- Здравствуй, - говорю я неопрятному человеку неопределенного возраста. - Присаживайся.
- Здорово, - бурчит в ответ человек в замызганной телогрейке с засаленными рукавами и потеками не то баланды, не то слюней на грудине. Гремя табуретом и безразмерными кирзовыми ботинками, он кое-как садится.
- Дима, - представляюсь я, не протягивая руки. И руки давать не хочу ему, и брезгую: очень грязные у мужчины ладони, а изображение прокуренных до бурого цвета пальцев можно размещать на пачках сигарет, чтоб внушить отвращение к табаку.
- Сергей, - тихо отвечает он. Но мне известно его имя, как и трагедия, которую Сергей Александрович Алексейчик представил архангелогородцам.
- Давно приехал? Какой срок? - задаю приличествующие здесь вопросы, рассматривая собеседника. Он не поднимает взгляда во время разговора, а если и подымет, то смотрит все куда-то мимо. Неуютно ему в нашем чистом проходе, ерзает, не знает куда деть руки. В конце концов, накрыв одной ладонью другую, умещает их в промежности.
- Три месяца назад. Двадцать пять.
- Двадцать пять? - риторически переспрашиваю я и, давая Сергею возможность рассказать его историю самому, продолжаю: - За что же дают сейчас двадцать пять лет сроку?
- Хулиганство, - едва слышно произносит он, затем следует перечень таких же легких статей и заканчивает: - Терроризм.
- Терроризм? Что же за теракт ты совершил?
- Да ничего. Мусора повесили. Это не я, - мямлит Сережа.
- Что повесили-то? - допытываюсь у него.
- Дом взорвал.
Потом разговор зайдет о его семье: заботится ли о нем кто из родных, переживает? Мать у него пьет напропалую, как и сам Сергей пил горькую всю свою незавидную (хочется написать "сознательную", но нет) жизнь. Сестра иногда высылает ему нехитрую посылочку, да письмишко напишет. Сергей принесет и покажет нам две измятые фотокарточки, будет водить по ним желтым ногтем и объяснять кто есть кто на них.
Потом я введу в поисковик его ФИО и Google заботливо выдаст мне уйму ссылок с его данными, перейдя по которым можно узнать, что однажды ночью, в Архангельске, вечно пьяный газовщик Сережа открутил в подъезде жилого девятиэтажного дома латунную заглушку газопровода - чтобы или народ попугать, или сдать заглушку в пункт приема цветного металла - после чего произошла утечка газа, взрыв, полное обрушение двух из пяти подъездов, отчего пятьдесят восемь человек погибло. Это потом мой дотошный ум высчитает на калькуляторе, деля Сережин срок на число погибших, что за одного убитого, Сережу, получается, приговорили к 157,431034 дням лишения свободы. Сто пятьдесят семь дней за одну человеческую жизнь...
Потом не успеет Сережа добежать до туалета и его вырвет на середине барака, потому что он съест целую коробку карамели, купленную в лагерном магазине на присланные сестрой пятьсот рублей.
Все это будет потом.
А тогда, сидя в проходе, разговаривая с Сережей и изучая его испитое лицо с дряблыми, обвисшими щеками, полными губами и водянистыми, невыразительными глазами, я вспоминал слова Шолохова из "Тихого Дона":
"А Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит. "Ты чего?" - спрашиваю. Заплакал, да так горько. "Ребята со мной не играются, говорят - твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?" Говорю ему: "Никакой он не бандит, твой отец. Он так... несчастный человек".
Я и сейчас так думаю...
