- Димыч, а бабка не заругает? – я спросил скорее по привычке, когда увидел, как он своими вечно ободранными руками, один за одним, выставляет на ящик пять охотничьих патронов.
- Струхнул чель, Коль? – спросил он, насмешливо вскинув подбородок, свысока. – Бабка мне не указ! Она мне не мать, не отец. – и, уже успокаивая себя, добавил. – Че она их, пересчитывать чель будет? Там знаешь: комод ржавленный весь, петли скрипят - аж страшно! Да я еще и велик дедов на него запихал. Он тяжелый, бабке его оттудова ни в жисть не стащить!
Он скрестил руки на тощей, как у воробья груди, и, довольный собой, окинул нас важным взглядом. Петька, самый мелкий, со здоровыми, растопыренными лопухами ушей, скоро схватил патрон и панибратски ляпнул:
- Ну Димыч! Боец! Я б с тобой в разведку… - Димка отвесил Петьке широкую оплеуху.
- Патрон на родину верни, шкет. – он требовательно хлопнул ладонью по ящику. – Не для тебя тащил.
Петька жалостно вскинул выгоревшие брови, в глазах предательски заблестели слезы:
- Димыч…
- У, нюни распустил. – Димка презрительно цикнул длинным плевком в сторону. – Баба! Я б тебя… Не, не взял бы в разведку – не мужик ты, а цуцик трусливый.
Славка, сидевший около Петьки, глухо гоготнул.
- Не скалься! – дал петуха Петька.
- Изыди, отрок. – издевательски пробасил Славка. Он всегда подтрунивал над крещеным Петькой. То попенком обзовет, то тварью господней, а всего чаще – отроком, уж больно Петька бесился на эту кличку.
- Ты! Ты! – Петька сжал кулаки, оттопыренный уши налились пунцовой краснотой.
- Кончай бузу! – рявкнул Димка.
Петька сжал кулаки, надул щеки и, резко фыркнув, отвернулся. Славка расплылся в довольной улыбке.
Я взял патрон, покрутил его перед глазами. Обычный патрон: красный лакированный картон, блестящий латунный капсюль.
- Тройка! – со знанием дела пробасил Димка. – На волка там, али на медведя.
Я поставил патрон обратно на ящик и с обидой сказал:
- Димыч, пустая твоя голова!
- Че! – обиженно встрепенулся Димка.
- Че-че, ружо! Берданка дедова где?
- Погнила берданка… - Димка виновато опустил голову, шмыгнул носом. – Бабка в огороде зарыла, когда фрицы подходили, боялась, что повесют ежели найдут.
- И что нам, с пальца чоль палить? – мстительно спросил Петька.
- Тихо, шкет, не бузи. – Димка полез за пазуху широкой драной майки и бухнул о ящик чем-то, обмотанным тряпицей. – Во, зырте!
Я взял сверток – тяжелый, размотал грязную портянку и услышал под ухом изумленный выдох Петьки.
- Эва штуковина! Сам сделал?
- Ну не дед Пихто, знамо дело – сам! – ответил Димка с нескрываемым удовольствием.
Штуковина – выструганный из бруска дерева пугач с прикрученным к нему толстой медной проволокой обрезком черной трубы. Я, с видом знатока, сощурился, заглянул в трубку, даже палец туда сунул.
- Димка, так она ж у тебя кривая, да и мятая вся.
- Да там ж немного, самую малость, - это я когда ее того, забивал…
- И как ты с этого самопала патронами стрелять собираешься? – подал голос Славка. Он состроил важную физиономию и хитро спросил. – Где боек, где курок? А патрон в дуло пальцем пихать или как?
- Нуууу… - протянул Димка и почесал коротко остриженный затылок. – Скумекаем чего-нибудь, чай не дураки.
- Чай не ду-у-ураки. – пискляво передразнил его я. – Гражданин Димыч, я на вас таки удивляюсь! Ладно если б Петька ляпнул не подумавши. Да этим пугачом ж тока кур гонять, а не по фрицам палить.
- Ребят… - заунывно начал Петька. – А может – ну его, фрицов этих? Война то уже кончилась, они теперь нам как трофейные... тьфу – пленные!
- Ну и что, что пленные! – зло рявкнул Димка. Он насупил брови и весь напружинился. – Думаешь раз они пленными стали, то и все – не фашисты больше!
- Ну они ж того – на стройку вон ходят… Уже почти целую улицу забабахали… - Петька сник.
