствовать к женщинам, которые говорили мне, что хватит гнать всякую лубуду, пора и делом заняться, глядя на меня, как на кусок колбасы, который они бездумно проглотят, не прожевав. Им не понятно, какая мне разница, если у меня есть эрекция, если все-таки была эякуляция. Они убеждают меня в том, что нормального мужика должны возбуждать ягодицы, грудь, ноги и прочие части тела и предметы одежды определенного стиля на нем, или же поза этого тела, жесты и реплики из пошлых эротических фильмов и дамских романов. Их оскорбляло то, что я сам себе готовил есть, стирал и прибирался в жилище. По законам жанра я должен был их просить это сделать и обещать за это какое-то поощрение. И это относится и к сексу. Уговаривай женщину для приличия! После всего этого я пришел к выводу о том, что лучше никак, нежели так.
На уровне подсознания я понимаю, что у меня уже нет ни времени, ни сил на то, чтобы играть в мужья-жены на деньги. Иногда я смотрю на женщин, портрет которых я с удовольствием бы рисовал, но глядя вглубь их глаз, я натыкаюсь на ту стену, которой они оградили себя от жизни, которая не вписывается в их простенькое её описание. Мне тесен тот костюмчик, в который они пытаются меня засунуть. К их возмущению, он расползется на мне в лохмотья. Мне остается только домик с садом, в котором я должен сделать ремонт и довести этот шмат земли до ума. Почему? Не знаю. Просто терпеть не могу, после ухода с места жительства оставлять бардак...

Мне было семнадцать, я носил спортивный костюм, голова моя была наголо обрита, я часто был пьян и ездил на спортивном велосипеде харьковского завода. За двенадцать часов работы мне платили четыре лата и шеф был вечно мне должен около двух сотен. Изготовление нестандартных, примитивных конструкций из стали вроде решеток и каркасов столов мне казалось работой интересной и сложной. После работы, не смотря на усталость, я шел по улице Лачплеша пешком, любуясь архитектурой, чувствуя удовлетворение от своей работы.

После долгого рабочего дня в замкнутом, дымном и пыльном пространстве скупо освещенном немногочисленными лампами дневного света, я радовался даже темной полоске звездного неба над головой и дуновению ветра, меняющейся картине перед глазами, любовался лепниной на фасадах домов девятнадцатого века… Смотрел я и на белые, непрозрачные окна полуподвала одного дома, на которых был изображен силуэт женского тела и надписи, которые я застенчиво читал. Интимные принадлежности, видео-кабинки, эротический массаж…

Тогда я стыдился  этого своего любопытства и старался смотреть на эти окна с ненавистью, представляя, как начнется пролетарская революция и я швырну туда гранату, поддавшись всеобщему порыву разрушения старого и несовершенного мира. Читая в тот период своей жизни Маркса, Энгельса, Ленина, Достоевского и Толстого, я считал, что многое знаю о том, как должен быть устроен мир, как его переустроить, много читал о возвышенной любви воспетой Стендалем, Ремарком и прочими романтиками и старался не интересоваться такой ерундой, как порнография, интимные принадлежности, эротический массаж, хотя пара порнографических журналов и лежала у меня под матрасом.

По мере общения с пролетариями, я убедился, что с этими людьми, которые боятся потребовать у шефа заработанные деньги, революции никогда не сделать, что проще найти и завоевать себе место в жестоком буржуазном мире, чем его переделать. Потому я уволился, пошел доучиваться в ПТУ которое забросил на третьем курсе из-за конфликта с однокурсниками, а потом искал и находил более комфортные места в буржуазном мире. Два года я не появлялся на улице Лачплеша и забыл про белые окна. Однако спустя несколько лет, я ворвался в это заведение среди ночи. В то время я занимал неплохое место место и мог себе позволить снимать квартиру, на Московском форштадте (неподалеку от Лачплеша) и пригласить туда из провинции дикую сумасбродку. Даже сейчас не могу вспомнить без гадливого содрогания свой первый половой акт.

Две недели я жил с будущей женой и ничего не предпринимал в плане секса, она зловеще молчала по этому поводу, пила пиво, курила, собиралась идти искать работу, но так и не пошла. Наконец одним вечером, когда я вернулся с работы раньше полуночи я сказал себе, что это сделать надо и всё. На приступ её лежбища я ринулся, как необстрелянный солдат кидается на колючую проволоку под пулеметным огнем. Всё вышло совсем не так, как я себе представлял. Я закончил, не успев расстегнуть штаны. Надеясь на то, что эрекция повториться, я продолжал её тискать и боязливо целоваться. Она немного сопротивлялась для приличия, а потом опытной рукой влезла в мои штаны, взялась за мой опавший орган разочаровано подергала его и начала изрыгать грубые ругательства и упреки в отсутствии эрекции.

Я обещал в течении часа все исправить  и впредь больше так не поступать и в свое оправдание шептал банальные признания в любви. Она требовала бутылку водки немедленно (за моральный ущерб). Я был в панике, я был напуган и пристыжен. Пока язык молол всякую чушь, мозг лихорадочно искал выход. Тут-то и вспомнились мне белые окна. И помчался я среди ночи за водкой и каким–то эффективным средством. Две девицы за прилавком с грубыми, массивными лицами, хихикая, расспросили о моей беде подробно и сунули мне баллончик размером с помаду. Девицы ручались, что с пошью этого дезодоранта я смогу удовлетворить самую требовательную женщину.

Вернувшись домой, раздевшись я побрызгал этим средством на головку эрегированного члена и ощутил, как мой орган онемел и перестал чувствовать прикосновения. Сожительница моя повела себя излишне грубо и потому онемевший орган мой обвис и никакие мои ухищрения не могли его поднять. Применив это средство несколько раз, я убедился в том, что для меня оно бесполезно. До рассвета я пробовал, пытался, экспериментировал, просил её немного потерпеть и чувствовал себя безгранично виноватым перед ней. Она же прибавила к своим ругательствам еще и телесные наказания, то есть занялась рукоприкладством, которому я противостоять не мог, убежденный в том, что бить женщину смертный грех. Утром я пошел на работу, а она легла спать.

Почувствовав мою слабину, дикая женщина восемнадцати лет, на следующий день устроила истерику, сказала, что мало того, что я не даю ей денег на карманные расходы, так еще и не могу её удовлетворить. Она сказала, что уедет, если я не буду её удовлетворять, проявляя изобретательность, и не куплю ей что-то из одежды. Неудовлетворенная женщина не давала мне спать пока не достигала оргазма и в результате я не сомкнул глаз в течении недели. Меня  чуть не уволили с работы, ибо не выспавшийся я выглядел, как наркоман. На выходных я таки достиг прогресса и удостоился скупой похвалы и нескольких часов сна. Любой нормальный человек на моем месте запросто дал бы пинка этой ведьме и жил себе спокойно. Но тогда я не мог смириться с тем, что я не могу удовлетворить, какую-то… Я был уверен в том, что, если я не могу удовлетворить её, то никого не смогу удовлетворить. Я не мог смириться с тем, что не нравлюсь ей и она не нравится мне, что мы ненавидим друг друга и на полном серьезе хотим друг друга убить.

Потому моя борьба за безупречность продлилась два года, в течении которых я истратил очень много денег на игрушки для взрослых продававшиеся за белыми непрозрачными окнами, которые так же оказались бесполезными, и испробовал множество разных извращений. Меня с детства учили тому, что для человека нет ничего невозможного, если человек очень старается в достижении цели, если он готов ради неё расстаться с жизнью. В юности я чувствовал себя ущербным из-за того, что хотел заняться сексом, но не с кем-то конкретно, а вообще. То есть я ни в кого не влюблялся. Иногда мне начинала нравиться какая-то девчонка, но стоило мне подойти поближе, послушать, о чем они говорят, узнать об их увлечениях и комок отвращения застревал у меня в горле. Учителя говорили нам о нарушениях в психике вызванных онанизмом и я решил, что я больной и ущербный, страстно захотев вылечиться, завидуя ремарковским, бальзаковским, мопассановским, толстовским героям.

В результате я за два года таки уверовал в то, что я больной и неполноценный человек потому, что как ни старался, а так и не полюбил  и даже смертельно возненавидел женщину, с которой  сгоряча поклялся быть вместе до гробовой доски. Жить с ней дальше я не мог, нарушить свое слово тоже, убить её не решался и потому решил убить себя и скорее всего убил бы, если бы не случайно попавшие в мои руки книги Кастанеды, которые заставили меня посмотреть на мир с совершенно другой точки зрения и вывели на другой уровень понимания мироустройства, благодаря которому я и решил немного погодить с суицидом…

В результате первого сексуального опыта, к сексу я стал относиться, как к сложной, ответственной работе, а к женщинам, как к опасным хищникам, к которым нельзя поворачиваться спиной. Хотя любить я так и не научился, зато понял, что секс  - есть искусство и суть его состоит не в технике, не в причиндалах, которыми завалены магазины интимных принадлежностей, а в эмоциональной чуткости, в умении выражаться языком тела. К примеру никакие плетки и кожаные маски с заклепками не помогут получить садомазохистское удовольствие, если партнеры на полном серьезе не хотят причинить друг другу боль, если они только механически играют в модную игру.

В последние месяцы перед разрывом со своей женой секс с ней был настолько мне противен, что ей приходилось в буквальном смысле насиловать меня. Я же, чтоб сделать насилие менее болезненным для себя, каждый вечер напивался до бесчувственности. Делал я это не в одиночестве, а с двумя своими бывшими коллегами. Один из них был толстый, высокий, холеный и нежный мужик за сорок, очень похожий на Оскара Уайльда, его звали Игорь. Другой бритый под ноль олигофрен мой сверстник, которого мы в ту пору называли Покемоном. Игорь играл роль заботливого папы, а Покемон был дебильным сыночком и финансовым донором. И в один вечер наша вакханалия принесла нас троих к белым окнам на улице Лачплеша.

Прочитав надписи на них, Покемон начал глупо хихикать, а Игорь решил устроить ему экскурсию по запретному с его точки зрения месту, блеснуть своей образованностью и либеральностью. Игорь говорил, что русскому, а значит православному человеку нечего делать в этом вертепе, что все, что там находится у нормального человека не должно вызывать интереса. Лицемерная триада этого  женственного мужика, который своей мелочностью напоминал мне недалекую старушку с базара и набожного инквизитора, который пытал симпатичных ведьм в своих уютных подвалах, меня забавляла. Но Покемон затащил мое обмякшее тело в небольшую кабинку, где было кресло и телевизор под потолком. Зады у нас были тощие и потому мы прекрасно поместились в кресле вдвоем. Дело в том, что Покемон устроил аттракцион невиданной скупости. То есть он решил пол часа смотреть порнуху за пол цены и ради этого был готов делить со мной кресло. Мы кинули по монете и, не смотря на изрядное опьянение, самоудовлетворились.

Игорь потом долго психовал и выговаривал нам о тяжком грехе, который мы совершили перед богом, рассказал об Онане, которого бог пришиб. Я яростно выступил на защиту больного, (судя по словам доморощенного миссионера), которого всемогущий жестоко убил вместо того, чтоб милосердно вылечить. Далее я, как юрист, подал на всемогущего встречный иск. Оправдания Онана мне было мало, я кинулся на защиту Люцифера. Я с пеной у рта требовал осуждения бога по статьям фашизм, тоталитаризм, произвол, самодурство. Игорек, не находя контраргументов, вопил, что надо просто жить по законам божьим, не обсуждая их, а бог, это апогей и потому он в любом случае не может быть неправым, что бы не сотворил. Я же предположил, что наверняка на небесах Апогея называют сокращенно – Гей… После чего проповедник слова божия решил больше не трепать имя божие в суете мирской и начал читать нам лекцию о вреде здоровью, который наносит онанизм. Материал лекции был позаимствован им из приложений к советскому школьному учебнику анатомии шестидесятых годов.

