Три промилле
Этой истории больше восемнадцати лет. Но она почему-то не может забыться. Есть ли в ней преувеличения? Только попытки проникновения в разум главной героини.
Людмилка ехала на каталке, лёжа на животе, вертела выбритой головой, сияла беззубой улыбкой. Люди, увидев её, прижимались к стенам узкого коридора, провожали каталку изумлёнными взглядами. Людмилка хотела бы со всеми поздороваться, но не получалось, потому что голос застревал где-то внутри. И ещё очень болели дёсны с осколками зубов. Людмилка не переживала по этому поводу: у неё всегда что-то болело. Мама-покойница, бывало, говорила: «Пройдёт». И правда, проходило.
Прошли сломанные пальцы, когда отец с силой задвинул ящик кухонного стола, в который Людмилка полезла за сахаром.
Прошли сильные ушибы после того, как старшой брат столкнул Людмилку в подполье.
Прошла боль в женском месте после того, как её, двенадцатилетнюю, снасильничали друзья брата. Они крепко набрались самогонки на свадьбе и вшестером затащили Людмилку в дровяник. Там её и нашла сестра. Людмилку увезли в больницу на операцию, а парней забрали в ментовку.
Но быстро выпустили, потому что, как говорили соседи, из-за слабоумной за решётку садиться никто не хотел. Зато родители и участковый разжились кабанчиками.
Парни потом спрашивали Людмилку при встрече: «В сарай не хочешь?» Людмилка честно отвечала: «На сарай папа замок повесил».
Людмилку вообще сильно и часто били. Но она никогда не плакала, потому что знала: пройдёт.
Пока фершалица (так Людмилка называла медсестёр, а медбратьев и даже врачей величала фершалами) писала какие-то бумажки, больная вздремнула. Приснилась почти вся её жизнь, лёгкая и счастливая.
В Балаганске только безъязыкий не твердил: дурочку никто замуж не возьмёт. Как бы не так! Взяли! Да не какой-нибудь бродяга из лесу, а сорокалетний мужик со своим домом и хозяйством. Первые две жены у него померли. Говорили, что от побоев. Но за это ведь в тюрьму посадить могут, так? А Николай жил не тужил на свободе. Людмилка полюбила его зашуганных ребятишек, как своих.
Потом стали спорить, скоро ли муж Людмилку на кладбище отправит. Сплетникам пришлось умыться: да, бил люто, по-всякому, но не до смерти. Людмилка даже своих двойняшек не скинула, родила в срок.
Соседки шептались: мать ненормальная, и детки такими станут. И тут Людмилке повезло! Дети выросли непохожими на родителей. Сын уехал в тёплые края, а дочь осела в городе нефтехимиков, вышла замуж и уже наградила внуком. Они не писали, в гости не звали и сами не приезжали.
Когда муж помер, его родственники вместе с пасынком и падчерицей заставили оформить какую-то бумагу, и Людмилка потеряла право на дом. Все думали, что она станет бомжевать. Как бы не так!
Ей дали комнату в бараке, общежитии для сезонных рабочих. Стол, стул, койка и электрическая плитка в комнате были казёнными. А когда общежитие сгорело, никто не заставил за них платить – неслыханная удача!
Людмилка выпросила адрес у дочкиной старой подруги и рванула в большой город.
Радостный и светлый сон прервался голосом фершалицы: «В двести третью!» Каталка дёрнулась, развернулась и, направляемая мощной рукой санитарки, помчалась в широко открытую дверь послеоперационной палаты.
Людмилку устроили у большого красивого окна. Проснулись соседки по палате. Одна из них широко раскрыла глаза и, глядя на Людмилку, сказала: «Мама дорогая, это что ж такое …» Вторая угостила санитарку шоколадкой и стала расспрашивать о том, откуда эта женщина и что с ней случилось.
Вошла медсестра, она же фершалица, и тоже угостилась, а потом охотно рассказала: ночью нашли пьяную бомжиху, всю в крови. Бомжиха была в коматозе, с переломами ребёр и черепно-мозговой. Заподозрили субдуральную гематому и подготовили к операции. Потом отложили, потому что кардиограмма была плохой. «Чудо, что жива», – подытожила медсестра.
