Дом, который живёт

Сегодня особняк — музей, но экскурсоводы предупреждают: «Не отставайте от группы. И не спрашивайте, почему в коридорах пахнет порохом». Посетители сталкиваются с тем, чего не может объяснить наука:

• Топот невидимых ног — будто толпа бежит по коридорам, спасаясь от расстрела.

• Плач ребёнка из замурованной комнаты, где умерла дочь Сары.

• Тени с винтовками в зеркалах, которые Сара приказывала вешать только под углом 45° — «чтобы они не вышли».

• Кровавые отпечатки на полу «Кухни призраков», исчезающие за секунды.

В 2014 году охотник за привидениями Рэймонд Чейз провёл здесь ночь. Его нашли утром в комнате с 13-ю крючьями — он бился в истерике, повторяя: «Они хотят, чтобы я выбрал один… чтобы присоединиться к ним».

Проклятие Винчестеров: Кровь на кирпичах

Сара умерла в возрасте 83 лет, но её смерть лишь развязала руки духам. Смотрители музея находят по утрам:

• Стрелки всех часов, остановленные в 2:10 — время смерти Уильяма.

• Пули от винтовки Winchester, появляющиеся на подоконниках.

• Записи в гостевой книге на языке, который исчез в XIX веке.

Говорят, в полнолуние в окнах мелькает силуэт Сары — она всё ещё достраивает дом. А в подвале, куда не водят туристов, стоит её последний проект: комната с единственной дверью. На табличке — «Только для них».

Осипов ехал, расстегнув тулуп. Внезапное тепло давило, как пар в доброй бане. Хуже была только тоска. Тяжелая, липкая, заползавшая в душу червями сомнений. На Висельную тропу ступило шестеро бойцов. Вернее - пятеро, мальца можно не считать, на Егора он не полагался, этот, хоть и не трус, в чужую драку не полезет. Банда Варнака состояла из пятерых. Минус Юсуп - итого четверо. Но и отряд потерял двоих. Ночью расклад вновь поменялся в пользу налетчиков.

Может, не стоило стрелять Коржа? Стоило погодить, пока не настигнут Варнака? Да откуда комиссар мог догадаться, что Вольскому придет такая блажь - сунуть голову в петлю!

Яшка ехал сгорбившись, вцепившись в гриву лошади. «Браунинг» его больше не радовал - весь восторг от трофея растворился, как кусок сахара в кружке горячего чая. Теперь пистолет казался просто куском железа - холодным, мертвым. После смерти учителя, если б юнец и почувствовал радость трофею - скорее, устыдился бы.

Шелестов всхлипнул и быстро, пока никто не обернулся и не заметил, вытер лицо рукавом.

Мельник шагал впереди. Сегодня он то ускорялся, то замедлял шаг, словно спешил куда-то, но вспоминал об отряде, следовавшем по пятам. Лицо Егора, заросшее бородой, оставалось непроницаемым. Смерть Вольского ничуть не тронула его. Из-за галчонка мельник переживал гораздо больше, чем за людскую душу.

- Ты хоть понимаешь, что это был за человек? - вдруг вырвалось у Чернова, когда тот поравнялся с бирюком.

Проводник на секунду сбавил шаг, медленно поднял глаза. В них не было ни злобы, ни укора - только усталое равнодушие. И, по своему обыкновению, промолчал.

Балтиец скрипнул зубами. В груди под бушлатом что-то клокотало - горячее, колючее, готовое вырваться наружу потоком матерной ругани. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок беспомощной ярости. Что он мог сказать этому лесному человеку? Обвинить в черствости? Так бирюк и не притворялся, что ему близки их горести и потери.

- Григорий Иванович, - вдруг тонко пискнул Малой, поднимая руку. - Смотрите!

На поляне, чуть поодаль от тропы, темнело бесформенное пятно. Осипов инстинктивно пригнулся к гриве, нащупывая рукоять «Маузера». Не засада ли? Комиссар оглядел опушку, выискивая в серых иглах хоть малейшее движение.