Через пару часов на последней стадии пивного опьянения проповедник публично покаялся в грехе самоудовлетворения, чтобы заработать пару плюсиков в небесной канцелярии. Его откровенность была убийственной! Он заявил, что поимел с бога, практически нахаляву, пару плюсиков и перекрыл ими много своих минусиков. Таким образом он попадет после смерти в рай, где будет целую вечность валяться голый в шезлонге, рядом с такими же голыми женщинами и потягивать охлажденную водку из запотевшей на жаре бутылки, время от времени предаваясь плотским утехам. Когда я сказал, что его представления о рае небесном, мягко говоря, сомнительны, он сказал, что, если рай не будет отвечать запросам кающихся грешников, таких, как он, каждый из которых дороже ста праведников, то население просто перестанет каяться и бог будет непопулярен…

Достижение прогресса – кабинки для просмотра порнографии я с тех пор посещал очень часто, честно признавшись самому себе в том, что самоудовлетворение для меня более приятная вещь, чем секс с чужим человеком, который мне не нравится. Через год после того, как я прекратил сожительство со своей бывшей женой, я постепенно охладел и к онанизму и в следствии этого ввязался в сожительство с одной экзальтированной особой, по фамилии Коняшкина. Мы познакомились с ней на курсах радиоведущих. Она была в два раза тяжелее меня, хотя и ниже ростом, на год старше меня и мнила себя гениальным художником. Тем не менее рисовала она редко и делала это неумело и крайне небрежно.

На первых порах меня радовало то, что она довольна тем, как я делаю секс, правда её комплименты меня раздражали. Еще больше меня раздражало её тело и то, как она занимается сексом. Если сначала меня забавляли её «маленькие» безумства и расхлябанность во всем, то после семи месяцев совместного проживания меня раздражало в ней абсолютно всё и я с радостью вернулся к самостоятельному удовлетворению своих плотских потребностей.

Но не прошло и года, с тех пор, как я расстался,  как я снова вляпался в половую связь с женщиной, которая была вдвое старше меня, ей было сорок шесть лет и жила в другом городе. С ней я познакомился по объявлению в газете и, не уточнив её возраста, поперся на ночь глядя к ней в гости. Бывшая жена сантехника четко знала, чего хочет и без всяких предисловий напрямую заявила, чего от меня хочет. Так я стал любовником бабушки, не являясь дедушкой. В течении полугода я время от времени приезжал к ней в гости на выходные. Секс с ней напоминал мне онанизм вдвоем. Я доводил себя и её до полного изнеможения, но всё равно чувствовал себя глубоко не удовлетворенным. Иногда мне казалось, что рядом со мной лежит робот. В половом акте она почти не участвовала, а её мизерное участие было вялым, продуманным и механическим. Она говорила мне, что я просто постельный стахановец, но мне не было приятно это выслушивать. Я только делал то, чего не мог не делать. Её бесчувственность и пассивность провоцировали меня пробудить в ней хоть что-то, но она только со словесной благодарностью принимала мои старания и считала, что она всё делает, как надо. Вскоре, к моему удовольствию, она уехала в Британию на заработки и я снова занялся быстрым и безопасным самоудовлетворением. Время от времени я знакомился и ходил на свидания, которые были для меня самой настоящей пыткой. Как правило, я не мог заставить себя встретиться с одной и той же женщиной второй раз, не говоря уже о каких-либо ухаживаниях и намеках на половые отношения.

И снова я оказался у белых окон в компании Покемона и его «папы» Игорька и спросил их, что они думают об эротическом массаже. Сорокалетний ханжа начал свою браваду о том, как он общался с проститутками. На счет же массажа он сказал, что помнет меня там немного голая девица и до свидания. Покемон начал бурно возмущаться по этому поводу, он сказал, что уверен в том, что никакой идиот не согласиться на такую пытку, что это ужасно, когда тебя самым бесстыдным образом возбуждают, а потом выпроваживают. В ответ на это Игорек сказал, что наверняка можно договориться с массажисткой за отдельную плату, только, чтоб охрана и начальство не видела. В общем мы долго и горячо спорили по этому поводу, провожая праведника до его дома. После чего я было собрался к себе домой, но тут Покемон высыпал мелочь на свою вялую ладонь и, похотливо дергаясь начал её пересчитывать, предлагая мне пойти и узнать, что это за услуга на самом деле. И мы вернулись к белым окнам и осведомились у человека за стойкой о цене удовольствия, а заодно и спросили о том, что этот массаж из себя представляет.

«Полный массаж тела с доведением до оргазма, девятнадцать, тридцать.» – был краткий ответ.

Покемон спросил нельзя ли пораньше. Когда же он понял, что это не время, а сумма, то начал обвинять добродушного пухлого старикана в бессовестном грабительстве честных пролетариев. Я не особо возмущался дороговизной незнакомой мне услуги, но решил, что практичнее будет залезть в кабинку на часок другой, что я и сделал, а Покемон решил обойтись своими журналами, который он бержно хранил с специальной папке под ванной и отправился домой.

Спустя пару лет я шлялся по городу и от нечего делать оказался в кабинке. Около часа тупо глядя в экран, я вдруг заметил, что просто заскучал. Порнография меня не возбуждала, она только вызывала эрекцию и эякуляцию и никакого последующего удовлетворения и хотелось начать все с начала. В соседнюю кабинку кто-то шумно вторгся, начал нервно переключать каналы, зашуршал туалетной бумагой, любезно положенной на кресло в каждой кабинке, чем-то напоминающей кабинку туалета. Да, люди приходят туда облегчиться, испражниться, избавиться от ненужного бремени давящего на психику. Какое это удовольствие? Акт дефикации, да и только! С отвращением я вспомнил жадного Покемона, в кармане которого была пара двадцаток, которые он скорее всего истратит на дешевое пиво в тошниловке и до конца жизни так и не узнает, что такое эротический массаж.

А почему бы просто не попробовать? При этой мысли у меня участился пульс. Даже спрашивая о цене этой услуги, я не собирался ею воспользоваться. С детства я усвоил, что проституция это ужасно, а эротический массаж я воспринимал, как проституцию. Причем я не считал проституток грешницами, даже напротив, я считал их мученицами, а их клиентов мучителями, больными людьми, уродами, благодаря которым в этом мире твориться великая мерзость – торговля человеческим телом. Но тут я вспомнил свою бывшую жену, и понял, что она самая настоящая проститутка.

От уличных она отличалась только тем, что долгое время работала с одним и тем же клиентом. Она откровенно говорила о том, что я должен содержать её за то, что занимаюсь с ней сексом и потому не считала нужным вносить какие либо деньги в семейный бюджет. Когда я отказывался от её услуг, она навязывала мне их силой, понимая, что не для чего другого она не годится и я её просто выкину из-за её бесполезности. Так или иначе все мы живем в буржуазном обществе, в котором, за редкими исключениями, основой отношений между людьми являются деньги. Коняшкина даже раз обвинила в проституции всех, кто работает за деньги. В сущности я отличался от проститутки только тем, что за деньги возился с ржавой арматурой, а не озабоченной человеческой особью.

Протянув расчетную карточку, я сообщил тетке за стойкой  о своем желании. Она указала мне на фотографии в полный рост двух девиц и предложила выбрать себе мастера, которого я не испугаюсь. Одна была полной бледной блондинкой, другая темноволосой и худой. Я предпочел вторую. Между делом тетка сообщила, что услуга стоит тридцать девять, тридцать. Я не особо колебался, свободные деньги у меня имелись, да и я твердо решил узнать таки, что это такое. Хотя за эти деньги мне надо было две смены - шестнадцать часов стыковать арматурные пруты…

Тут я приказал себе остановить размышления подобного рода, дабы не омрачать торжественного момента. Тётка сказала, что нужно подождать. Я рассматривал обложки фильмов и вибраторы в витрине с таким чувством будто сижу в очереди к зубному врачу или на какую-нибудь болезненную процедуру. В темном проеме открывшейся двери появилась обещанная девица в купальном костюме и туфлях на высоком каблуке. Кивнула, чтоб я следовал за ней в темноту. Направо светился проем входа в душевую и туалет. Я воспользовался только туалетом. Она предложила мне принять душ, но я отказался. В голове таймер отщелкивал минуты отпущенные мне на процедуру. В комнате с красными занавесками было темно.

Робко кидал свой тягучий свет светильник с рыжим абажуром. Молча я сел на дерматиновый пуфик и начал расшнуровывать сапоги, без расспросов, сообразив, что от меня требуется раздеться и лечь на широкую кушетку застеленную свежей простыней. Ощущение посещения врача не покидало меня. Было страшно. Потому я забыл снять носки и лег на спину. Мастерица вернулась в каморку с компакт диском, который зарядила в проигрыватель, каким-то детским голосом она указала мне на мою оплошность с легкой иронией. Я начал оправдываться, упомянул о своем страхе перед зубными врачами и прочими процедурами, что её рассмешило.

Массаж был самым обыкновенным, посредственным, хуже, чем в банях. Девица села верхом на мои вытянутые ноги и начала мять мою спину насколько это было возможно, ибо мять там особо нечего, кроме костей. Запах крема, которым меня натирали был мне совсем неприятен, неприятна мне была и та  сладенькая франкоязычная музыка которая звучала довольно громко, но неприятнее всего было мое бездействие, пассивность.  Время от времени она терлась своей обнаженной грудью о мою спину и эти действия не относящиеся к процедуре обычного массажа заставили меня задуматься о том, что вообще происходит. Что за ерунда тут творится! Зачем нам это надо? Она зарабатывает деньги, а я утоляю свое любопытство и по идее должен получать удовольствие, но вместо этого занимаюсь невеселыми рассуждениями. По команде я перевернулся кверху своим впалым животом и торчащей арматурой ребер.

Она, сидя на краю кушетки мяла волосатые палки моих ног, потому что так было положено, за это было уплачено. Я лежал и разглядывал темный пузырь бородавки на её спине, заложив напряженные руки за голову, зная, что от меня требуется лежать смирно. В голове ни с того, ни с сего возник вопрос о том, что будет, если я поглажу её по спине. Ничего хорошего в ответ на этот вопрос мне на ум не пришло. Её тело нравилось мне, в отличии от тел тех женщин, с которыми я делал секс до того момента, нравилось и то, что она молчала, но я был уверен в том, что она не может сказать того, что могло бы мне понравится. «Удовольствие» становилось всё мучительнее и мучительнее. Чтобы отвлечься от дискомфорта, который я чувствовал, я уставился в потолок и стал строить предположения о том, что она обо мне может думать. Скорее всего она думает о том, что я хочу её трахнуть, что я полный идиот, раз заплатил деньги за такую ерунду и побольше бы таких идиотов приходило. Вообразить что нибудь иное,  я не смог. Ужасно это всё!