Людмилке было неприятно слушать её речи, из которых были понятны только два слова: «пьяная» и «бомжиха». Но потом Людмилка снова заулыбалась: похоже, ей опять повезло. Знать бы только в чём.
Третья соседка, бабка с подбитым глазом, раскричалась, что с бомжами в одной палате лежать не будет. Тогда словоохотливая медсестра Оксана тоже раскричалась: больница для всех нуждающихся в экстренной помощи и никого на улицу из-за особо брезгливых не выкинут.
Две другие женщины промолчали, а потом попросили прийти заведующего отделением. Молодой заведующий сказал, что платные палаты освободятся через три дня.
Бабка всё ворчала, а женщины звонили мужьям и знакомым. Оксана просила их не торопиться в другую больницу, потому что после операции нужно наблюдение нейрохирурга. Женщины успокоились и снова заснули.
Бабка бегала на пост к сёстрам, в кабинет к заведующему, но её никто не слушал, кроме санитарок. Она пришла в палату и, злобно глядя на Людмилку, стала громоздить ширму из стульев и простыни. Ширму сделала и стала ругаться, выглядывая из-за неё.
А Людмилка всё это время думала, что сказать для того, чтобы бабка успокоилась. И придумала, вернее, вспомнила слова матери, которые она говорила пьяному отцу, разбушевавшемуся среди ночи: «Тихо, гнида, люди спят».
Бабка замолчала, а со стороны кроватей женщин послышался смех. Видно, всё-таки разбудила их старуха.
К вечеру Людмилкина голова разрывалась от боли. А ещё ей очень хотелось по малой нужде. Пришлось подняться, хотя палата плыла и покачивалась. И тут обнаружилось, что Людмилкина одежда исчезла и на теле нет ничего, кроме бинтов.
Она не растерялась и замотала вокруг туловища простыню.
Ещё одна оказия – тапочек тоже не было!
Ловя руками воздух, Людмилка прошла до кроватей своих соседок. Они испуганно на неё вытаращились, того и гляди, заорут.
У лежачей женщины волосы были заплетены в косу. У Людмилкиной мамы тоже была коса, но длиннее и толще.
– Ты Кысычка, – сообщила Людмилка женщине и замерла – а вдруг соседке не понравится прозвище. Ведь она больная.
Соседка открыла рот, но ничего не сказала. А потом и вовсе хихикнула. Вторая женщина была ходячей, возле её кровати стояли необыкновенные тапочки в виде зайцев. С симпатичной мордочки задорно глядели круглые глаза, на них свисали пушистые длинные уши.
У дочки Людмилы был когда-то заяц, подаренный родственниками.
– А ты Зайка, – пробормотала Людмилка, не отрывая взгляда от тапочек.
Зайка поглядела на голые синие ноги Людмилки и вздохнула: «Берите тапочки. Я позвоню домой, мне другие принесут».
В душе у Людмилки разлилась теплота, она потёрла увлажнившиеся глаза, взяла тапочки и, осторожно прижимая их к груди, вышла из палаты босой. Соседки только переглянулись: дурочка, и как с такой в одной палате лежать? Мало ли что ей в голову взбредёт.
Из коридора послышался многоголосый гул, его перекрыл возмущённый крик Оксаны. Потом добавился басок заведующего. Он отчитал медсестру за отсутствие контроля за больными – Людмилке строго запрещалось вставать с постели.
Виновница переполоха с тапочками в руках не понимала, отчего все кричат. Ну нашла место, где нужду справляют, мужички добрые, посмотрели на её голову и вперёд пропустили, а сами все вышли. На автостанции в Балаганске такого возле общественного нужника никогда не случалось: без очереди никто никого не пустит, хоть старика, хоть ребёнка. Потом прибежала тётка с ведром и тряпкой, Людмилку вытолкала и захотела вырвать тапочки у неё из рук. Как бы не так!
Часть больных была за Людмилку – оставьте, мол, травмированную в покое. Другие – за санитарку. Тут и Оксана подоспела, а потом заведующий. Вышло, что они оказались против всех.
На ужин дали котлетку размером с пятирублёвик, картошку-толчёнку, булочки с маслом, а Людмилке - только чай. Она не обиделась, но смотреть, как соседки едят, не стала. Отвернулась и закрылась с головой одеялом.
