В этот момент все пространство словно замирает. И в потоке вибраций звучит Вопрос:

— Готова ли ты продолжить Путь?

Душа отвечает без колебаний:

— Да.

И тогда перед ней начинают раскрываться варианты.

Каждый путь — не дорога, а энергия. Они текут, как реки света, каждая со своим цветом, ритмом, температурой. Один — золотистый, но с резкими всплесками тревоги. Другой — глубокий фиолетовый, тягучий, требующий внутренней силы. Третий — лазурный, почти невесомый, но с пронзительной нотой одиночества.

— Это программы, — звучит шепот Наставника. — Ты уже проживала их части. Но сейчас ты можешь выбрать, какую завершить.

Душа вглядывается в потоки.

Один зовет ее научиться Любви — без борьбы и заслуг. Другой — отпустить контроль и научиться доверию. Третий — пройти через слабость, чтобы обрести истинную Силу. Четвертый — расплавить гордыню в принятие. Пятый — преодолеть зависимость от внешнего, чтобы услышать голос внутри.

Каждая программа — как клетка, которую Душа сама выбирает. ей не страшно, ведь она знает: внутри нее — ключ. И если суметь пройти путь до конца, клетка растворится, а Душа взлетит еще выше, чем прежде. И вновь окажется в пространстве безусловной Любви.

И Душа делает выбор. Она входит в поток, принимает в себя его сияние, и в этот момент пространство начинает менять форму. Открываются

Врата и Душа начинает свой путь.

Она входит в тело. В обстоятельства. В роли. И — в Программу, которая теперь записана в ее памяти и блокирует истинное призвание Души.

Сумеет ли Душа справится с этим уроком? Вспомнит ли человек, кто он на самом деле или на этот раз Программа окажется сильнее?

Так начинается путь.

Ум говорит: нет никакой клетки, это просто жизнь. Обычная — как у всех.

И человек верит ему. Душа словно скрыта за прочным стеклом – она рядом, но ее не слышат: стекло не пропускает ни единого звука. Но однажды в стекле появляется крохотная трещинка и в нее просачивается воспоминание, больше похожее на сон, чем на правду. И где-то глубоко внутри появляется ощущение, что что-то не так. Что все происходящее не твой выбор.

И если человек в этот момент остановится, если прислушается не к Уму, а к шепоту своей Души — начнется возвращение.

Возвращение к себе.

К тому, кем Душа была с самого начала.

К тому, кто знает истину.

— Ну что, Громов, наслаждаешься природой? — ее голос прозвучал слишком громко, раня тишину.

— Безмерно. Уже подумываю купить тут дачу. Говорят, местные жители очень тихие и никуда не спешат, — парировал я, отбрасывая окурок. Он с шипением угас в луже, словно и ему было противно. — Как там, уборщики наконец-то закончили создавать это произведение современного искусства? Можно зайти, или ты решила, что интерьер не дополнен нашими сияющими физиономиями?

— Остроумно, как всегда, — она бросила оценивающий взгляд на мои кроссовки. — Но твое остроумие меркнет на фоне твоего вкуса к обуви. Можно идти. Боишься запачкать новые кроссовки?

— Нет, я боюсь, что от этого великолепия у меня окончательно атрофируется обоняние. Представляешь, придешь в ресторан, а тебе подают стейк, а ты чувствуешь только ноты влажного трупа и ностальгию по советскому ремонту. Но, видимо, работа такая — нюхать прошлогоднюю плесень и чью-то не сложившуюся жизнь.

Санаторий «Сосновая заря» умер лет десять назад, и с тех пор медленно, но верно разлагался. Плесень пожирала обои, ветер гулял в выбитых стёклах, а странные, плоские тени, казалось, копились в углах, набираясь сил. «Идеальное место для съемок сиквела «Сталкера», если бы не одно «но» — тут уже кто-то побывал», — мелькнула мысль. Идеальное место для того, чтобы умереть, если ты арт-дилер с именем и счётом в швейцарском банке. Кирилл Лебедев. Три пули. Две в грудь, одна — финальная, в лоб. Профессионально. Но с каким-то театральным надрывом. «Две — чтобы остановить. Одна — чтобы добить и убедиться, что последние слова останутся несказанными. Это не просто убийство, это целенаправленное молчание.»