Лес продолжал давить безразличной тишиной. Ни крика, ни свиста, ни выстрела. Только где-то далеко, в чаще, с тихим скрипом прогнулась под тяжестью мокрого снега еловая ветвь, роняя комья белизны.

- Сходи, проверь, - приказал командир Яшке, не отрывая глаз от подозрительного пятна.

Шелестов уже начал слезать с коня, но его опередил Федор:

- Я пойду.

Щелкнув затвором, загнав патрон в патронник винтовки, он спрыгнул на землю. Движения матроса были осторожными, выверенными - сперва пригнулся, осмотрелся. Потом начал подбираться к темному предмету, перебегая от дерева к дереву.

- Как на том самом авроле, - мелькнуло в голове.

На мгновение ему даже показалось, что пахнет морем, а не этим проклятым, сидящим в печенках лесом.

Запах и был другим - сладковато-прелым, знакомым любому, кто вдыхал смерть.

Последние метры Чернов прополз по-пластунски, цепляясь локтями за раскисшую землю. Его бушлат мгновенно пропитался влагой, но матрос, привыкший к северным штормам, не обращал на это внимания. Приблизившись, он приподнял голову и ткнул предмет, издали похожий на мешок с тряпьем, стволом винтовки.

- На море - штиль, братцы! - крикнул Федор, расслабляясь и поднимаясь во весь рост.

Остальные, с шумом выдыхая затаенное дыхание, начали спешиваться. Кони фыркали, упираясь - животные чуяли смерть раньше людей. Осипов первым подошел к находке, резким жестом отстранив Яшку, который рванулся вперед с глуповатым любопытством молодости.

Вблизи мешок с тряпьем обернулся человеческим телом. Кто-то уже спустил его на землю - не бросил, а аккуратно уложил на спину, даже скрестив руки на груди, словно в гробу. Только шея, перекрученная, как мокрое белье, да обрезок веревки, врезавшейся в синеватую кожу, свидетельствовали о насильственной смерти.

- Васька-Алтын, - выдохнул Григорий, и в его голосе прозвучало нечто среднее между удовлетворением и разочарованием.

Он узнал этого человека сразу, хотя ранее видел эту рожу лишь в розыскных листках. Нос-картошка, рассеченный когда-то саблей шрам через левую щеку, золотой зуб, блеснувший в полуденном свете. Правая рука Варнака. Тот самый Васька-Алтын, что в прошлом году под Кунгуром целый продотряд в землянке заживо сжег - двадцать три человека.

- Свеженький, - процедил Лавр, потыкав носком сапога в руку покойника. - Суток не прошло.

Осипов почувствовал, как в груди вспыхнула радость. Настоящая, пролетарская - острая, как удар штыка. Они нагоняли Варнака! Все эти дни погони, бессонные ночи, замерзшие пальцы - не напрасны. И потери не бессмысленны. Но почти сразу же радость сменилась холодным сомнением. Комиссар мысленно прикинул: с крюком до мельницы, с расстрелом Коржа, с похоронами Вольского - они должны были отстать минимум на день. А вместо этого...

Неужто Варнак заплутал? Мысль мелькнула, но тут же рассыпалась в пепел, как мотылек в огне свечи. Леха-Варнак, который родился и вырос здесь, который знал эти леса как свои пять пальцев? Невозможно.

- Третий висельник! - Федор обернулся к товарищам и провел ладонью по лицу, смахивая несуществующую пыль. - Неспроста это все… ох, чую, неспроста…

- Может, свои? - неуверенно предположил Гущин, но тут же прикусил язык, почувствовав на себе тяжелый взгляд командира.

Осипов едко усмехнулся, крутя в пальцах папиросу, которую так и не решался закурить.

- Свои же вздернули, а потом свои же спустили? Ты, Лавр Аристархович, думай поперед, как сказать собрался.

- Не-не, - замотал головой балтиец, нервно постукивая прикладом трехлинейки по земле. - Юсуп, Вольский, теперь - этот вот… три висельника за два дня! Не верю я в такие совпадения.