Соседки повздыхали о том, что после черепно-мозговых травм есть нельзя, но ведь не объяснишь же это Людмилке? Ходячая Зайка позаимствовала свои бывшие тапки и вышла. Людмилка стала ждать: вернёт или нет? Вернула!
– Нельзя до утра есть, – сообщила Зайка.
– У меня тоже что-то аппетит пропал, – откликнулась Кысычка.
Утром к соседкам пришли родственники. Зайке принесли новые тапки, тоже пушистые, с цветком из блестящего материала. Людмилка фыркнула: какая красота без глаз и ушей?
Кысычка оказалась совсем больной, ей ничего не хотелось: ни больничной каши, ни домашних блинчиков с вареньем, ни салатов. Две старухи, наверное, мать и тётка, стали её уговаривать. Огромный мужик, соседкин супруг, им поддакивал. Людмилка не выдержала и сказала:
– Рожу воротит от еды – пусть воду пьёт.
Бабка с подбитым глазом и Зайка рассмеялись. А Кысычкины старухи подарили Людмилке яблоко и печенье.
Потом в палату вошло много фершалов сразу. Уже больше не осталось места места у Людмилкиной кровати, а фершалы всё прибывали. Людмилка застеснялась и скрылась под одеялом. Молодой красивый фершал попытался его стянуть. Как бы не так!
– У неё в крови было три промилле! – сказал он, когда бой за одеяло был проигран.
Людмилка замерла. В этих словах – три промилле – ей послышался и отзвук её имени, и какая-то печаль, и что-то значительное.
Погрустить над словами фершала не удалось, потому что пришлось слушать, как орала бабка с подбитым глазом, которую заставили убрать ширму.
Ночью Людмилке было очень плохо. Она маялась в сером тумане, голова раздулась и наполнилась чёрными мушками. Они ползали внутри неё и давили, давили… Потом её корчило и выгибало, изо рта вырывались хрип и рычание. Под утро Людмилка с криком : «Санёк, Санёк!» – села в постели и понесла всякую чушь.
Пришла сестра (не Оксана, другая девушка) с санитаркой и хотела Людмилку связать. Бабка с глазом просила увезти психованную, но Зайка и Кысычка возмутились, а потом стали договариваться. Бабка разжилась тортом, который Кысычке принесли коллеги.
А Людмилке полегчало. Тёплый ветерок, который вдруг засквозил в палате, вынес прочь противных мушек из её головы. И Людмилка стала думать о Саньке, беспризорном мальчишке, который пристал к ней в поезде.
Санёк залез в Людмилкин карман, но она ухватила худую ладошку с здоровенными ногтями, украшенными чёрной каймой. Санёк закрутился юлой, и Людмилка вместе с ним. Так и не выпустила Санькову ручонку! Потом они разговорились, Людмилка обрадовала пацана своей радостью: к дочке едет, в большом городе жить будет. Предложила: айда, Санёк, со мной!
Пацанчик согласился, выспался, положив голову на Людмилкины колени, сошёл с ней на станции.
Но дочь Ирина даже не открыла. Санёк рассердился, заругался грязно, пообещал отлить на новую дверь, обтянутую кожей.
Ирина высунулась и сказала, куда идти нежеланным гостям. Санёк открыл было рот, но тут в дверном проёме появился Иринин муж, и малец бодро запрыгал по ступенькам вниз. Людмилка бросилась за ним, стала искать, но не нашла. Зато встретилась с двумя душевными мужиками, Витькой и Виталькой. Посидели вместе, выпили... на этом Людмилкины мысли закончились.
Утром она почувствовала себя совсем здоровой и стала присматриваться к соседкам.
Кысычка и Зайка разговаривали, как радио: постоянно, громко и непонятно. Они всегда начинали мирно, но потом горячились и переходили почти на крик. Спорили и кричали совсем о смешном: нужен или не нужен ЕГЭ. Людмилка не знала, кто это такой и мнение своё держала при себе.
Всегда нужен хлеб, без него еда не еда, а без остального можно обойтись!
Но потом женщины смеялись, как здоровые, и Людмилка успокаивалась. Только под вечер они снова заспорили, да так сердито, что Людмилка не выдержала. Она подошла к женщинам и сурово спросила: «Чайку налить?» Соседки замолкли и стали читать свои книжки.