Тело уже увезли, но контур мелом на грязном кафеле пола всё ещё хранил его последнюю, нелепую позу. Я начал свой старый ритуал: двинулся по внешнему периметру против часовой стрелки, как когда-то учил меня наставник. Этот танец с мертвыми был моим щитом от хаоса. «Нарисовали, будто для игры в классики. Только прыгать тут как-то не хочется». Нога на мгновение провалилась в прогнившую половицу, и я едва удержал равновесие, схватившись за скользкий от сырости подоконник. Еще один «подарок» «Сосновой зари». «Интересно, это считается производственной травмой или актом вандализма со стороны здания?»

— Что с камерами? — спросил я, больше из вежливости, уже зная ответ. Он был предсказуем, как мой скепсис по поводу этой поездки.

Вика, не отрываясь от своего смартфона, куда она заносила наблюдения, усмехнулась:

— Камеры? Здесь последняя камера сломалась, когда Горбачёв уходил в отставку. Если только призраки не поделятся своими записями. — Зато посмотри на это, — она каблуком ткнула в разорванный линолеум у стены. — Под ним люк. Следы свежие. Кто-то спускался. Или поднимался. Твои «тихие соседи», похоже, всё-таки шумели.

— Понятно. То есть мы имеем убийство человека, который мог позволить себе остров, в месте, где даже грибы-то расти перестали от тоски. Логично, не поспоришь. Наверное, это такой перформанс — «богатый и мёртвый: контрасты современной России».

Я присел на корточки, вглядываясь в бурые пятна на кафеле. Кровь, много крови. Но что-то было не так. Не в крови. В воздухе. Среди тяжелого духа тления и влаги витал едкий, сладковатый запах, явно чужеродный в этой помойке.

— Духи, — сказала Вика, видя мой взгляд. — Дорогие. «Тьюб» от Герлена. На жертве.

— А, ну конечно. Как же без парфюма в помойке. Наверное, чтобы комары не донимали в последний путь. Или это новая традиция — «аромат на тот свет». «Пахни хорошо, когда за тобой придут». Я мысленно отметил странность. Зачем духи в таком месте? Как часть какого-то дурацкого ритуала?

Я методично осмотрел карман пиджака, в котором, согласно отчету, нашли кошелек. Ничего. Руки сами собой сжались в кулаки от досады. «Спецы, блин, глазастики. Могли бы и лужу крови заметить, кажется». Уже отходя, моя нога поскользнулась на отсыревшей плитке, и я, удерживая равновесие, уперся рукой в стену. Кусок штукатурки с тихим хрустом отвалился, и в глубокой трещине между плитками мелькнул бледно-желтый уголок. «Вот же черт. Прямо как в дурном детективе — улика чуть ли не сама в руки просится». Аккуратно, в перчатке, я извлек его. Бумага была плотной, пропитанной насквозь, как тонкий ломтик древесины.

Это была не целая фотография, а её четверть. Кто-то разорвал снимок на несколько частей. Край разрыва был не рваным, а идеально ровным — его сначала разрезали, а потом уже порвали. На этой был запечатлен кусочек детского лица, светлый вихор и уголок какого-то старого здания. А на обороте, выцветшими чернилами, детский почерк: «...речка, 1999».

Что-то едкое и холодное кольнуло меня под ложечкой. Это лицо... это здание... Глубоко, на дне памяти, шевельнулось что-то знакомое, но не желающее проявляться.

Я перевернул обрывок. И саркастический комментарий застрял у меня в горле. Прямо на обратной стороне, поверх детской надписи, кто-то нарисовал свежей, чёрной тушью маленький, схематичный череп.

— Что нашёл, Шерлок? — подошла Вика, оторвавшись от телефона. — Новый рецепт плесневого супа?

Я протянул ей обрывок.

— О, ничего особенного. Просто открытка с курорта. «Дорогой Кирилл, тут без тебя скучно, приходи, убьём время». С намёком. Похоже, кто-то очень не любит старые фотографии. Или детей. Или то и другое вместе. Наш убийца — суровый критик ностальгии.

В кармане зазвонил телефон. Не мой, а тот, что я забрал из машины Лебедева утром, по стандартной процедуре — проверить звонки и контакты. Частный, без пароля. Никто не ожидал, что на него позвонят. И уж тем более не мне. На экране горело неизвестное число. «Ну конечно, кто же ещё будет звонить сюда, кроме его мамы. Или службы доставки суши, которую он так и не дождался».

Я принял вызов. Не сказав ни слова.

В трубке несколько секунд слышалось только ровное, спокойное дыхание. А потом тихий, безразличный голос, который показался мне до жути знакомым:

— Первый. Следующий не заставит себя ждать, Громов. Поспеши.