Может, конечно, думала она о своих проблемах и мысленно была далека от происходящего с её телом. Мысленно я пожелал, чтоб вся эта байда поскорее закончилась и желание мое тут же исполнилось. Она взяла мой орган в руку и он послушно затвердел. Захотелось попросить её остановиться, встать, одеться, уйти. Хватит! Но я взял себя в руки и примирился со своей участью послушного клиента, пассивного потребителя и сосредоточенно уставился на её грудь и коленки, чтоб быстрее завершить эту дурацкую процедуру. Лица не было видно из-за распущенных длинных волос, но мне показалось, что она надо мной смеется. Напрягшись я побыстрее плюнул спермой себе на грудь и начал её брезгливо вытирать, будто это были экскрименты. Она встала и направилась к двери, не обувшись почему-то, подала мне салфетку, помогла подтереться. Чувствуя себя униженным, как корова, которую подоили, я раздраженно выкинул салфетку в урну.

Уходя она спросила, страшно ли все это было. Я ответил, что всё было прямо, как на приеме у врача, стараясь говорить это бодро, чтобы зачем-то скрыть от неё то, что я чувствовал. Одевшись, я вышел на улицу с выражением недоумения на лице. Увидев свое отражение в витрине, я сначала разозлился на себя, а потом засмеялся над тем, что со мной произошло.

С тех пор я несколько раз проходил мимо белых окон с красными надписями, не обращая на них внимания. За ними не было ничего из того, что могло меня заинтересовать. За ними был мир платных товаров и услуг, которые мне были абсолютно ни к чему. Я окончательно убедился в том, пассивно употребляя что-либо или давая употреблять себя, никогда не добьешься удовлетворения. Иногда мне становится страшно оттого, что когда-нибудь я не вернусь в этот мир, потеряв к нему интерес, так же, как к белым окнам.

Май в том году был невероятно жарким. Одуряюще пахли сирень и черемуха, благоухали плодовые деревья и каштаны. Двое школьников, вернувшись с занятий во вторую смену, переоделись дома в спортивное трико и кеды. Это была их роба для самостоятельных прогулок. Стоила она дешево, потому родителям не было страшно в ней отпускать своих детей без присмотра. На их костюмах уже было много следов от различных приключений, на задах было множество латок после переправ через ограды, на рукавах были следы от краски, цемента вара с крыши, который иногда заменял им жевательную резинку. В то время такие вещи, как жевательная резинка не часто появлялись в магазинах, да и родители этих двух друзей не давали им денег на атрибуты перегнившего Запада, и вообще на карманные расходы, чтобы не баловать их. Потому эти два друга постоянно собирали бутылки. Потом они долго стояли в очереди, состоявшей в основном из алкоголиков, в тарные пункты, которые часто были закрыты из-за нехватки ящиков. Выглядели они, как самые настоящие беспризорники, и порой бессовестно пользовались своим маргинальным видом, бегая по Рижскому парку культуры и отдыха, прося монетку у чинно гулявших с детьми супружеских пар. Иногда они даже становились на колени перед карусельщиками, чтобы тот их бесплатно покатал, и те всегда разрешали занимать им, пустовавшие места. Торговцы мороженым в вафельных стаканчиках так же бесплатно отдавали им мятые экземпляры. Иногда, если в магазине игрушек появлялись модели автомобилей или военной техники эти непутевые подростки набирались наглости для того, чтобы нарвать цветов на чьем-то газоне или в чьем-то саду, и предлагать молодым парням, которые гуляли с девушками купить букет или хотя бы один цветок. И это часто работало, только иногда их ловили старшие мальчишки из их микрорайона и отбирали ту мелочь, которую они раздобыли.
Вчерашний день для них прошел особенно неудачно. Не переодевшись после школы, они нашли в старом доме тюбик с сапожным кремом. Один из них решил брызнуть этим кремом на свежевыкрашенную стену. Однако он не учел, что отверстие в тюбике нужно пробить. Сдавив тюбик, что было сил, он сильно удивился, когда его содержимое брызнуло не на стену, а на его новые штаны. Закрученный хвост тюбика просто развернулся под резким давлением. Швырнув тюбик на землю, мальчуган с диким воплем помчался домой, с черным пятном на светлых штанах в районе ширинки. Спрятав загаженные брюки в стиральную машину, перепачкав заодно и мамины белые блузки, он вышел на улицу в своей робе, и в очень злобном расположении духа. Его друг с радостным воплем устремился ему навстречу. В его руках был баллон с красной краской.
-Он полный! – радостно верещал он.  – Сейчас мы им на стенке такую картину сделаем!
-Дай я им нарисую!
-Почему ты?
-Я же пострадал! Ты знаешь, что мне за штаны будет. И еще кот нагадил в солонку.
-Так высыпи соль и засыпь новую!
-Да ну! Я терпеть не могу кошачий кал. Я немного встряхнул, оно, как завоняло…
-Ничего у нас с баллоном этим не получится! Не работает, даже не нажимается, смотри!
-Дай мне. Ничего, сейчас найдем другой баллон и головку в этот поставим.
-Все равно не будет ничего, он не нажимается даже. Если бы распылитель был забит, то можно было бы нажать хотя бы. А давай на него этот булыжник кинем большой!
-Я буду кидать!
-Ладно, только кидай на заднюю часть, чтобы в нас краска не попала.
Мальчуганы снова подошли к свежевыкрашенной стене, прикатили к ней два больших камня. На один из них они положили баллон, а второй один из них, ранее пострадавший от тюбика с кремом, высоко поднял над головой. Видимо не рассчитав свои силы, он весь изогнулся под тяжестью камня и просто уронил его, да так, что краска из лопнувшего баллона хлынула ему прямо в лицо, точным попаданием. С воплем он отскочил, и еще плевавший краской сквозь небольшое отверстие сплющенный баллон, наградил его товарища, стоявшего за спиной красным цветом лица. Правда, товарищ получился не полностью красным, а в крапинку. Первый вслепую побежал домой с диким ревом. Его мать не поняла, что это красная краска, он же держал руки у лица и дико орал. Она тут же вызвала неотложную помощь. Каково же было её удивление, когда доктор в больнице с торжествующе-ироничным видом сообщил ей, что её ребенок доставлен не по адресу, ему нужно на красочный завод. На завод его мама не повезла, она шла домой пешком, гоня перед собой любимого сына, то и дело, хлеща его по красной физиономии.
А другу его пришлось целый час терпеть попытки мамы оттереть с его лица  масляную краску ацетоном. Лицо его пылало, но он этого не замечал, в предвкушении порки после чистки. К его счастью отец вернулся с работы рано и посоветовал маме подсолнечное масло. С этим нетоксичным растворителем дело пошло гораздо лучше. И мама так обрадовалась избавлению, что даже забыла его выпороть. Однако на следующий день её сын вернулся опять с красным лицом, и красным уже не от краски, а от крови. Скорую она не вызвала, как сделала её соседка, она хорошенько всыпала сыну и повезла его в больницу на автобусе, а из той больницы уже в другую, где ему сделали пластическую операцию, зашили бровь. Его другу в том приключении опять повезло меньше, ведь он явился домой и заявил матери, что просто убил своего друга, нечаянно, конечно. И мама, не застав никого в квартире его друга, отправилась с сыном в милицию. Лишь поздно вечером, когда раненый друг с мамой вернулись домой из больницы, милиция прекратила поиски тела, обругала в несколько грубых голосов и маму и её бестолкового сына. Он, увидев у друга брызжущую из брови друга кровь, решил, что это вытекают его бесполезные мозги, решил, что он убийца и в панике побежал домой.
-Было бы чему там вытекать! – патетически воскликнула мама раненого. – Идиоты! Когда все это кончится, наконец? У всех дети, как дети, а у меня каждый день приходит с красной рожей, то в краске, то в крови. Я уже думала, что глаз потерял…
-Это же надо додуматься! Увидели торчащий из кучи мусора стальной прут и решили на нем покататься, пригнули к земле, но он у них из рук выскользнул…
-Качелей им что ли во дворе мало? Тянет их на эту свалку, оградили бы её! Хотя для них заборы – это только лишняя пара порванных брюк…
На следующий день их обоих не выпустили на улицу, был выходной день. Гулять по парку культуры и отдыха с родителями и в приличной одежде они отказались. Один из них вытащил заранее припасенный очень длинный окурок сигареты с фильтром и решил покурить в туалете. Чтобы родители не почувствовали запах, он зажег свечу. Одноклассник сказал, что если курить в печку, то запаха в квартире не будет. Объяснил он это тем, что пламя поглощает дым. Разумеется, что свечка ему не помогла. Тогда он взял одеколон и дунул себе в рот, а потом вокруг себя, до тех пор, пока струя горючей жидкости ни соединилась чисто случайно с пламенем свечи, не превратилась в большой язык огня, который слизал два полотенца. Запах стал еще ужаснее, а остатки полотенец хорошо закупорили унитаз, с помощью которого юноша решил замести следы своего нечаянного преступления.
Его друг тоже провел время с толком. В зимнем лагере, он видел, как старшеклассники что-то смешивали в кабинете химии, так, что из колбы шел дым, а жидкости внутри неё бурлили. В холодильнике было много разных лекарств, которые он начал смешивать в надежде на то, что получится что-то бурлящее и дымящееся. Но получились какие-то чернила, которые он решил просто вылить с балкона на асфальт или кому-нибудь на голову. До балкона он эту жидкость не донес, наступил на солдатика, дернул рукой, и на балконной двери получилась темная клякса. Он даже в такой ситуации не отчаялся, нашел в шкафу краску, которая была скорее желтой, чем белой, и решил выкрасить все рамы в квартире, или в комнате, чтобы родителям не с чем было сравнить. Опыт в малярных работах у него был. Когда-то к родителям пришли гости, среди которых была надоедливая и хвастливая девчонка. Она сразу начала хвастаться своей мамой, которая каждый месяц красит волосы в другой цвет и никто не мог правильно угадать, какой же у неё настоящий цвет. Наш знакомый и девочке предложил покрасить волосы, соврал, что он умеет это делать, но девочка решила это сделать сама. Он только дал ей кисточку и краску, а его потом за это жестоко выпороли. Как можно бить ребенка за то, что он не знает, что волосы красят не кисточкой и не нитро краской? Почему он не посоветовался с взрослыми, перед тем, как красить девочке волосы или балконную дверь? Да он им просто не доверял. Ведь они то просят, чтобы их оставили в покое, то начинают делать жуткую пытку, подобную изучению математики в школе, из чего угодно, даже из самого интересного занятия. Хоть дверь и раму покрасить он и не успел до прихода родителей, хоть они его и опять наказали за самоуправство, они, все же, так и не поняли, с чего это их сын взялся красить раму и балконную дверь…

Странный и оттого несчастный я человек! Станет ли нормальный человек жить в нечеловеческих условиях по собственной воле? А я вот ушел из родительской благоустроенной квартиры на затерянный в полях на богом забытой окраине Риги хуторок. Разваливающийся дом небрежно вымазанный из глины. Большая комната, маленькая печка и сырые дрова. Ржавая, замерзающая в мороз водокачка, сухой туалет в пятнадцати метрах от дома. Стаи одичавших собак, бомжи ищущие металл…

Плюсы, конечно, тоже были. Еще бы! Я был абсолютно один, до соседей было метров двести. Можно было слушать музыку на полную катушку. Были мыши, которым эта музыка очень нравилась. Они влезали на стол, когда я включал музыку и свет и ели из моих рук. Завод, на котором я работал находился недалече, по узкой тропке, напрямик можно было пешком за сорок минут быстрым шагом дойти, а на велосипеде и того меньше. Правда зимой приходилось протаптывать путь по сугробам и балансировать по обледенелому проселку. День у меня тогда был ненормированный и иногда я возвращался с работы близко к полуночи, а в жилище моем была минусовая температура. Вот и топил я печку еще часа четыре, читал Сервантеса, смотрел на огонь и думал о том, какая могла бы быть моя Дульсинея и где это Тобосо находится.