Яшка резко икнул - глухо, по-детски нелепо. Все разом повернулись к мельнику, будто ища у того ответа. Великан стоял неподвижно на тропе, его тень, длинная и угловатая, ложилась на снег, как черная трещина.

- Эй, леший! - матрос сорвался на крик. - Ты ж здешний! Ты-то что скажешь?

Бирюк медленно перевел взгляд с тела на чекиста. В его глазах не было ничего - ни дна, ни отражения. Одна пустота.

- Невидаль, - проговорил он после долгой паузы, растягивая слово, словно пробуя его на вкус.

- Ась? - Чернов сделал шаг назад, невольно крепче сжимая винтовку. - Что еще за невидаль такая? Говори толком, черт косматый!

- Да брось ты, - Григорий резко махнул рукой, но в его голосе не было прежней твердости. - Поповские сказки.

- Так ты знал? Знал, да? - Федор рванулся вперед, его глаза бешено блестели. - Знал и молчал!

Яшка беспокойно завертел головой, ища глазами Вольского - того самого учителя, который мог бы сейчас разложить все по полочкам, объяснить все научно, по Марксу. Но, вспомнив, что Иван Захарович лежит заваленный камнями где-то позади, мальчишка тоскливо вздохнул, сжав кобуру с «Браунингом».

Матрос, забыв, что уже дослал патрон, с нервным щелчком передернул затвор. Латунная гильза, выброшенная наружу, описала в воздухе блестящую дугу и бесшумно утонула в рыхлом снегу.

- Эй, морда кулацкая! А ну-ка выкладывай, что за невидаль такая, пока дырок в тебе не наделал!

Мужик не шелохнулся. Только его губы чуть дрогнули. На мгновение даже показалось, что проводник недобро усмехнулся.

- Кто увидел - не расскажет. Кто услышал - не поверит.

Эти слова подействовали на Чернова как удар хлыста. Он закачался на месте, лицо его исказила страшная гримаса, где смешались ярость и животный страх.

- Говори, контра, - завопил балтиец, прикладывая винтовку к плечу.

В этот момент Осипова осенило. Он вдруг понял тех, царских офицеров, кто командовали его ротой на Германской. Солдаты их за это люто ненавидели, а зря. Нет, причин ненавидеть царских офицеров хватало, хотя бы за то, что все они - белая кость, угнетатели и эксплуататоры. Но не за это. Потому что сейчас Григорий поступил точно так же. Потому что иначе никак.

Его удар - быстрый, сильный, выверенный годами - пришелся Федору точно в солнечное сплетение. Матрос ахнул, согнулся пополам, выпуская из рук оружие. Гущин, понимавший, к чему идет дело, уже стоящий наготове, едва успел подхватить падающего Чернова.

- Очухался? - процедил комиссар, попробовав кулак на зуб. В глазах его горел холодный огонь - не гнева, а необходимости. - Или добавить?

Балтиец, задыхаясь, мотал головой. Его лицо постепенно приобретало нормальный цвет, но в глазах еще стоял тот самый животный ужас, что заставляет человека верить в любую нечисть.

Выпустив восстанавливающего дыхание товарища, пулеметчик присел рядом с трупом. Было ясно - свои уже побывали здесь: карманы вывернуты, подкладка порвана в спешке.

- Чертов Варнак, - пробормотал Лавр, вытаскивая из кармана смятую винтовочную гильзу.

Она была пуста - только запах пороха еще держался в латуни. Затем показались коробок спичек с полустертой этикеткой "Заря" и... небольшой медный крестик на оборванной бечевке, позеленевший от времени.

- Ты еще зуб золотой у него забери, - с усмешкой подсказал Федор, оправившийся после удара.

Он стоял поодаль, нервно пощипывая проступившую за время похода бороденку.

Лавр поморщился, будто укусил лимон. Его лицо, изрезанное морщинами, как изюм, выразило отвращение.

- Не мое это, - отрезал он.