Связь прервалась. Я продолжал держать телефон у уха, будто в нем еще что-то было. Звук собственного сердца, стучавшего в висках, заглушал шипение дождя. Он знал мое имя. Он не угрожал. Он констатировал. Как врач, ставящий смертельный диагноз. Пока во мне бушевала паника, холодный, отстраненный наблюдатель в глубине моего сознания уже анализировал: голос без акцента, четкая дикция, фраза без слов-паразитов. Профессионал. Это был не звонок маньяка. Это был выстрел пристрелочный. Я опустил руку, и взгляд мой упал на желтый обрывок фотографии в другой руке. Детский вихор, старый дом... и нарисованный череп. И в этот момент две несвязанные улики — голос в трубке и клочок бумаги — сомкнулись в единое целое. Это была не угроза. Это была пристрелка.

Вика смотрела на меня с вопросом, ее профессиональное спокойствие сменилось настороженностью.

— Что? Рекламу предложили? Страховку от смерти в заброшенных санаториях? — спросила она, но в ее голосе уже не было прежней легкости.

— Нет, — мой голос прозвучал хрипло и чужим. Я сглотнул, чувствуя, как слюна с трудом проходит через тугой, негнущийся ком в горле. — Просто напомнили, что у меня сегодня пицца в духовке. И что я, оказывается, сильно опаздываю. Выглядит так, что придется заказывать с доставкой прямо сюда. Надеюсь, у них есть опция «не спрашивать, почему у клиента трясутся руки».

— Пицца? — она подняла бровь. — Громов, у тебя лицо серое. И вранье ты сегодня придумываешь посредственное. Что случилось?

— Ничего, — я резко повернулся к выходу, мне нужно было выбраться отсюда, нужно было подумать. Спина выпрямилась сама собой, плечи расправились. Дрожь сменилась сковывающей жесткостью. Страх был загнан вглубь, уступив место старому, знакомому чувству — гипербдительности. Я снова стал мишенью. — Просто надуло, наверное. От этих... ароматов.

Я вышел обратно под дождь. Он всё так же висел в воздухе, колкий и бесконечный. Но теперь он приносил с собой не просто сырость. Он приносил запах старого страха. Того самого, что я так тщательно пытался скрыть под чёрными чернилами татуировки на плече, прикрывая их остротами, как дымовой завесой. И теперь кто-то этот дым начал рассеивать. Веселуха, как говорится, начинается.

Дело было не просто в убийстве. Оно было обо мне. И кто-то, судя по всему, решил, что мои шутки ему уже осточертели. «Что ж, — подумал я, закуривая новую сигарету и чувствуя, как пальцы, уже не дрожа, сжимают зажигалку с привычной силой. — Посмотрим, у кого чувство юмора окажется чернее».

Удды — так эта старуха назвалась. В первую встречу сказала ехать в какую-то глухомань и искать церковь. Я часа три по ухабам да кочкам трясся, но нашёл в конце концов. Вроде заброшка как заброшка: пустые окна, облезлые стены, внутри тоже пусто. Церквушка-то маленькая, всё видно, пусть и сумерки уж наступали. Странно только, что чисто внутри, даже мусора нет, хотя деревня-то рядом.

Но стоило мне пройти во врата, как всё потухло и очутился я в кромешной темноте, такой густой, что даже рук своих не видел. И тишина. Слышал только, как сердце собственное колотится, а отступать некуда — надо ведьму искать. Шёл маленькими шажками, хотел стену нащупать, чтобы хоть какой-то ориентир был, а нет ни стен, ни потолка.

Я ещё, как назло, сигареты выронил, тут же нагнулся поднимать, а нет их — пропали куда-то, хоть прямо под ноги упали. Будто иду над бездной, и пол только под моими ногами появляется. Уж не знаю, сколько шёл, вокруг-то ничего, только сердце грохочет всё быстрее и громче с каждым шагом. Ещё и духота, как в БТР на солнцепёке.

Вдруг слышу, как старушечий голос меня окликает, противно так, что твоя ворона. Поворачиваюсь, а там она стоит. Не понимаю как, но в кромешной темноте я видел её прекрасно. Оказалась и не старуха вовсе, а девчушка совсем. Высокая, чернобровая, кожа белая-белая, как у черкешенок, и не ходит, а будто плывёт. Только слышно, как юбка шуршит и украшения позвякивают. Она с ног до головы в золоте была.