Иногда на заводе я смотрел на молодых коллег и мне становилось не по себе. А что я мог сделать, кроме подачи объявления в еженедельник, которым я обычно растапливал печку? Объявление было настолько поэтическим, а читательницы настолько недалекими, что не поняли сколько лет человеку, который четверть века живет в человеческом теле. Звонили мне толстые вдовушки с периферии и спрашивали сколько мне лет, первым делом сказав, что объявление мое очень красиво написано. Звонили впрочем немногие. Основная масса скидывала звонки и писала сообщения. К заботам о поддержании огня в очаге, добыванию воды, приготовлению пищи, прибавилась еще забота о сообщении своих параметров женщинам не подходящим мне во всех отношениях. Большой палец онемел от постоянного нажимания на кнопки мобильника. Потратив множество  времени, денег, сил, я все же начал отсеивать не устраивающие меня варианты и остановился на нескольких экземплярах с периферии.

Одна из них была еще молода, но больна шизофренией, другая говорила, что ей нужен только собеседник по телефону и только третья пригласила меня в гости. Так получилось, что её письмо с подробностями  я получил только в то утро, когда спешил на автобус. Забравшись в автобус я сначала попытался читать книгу, потом ввязался в дурацкую свару и только после стоянки в Салдусе распечатал наконец конверт и понял, что еду к бабушке, которой слегка за сорок. Была мысль доехать до лиепайского вокзала и попытаться сесть на обратный автобус, но тут моя новая знакомая позвонила мне и сказала, чтоб я выходил возле поворота в аэропорт на окраине города и шел по дороге налево. Тут я утешил себя, черт с ним, попью чаю, поболтаю, переночую, а утром поеду домой, дел-то на копейку.

На берегу Балтийского моря небо было голубым, зимнее солнце отражалось от пушистого снега и слепило меня. Дорога вела черт знает куда, я маршировал от волнения, тянул носок, сгибал руки в локтях. Впереди была полная неопределенность и дурное предчувствие. Показались строения на горизонте, среди них кирпичная пятиэтажка, в средний подъезд которой я должен был войти и, поднявшись на пятый этаж позвонить в дверь, что направо. Старушка встретившаяся мне поздоровалась. Терпеть ненавижу здороваться с незнакомыми людьми и соседями, с коллегами по работе еще куда ни шло… Я вежливо улыбнулся и отделался кивком головы. Оказавшись перед дверью на пятом этаже, я не спешил нажимать кнопку звонка. Я вдруг вспомнил, что последовало после того, как я точно так же нажал кнопку звонка в другом незнакомом городишке, после долгих раздумий, испытывая дурное предчувствие.

Я все же уже был стреляным воробьем и в крайнем случае мне можно было испортить только один вечер и ночь, в остальном я не намерен был идти на компромисс. Дверь открылась сама. Не пришлось мне стучать в неё и звонить. На пороге стояла женщина за сорок монголоидной рассы и застенчиво улыбаясь пригласила меня войти. Женщина способна постареть, но сохранить девичий голос. Черт! Пока я говорил с ней по телефону у меня и подозрений не возникло.

Пока я снимал верхнюю одежду и расшнуровывал сапоги, она разглядывала меня, как дети разглядывают новую игрушку. В моменты волнения я бываю не в меру красноречив. Сколько и о чем я говорил я не помню. Черные, раскосые глаза смотрели в мои с блеском восхищения. За свой словесный понос я был вознагражден неуместными, шаблонными, незатейливыми комплиментами и супом с магазинными фрикадельками, который я вежливо обругал. Я прочел поучительную лекцию по диетологии, направленную против полуфабрикатов. Стемнело за окнами. Кончился короткий зимний день. Новая знакомая спохватилась и пригласила меня в зал. Залом была просторная комната хрущевки. Где был широкий с четырьмя дверями шкаф, мебельная стенка, диван, ковер на полу и на стене, кресло и пуфик, телевизор на специальном столике. Мебель была серийной, советской, как у всех, как у людей, ничего необычного.

Я было уселся на диван, но хозяйка квартиры, включив телевизор, села подозрительно близко со мной, пришлось предпринять тактическое отступление на кресло, измерив для отвода внимания комнату шагами. Телевизор я попросил выключить. Я тут выступаю, распинаюсь, как тетерев на току, а она телевизор смотреть удумала! Театр одного артиста, который спешил проиграть как можно больше пьес, декламируя стихи в перерывах между ними. Ерунда, что не все доходит до зрителя, главное пьянящий аромат выступления. Пришлось вернуться на диван, дабы, проявляя уважение к …, просмотреть семейный альбом. Я заставил себя изобразить искренний интерес. Фотографии были ужасно скучными. Незнакомые люди фотографировались на фоне моря, будто на паспорт. Даже за столом, уставленным бутылками с алкоголем были напряженно улыбающиеся, сосредоточенные лица. Зачем она мне - малознакомому человеку показывает фотографии своих дальних и близких родственников? Истории, иллюстрациями к которым, служили фотографии были такими же серийными, стандартными и незатейливыми, как пятиэтажная хрущеба с плоской крышей, как планировка квартиры, мебель…

Вышли замуж три сестры за простых, работящих мужиков, которые согласились их взять. Стерпелось и слюбилось, детей-то уже обратно не родишь. А что? Все бы ничего, кабы мужики не запивали и на сторону не ходили. О своем муже, работнике дерьма и пара она отзывалась весьма нелестно, по-деревенски нелестно. Меня аж передернуло.

Посмотрев на её фотографию двадцатилетней давности я пожалел, что так поздно родился. Впрочем, жить в СССР тоже не сахарно было бы мне. То была империя сделанная для таких, как она, в доску нормальных людей, зарабатывающих свое запрограммированное счастье. И она его заработала вместе с чужим человеком рядом, хотя такие люди не могут быть никому чужими, они этого просто не чувствуют.  Как же не к месту я там был со своими стихами и рисунками дилетанта, с репродукциями Брейгеля и РАММШТАЙНОМ в наушниках! Но женщина была счастлива, она сказала, что впервые видит поэта и художника в непосредственной близости. Вывеска у меня может быть и была, но за ней увы было только желание что-то делать и никакого умения, не говоря уже о признании.

В полночь, сидя на кухне, она сказала мне напрямую, что спать будем вместе. Увидев ужас в моих глазах, сказала, что я могу отказаться, чтоб не было изнасилования. Не тот смел, кто не ведает страха, а тот, кто умеет преодолевать свои страхи и упрямо двигаться вперед. Что мне было делать? Распустить нюни, как девица-недотрога, непонятым гением пойти в морозную ночь в незнакомом городе? Я смог бы забыть эту женщину и этот город, но не смог бы забыть своей трусости. Искал приключений? Вот они! В добавок она еще и предположила, что я невинный отрок, накинувший себе пяток лет. Не сказал бы, что это нелепое предположение меня задело, но я видел перед собой вызов, который должен был принять.  Однако, не мог я начать так, сразу.

Много лет мама внушала мне, что заниматься сексом с человеком, с которым знаком только один день, мерзко и гадко. Что скажет мама, папа, что скажут друзья? Буду я еще соблюдать пресловутые правила приличий, этические нормы, класть в постель всех, кого я знаю и спрашивать у них совета! Был бы кто-то рядом, я наверняка сохранял бы внешнее спокойствие, натянуто шутил, пытался выглядеть бодрячком. Но рисоваться было не перед кем. Я был один на один со своим вызовом. Я был тем же самым мальчиком, который готовился сказать неправду впервые в жизни, украсть арбуз у пьяной продавщицы, взломать дверь, побить одноклассника… За двадцать шесть лет я немного узнал самого себя. Я знал, что никогда не отказываюсь от вызова нарушения запрета.  Я не мог передумать, у меня не было выбора, была только одна, моя дорога.

Молча я пошел в туалет, чтобы сконцентрироваться и поговорить со своим членом, сказать ему: «Встать, именем испанской революции!» Недалекие люди могут подумать, что я думал об удовольствии, но это совсем не так. Я чувствовал себя самураем, который получил трудное и опасное задание и сомневается в своих силах, но в случае невыполнения задания  - харакири.

-Я себе в другой комнате постелила, если захочешь меня, позови.

Зря я долго болтал. Нужно было сразу переходить к делу. Невежливо мучить женщину, которая знает чего хочет, своими разговорами, в которых она ни бельмеса. Молча, я взял её за руку и повел к дивану. Все точки над Ё были расставлены, мосты за спиной сожжены. Решение было окончательно принято и руки мои не дрогнули, не дрогнули и губы и все тело. Меня вызвали на дуэль! Затронут вопрос моей чести! Каждое движение должно быть безупречным. Я совершал ритуал, импровизировал, применял свой опыт по обстоятельствам. Каждое движение должно быть к месту, должно быть безупречным. Единственная поблажка, которую я себе позволил – темнота. Окна комнаты были высоко над уличными фонарями. Болтовня здесь не уместна, я просто отвел её руку потянувшуюся включить ночник. На второй минуте прелюдии я понял, что партнерша моя халтурит. Её жесты вычурны, не оригинальны, в них нет уверенности и силы.

-У тебя желание не перегорит – раздался её ровный голос в темноте, она говорила об этом будто о яичнице, которая может пригореть. От жилистого, миниатюрного тела пахло дешевым, крапивным шампунем. Растительность на лобке не была сбрита. Женщине нужен был простой, незатейливый, рабоче-крестьянский секс, без всяких извращений и чем дольше, тем лучше. Я об этом напрямую и спросил и получил утвердительный ответ. Но даже загнанный в узкий формат я импровизировал и получал совершенно идиотские, словесные похвалы. Тоска зудевшая в груди придала мне ярости и ожесточенности. Я работал на совесть без всякого допинга около сорока минут. Она переживала, что у меня не нашлось презерватива, но какой презерватив у странствующего монаха, чернеца. Не сексом же я в конце концов ехал заниматься. Спермой она намазала себе физиономию, чтоб предотвратить её старение…

Я уже давно понял, что внешность нужна для престижа, для того, чтоб мужики завидовали, когда ты мимо них проходишь с шикарной герлой. В сексе быстро привыкаешь к красоте и уродству. В сексе важно совершенно другое, умение выражать чувства оригинальным способом. Чувствовать, конечно, тоже что-то нужно.
После перекура и пития черничного компота и взаимного ополаскивания гениталий. Я начал все по новой к удивлению гостеприимной хозяйки. С усмешкой было замечено, что эта простая женщина совершенно не отличает подлинные выпады от надуманных, фальшивых телодвижений. Пару раз я даже имитировал свой оргазм и она не заметила подвоха. Пару раз я засыпал на пару часов, но просыпался потом и продолжал изнурять себя и женщину древним видом спорта. Мне стало безразлично, что она чувствует, что она обо мне думает. Только резали слух её глупые вопросы и похвалы.

Неужели она думала, что я лучше буду к ней относиться или я не знаю своей цены. Посмотрев на себя той ночью объективно, я поставил себе тройку с минусом или четверку по десятибалльной системе оценок. Трудился усердно, но безуспешно! Может она и получала какое-то удовольствие, но завести её мне так и не удалось. Ей просто было лестно, что её так долго парит в разных позициях странный мужчина годящийся ей в сыновья. Во время очередного перекура я спросил её о бывших мужчинах, о сексе с ними. И она честно призналась мне, что первый сексуальный опыт у неё был с женщиной и ощущения были посильней. Но потом она узнала, что это ужасно и решила стать правильной девочкой и спать только с мальчиками, правда с ними было что-то не то. Но уж лучше получить меньше удовольствия, чем быть извращенкой порицаемой порядочными гражданами страны, в которой секса не было, был супружеский долг и инстинкт размножения. Раньше я не выносил тех, кто знает, как надо, но потом стал относиться к ним с тупым безразличием. Я не стал ей возражать, но подумал, что её старательный в сексе муж после двадцати лет такой супружеской каторги, пришел в отчаяние и использовал повод для ссоры, дабы изменить свою жизнь к лучшему.