- А Корж не побрезговал бы, - продолжал дразнить матрос, явно пытаясь выместить злобу. - Помнишь, как он за пистолем рванул? И как обратно…

- Ты меня с уркой не путай! - зарычал Гущин, резко поднимаясь. Его глаза яростно вспыхнули. - Я к Георгию представлен был! За Мукден! Сам генерал Куропаткин…

- Отставить! А то обоих…

Голос Осипова прозвучал, как выстрел. Он не повышал тона, но в этом одном слове чувствовалась такая угроза, что оба спорщика замолчали. Комиссар не стал заканчивать фразу, но его ладонь, медленно легшая на деревянную кобуру «Маузера», говорила красноречивее любых слов.

Наступила тягостная тишина. Даже Яшка, обычно неугомонный, замер, широко раскрыв глаза. Чернов не выдержал первым. Он шумно выдохнул, плюнул в снег и отвернулся.

- Ладно, командир, - пробормотал матрос, но в голосе еще дрожала обида. - Ты у нас командир.

Лавр же, промолчав, вдруг нагнулся и поднял брошенный крестик.

- Все ж таки… - пробормотал он, протирая находку о рукав. - Негоже святыню в грязи топтать.

Перекрестившись, старый солдат сунул крестик за пазуху.

Григорий видел это, но промолчал. В его глазах мелькнуло что-то, какая-то смесь чувств. Но сейчас было не до того. Тени становились длиннее, а впереди еще был долгий путь...

Кони шли, понуро опустив голову. Их копыта с хлюпающим звуком вязли в раскисшей земле. Люди, облегчая ношу животным, брели рядом, устало переставляя ноги. Снег таял неравномерно - то тут, то там обнажались черные пятна земли, похожие на лишаи бездомного кота.

Вдруг впереди мелькнуло движение - среди деревьев, в пятнистом свете, пробивающемся сквозь хвою, замерла косуля. Животное стояло, подняв изящную голову, уши настороженно поворачивались, улавливая каждый звук. Она смотрела не на людей, а куда-то в чащу, будто высматривала что-то более страшное, чем вооруженный отряд чекистов.

- Глянь… - шепнул балтиец. Его пальцы сами собой сжали винтовку. - Свежее мясцо… командир, дай шмальну?!

Чернов, еще не приставив приклад к плечу, прищурил левый глаз, будто прицеливаясь, прикидывая шансы сразить добычу. Двести саженей с гаком, для трех линий в умелых руках - пустяковое дело.

- Сколько мы ее еще разделывать будем, - медленно произнес Григорий, больше рассуждая вслух, чем возражая. В его голосе звучала усталость - не столько физическая, сколько душевная.

- Командир, Федька дело говорит, - неожиданно поддержал товарища Гущин. Старый солдат облизал пересохшие губы, словно смакуя плывущий по ним горячий жир. - Тушенка да сало - сколько можно-то! Живот пучит, как у дворняги от падали.

- Да никуда твой Варнак не денется, - добавил матрос, не отрывая глаз от косули. - Сам же видел - нагоняем контру!

Осипов вздохнул. Походный рацион - жесткое сало, черствые сухари и противная тушенка с мутным жиром - давно стоял у него поперек глотки. Перед глазами невольно вставали картины из прошлого: дымящаяся уха в чугунке, томленая в печи баранина, мамкины пироги с капустой... Но тут же вспомнилось другое - приказ. Приказ, хоть костьми лечь, но догнать банду Варнака. Причем не просто догнать, уничтожить, но еще и вернуться с грузом.

Было и еще кое-что. Еще одна причина нагнать Варнака. Причина, о которой комиссар пока не решался говорить.

Косуля, почуяв неладное, вдруг встрепенулась. Ее тонкие ноги напряглись, готовые в любой момент рвануть в чащу.

- Решай, командир, - прошептал Чернов. - Сейчас убежит...

Все решил Шелестов. Юнец не смел перебивать старших товарищей, но его глаза - большие, влажные, как у голодного щенка - смотрели на Григория с такой немой мольбой, что комиссар не выдержал. Взгляд мальчишки напомнил ему другую страницу собственной биографии. Как Осипов сбежал из дома, твердо решив воевать против ихэтуани в Манчжурии. Тогда похлебка из лебеды была за счастье, а варево из картофельных очистков - праздником. Но повоевать в Восстании боксеров не довелось. Свои же не приняли - мал был, младше Яшки.