Взяла меня ведьма за руку и, глядя в глаза, зашептала что-то. Тихо, вкрадчиво, и голосок-то как у юной девчушки стал, словно ручеёк журчит. Шептала она, шептала, а я слушал, и так меня эта нега поглотила, что едва в сон не провалился. Наверное, правда бы заснул, если б она за руку не держала. А от её кожи такой жар исходил, что хотелось закричать, да рот не слушался. Уже чувствовал, как кожа на руке пошла волдырями и съёжилась, а боль всё сильнее и сильнее.

Потом опять всё вокруг потухло, боль исчезла, и очухался я уже в машине. Подумал бы, что сон привиделся, если б не ожог на всю ладонь, что от ведьминого рукопожатия остался.

— И что она тебе рассказала?

— Что к Марине злой дух привязался, причём она сама его призвала сама того не ведая. А всё потому, что из-за того аборта себя корила, вину чувствовала перед убитым ребёнком. Дух этот мавкой зовётся. Сильный он, местные колдуны не справятся. А Удды справится. Обещала она мавку прогнать если я взамен работу сделаю.

— Какую же? — спросил Игорь. Рассказ Домового увлёк его настолько, что он и не заметил, как в диктофоне закончилась плёнка.

— Убивать. Только убивать. Впрочем, я всё равно больше ничего не умел, даже в армии говорили, что у меня талант. Да, в то время такое ценилось. Мы говорили ещё не раз, только на телефон она больше не звонила, всегда являлась сама. Бывает, возвращаюсь домой, а вместо прихожей оказываюсь во тьме. Снова. Эта тварь ведь поглумиться любит, специально ждала, пока я вымотаюсь, и только потом являлась.

— Значит, ты стал её личным киллером?

— Не сразу, поначалу задания разные были, видимо, проверяла меня. На кладбище ночью ходил. Нужно было выискать свежие могилы, в кресты швейные иголки воткнуть, а утром забрать. Они тяжеленные становились, будто не иголки несу, а пучок арматуры.

Иголки оставлял на окраине города, там, где дома под снос. Надо было подойти к условленному месту и, завязав глаза, сделать двадцать шагов вперёд и девять влево. Снимать повязку или отвечать кому-либо нельзя. Вроде тишина вокруг, даже птицы не чирикают, а как повязку надеваешь, такой гомон поднимается. Из-под земли говорят, хихикают, кто-то даже голосом покойного отца к себе звал. Тех тварей, что забирали иглы, я не видел, только по запаху их различал. Знаешь, влажный такой запах, гнилостный.

— Как от трупа?

— Не совсем, — Виктор задумался, выбирая слово, — как в госпитале.

Игоря замутило от воспоминаний. В мозгу замелькали картины полевого госпиталя, наскоро устроенного в дырявом, промозглом сарае. Запах гниющей плоти, гноя, испражнений, стоны умирающих утопают в свисте горного ветра. Молодые, гибкие парни, в одночасье превращённые в чудовищ с картины Босха, лежат на загаженных простынях и земляном полу. Вокруг них суетятся уставшие врачи, медсёстры с синими кругами под глазами.

Времени мало, помочь всем нельзя, поэтому раненых сортируют по категориям: трупы и те, кто ещё поживёт. Намётанный глаз усталого хирурга в окровавленном халате, больше похожего на мясника из каннибальской мясной лавки, определяет судьбу новоприбывших безошибочно. Его роль в этом спектакле главная, он здесь Господь. У него на подхвате врачи-серафимы и медсёстры-ангелы. Однако даже святое воинство не в силах бороться с силами смерти и времени. Солдаты тихо испускают дух, а их тела уносят куда подальше, освобождая место под новое тело.

Игорю в этом представлении досталась роль свидетеля, который может только наблюдать и записывать на камеру. Он ничего не контролирует и не решает, он — пустое место.

— Походу, прошёл я проверку, потому что мне выдали первую цель, — продолжал Виктор. Его глухой стариковский бас вырвал Игоря из очередного приступа жалости к себе.

— Подожди, — Игорь вдруг вспомнил, что он профессионал и ведёт интервью, — то есть эта… э-э-э… волшебница может похищать пули из пистолета, колдовать бесконечную тьму, насылать проклятья, но для убийств она наняла тебя?

— Иметь собственную банду отморозков очень удобно даже колдунам. Они чужими руками работать любят, чтобы свои силы лишний раз не тратить.

— Почему тебя другие бандиты не убили? Ты много кого прикончил: солнцевских, ачинцев, чеченцев, проще назвать, кого ты не трогал.