Спать не хотелось. Мы с утра прогулялись до магазина, где я купил продукты для щей и салата, приготовлением которых мы занимались в первой половине дня. Я был на больничном, у неё в понедельник ночная смена, так что можно было еще одну ночь покувыркаться на диване. От моего красноречия не осталось и следа. Я был молчалив, будто сидел один на хуторе. Она рассказывала мне о своих детях, о внуке, о муже, даже о своем детстве прошедшем на Алтае. Множество вопросов сыпалось в мои уши, смысл которых сводился к одному: «Что мне делать и говорить, чтобы не выглядеть дурой?» Я был в грустном восторге от такой самокритики и объективного отношения к себе. Нет, не стоили мои рассудительные ответы такого шикарного вопроса! Может я бы и ужился с этой женщиной, если бы она была состоятельной. Не смотря на свою недалекость она была ненавязчивой. Когда я сидел и болтал с ней, мне казалось, что я один. После сытного обеда мы пошли в кинотеатр, где за гроши показывали идиотский американский фильм с широкоплечей, крупной актрисой в главной роли. В одной из газет я видел её фотографию и интервью о деградации искусств. По пути из кинотеатра я ввязался в обсуждение увиденного и был собой весьма недоволен. Моя спутница защищала произведения подобного рода и призналась, что пишет стихи о любви, а еще написала прозаический роман.

Роман был написан размашистым почерком на восемнадцати листах школьной тетрадки. Я не эстет, потому и не буду давать оценок ни стихам, ни роману, только дам их беспристрастное описание. Стихи были сложены по две рифмованные строки. Глаголов там было очень мало, больше прилагательных вроде «прелестный», при этом стихи были целомудренно далеки даже от невинного эротизма. Стихи о сердце парящем утомленной чайкой над океаном несбывшейся любви, над морями слез по милому пролитым, которого все нет, хоть полночь близится. (Это не её стихи, а мой ехидный пересказ.) Я сделал вид, что все прочел, медленно перелистав тетрадь. Можете представить кем я себя тогда чувствовал? Я был стареньким учителем литературы, мудрым философом с трубкой в зубах, который рецензирует робкие стихи гимназистки. Однако, для меня осталось загадкой, как она умудрилась, отучившись в школе не познакомиться с поэзией Маяковского, Блока, не говоря уже об остальных декадентах или более современной поэзии. Поэзия для неё это только Пушкин, Лермонтов, Некрасов, впрочем последний говорил о каких-то неприятных и непонятных ей вещах и потому был в опале.

Что можно создать с таким багажом прочитанного? Вот именно! В прозе её познания были куда обширнее – Донцова, Маринина и даже одна книга Акунина, библия, конечно. Роман изобиловал перечнями предметов домашнего обихода, брэндами, адидасами, сименсами, деепричастные и сравнительные обороты отсутствовали. Зато было много долгих, натянутых объяснений, пояснений, диалоги были такими, будто разговаривали роботы, загруженные лексиконом аристократов девятнадцатого века. Одного моего знакомого журналиста этот роман явно бы позабавил, но мне лень было дословно его переписывать, ради забавы злобного пересмешника. Однако, моя цепкая память запечатлела этот эскиз сделанный с натуры. Я опустил форму и ухватил суть. События изложенные в этом романе меня потрясли.

Дело в том, что эта женщина после развода с мужем, долго и безуспешно искала себе мужчину. К ней приезжало множество алкоголиков, свежеосвобожденных заключенных, пенсионеров. Неудивительно, что после всех этих вариаций она отчаялась и схватила то, что лежало поближе и лежало плохо. А плохо лежал её зять порабощенный её дочерью. Он был еврейским бизнесменом мелкого пошиба или же самозанятое лицо. В общем он был владельцем автомойки, на которой сам и вкалывал с утра до вечера, а в свободное время читал научно-познавательную литературу, предоставляя молодой жене полную свободу. Она иногда хлопотала по дому, иногда воспитывала единственного сына, иногда сидела в баре с подругами. А бедному Якову чего-то не хватало и его теще тоже. Вот и начали они встречаться под благовидными предлогами. Однако, яблочко падает, как известно, недалеко от яблоньки. Потому мать, естественно, не смогла дать Якову того, чего ему не хватало в её дочери.

Всё бы было шито-крыто, кабы Якова не грызла беспощадная совесть, а его дочери не приснился странный сон, о котором она ему тут же, проснувшись, и рассказала. Еврейский мужчина не только вкалывал, но еще и улаживал кучу административных вопросов, старался угодить всем клиентам, в общем его нервная система была расшатана и без нечистой совести, а тут еще жене такие сны снятся, в которых её муж делает секс с её мамой. Он разрыдался и честно во всем признался, заподозрив, что его супружнице все известно, а рассказ о странном сне – тонкий намек на толстое обстоятельство.

Дочь ворвалась в квартиру к матери, когда она принимала очередного гастролера, вроде меня. Как на зло, тот оказался вполне приличным человеком, который корректно растащил женщин в разные комнаты и долго успокаивал младшую, клеймил позором малодушного изменника. Мужик был не дурак! Работал он бармэном, умел утешить человека.  Вот и сказал он расстроенной молодой матери, что ничего страшного не произошло. За ночь дочь смирилась со своей долей. А куда ей деваться? К маме уйти нельзя, специальности и образования нет, зато есть маленький ребенок. С работой в малом городе дело обстоит неважно, женихов тоже не густо, а состоятельных, молодых, либеральных и красивых и того меньше. Ну нашкодил примерный мальчик не в кои веки, зато теперь он ей все должен прощать.
Так все и осталось на своих местах, только написала с натуры роман неунывающая соискательница подходящего мужчины. И после всего этого она мне предложила сходить в гости к её дочери! Я не мог нарадоваться, что я приехал не тогда, когда её дочери приснился странный сон. Провожая меня, она повторила свой очень умный вопрос, спросила, что ей говорить, чтобы не выглядеть полной дурой. Что ей надо было ответить? Молчать и слушать!

Что делать в выходной, когда абсолютно нечего сказать чистым листам бумаги? Когда на улице май чародей и одни щепки лезут на другие? Для начала я все же доел омлет с колбасой и по обыкновению сел после этого на унитаз. Во время этого мимодумного занятия я начал читать газету. Не интересно читать анекдоты, пресытился я тонким юмором, зато объявления о знакомствах читать очень смешно. А обращаться, то есть звонить по указанным в них номерам еще смешней. Как вам нравится: «Ищу человека для серьезных отношений и создания семьи, (есть двое детей), интим не предлагать, искателей приключений и болтунов прошу не беспокоить.»? А про одинокого волка, который сидит за решеткой в темнице сырой орлом молодым и мечтает встретить чернобурку в дебрях своей страсти! Настроен я был игриво и начал звонить, не вставая с унитаза. Отвечать мне никто не хотел, потом все же послышался нервный голос, который милостиво согласился увидеться со мной через час возле национального театра.

Я вышел остановкой раньше и прогулялся по парку, потом топтался у театра, принимая солнечную ванну и отравляя легкие дымом своей трубки. Прождав обладательницу нервного голоса пол часа я позвонил и вежливо, совсем не раздраженно, спросил, в чем дело. Оказалось, что есть дела и поважнее, моего дела и встреча переносится на три часа. Я сказал, что буду в художественном музее, где я бродил часа два, а потом, укоряя себя в расточительности, торчал в дорогом кафе напротив. Никого с описанием нервного, строгого голоса не появлялось у входа в музей. Тут я задумался и в очередной раз заключил, что нормальные люди не читают еженедельников, во всяком случае мои сверстницы и те, что помладше. Основная их масса сидят в чате, что тоже не лучше, чем читать еженедельник. Я разозлился на себя за то, что кидаюсь на что попало, ввязываюсь в идиотские авантюры, будто мне совершенно нечем заняться, в то время, когда... Я решительно направился на трамвайную остановку и тут кто-то начал трезвонить мне и бросать трубку. После третьего раза я все же перезвонил и нервный голос, не извинившись, повелел мне быть у цирка через пятнадцать минут.

Я отказываюсь себя понимать в данном случае! Я ведь был уверен в том, что я не получу удовольствия от такой занятой обладательницы строгого и нервного голоса. Я чувствовал, что за таким голосом и сухим, деловым, незамысловатым объявлением не может скрываться внешность способная доставить мне эстетического удовольствия. Щепка лезет на щепку! Распускаются нежные листики, яркого зеленого цвета на фоне мокрого чернозема и куч прошлогодней листвы. Чистота небесной лазури, теплый, робкий ветерок гладит бороду, несет дым от моей трубки в нос раздражительной старухи ковыляющей позади… А каковы были шансы моего влезания на щепку со строгим голосом? Да никаких и я это знал! Знал, но поспешно проталкивался сквозь толпу возле цирка. Это же надо в таком месте назначить встречу! Да в этой толпе с десяток розовых сумок! Вот у этой ведьмы, к примеру…

Неужели это мне! Нет, я заслуживаю лучшего! Но делать нечего, нужно быть вежливым и пунктуальным, чтоб не пасть в собственных глазах на уровень этой…
Темно-серые волосы были собраны на темени продолговатой и узкой головы в кучку конической формы. Покрасневшие каракули ушей, маленький, узкий рот до отказа набитый кривыми зубами разных размеров, острый и длинный, как киль подбородок, вздернутый, словно обломок сучка нос, прищуренные глаза за линзами очков в роговой оправе. Откуда она взяла такие очки? Высокий, квадратный лоб, редкие брови. Короткая юбочка из брючного материала, белая блузка с кружевами, колготки темного бежевого цвета, лаковые туфельки на низеньком каблучке, впалая грудь, большие, острые коленки…

Чтобы заулыбаться ей в ответ мне пришлось, сказать себе, что раскатал я свои пухлые, чувственные губы, готовые облобызать даже это странное нечто с розовой сумкой, но только это не девушка, которая сопротивляется только до первой капли крови, это офицер СС, которая будет сражаться до последней капли крови. Да она распнет меня за один только намек на плотские, мимолетные утехи. Она напомнила мне ту суковатую, кривую палку, которой меня отколошматили в детстве. Как недобро на меня смотрели серенькие глаза инквизитора, святой простоты, целомудренной и добродетельной девы!

-Куда пойдем, Евгений?

-Да я, собственно и не из Парижу…

-Чего!

-Да, торг здесь не уместен! Мы отходим в горы и дадим вам Парабелум…

-Я серьезно спрашиваю! Мне надоело здесь стоять. Куда вы обычно ходите?

-В бильярдную в Старом городе.

-Вы умеете играть в эту игру?

-Нет, я пью там чай.

-Но там наверное дорого…

-На Московской улице есть бар, где все очень дешево и люди душевные, поют.

-Нет, лучше пойдемте на железнодорожный вокзал. Там есть кулинария.