- Давай, не промахнись, Робин Гуд, - сквозь зубы процедил чекист, осторожно поднимая руку в разрешительном жесте. Его пальцы замерли в воздухе, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие между голодом и дисциплиной.

- Не нужно, - внезапно прозвучал голос мельника.

Он стоял чуть в стороне, заметно опередив отряд, почти незаметный - серая армячина сливалась с хвоей и стволами деревьев.

- Тебя спросить забыли, - злобно прохрипел Федор. - Все равно постишься! А мешать вздумаешь - я тебя самого шлепну, как курицу на суп!

Егор медленно перевел взгляд с матроса на комиссара. В его глазах - глубоких, как лесные омуты зимой - мелькнуло что-то опасное, словно вспышка молнии за горизонтом. Но он лишь тяжело вздохнул, и этот вздох прозвучал как предостережение - глухое, невысказанное.

Матрос, не дожидаясь дальнейших пререканий, ловко нырнул под брюхо лошади, появившись с другой стороны. Его движения были отработаны до автоматизма - еще бы, сколько раз приходилось стрелять с качающейся палубы! Он положил винтовку на седло, создав импровизированный упор, и аккуратно, чтобы не спугнуть добычу случайным щелчком, потянул шайбу предохранителя.

- Только не дергайся, красавица, - прошептал балтиец не то своей кобыле, не то косуле.

Лошадь, почуяв неладное, замерла, лишь уши ее нервно подрагивали.

В лесу воцарилась звенящая тишина. Даже ветер словно затаил дыхание. Глаза каждого неотрывно следили за косулей. Животное, не подозревающее о смертельной опасности, продолжало щипать прошлогоднюю траву, изредка поднимая изящную голову. Хоть она еще была жива, но в воображении людей уже трещали на углях сочные куски мяса, капал золотистый жир, распространяя по лесу аппетитный аромат. Вопроса о меткости Чернова не возникало - он попадал в бутылку со ста саженей, даже приняв штоф водки на грудь.

Раздался выстрел. Но не тот, хлесткий, раскатистый гром трехлинейки, разносящийся гулким эхом по всему лесу, а сухой, короткий хлопок - будто кто-то резко чихнул.

Косуля вздрогнула всем телом и исчезла в чаще быстрее, чем успела испугаться, оставив после себя лишь шевелящиеся ветки да горсть выбитой копытами земли.

Отряд замер в оцепенении. Даже кони удивились, перестав жевать удила.

Все медленно, словно в дурном сне, повернулись к Федору. Он лежал в грязи, раскинув руки в странном жесте - будто пытался обнять небо, как старинного друга. Лицо балтийца сохраняло безмятежное выражение - та самая лукавая улыбка, с которой он травил анекдоты у костра, от которых у Яшки горели уши.

В правой руке матрос сжимал дымящийся «Наган». А во лбу, чуть выше переносицы, там, где у моряков сходятся морщины от постоянного прищура, зияла маленькая, аккуратная, черная дырка, будто выведенная циркулем.

Кровь еще не успела хлынуть - лишь первая капля медленно сползала по переносице, как слеза.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

Моя квартира была моей крепостью. Скромная однушка в панельной девятиэтажке, куда я въехала ровно год назад, сбежав от воспоминаний о детдоме и ранней потере родителей. Здесь я сама решала, когда включать свет, что готовить на ужин и как расставлять книги. Здесь был мой порядок. Моя стабильность. Единственный изъян - та проклятая труба в ванной. Небольшая течь, где-то на стыке. Сантехники разводили руками:

- "Ерунда, барышня. Подтянули, капать перестанет".

Но она капала. Методично. Раз в неделю или две под ней появлялось мокрое пятно. Раздражало, но не более. Я ведь рациональный человек. Если проблема решается вызовом мастера и парой сотен рублей - это не проблема, а досадная мелочь.