— Я своё дело знаю. Этих гопников завалить — раз плюнуть. Чеченцы так быстрее остальных поняли, что овчинка выделки не стоит, и свалили восвояси.

— Ежовцы остались.

Послышался хриплый смех Виктора, закончившийся сухим надрывным кашлем.

— Не догоняешь ты. Удды и создала ОПГ «Ежова», правда, сами ежовцы об этом не знают. Таких тупых мудаков ещё надо было найти.

— А ты то, как это понял?

— А так, что Ежов однажды вместе со мной в темноту угодил. Уж как он приссал тогда, уж как хозяйке ножки целовал. Жаль, камеры не было, обязательно бы записал, чтобы посмотреть, как с Ежова братва спросит. Удды использовала его как марионетку и очень удачно. Не знаю, кто стоял за другими бандами, но в конце концов Удды выжила всех.

— А как насчёт обещания, которое Удды дала тебе?

Виктор тяжело вздохнул. Его блёклые старческие глаза смотрели куда-то в угол, где в сплетённой пауком паутине копошились мошки и комары.

— Приступы прекратились, и кашлять кровью Марина перестала, даже с постели встала. Убирается, готовит — всё как раньше. Говорит, запустил без меня квартиру, грязь везде, да. Но она не сразу оклемалась: чем больше я убивал, тем лучше ей становилось. Будто убитые ей свои жизненные силы отдавали.

— Можешь рассказать подробнее? — Игорь достал из сумки внушительный альбом с фотографиями и записками по убийствам. Одна страница — один труп.

— Серьёзный настрой, — присвистнул Виктор.

Игорь листал альбом, а Виктор продолжал свой рассказ. Ему достаточно было фотографии жертвы, всё остальное он рассказывал по памяти. Кое-где делал пометки и исправления, где-то дописывал подробности и даже пару раз открещивался, выдирая страницы из альбома.

— Этих жмуров не я оформил.

Об убийствах он рассказывал, как об обычной работе: поехал туда-то, следил за тем-то, убил, спрятал, после работы — скорее к жене. «На ужин, кстати, было прекрасное рагу из говядины и молодая картошка с укропом». На следующий день — за новым заданием.

Оказалось, что в сделавших Виктору имя проникновениях в квартиры помогала Удды. Её расшитый звёздами плащ из тёмного бархата, если его положить под стену дома, открывал проход в любое жилище.

Заполненные страницы альбома закончились, а Виктор всё говорил и говорил. Оказалось, что не только бандиты умирали от его руки, но и простые люди: несговорчивые присяжные, жадные коммерсанты, банкиры и даже один священник. Если сначала он оправдывал убийства некой личной борьбой с криминалом, то потом, когда страдать стали непричастные к бандам люди, убивал, не думая об объяснениях. Жена болеет — вот и всё оправдание.

— Да уж, тогда много бригад развелось, — задумчиво пробормотал Виктор. —Удды сперва осторожничала, а может и уговор у неё был какой-то с местными колдунами, однако потом, когда она осмелела, то мигом взялась и за коллег по колдовскому ремеслу. Хотя больше это походило на предательство, уж очень резко всё происходило.

Помню, отправила меня и пару ежовских быков разбираться с одной такой колдуньей. Жила она в разбитом хрущёвке в Строителях. Райончик там такой, что без ствола лучше и не заходить. Наркоманы, алкаши, отморозки всякие малолетние, и среди них живёт бабуля — божий одуванчик. Только местные её дом за километр обходят.

Мы перед тем, как идти, почву прощупали. Оказывается, кроме бабули в той пятиэтажке и не живёт никто. Поумирали все или съехали, а квартиры так и оставили пустовать. Говаривали, бабуля эта по ночам в птицу обращается и летает от одного дома к другому. А если к кому на подоконник сядет — значит, жди беды.

Быки, которых со мной отправили, несерьёзно отнеслись к бабуле. Подумали, местные алконавты с коктейлем «Три пшика» переборщили. А я к тому времени уже повидал всякого, поэтому поостерёгся на рожон лезть. Думал подождать, понаблюдать за домом-то. Да и не просто так меня не в одиночку отправили — значит, непростое дело. Но разве кто слушал? Те двое фыркнули, что, мол, бабки боюсь, и пошли в одиночку. Хотели лёгкие деньги заработать, а я в машине остался ночи дожидаться. И не зря.