По дороге я закурил и она отчитала меня за то, что я не внимательно прочитал её объявление, в котором говорилось, что людей с вредными привычками просьба не беспокоить. Строгий выговор был объявлен таким тоном, будто я год жил на её полном содержании. А если взять и сказать, что она мне отвратительна, но я все же согласен вступить с ней в половой контакт сегодня и попрощаться после навсегда? Нет, я не хам и на счет контакта, передумал, не хочу, даже за деньги, даже если затронут вопрос чести. Нет! Но какого черта я тогда выслушиваю это?

-Я не люблю вокзал, я завидую уезжающим! Мне тоже все время хочется ехать, все равно куда и зачем…

-Извините, но у меня мало времени, у меня через пол часа электричка. Я еду к дедушке, помогать ухаживать за садом. Там у него очень много яблонь и…

-А! Так это меняет дело! Пол часа… Ничего…

-В смысле?

-Раз вам там так нравится, то и мне тоже понравится.

Она встала в очередь первой и уставила свой поднос двумя салатами, пирожным, соком и чаем. Я же взял себе только минералку. Когда подошла очередь, она пропустила меня к кассе, а сама направилась  занимать столик. Я растерялся и заплатил за чертовы салатики, которыми мне хотелось оштукатурить ей физиономию. Принеся ей яства, мне пришлось еще и сгонять за приборами. Она оскалила свои гоблинские зубы, выражая мне свою вежливую благодарность.

-Так кем же вы работаете с такой внешностью?

-Да, собственно, нигде…

-Вы совсем не читали мое объявление! Что там было написано на счет безработных?

Она была похожа на нахмурившуюся училку, а я на первоклассника, который не выучил уроки. Её гнев был совсем не притворный, он был искренний и праведный.

-А зачем мне работать, когда я и так получаю десятку в день. Мне платят пособие по безработице…

-И вам не стыдно?!

-Нет, - выдавил я из себя. – Я на данный момент еще учусь и вообще я непризнанный писатель…

-Зря вы учитесь! Вас с такой прической и разного цвета шнурками в этих ужасных сапогах никуда не возьмут. И какой вы писатель, если двух слов связать не можете? Вы не о том пишете…

-Но вы же не читали!

-И не буду! Сколько вам лет? Двадцать шесть! И вы еще не построили дом, не посадили дерева и сына у вас нет.

-Есть! Я регулярно плачу алименты.

-Так вы еще и женаты!

-Был,  теперь разведен.

-Ну знаете, вы меня за десять минут, столько раз неприятно удивили.

Наконец она поняла, что уж слишком далеко зашла с незнакомым человеком и принялась старательно поедать салаты. Я смотрел в сторону и хотел уйти и забыть это все. Утеревшись салфеткой, и, допив чай, она начала мне рассказывать о том, как жить нужно, приводя в пример своего семидесятилетнего дедулю. Я возразил, сказал, что у каждого поколения своя система ценностей, чистосердечно признался, что по своей воле размножаться далее не собираюсь. Дом строить тоже не собираюсь, ведь у меня есть хороший велосипед и палатка, двухместная палатка...

То ли поезд пришел раньше… Я смотрел на её удаляющуюся спину выгнутую дугой и думал о своем великодушии и лицемерии.  Честные люди не трепали бы друг другу нервы, а сразу попрощались, поздоровавшись. А я не хотел травмировать бедную женщину, накормил её салатами и все равно травмировал своими ответами на её вопросы. Благородная скотина!

Я шел по улице разочарованный в себе, не зная куда иду, пока не уперся в едва прикрытый короткой джинсовой юбкой шарообразный зад. Толпа растекалась перед этим задом на два потока. Девица немного согнулась, опершись на длинную трость зонтика, сосредоточенно жевала жвачку. Я, проходя мимо, «нечаянно» провел рукой по заду.

-Занято! – равнодушно рявкнула девица, будто сидела в туалете, задумавшись, а я туда ломился. Продираясь сквозь людской поток, к ней спешил радостный парень державший два мороженых над головой.

Хочешь такой зад под боком? Тогда иди работай, одевай спортивный костюм, будь лживым и неискренним, притворяйся, что тебе нравиться другая музыка, гундось комплименты, соответствуй стандартам. Я так и не понял, почему эту круглозадую занял Лёлик в спортивном костюме, а не я.

А той с иксообразными ногами я потом позвонил, перепутав её номер с номером одного приятеля, который скинул мне звонок. Она наорала на меня так, будто я пытался её изнасиловать. Я молча отложил телефон в сторонку, даже хотел перед этим извиниться, но потом понял, что не извинят меня. Что-то есть во мне раздражающее женщин…

Год 2008, середина лета. Я ехал на велосипеде из Риги в Осло, огибая Ботнический залив, ночуя в палатке, стирая белье, моясь в реках и озерах Спешил, каждая задержка действовала мне на нервы. В моем атласе не было схем городов и потому проезд сквозь каждый из них был для меня стрессом. В городе Люлеу я так долго плутал, что даже забыл пообедать. Обессилев от голода, я заехал в кемпинг, при котором, судя по дорожному знаку было и кафе. Прислонив своего белого коня к бревенчатой стене, я вошел в старинный двухэтажный дом похожий на барак, украшенный резными наличниками. Она стояла за стойкой – Высокая, жилистая блондинка, совсем не накрашенная. Если меня что и интересовало в ней, то только её уровень знания английского. Но её владение языком мне не помогло. Повара не было на месте и потому она могла мне предложить только бутерброды. После Финляндии, где я ничего не мог найти, кроме гамбургеров и пиццы мне смертельно хотелось похлебать супчика и умять стейк с рисом или гречневой кашей, но дальше была неизвестность, а в желудке от голода прямо горел огонь, ноги подкашивались.

-Хорошо… - великодушно согласился я есть бутерброды. – Пять штук, пожалуйста.

-Может не надо так много? Они будут такие большие…

-Тогда пять больших. Я еду на велосипеде из Риги в Осло и очень голоден.

-Ты латыш?

-У меня нет национальности и родины. Я гражданин государства, которого больше не существует. Я советский человек… Я бы хотел еще чего-то попить.

-Может чай? Я слышала, что русские любят чай.

-Если только не в бумажных пакетиках.

-У меня есть «Коббс» - хороший шведский чай, - она показала мне сито и листовую заварку.

Недоверчиво я отхлебнул черный чай из большой кружки, который до сих пор считаю лучшим в мире. Дощатые полы скрипели под моими тяжелыми сапогами. Я вошел в комнату, обставленную антикварной мебелью, на побеленных стенах висели старинные фотографии и робко намалеванные дилетантами пейзажи, пахло мастикой. У меня возникло ощущение, что я в музее. Плохо пережеванные бутерброды быстро исчезали в моем пульсирующем желудке. Она села напротив и с интересом смотрела, как я некультурно жрал. Молчание показалось мне неловким и я заговорил о Сельме Лагерлёф, Астрид Лингрен, дискриминации русскоязычного населения в Латвии, коррупции, безработице, преступности, алкоголизме… Она с интересом слушала меня, часто переспрашивала, не понимая русские обороты дословно переведенные мной на английский. Мне было приятно удивлять её. В основном, общаясь с женщинами, я чувствовал себя гороховым шутом, которому хочется побыстрее отработать представление. Но тут я не чувствовал никакого принуждения, мне настолько приятно распинаться, судорожно подбирая полузабытые слова, что я даже забыл на каком языке изъясняюсь. В то же время мне было интересно все, что она рассказывала о себе, будто она была марсианкой. Оказалось, что она была в Риге проездом, ехала на автобусе играть в баскетбол в Вильнюс. У неё было высшее церковное образование. Я глянул на пару фотографий, на которых стояли шеренгами женщины в церковной одежде издалека похожие на кегли. С религии разговор перескочил на тему взаимоотношения полов. И я рассказал о своих смешных и удивительных злоключениях супружеской жизни.

-Так ты сейчас один? – спросила она, смущенно опустив глаза.

-Да, сейчас я один. Уже несколько лет один. Женщины многого требуют от меня, того, что мне неприятно и предлагают взамен то, что мне не нужно. Я и сам могу постирать одежду, приготовить еду и прибраться в жилище. А секс без чувств - это то же самое, что онанизм. Они мне были неинтересны, как несколько раз перечитанные скучные книги. А я для них непредсказуемым психом, который не хочет молиться их богу – деньгам. Потому мы не любили друг друга…

-Но… С тобой так хорошо… Мне было так интересно разговаривать с тобой! Ты душевный человек!

У меня началась паника. Я не знал, что на это сказать, что делать дальше. Извинившись за плохой английский, я выдавил из себя стандартный комплимент из репертуара Джо Кокера, после чего принялся сосредоточено сметать крошки со стола на ладонь и засыпать себе в рот, когда они кончились, попросил еще чаю, который она принесла как-то слишком быстро и не взяла за него денег. Из-за этого я почувствовал себя виноватым перед ней. Гордыня потребовала совершить ответную любезность. Она подошла к окну, постояла немного молча, а потом повернулась ко мне и улыбнувшись сказала:

-Дождь начинается. Тебе лучше остаться здесь, переночевать под крышей, а то твоя палатка намокнет и одежда, пока ты будешь ехать под дождем.

-Дождь для меня не проблема. Палатка не промокает, сумки тоже. У меня есть непромокаемое пончо специально для велосипедистов и гетры. Мне нужно каждый день проезжать по сто пятьдесят километров. Меня в Осло ждут…

-Неужели ты не можешь отдохнуть пару дней!

-Но я не устал.

Она порывисто пошла к стойке. Обжигаясь, я быстро допил чай. Когда я принес ей пустую кружку она разговаривала с посетителем, вымученно улыбаясь.

-Пока! – стараясь быть непринужденным, бросил я. – Я вернусь… В следующем году… Может быть…

-Удачи – сказала она очень тихо, не глядя на меня.

А сто пятьдесят километров за тот день я так и не проехал. На крутом подъеме расклепалась цепь. Рипилента у меня не было и потому меня грызла мошка. Я было подумал отправиться назад, в тот кемпинг, но транспорта никакого поблизости не было, не было и человеческого жилья, только скалы покрытые влажным мохом. Проезжих машин не было, и закончилась питьевая вода. Я впал в такое отчаяние, что заклепал цепь двумя булыжниками. Ехал потом всю ночь, благо в тех местах летом не темнеет. После захода солнца всю ночь на горизонте горит заря до восхода.

Я вернулся в те места через два года. Ехал уже в Стокгольм и времени у меня было очень много . Целый день я ездил вокруг Люлеу, но тот кемпинг так и не нашел.

Моя более или менее осознанная жизнь началась в детском саду, где надо было рано вставать, потом поглощать гадкую казенную пищу, потом играть в дурацкие коллективные игры, петь хором глупые песенки, прогуливаться на площадке окруженной забором, спать днем… Делать все это мне не нравилось, но именно там я впервые познал удовольствие бунта, непослушания, сопротивления. Если мне слишком многое позволяют делать, то мне становится скучно и я впадаю в депрессию, зато в экстремальных и репрессивных условиях я чувствую, что не зря появился в этом мире.

В шортиках, дурацких сандалиях и рубашке я прибыл в детсад после тяжкой и долгой болезни и нерешительно мялся на пороге, не решаясь самостоятельно войти в новую пору жизни, в которой воспитанника по фамилии Тараканов волокла на экзекуцию за ногу воспитательница. Мне стало жутко и я захотел убежать от туда вслед за ушедшей мамой. Я не поверил в ласковость другой воспитательницы, которая, сюсюкая, усадила меня за первую парту и приказала есть остывший омлет с черной коркой. Я не постеснялся объяснить ей, что самостоятельно есть не умею. Однако, кормить она меня не стала, а приказала это сделать моему соседу по парте. Сказала, что Лёша хороший мальчик и потому хорошо кушает и меня научит так же. Лёша уже доел свою порцию и без церемоний начал так же резво запихивать омлет в мой рот, как в свой.