Первого червя я заметила в среду. Вернулась с работы - бухгалтерия в небольшой логистической фирме, место, за которое я цеплялась зубами после полугода поисков. Устало сняла туфли, потянулась, пошла мыть руки. И увидела его. Обычного, казалось бы, дождевого червяка, медленно извивающегося на кафеле прямо под злополучной капелью.

- "Откуда выполз?" - мелькнуло в голове. Неприятно, конечно, но не страшно. Я аккуратно сгребла его комком туалетной бумаги и отправила в водопроводные недра. Вечер прошел как обычно: ужин, пара серий сериала, сон.

В четверг их было пятеро. Те же серо-розовые, влажные тела, копошащиеся в том же углу. Уже тревожнее. Я снова убрала их бумагой, смыла. Запах сырости и чего-то… землистого висел в воздухе плотнее обычного. Воспользовалась телефоном, нашла службу, занимающуюся не только насекомыми, но и "прочими бытовыми вредителями". Записалась на завтра. На работе старалась не думать об этом. У меня был важный отчет, да и начальник, Игорь Сергеевич, с утра ходил хмурый - не время показывать нервы.

Дезинсекторы приехали в пятницу утром. Двое парней в униформе, с баллонами. Я взяла отгул - Игорь Сергеевич сквозь зубы процедил:

- "Софья, это последний раз. Или работа, или ваши бытовые заморочки". Мужики осмотрели ванную, попшикали чем-то дезинфицирующим возле трубы и слива.

- "Ничего не видим, девушка. Червячки, говорите? Может, с улицы занесло? Или из канализации сифон плохой. Почистите."

- "Но их было пять!" - возразила я.

- "Бывает. Мы обработали. Если что - звоните."

Они ушли. Днем все было чисто. Я даже вздохнула с облегчением. Вечером встретилась с девчонками с работы - Настей и еще парой знакомых. Сидели в кафе, болтали о пустяках. Анастасия, наша "мать-командирша" 36 лет от роду, поучала всех жизни. Я пыталась не думать о ванной. О червях. О пятне под трубой.

Вернулась домой поздно. Свет в ванной щелкнул, и у меня перехватило дыхание.

Червяков не было. Вместо них, прямо на месте протечки, там, где металл трубы уходил в стену, наросло нечто. Розово-красное, влажное и блестящее, с ритмичными ребристыми складками. Оно пульсировало. Слабо, но заметно. Как живое. Как голая спина какого-то гигантского, застрявшего в стене червя. Отвращение скрутило желудок в узел. Я ткнула в нарост шваброй - он был упругим, резиновым. Не отрывался. Паническая мысль позвонить кому-то, крикнуть о помощи, умерла, не родившись. Кому? Насте? Она бы закатила глаза. Сантехникам? Они только вчера были. Арендодателю, Виктору? Его сухой голос в трубке еще звенел в ушах с прошлого раза : "Трубу же поменяли. Больше не капает? И слава богу. Ремонт за ваш счет, если испортите стены". Нет. Я справлюсь сама. Вызову сантехников еще раз.

На следующий день пришел Михаил. Тот же, что подтягивал трубу в первый раз. Заношенный комбинезон, запах пота и перегара.

- "Ну, где тут у тебя монстр?" - хрипло усмехнулся он.

Я показала на пульсирующий нарост. Михаил наклонился, постучал по нему отверткой. Звук был глухим, мясистым.

- "Фигня какая-то," - буркнул он. - "Ржавчина с водой смешалась. Наросло. Видали, как в старых домах трубы обрастают? Вот и у тебя так."

Он с силой ткнул отверткой. Нарост сжался, из трещинки брызнула мутно-розовая жидкость. Я вскрикнула. Михаил лишь фыркнул.

- "Ой, напугали! Думали, труба сожрет?" - Он содрал кусок резиновой массы. Под ней был чистый металл. - "Ладно, поменяю кусок. А ты не парься, девочка. Труба новая – живи спокойно. Лучше парня найди - меньше чепуха в голову лезть будет."