- Забабахали! Ты, попенок, они и твоего отца забабахали, и Славкиного братана, и мамку мою с папкой, деда! Вишь – улицу они построили! Гниды они фашисткие! Сволочи!
- Димка! – рявкнул я. Димка осекся, примолк – в глазах стояли слезы. Он резко вытер покрасневшие глаза ладонью и добавил с шипящей ненавистью. – Гады они…
Славка посмотрел на Димку, понимающе положил руку ему на плечо.
- Ладно. С патронами не выгорело. – я посмотрел по сторонам, вглядываясь в лица. Димкина физиономия наполненная суровой решимостью, насупленный и серьезный Славка, и только Петька лучился радостью. Я еще раз подумал, что может надо выгнать Петьку – слишком он маленький еще, только девять исполнилось, да и с немцами он частенько посиживает – то ли подсматривает за ними, то ли даже разговаривает… Шут его знает, одно слово – пацан, сболтнет еще кому что и пиши – пропало.
- Может я у отца берданку дерну? – сурово спросил Славка.
- Не, он тебя сразу заловит, а на орехи всем достанется – он у тебя мужик суровый.
- Да вы что, нешто я ему скажу зачем я ружо беру. – Славкины брови обиженно поползли вверх. – Да я хоть раз кого предал! Хочешь, кровью поклянусь – прям счас! Землю жрать буду – не скажу!
- А что говорить то, он у тебя и сам все знает – он у тя башковитый. – вставил Димка.
- Пацаны, не кисни. – я полез в оттопыренный карман и достал почти такой же сверток как и Димка. Теперь уже его черед был брать сверток и разматывать свалявшуюся тряпицу неопределенного цвета.
- Оооо… - то ли восторженно, то ли испуганно выдохнули все, когда последний слой тряпки был откинут в сторону. На Димкиной ладони, громоздясь квадратами выступов, лежала самая настоящая лимонка.
- Колька! – Димка не отрываясь смотрел на гранату. – Откуда!
- С Брянска. – я оглянулся, все уставились ожидая от меня захватывающего рассказа. Я важно подбоченился.
- Это когда нас эвакуировали. Там на перегоне, когда после бомбежки стояли, эшелон стоял – на фронт шел. Весь закрытый – не подлезть. А один вагон дырявый, видно что чиненый – дыры здоровущие! Ну я туда только на половину залез – дальше никак, только до одного ящика дотянулся, а на нем другие стояли – не вытянуть. Я за дощечку то ухватился, потянул – чую, слабину дает – колышется. Ну я обоими руками схватился, как дернул! Руки себе содрал – во как! – я показал белые полоски шрамов. – Доска хрясь, половина отломилась. Я туда-то снова залез, руку в ящик – а там гранаты!
- А что только одну свистнул? – у Димки горели глаза. – Я б полные карманы напихал.
- А я только вылез на свет, ну чтобы посмотреть – что я там нарыбачил, а тут солдат идет. Меня увидел, как заорет – «Стой!» орет, за винтовку хватается – ну я и дал стрекача, он только мои пятки и видел!
- Молодец! – даже у Петьки загорелись глаза. – А не страшно было?
- Подрастешь, узнаешь. – стыдно было признаться, что тогда, шлепая голыми пятками по шпалам, я изрядно перетрусил.
Димка, с тихим стуком, положил лимонку на ящик рядом с патронами. В шалаше опять повисла тишина: пять патронов, выстроившиеся как на параде в красных своих мундирах перед толстой гранатой – словно честь генералу отдавали.
- Когда? – сипло спросил Славка.
- Завтра. – ответил жестко Димка, как отрезал.
- Возьмем патроны и гранату, все в сумку, чтобы рвануло сильнее. – начал я рассказывать план, который придумал еще вчера. Почему-то мне сразу казалось, что с берданкой ничего не выйдет. – Потом на стройку, будем там гулять. Вечером, когда их в колонны собирать будут, тогда и кинем – в самый центр.
Снова тишина. Только теперь другая, не такая как раньше, а тяжелая, словно звенящая – как тогда, в поезде, перед бомбежкой: несколько секунд, и только слышно как еще где-то далеко рокочет нарастающий гул бомбардировщиков, а потом свист летящих бомб, ухающие взрывы – словно подбирающиеся все ближе и ближе и яростная трескотня огрызающихся зениток.
* * *
- С собой? – зачем-то шепотом спросил Славка у меня. Я показал ему холщевую сумку из которой торчала ноздреватая верхушка буханки.
- На дне. – так же шепотом ответил я, и уже громче. – Наши где?
- Димку бабка не пустила. Сказала грядку прополоть, а потом гулять – скоро будет.