Я, уже сообразив, что все воспитатели мои враги, улучил момент, когда она отвернулась и попросил своего соседа, чтоб он умял мою порцию, что он охотно и сделал. Мне осталось только выпить эрзац кофе из ячменя и съесть хлеб. Потом я сидел с этим Лёшей за одной партой в школе, потом в ПТУ-6, потом мы вместе работали в железнодорожном депо. И это было не случайно. Дело в том, что мои и его родители работали на одном заводе, потому и жили мы рядом и в один и тот же детсад ходили, в школу тоже пошли по месту жительства, училище выбрали так же поближе к дому, где нас из тридцати шести учеников выбрал мастер из депо.

В детсаде я поначалу пристроился неплохо, во время тихого часа считал ворон в окне, пару раз получил от воспиталки по ляжкам за то, что не спал. В коллективных играх мне было разрешено не участвовать и я получил доступ в игровую комнату, где играли только двое примерных детей, которые не ломали игрушки. Еще я имел право лепить из пластилина и рисовать, пока остальные бегали и орали и получали за это подзатыльники от проходящих мимо воспитательниц. Но вернулся постоянный лехин сосед после болезни. И пересадили меня к Тараканову, возле окна. Есть я тут же научился сам, но водянистая масса картофельного пюре с горьким подсолнечным маслом или черт знает чем просто выскакивала у меня из горла. Тут мой новый сосед посмотрел на меня своими большими, невинными, голубыми глазами обрамленными пышными черными ресницами и передал под столом свою ложку полную этой мерзости и указал на щит прикрывавший батарею, в котором сверху были насверлены дырочки, в которые можно было просунуть ложку. Так я без слов понял нового друга. На следующий день мы уже выливали суп в шахматную доску из шкафа стоявшего у нас за спиной. Это уже была моя идея, которой я гордился.

Расправляться с невкусной пищей было даже интересней, чем лепить динозавров из пластилина. Какое счастье зашвырнуть рыбную котлету на шкаф и быть похваленным воспитательницей за то, что хорошо кушаешь! А как смешно потом наблюдать за уборщицей, которая поливая цветы найдет эту котлету! Потом бдительные воспитатели раскрыли наши преступления и кормили, как гусей кормят орехами. Нас рвало и нас тыкали рожами в блевотину. Но даже во время экзекуции я злорадно думал о картошке в батарее, которую не нашли. Как меня учил Тараканов, я орал погромче, чтоб экзекуция окончилась побыстрее и изъявлял полное раскаяние, падая на колени, и, делая вид, что молюсь на жирную сорокалетнюю баба с нездоровым цветом лица. Нас рассадили в разные концы зала, но мы продолжали начатое дело, даже под пристальным наблюдением. На следующий день нас в наказание заперли в туалет, где мы орали, хотя и страшно нам не было. Там Вова Тараканов, настоящий Вовочка из анекдотов, навалил на пол живописный крендель, я же разломал на щепки свои карандаши и в полумраке втыкал в него щепки. Сидеть в импровизированном карцере – туалете для воспитателей по соседству с нашим импровизированным ежиком было неприятно, но мы давились смехом, когда представляли, как воспиталки обнаружат наше творение, а мы в это время будем отсиживаться в чулане под лестницей, который обнаружили недавно. Но не получилось у нас убежать и спрятаться. Меня, как соучастника только отхлестали по ляжкам и поставили на пару часов лицом к стене и руки я должен был держать за головой. Тараканова же тыкали лицом в его экскременты, а потом засовывали его голову в унитаз и спускали воду. Таким образом дипломированные педагоги объясняли ребенку, куда надо какать и что после этого делать. Однако, дурной пример заразителен. Остальные дети тоже начали швырять котлеты на шкаф и в открытую форточку. Наказывать всю группу воспитатели не решались и потому разрешили отказываться от половины порции, а на обед есть только суп с хлебом.

Почему мы не жаловались родителям? Да мы были уверены, что родители нам за провинности еще добавят. Все взрослые для нас были одинаковы. Им нельзя доверять. Я по-прежнему не люблю взрослых людей и надеюсь никогда не стану одним из них, хотя я уже далеко и не ребенок. Не хочу я никого делать счастливым насильно, запихивать ему в рот гороховую кашу, тыкать головой в унитаз и объяснять, как надо жить. Неужели эти мымры воспитательницы думали, что мы не видим, что сами они ни хрена в жизни не волокут, что они тупые курицы говорящие во время тихого часа о тряпках и жратве, называющие нас неблагодарными свиньями и прочими нехорошими словами, обсуждающие наших родителей и особенно отцов. Кому-то завидовали, кого-то презирали. Мы не слепые щенята уже были и видели, как они заискивали перед заведующей и прочими комиссиями, как одним родителям они пренебрежительно кивали и делали вид, что заняты, а с другими чуть ли не лобызались. Мы для них были неодушевленными предметами, рабочим материалом, который нужно заставить действовать в определенных рамках, жить по правилам. Я не держу на них зла. Собакам свойственно кусать тех, на кого их натравливают и глупо обижаться за это на них. Их работа заключалась в том, чтобы заставить нас выполнять приказы, не отрываться от коллектива, не рассуждать, не задавать лишних вопросов, не проявлять инициативу. Они должны были сделать нас послушными, то есть не сомневающимися в правильности приказов свыше, не способными критически рассуждать.

Сейчас я удивляюсь своей тогдашней наглости и упрямству и иногда мне кажется, что мы заслуживали более суровых репрессий, чем получали. Стоило воспиталке отлучиться хоть на минуту во время тихого часа, как мы начинали скакать на кроватях. Сначала только вдвоем, на своих кроватях, потом перескакивали на соседние и начинали еще и кидаться подушками и орать те немногие ругательства, которые успели узнать. Мы просто пели эти нецензурные, запретные и оттого милые нашему слуху слова. Да, нам казалось, что эти слова чего-то да стоили, раз их запрещали произносить. Вернувшиеся воспитатели ловили нас прячущихся под кроватями, вытягивали от туда за ноги, драли за волосы и уши, не говоря уже о шлепках по заднему месту, укладывали спать, уходили и снова возвращались, чтоб отшлепать и уложить. Потом воспитатели решили отнять у нас трусы, надеясь, что по причине застенчивости, которой мы били лишены, мы не вылезем из-под одеял и будем лежать смирно. Но голыми было прыгать по кроватям и орать еще приятнее. С ужасом я представляю себя на месте воспитателей. Избить шалунов по взрослому было нельзя, родители могли заметить следы побоев и закатить скандал. А что делать, чтобы нас утихомирить? Единственный выход состоял в том, чтобы завоевать наше уважение, а это значило начать работать не только над нами, но и над собой. Им следовало перестать сплетничать сидя у электрочайника, перестать трескать пирожные, оторвать толстые зады от мягких стульев, показать что-нибудь интересное, сказать: «Смотрите, дети, вот, что я умею! Я делаю это и мне это нравится!» Спрашивать нас, хотим ли мы этому тоже научиться было бы излишне. Но те особы даже от разговоров друг с другом не получали удовольствия, они только жаловались на тяжелую жизнь, ныли и злобствовали. За что их было уважать? Они скучали, а не жили и мяли белые цветы… Я как-то спросил почему я должен их уважать и мне ответили. Я должен был их уважать за то, что они старше, за то, что они делают то, что им не нравиться, потому, что так надо. Со временем я неоднократно пытался зауважать тех, кто делает всё не так, как хочется, а как надо, но не было к ним уважения в сердце моем и всё.

Но была все же одна воспитательница, для которой мы были не совсем стальными болванками, с которых нужно снять стружку и придать стандартный вид. Она была простой рабочей женщиной. Не знаю, как ей удалось стать педагогом, но она явно не вписывалась в их тусовку. Пока остальные пили чай, она что-то прибирала и ей это нравилось. Как-то раз нас погнали таскать чернозем для клумб. Дети послушно взяли ведерки и лопатки и принялись за работу. Мы же с Вовочкой зашвырнули ведерки подальше и начали носить землю в маленьких стаканчиках, сославшись на то, что ведер для нас не хватило. Егоровна руководившая всем этим делом попыталась нас пристыдить, но мы вдобавок еще и начали изображать, что вывихнули ноги и начали доставлять стаканчики с черноземом ползком. Таким образом мы не только не вносили свою лепту, но еще и отвлекали остальных занимательным зрелищем. Егоровна к нашему удивлению не высекла нас хворостиной. Повела и показала цветник за забором нашего дисциплинарного санатория окруженного частными домами. Она спросила нас, что выглядит лучше пустырь или цветник. Мы согласились, что цветник выглядит лучше и удивились почему цветы не выросли на пустыре в детском саду. Тут мы прослушали краткую и понятную лекцию по флористике, узнали, что растения добывают себе пропитание из черной почвы и перегноя, что сами по себе многие цветы не растут, их надо проращивать из семян, поливать и прочее. В итоге нам был отведен свой участок на двоих, на котором мы сами будем сажать те цветы, которые нам нравятся. Какое-то время мы таскали землю ведерками, потом повысили производительность своего труда начав таскать землю в большом корыте, которое волокли по газону. Наш участок возвысился кучей над остальной площадкой, потом мы слегка его разравняли и под руководством Егоровны начали делать лунки для семян, изредка покрикивая остальным, что мы первые и лучшие. Нет, не для комиссии, не для галочки Егоровна этим занималась, ей просто было наверное скучно точить лясы и пить кофий, а что-то сотворить куда интереснее.

Много еще чего случалось в детсаде со мной и Таракановым. Один раз мы решили сделать доброе дело. В стране советской бачки ватерклозетов были установлены высоко над унитазом и, чтобы спустить воду, надо было дернуть за веревочку свисавшую с бачка. Один обалдуй взял, да закинул эту веревочку в бачок. Вот и решили мы достать эту веревочку. Цепочек в детсаде не вешали, дети бы их тут же сорвали и передрались из-за таких драгоценностей. Пластиковая труба идущая из бачка внизу загибалась к унитазу. На этот загиб мы и становились по очереди, пытаясь дотянуться до веревочки, но роста нашего не хватало. В азарте мы вскочили на трубу оба и она оборвалась. И полилась на нас вода из бачка, а потом на пол и начала заливать туалет. В наказание за эту диверсию мы были посажены в подвал на время тихого часа. Мы как-то видели, как выл один пацан, которого там запирали. Нам же только того и надо было. Несколько раз, мы сами пытались отомкнуть дверь подвала с помощью похищенных вилок или делая подкоп. Нашли нас не сразу, мы еще долго скрывались, зарывшись в старых матрасах, а до этого ловили пауков, разглядывали старые, сломанные игрушки. Это, согласитесь, было куда лучше, чем лежать с закрытыми глазами и слушать, как сплетничают воспиталки.