Он поменял участок трубы, забрал старый, с налипшей гадостью. Уходя, бросил:

- "Не выдумывай страшилки".

И я, глупая, почти поверила ему. Весь день субботы я провела вне дома - старалась отвлечься. Но в воскресенье утром, когда я зашла в ванную чистить зубы, меня бросило в ледяной пот.

Наросты вернулись. Но теперь это были не просто бугорки на трубе. Это были жилки. Пульсирующие, красно-розовые, похожие на обнаженные вены или корни какого-то чудовищного растения. Они расходились веером от места протечки по стене и полу, углубляясь в плиточные швы, заполняя угол. Они дышали. Влажно блестели. И пахли. Сыростью подвала, гнилыми грибами и чем-то еще... чем-то странным. Мысли зашевелились : "Плесень. Грибок. Надо купить средства посильнее".

- "Вечером разберусь," - сказала я себе.

Вернувшись вечером, я застыла на пороге коридора. Жилки переползли через порог ванной. Тонкие, но невероятно живучие нити тянулись по линолеуму, ковыляя к входной двери. Они пульсировали в такт моему учащенному сердцебиению. Я не кричала. Не плакала. Внутри все сжалось в холодный, твердый комок. Завтра воскресенье. Завтра я уничтожу эту гадость. Рационально. Методично. Как я всегда делаю.

Воскресенье началось на рассвете. Я надела старые джинсы и кофту, резиновые перчатки. Мой арсенал: ведро с едким "Доместосом", по совету Насти: "Купи "Доместос", залей на ночь - утром грязюку смоешь!", пачка крупной соли , жесткая щетка для ковров и металлический шпатель. Я была хирургом, готовящимся к сложной операции. Хирургом без страха.

Я начала с заливки "Доместоса". Едкий хлорный запах ударил в нос, заставив слезиться глаза. Жилки зашипели, заволновались, как обожженные, и побледнели. Победа? Нет. Они лишь сжались, становясь плотнее. Я щедро сыпала соль, втирая ее щеткой до хруста. Нити сморщивались, покрываясь белесой коркой. Потом в ход пошел шпатель. Я соскребала резиновую массу с кафеля, с линолеума, выковыривала ее из швов. Под ней, на бетоне стены, проступала тончайшая розовая сеточка – словно корневая система. Я работала частями. Сектор за сектором. Ванная. Коридор. Угол у входной двери. Руки ныли, спина гудела. Запах хлора смешивался с тошнотворной сладостью плоти паразита, создавая невыносимую вонь. Я игнорировала все. Только скрести, лить, сыпать.

К пяти вечера я отступила. Ведро пусто. Соль израсходована. Щетка и шпатель покрыты липкой розовой слизью. Я стояла, опершись о косяк ванной, и смотрела на поле боя. Стены были исцарапаны, пол мокрый, но… чистый. Казалось чистым. Я выдохнула. Усталость накрыла меня волной. И тогда я увидела. В самом дальнем углу ванной, у стыка стены и потолка, где я соскоблила все до блеска, пульсировал свежий узелок. Маленький, но невероятно живой. А на полу, там, где я только что прошлась щеткой с солью, проступила капля алой влаги. Потом еще одна. Как кровь из раны. Но рана была в стене. Или в полу.

- "Нет…" - прошептала я, и голос мой прозвучал чужим, надтреснутым. - "Я же все убрала!"

Я ткнула шпателем в новый узелок на потолке. Он лопнул. Теплая, солоноватая жидкость брызнула мне на щеку и в уголок губ. Я почувствовала легкое жжение и странный металлический привкус. Усталость стала абсолютной. Влажность в квартире была такой, что дышать стало тяжело. "Завтра…" - подумала я, вытирая лицо рукавом. - "Завтра куплю что-нибудь посильнее."

Я налила горячую ванну. Хотела смыть с себя эту липкую усталость, этот запах. Погружаясь в воду, я заметила на внутренней стороне запястья тонкую розовую сеточку. Как лопнувшие капилляры. Я терла ее мочалкой - она не исчезала.