Ночью стало плохо Кысычке. Она тихо стонала и плакала. Все спали, и Людмилка решила помочь – посидеть рядом. Кысычка тихонько провыла: «Умираю».
Людмилка потрясла соседку за плечо: «Пройдёт, Кысычка, пройдёт».
Прибежала сестра и поставила умирающей укол, а Людмилку отругала.
Утром ей разрешили самой под присмотром санитарки пойти в туалет. Людмилка взяла в руки драгоценные тапочки и пошла.
В коридоре она увидела мужа Кысычки, который перед работой нёс жене завтрак.
Людмилка снова пожалела соседку и бросилась к мужчине со слезами: «Помирает!»
Он побледнел и кинулся в палату. Когда Людмилка вернулась из туалета, мужик сидел на стуле, а сёстра делала ему укол.
Перед обедом пришли два милиционера и красивая женщина.
Её долго расспрашивали обо всём, и Людмилка устала молча пожимать плечами вместо ответов, отвернулась и закрылась одеялом.
Женщина сказала соседкам: «И как вы тут с ней лежите».
Одноглазая бабка горячо согласилась, а Косичка посмотрела на бабку и громко сказала: «Мы сами не знаем».
Вечером в палате состоялся совет. Зайкин муж договорился с травматологией крупного предприятия, и женщин там ждали. Но они не захотели перемещаться, утверждая, что привыкли к персоналу больницы. В отдельные палаты тоже не пожелали: дорого и скучно. Решено было, что все остаются на своих местах.
Так и потянулись больничные деньки. Косичка и Зайка спорили, Людмилка предлагала им чаю, соседки хохотали, и Людмилка с ними. Она распоряжалась продуктами, которых было много, как в магазине. Больные женщины начали больше есть, особенно тощая, как весенний карась, Кысычка. А Людмилка стала внятно изъясняться. Однажды даже выдала фразу, после которой ощутила всю высоту своего умственного роста.
Дело было так. На потолке, над Кысычкиной койкой, появился измождённый таракан. Соседка захныкала: «Уберите тварь, я их боюсь!» Людмилка стала осматриваться – чем бы божью козявку согнать. В этот миг таракан лишился сил и спланировал на Кысычкину койку.
Больная издала вопль, взмахнула руками-ногами и сиганула на пол. Там и расстелилась, заливаясь слезами.
Понабежали санитарки и сёстры, подняли её и устроили на пустой кровати до тех пор, пока нарушитель спокойствия не будет найден и казнён.
Вот тогда Людмилка и сказала своё мнение:
– Да целуй меня этот таракашка в губы, с места не сдвинусь! Как бы не так! Мне койка положена!
И укоризненно посмотрела на Кысычку.
Больничной идиллии настал конец: отыскали дочь Ирину и заставили её забрать Людмилку. Но поехать она должна была не в дочкину квартиру, а в интернат.
По этому поводу соседки очень расстроились. Кто-то из них сказал: «Никому не известно, в каком обличье к нам приходят ангелы. А мы не можем их распознать».
Людмилка усмехнулась: она-то знала, что ангелы только на картинках, а в жизни – хорошие люди и удача. Соседки почему-то стали тепло благодарить её за любой пустяк. Людмилку это сердило: подать книжку больной – не воду из колонки носить.
Кысычка и Зайка бросили клич, и вскоре в палате появились два мешка с одеждой. Людмилка была очень довольна «приданым», радовалась каждой тряпке, чуть не плясала, а соседки печалились.
Людмилке самой стало грустно, когда настал час расставания. Она заплакала и сквозь слёзы попыталась объяснить разлуку соседкам: «Девки! Вы, растудыть, совсем больные! А я здоровая!»
Она оцепенела, когда в палату вошли родственники соседок с большим тортом. Потом отмерла и изумлённо спросила: «Мне?!» А когда все вразнобой стали желать ей здоровья, удачи, самого наилучшего, вдруг выбросила вверх руку со сжатым кулаком и крикнула: «Трипрамила! Трипрамила!» В этих словах, наверное, ей почудились победа над обстоятельствами и начало новой жизни.