Уже тогда мне следовало понять, что добрые дела наказываются, как и злые. Обществу нужны дела посредственные. Вот, к примеру, сняли крышку с неглубокого колодца два на два метра и полтора в глубину с бетонными стенами. Разумеется вокруг этой ямы собралась толпа детей и один из них, Штейнкин, мой тезка увидел на дне усыпанном сухими листьями солдатика, даже достал до него прутиком. И так он ему понравился, что он взял и прыгнул за ним. Прыгнуть-то он прыгнул и находку в прикарманил, а вылезти не смог и, осознав безвыходность и ужас своего положения завопил. Дети от страха разбежались и только мы с Таракановым пытались помочь ему вылезти, приволокли здоровенную суковатую ветку и спустили к нему в яму, но ветка была уже изрядно подгнившая, сучки обламывались, да и Штейнкин не слушал наших советов, только мешал нам его спасать. Пока мы искали веревку, нас схватили и привели прямо к заведующей, на столе которой стоял бюстик Ленина. Нас грозились сдать в милицию, обвиняя в том, что это мы столкнули несчастного в яму. Самое интересное, что все дети видевшие, что мы стояли далеко от Штейнкина, на другом конце ямы, поверили в официальную версию. Совсем недавно Лёха напомнил мне, как мы с Тараканом скинули этого в яму. Даже наши родители поверили заведующей, а не нам, правда не наказывали за это. Тогда я впервые понял, что правда – это совсем не то, что произошло на самом деле, а то, что скажет заведующая, у которой была железная логика. Она сказала, что раз мы его кинулись спасать, то мы его и столкнули, а иначе, зачем же нам его тогда спасать.

Как я уже говорил, большая часть наших проделок была сделана не со злым умыслом. Уже тогда я начал мостить дорогу в ад своими добрыми намерениями. Наслушавшись рассказов о березовом соке, я решил напоить им всех детей, только не знал, как его добывают. Зато я знал, как добывается яблочный. Собираются с дерева плоды, моются и бросаются в соковыжималку. Тогда было лето и на березах висели бруньки. Мы с Таракановым набрали этих брунек в пакет и принялись конструировать из лопаток, формочек, совков соковыжималку. Затея эта не удалась, зато мы совместными усилиями придумали песню о соковыжималке. Логически я додумался, что березовый сок можно употреблять, жуя бруньки, и, сплевывая мякину. Песня оборвалась и мы дружно и старательно зачавкали и начали плеваться. Когда мы набирали уже вторую партию брунек, к нам один за другим подтянулись другие дети. Мы добросовестно всем объясняли, что мякоть этих брунек несъедобна и её надо сплевывать, даже следили за исполнением наших инструкций. Несли ответственность за свои действия. Воспитательниц на площадке не было, они пили свой кофик в панталонах и бюстгалтерах с кружевами на террасе с другой стороны здания. Когда же время прогулки закончилось и одна из них вышла на крыльцо и зазвонила в колокольчик, она с ужасом обнаружила, что ни одного ребенка на площадке нет. Потом двое выскочили из кустов, резво подбежали к березе и начали торопливо набирать бруньки в ведерки для песка. Воспитательница не поняла, что они делают и приказала им немедленно прекратить причинять вред бедному дереву и идти обедать. Двое преступников на допросе во всем чистосердечно признались. Из укромных щелей, кустов с деревьев потянулись на обед и остальные, их били по губам за содеянное. Расследование быстро выявило зачинщиков, то есть нас. Нам долго промывали мозги, но так и не сказали, как добывается березовый сок. Наверное боялись, что мы раздобудем дрель и по весне просверлим все деревья, нечаянно повалив несколько.

Наш детсад был примечателен тем, что сменил старое здание на новое. Помню, как мы, дети, помогали грузить стулья в машину. Мы с Таракановым даже пытались перетащить парту, но от неё нас отогнали, тогда мы понесли большую вазу и к удивлению воспиталок не разбили её, когда спускались с лестницы. Нам было очень обидно, что не доверили нам аквариум с рыбками. В новом здании было попросторнее, там был бассейн под открытым небом, был тренажерный зал, но был и зал для музыкальных занятий с ковром, на котором надо было танцевать. Преподаватель музыки и танцев постаралась так, что надолго отбила у нас любовь к музыке и наверное навсегда к танцам. Если во время хорового пения мы приспособились только разевать рты, то во время танцев схалявить не удалось, за каждое неверное движение эта стерва больно драла за уши и волосы, но самое тяжкое для нас и половины группы она приберегла на последок. После музыкальных занятий те, кто хорошо танцевал были запущены в тренажерный зал, а остальные стояли у стеклянной стены и должны были завидовать.

-А нам ваши сраные тренажеры и не нужны! – соврал Тараканов.

-Это несправедливо! – выкрикнул я. – Мы не обязаны стоять и смотреть на них.

Музычка, как мы её прозвали, приняла мой протест к сведению и заставила нас вытанцовывать туркменский танец, в котором надо было прищелкивать пальцами, что большинству из отстающих не удавалось и это стало причиной не только физического надругательства, но и словесных издевок. Меня, как самого горластого она упрекала в том, что мои волосы рыжего цвета. Я был не против, когда меня другие воспитанники называли лисом или чернильницей, но от нелюбимой воспиталки я этого потерпеть не мог, разрыдался от бессильной ярости и сказал, что все расскажу родителям, назвав её фашисткой. Я тогда накануне смотрел фильм про войну. Вдобавок мама много мне рассказала о фашистах. Так что назвал я её так отнюдь не бездумно. Фашистка испугалась и дала заднюю, начала доказывать мне, что я сам виноват, что я тупой и неловкий и вырасту дураком, тяжело дышать и руки опускаются сами собой, тогда её любимчики, которым она разрешала играть с игрушками, или звали её или сами давали пинка под зад тому, кто опустил руки или даже дернулся. За то, что мы опоздали с прогулки она весь обед и тихий час мы мерзли запертые между двумя стеклянными дверями и наверное впервые в жизни с аппетитом съели полдник, если не буду её слушаться. Ночью, мы, чтобы избавить группу от дальнейших мучений попытались сломать рояль, что нам не удалось, тогда мы измазали клавиши гуашью, а утром упорно отпирались на допросе. Дежурившая ночью старушка спала, как убитая и потому не могла нас обвинить. За недостатком улик дело закрыли. Зато нас обвинили в том, что две недели спустя кто-то ночью зашел в туалет, включил воду и заткнул раковину туалетной бумагой. В общем в спальне было по щиколотку воды, а мы стояли лицом к стене и руки над головой. Нам сказали, что мы будем так стоять пока не признаемся, но мы этого не сделали и через час нас освободили. Правда нам было запрещено прикасаться к игрушкам, даже к тем, что мы принесли из дома и нельзя было подходить к красному уголку, в котором стоял портрет Ленина. Для нас это было унижением. Тогда Горбачев прибывал в Ригу и вроде бы намеревался посетить недавно построенный детсад. Все готовились к приему высокого гостя, а нам было объявлено, что мы не будем стоять в строю вместе со всеми и приветствовать вождя. Правда, вождь не заехал в наш детский сад, Дети долго не могли заснуть в ту ночь, когда его кортеж вроде бы проехал по Миежапарку.

Самой строгой воспитательницей была Таисия Михайловна, которая по слухам до этого работала в милиции. И сейчас я убеждаюсь в верности этих слухов. Она не просто ставила провинившихся в угол. Она ставила их лицом к стене, рядом стоял другой воспитанник и следил за тем, чтоб штрафники держали руки поверх головы на стене. Со временем меня так же заставили стоять в полицейском участке. Через минут пятнадцать становиться

Сколько же радости было, когда мы всем садиком обновляли бассейн. Таисия Михайловна руководила купанием. Сначала все сидели на бортике, свесив ноги в воду. Надо было таким образом дать детям привыкнуть к прохладной воде и воспитать в них терпение. Наконец она свистнула и все прыгнули в воду с диким ревом и начали друг друга топить и брызгаться водой. Но счастью нашему быстро пришел конец. Штейнкин в воду не прыгнул. Он боялся воды больше, чем Таисию Михайловну. Она велела всем построиться в воде, поверещав в свои свисток. Штейнкин же должен был встать и снять трусы. Дети, как она того и ожидала, осмеяли труса. Ему было несколько раз приказано прыгнуть в воду, но он отказался. Тогда воспитательница скинула его, влезла в воду сама и, взяв его за шею начала окунать его с головой. Он дико орал, захлебывался, царапался, получал оплеухи. Дети, видя, что их участие в этом мероприятии больше не требуется снова принялись плескаться. Мы с Таракановым решили «доплыть» до крана в обнимку, а потом вместе, громко крикнуть, что Михайловна фашистка и кинуть в неё припасенные камешки. Камешки эти не попали в цель, но наши вопли она услышала, оглянулась и посмотрела именно на нас, но никак не отреагировала больше. Штейнкин в это время вырвался от неё, как пингвин или летающая рыба, выскочил из воды, но убежать голый не решался, потому был за ногу снова стащен в воду и продолжил принудительное ныряние под воду. Воспитательница так увлеклась искоренением фобии Штейнкина, что мы купались дольше на целую четверть часа. Странно, что ему не надоело орать и бояться, он еще несколько раз выскальзывал из безжалостных рук педагога и выскакивал из воды, но был опять стащен в бассейн. Честно говоря, нам не было жаль моего тезку, мы смеялись над ним, но считали, что фашистка не права, всегда не права.

У Таисии Михаловны вообще была мания устраивать стриптиз в воспитательных целях. Один пацан из нашей группы не добежал до туалета и навалил в штаны, после чего забрался в шкаф и просидел там пол дня, стыдясь выйти. Воспитатели собирались вызывать милицию, но я его случайно нашел, желая спрятаться в этот же шкаф. И Таисия Михайловна позволила столпиться вокруг всей группе в ванной, где она его мыла. Однако, она сказала, что мы больные, грозилась выгнать из садика, когда мы показывали одной девчонке, как у наших «кукол» прячутся и вылезают головы. А еще наши «куклы» могли сделаться твердыми, правда мы тогда не могли объяснить непонятливой девчонке от чего, мы и сами не знали. У неё же вместо «куклы» была только какая-то складка, что нам показалось смешным. Её наш смех обидел и она попыталась понагляднее продемонстрировать нам свои гениталии. Не знаю, как другу, а мне на открывшееся зрелище смотреть было неприятно, это мне напомнило внутренности кота раздавленного на дороге. Но я не подал виду и даже мужественно трогал эту гадость. И тут у нас возник вопрос, как же можно писать без члена и попросили её продемонстрировать, но в этот момент распахнулась дверь туалета и девчонку отправили в угол, а нас на допрос. Мы искренне не понимали, что мы плохого сотворили, но у родителей спрашивать не стали, чувствовали, что нам за это влетит.

Не понятен нам был и предмет разговора двух воспиталок во время дневного сна. Одна из них рассказывала, что наверное «этот» занес ей куда-то «туда» инфекцию и теперь там все чешется, а с мужем никогда так не было. Они же знали, что никто днем не спит! А почему руки во время сна надо было держать поверх одеяла? За этим тщательно следили. Нарушителей били по ляжкам.

После этого случая девочки стали нас избегать, не знаю, что им там про нас наговорили, но уверен в том, что наговорили то, что положено. А раньше одна даже макет самолета из дома принесла и мне подарила. Наши с ней кровати были составлены вместе. Все кровати были составлены парами, чтоб их больше уместилось. И на одну из составленных кроватей клали мальчика, на другую девочку. Но после случившегося нас с Таракановым положили вместе. Правда потом судьба разлучила меня с моим сердешным другом, его не взяли в подготовительную группу, оставили на второй год еще в детсаде, а меня, не смотря на то, что я очень много пропустил занятий по причине долгой болезни все же отправили в альтернативу первого класса в детсаде и в школу я пошел сразу во второй класс. Уже в подготовительной группе девочки стали вести себя странно и заниматься какой-то ерундой и так по сей день. Редко попадется такая, которая не придуривается.