- А Петька?
- Вон, с фрицами своими балакает. – он наклонился поближе. – Ой предаст наст этот хлюпик, может его домой послать?
- Ты ему и скажи. Он тогда матери все доложит – в лучшем виде. Поздно уже. Держи. – я протянул ему сумку, а сам пошел к Петьке. Тот уселся на приземистую лавочку рядом с долговязым, исхудавшим до впавших щек, немцем. Видно было, что немец ему что-то рассказывает, весело улыбается, посмеивается, всякий раз оглаживает небритые свои щеки сухой ладонью, а Петька в ответ то кивал, то тоже заливался тонким смехом.
- Шкет, чего расселся? – буркнул я на него, даже не посмотрев в сторону худого немца.
- О, киндер! – радостно воскликнул немец. – Ты садиться, я тебе показать май киндер, он в Дойчланд. Он как ты, твой… - немец замялся, а в следующую секунду поднял руки вверх, словно рост показывал. – вот он, вот ты – он-ты одинаковый. Ты сколько лет? Май киндер десять и цвай.
- Мне тоже двенадцать. – ответил я нехотя и требовательно потянул Петьку за руку. – Вставай, сейчас Димыч придет, а ты тут лясы точишь.
- Ну Коль, давай еще посидим.
- Да-да, посидим! – Генрих вам есть зукерверк, - сладкое. – он пошарил по в нагрудном кармане и достал оттуда маленький газетный сверток. Его тонкие, с набрякшими венами, руки ловко развернули сверток – леденец, маленькая, почти прозрачная лошадка на тонкой палочке. – Один, но ты делить ровно. Не обижать винзиг, - маленький Петька – да? – он протянул мне леденец, я машинально взял и передал его Петьке.
- Молодец! Гуд киндер. – он похлопал меня по спине своей большой ладонью. – Я верить майн киндер генаг, - быть как ты. Я его давно видеть – дребиг нойн. – я оглянулся на Петьку, тот тихо прошептал – В тридцать девятом.
- Он только фо, четыре лет быть - очень маленький. Я больше не быть зу хаус, майн фрау, Элиза, почта послать фото. Вот. – Генрих протянул мне маленький прямоугольничек фотографии: новая, но с уже обломанными уголками. На истертой фотокарточке, во весь рост, стоял худенький парнишка в аккуратном, отутюженном костюмчике, с хорошо уложенными волосами, но впавшие, словно усталые глаза – старили его, казалось что ему не двенадцать, а куда как больше. – Это Потсдам, наш дом взорвать бомбежкой – они быть у гроссмуттер. Они хатте глёк – везучий. Я очень скучать. Там, Берлин, зугрунде гехен ви мути унд папа… Они умереть когда война кончаться, нечего кушать, они еда майн фрау и сын, а сами не кушать. – он задумался на несколько секунд, вспоминая нужное слово. – Берлин блокада… А я даже граб, - могила не видеть – я сын, а не видеть… - он утер рукавом выступившие слезы. Я опустил глаза. Слишком сильно было ощущение горя, так деда Ваня утирал бисеринки слез, а потом замолкал и курил прилипшую к губе козью ножку, выдыхая едкие клубы самосада. Я посмотрел на Генриха – нет, уже не фашист, не гнида... – Человек.
- Колька, Петька! – закричал Славка. – Че расселись, Димка пришел!
Мы с Петькой вскочили как ошпаренные, и понеслись к Славке. На толстом, ошкуренном бревне, уже сидел Димка.
-О чем это вы там с фашистом балакали? – в его голосе звучала совсем не детская сталь. – На попятную чель собрались.
Петька виновато опустил взгляд, я же, наигранно бодро, ответил:
- С чего бы это? Если сам трухнул, так нечего на других стрелки переводить!
- Не трухнул я. – он хотел еще что-то добавить, но смолк.
- Мужики. – подал голос Славка. – Глядь, они сейчас собираться будут.
Немцы действительно потянулись к длинным деревянным будкам – складывали инструмент. На их угрюмых лицах то и дело проскальзывали улыбки, слышались усталые, но обрадованные голоса – смена заканчивалась.
- А может не надо? – с отчаянной надеждой спросил тонким голоском Петька.
- Ну что, мужики, к делу? – скорее приказав, чем спросив, сказал Димка, даже не обратив внимание на Петьку.