- "Усталость," - сказала я себе. - "Просто усталость." Звук капающей из новой трубы воды казался громче обычного. Кап. Кап. Кап. Я заснула почти сразу, как только голова коснулась подушки. Глухо, без снов.

Проснулась я от ощущения… одеревенения. Как будто меня залили бетоном. Я попыталась пошевелить рукой - не получилось. Ногой - то же самое. Паника, острая и слепая, рванула изнутри, но тут же ушла, оставив после себя лишь всепоглощающее недоумение. Я медленно повернула голову на подушке. Зрение было мутным, как будто я смотрела сквозь запотевшее стекло.

Солнечный луч, яркий и беззаботный, пробивался сквозь щель в шторах. Он падал прямо на мою руку, лежащую поверх одеяла. Или то, что от нее осталось. Кожа была полупрозрачной, восковой. Под ней, в глубине тканей, копошились, извивались толстые розовые черви. Они двигались ритмично, методично. Поедали. Мои пальцы были странно распухшими, сросшимися у основания, превращаясь в нелепый, розовый плавник. Я попыталась сглотнуть, но рот был полон теплой, солоноватой жидкости. Язык не слушался.

Я перевела взгляд. Весь потолок надо мной был живым ковром из пульсирующих трубок. Они переплетались, сливались, образовывали узлы, похожие на чудовищные почки. С нескольких свисающих "сталактитов" капала густая, розовая слизь. Одна капля упала мне на лоб. Теплая. Липкая. Я не чувствовала отвращения. Чувства притупились. Я смотрела на луч солнца. Он касался моих склеенных ресниц. За окном, где-то очень далеко, послышался детский смех. Чистый, беззаботный. Мир. Совершенно другой мир.

Потом я почувствовала, как что-то влажное и невесомое опускается на мои глаза. Как теплая, мокрая марля. Она налипала на веки, затягивала их. Я попыталась моргнуть - ресницы слиплись намертво. Сквозь розовую пелену еще не помутненного взгляда я видела искаженный, расплывчатый солнечный круг за массой, покрывавшей окно.

Я вдохнула. Воздух был густым и затхлым. Я почувствовала, как что-то щекотное и холодное поползло по трахее вглубь груди. Как щупальце. Или корень.

- "И ведь труба…" - промелькнула последняя мысль. - "Все еще течет…"

Страха не было. Совсем. Только пустота. Глубже океана. Веки налились свинцом. В ушах стоял тихий, ритмичный звук - то ли чавканье тысяч невидимых ртов под кожей, то ли вечное кап-кап-кап из ванной. Он заполнял все. Становился мной.

Я перестала дышать. Или дыхание стало другим. Не моим. Я не боролась. Просто… растворилась. Мысли о работе, об Анастасии, о сантехнике Михаиле, о злом Игоре Сергеевиче - всплывали пузырями и лопались в густой, теплой темноте. Нет страха. Нет боли. Только тяжесть. И странное, безграничное ощущение растекания. Как будто я становлюсь влажным пятном на потолке. Становлюсь трубой. Становлюсь каплей. Становлюсь липкой паутиной на диване.

Где-то далеко, на краю исчезающего сознания, завибрировал телефон. Звонок оборвался. Потом пришло СМС. Звук был чужим, ненужным. Как смех детей за окном. Как капля, падающая в вечность. Мир сузился до теплой, пульсирующей, вечной темноты. Объятия, из которых не выбраться. И в которых уже нечего бояться.

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в затянутом массой окне, скользнул по экрану, потом пополз по стене, где когда-то висели фотографии из детдома. Розовые жилки жадно впитывали свет, пульсируя чуть быстрее. Они уже покрывали половину стены, тянулись к потолку, сползали к полу. В дверной щели, ведущей в подъезд, шевельнулся тонкий, упругий росток. Он искал путь наружу. В тишине квартиры, нарушаемой лишь ритмичным кап-кап-кап из ванной, послышался новый звук: тихий, влажный скрежет. Как будто что-то очень большое и голодное пошевелилось за стеной.