- К делу. – ответил я и запустил дрожащие руки в карманы, чтобы остальные не заметили дрожи пальцев. В кармане что-то ломко хрустнуло, я вытащил – фотография, сын Генриха. Суровый мальчишка, с тонкой царапиной на щеке – интересно, где он ободрался? Наверное, когда с пацанами игрался, небось еще и штаны подрал, а потом его мамка, как ее – фрау Элиза еще и отчитывала. Я вспомнил, как мать мне надрала уши когда я пришел домой с ободранным коленом и разодранной на двое, разлохмаченной штаниной – во крику то было.
Димка уже неспешной походкой подходил к собирающимся немцам. Он с деловитым видом залез в сумку, пошарил в ней. Видать ему было шибко неудобно выдергивать чеку из гранаты: он уселся прямо на землю, широко расставил выглядывающие из под длинных шорт ободранные коленки, и залез в сумку обеими руками. Даже с десяти шагов было видно, как его лоб покрылся маленькими капельками испарины, а тонкие руки напряглись – наверное чека уже приржавела, все ж сколько граната провалялась под грудой хлама в сырой сарайке.
Щелчок чеки и граната вырвалась из вспотевших пальцев. Она на метр взметнулась в воздух и беззвучно упала в высокую траву перед Димкой. Тот замер, словно не в силах двинуться, широко распахнутые глаза остановились и уперлись в одну точку – туда, куда упала граната.
- Граната! – заорал я, и одновременно со мной рявкнул Славка. – Беги!
Димка не двинулся, только серой тенью метнулась одна из фигур немцев, что была ближе всех – метнулась и бросилась грудью на траву. Глухо бахнуло, тело подбросило над травой, Димка завалился на спину.
Через секунду к Димке уже сбежалась целая толпа. Тут были и конвоиры и немцы – только мы стояли поодаль, боясь подойти ближе. Над шумом толпы громко и матерно пронесся крик конвоира, а после, и он сам вышел из толпы, таща за шиворот безвольно мотающего руками Димку.
- Сволочь! – орал конвоир. – Гаденыш паскудный, что ж ты творишь – гнида малолетняя!
Димка в ответ только выл и иногда, со всхлипами вылетало:
- Я не хотел так…
Славка, испуганно замерев, смотрел, как Димку протащили мимо, и, не выдержав, рванул прочь.
Постепенно шумиха стихла. Немцев строем увели к баракам, рядом с распростертым, перевернутым взрывом на спину телом, остался один из конвойных: уже не молодой, с седыми усами. Он то и дело тяжело вздыхал, поглядывая на мертвеца, а потом, словно не замечая уставившуюся на него детвору, подошел к телу, провел пальцами по его лицу, а потом еще и перекрестил.
Петька пошел первый. Сначала он сделал один несмелый шаг, потом второй, а следом за ним, словно на поводу и я.
- Шли бы вы, не надо вам такое видеть. – недовольно проговорил солдат, но все же подвинулся чуток, словно приглашая присесть рядом. – Не детское это…
Мы с Петькой подошли, тихо уселись рядышком с солдатом. Никто из нас не посмотрел на распластанного мертвеца, оба испуганно молчали.
- Ладно, когда воевали-то – тогда всяко было, война все ж таки, не в игрушки играли. Тогда, я помню, на всякое насмотреться пришлось – как звери были, что они, что мы – чего греха то таить. Каждый день смерть видишь: то так она на тебя посмотрит, то этак – та еще тварь, спать ложишься, а утром просыпаться страшно было… А тут видишь, отвык ужо – каждый день хожу с ними, с врагами бывшими – присмотрелся. Люди они и есть люди, война то – она ж никому не мамка, из под палки воевать пошли – жены да дитятки по лавкам у них там остались, тоже значится – по человечески все, по порядку – как оно и быть должно, по людски-то… - он тяжело вздохнул. – Вот, тож, мужик хороший был, руки золотые – упокой его душу. – солдат испуганно оглянулся на нас.
- Ничего, я крещеный. – тихо сказал Петька, я тоже кивнул, - солдат облегченно продолжил.
- Значит рукастый был, все про сына своего рассказывал – Андреасом звать, Андрюшка то бишь по нашенски будет. Домой хотел съездить – в Берлин, у него там мать с отцом похоронены. Он уходил – живы были, а война то – она, вишь, тетка та еще, злая – не пощадила стариков.
Я теребил в руках маленький прямоугольник фотографии и боялся оглянуться. Вопрос сам сорвался с губ:
- А как его звали?
- Генрихом, как по батьке величать - уж не упомню, больно мудрено.
- Генрих… - тихо прошептал я и выронил фотографию из рук.
Автор:
Волченко П.Н.