Гляжу — ровно в полночь из бабулиного окна ворон выпорхнул. Только он на дерево сел, как я его тут же из карабина-то и пристрелил. А вместо ворона на землю упала та самая бабуля кишками наружу. Расслабилась, наверно, подумала кроме тех двоих нет никого. Меня увидела, заголосила какие-то проклятья, но я быстро на курок нажимаю —снёс ей башку, не дослушав. Быки, кстати, в квартире бабули упокоились. Ведьма их нашинковала и в банки закатала, так и стоят там до сих пор, наверное.

— И часто приходилось иметь дело с такими, кхм, бабулями?

— Только дважды. Моим последним клиентом тоже был колдун. Удды обещала, что если последнее задание выполню, то мы в расчёте — больше нас никакая чертовщина не побеспокоит.

Маринка к тому времени окончательно оклемалась, видимо, упокоилась Любочка. И знаешь, всё как прежде стало, будто нам опять по семнадцать, будто не было ни войны, ни болезни. Мне бы радоваться, да вот слова о «последнем» задании меня напрягли. Слышал ведь, что бывает с теми, кто слишком много знает, но всё же решил взяться.

Заказали старого колдуна. Жил он в Сараевском районе, в те места только одной тропой пробраться можно, и то пешком. Предупредила меня Удды, что я уже третий, кто его убивать идёт, все остальные сгинули. Колдун хоть и слепой стал, но просто так к нему не подобраться — убьёт одним махом, потому что запахи чует за версту. Я долго следил за тропой, оказалось, ходят к нему какие-то ребятишки, лет по десять каждому, не больше. На Любочку больно смахивали — тоже бледные и белобрысые, только глаза ещё по-человечески глядят. Выловил я одну девчонку, что помельче остальных казалась, и как следует, э-э-э, спросил её, как к дедушке подобраться. Она, конечно, молчала сперва, но я своё дело знаю. Быстро мне рассказала, как вместе с братьями ходит колдовству учиться. А чтобы тропинка их к правильному месту вывела, варили они специальные духи, которые только старик чует. Духи я у девчонки взял, одежду тоже на всякий случай — всё равно она бы ей больше не пригодилась. Малая хоть и рассказала, куда идти, только знаешь, ноги будто сами несли. Вроде помню дорогу, а уж сбился со счёта, сколько раз свернул налево и направо. Думал заблудился, да всё же вывела меня тропинка в самую глушь, к землянке неприметной.

Невзрачная такая, на заросший курган смахивает — легко мимо пройти, если не знаешь. Старик сидел на земляном полу в одиночестве. На вид ему лет сто, не меньше. Маленький, кожа толстая, за морщинами глаза едва виднеются. И воняет от него, как от крота, тухлятиной. Даже повсюду развешанные пучки сушёных трав запах не перебивают. Вокруг колдуна свечи расставлены, амулеты из костей и иголок, а в каждом углу по черепу коровы. Лаз в землянку открыт был, да и я на тихо шёл, но он всё равно обернулся. Я тут же ему в голову выстрелил. Не знаю, почему туда — обычно в сердце пытаюсь метить, а тут ещё и пули разрывные взял. Знаешь, наверно, такие — с засечками, от них дыня у человека взрывается, как, э-э-э, переспелый арбуз.

Только дедуле наплевать было. Пуля аккурат меж глаз вошла и ни следа не оставила, будто втянулась между морщинами. Я тут же ему в глаз, во второй, в сердце, в живот, ещё раз в лоб. Пока перезаряжался, колдун медленно встал и ко мне подошёл.

— Дурак ты, раз свою шкуру не щадишь, — рассмеялся он и рухнул на пол.

Для верности я в него ещё пару магазинов всадил, сам не знаю зачем. Нажимал на курок, пока патроны не закончились. Выстрелы гремят, уши закладывает, а будто из детского пистолета стреляю — тело на полу даже не дёргается. Кажется, встанет сейчас и размажет меня по стенке. Уж лужа крови к моим ногам растеклась, а я смотрю и глаз оторвать не могу. Будто стоит мне шагнуть, как тут же смерть настанет.

Головой-то понимаю, что бред, только вот руки дрожат, и в горле сухо. Тишина ещё такая… Знаешь, как перед боем. Мёртвая тишина. Хотелось закричать, лишь бы не тишина.

Долго я так стоял, пока с силами не собрался. Выдохнул, холодный пот со лба смахнул и хотел уж было запалить земляночку, да слышу — колдун захрипел. Поднялся как ни в чём не бывало, хоть в крови весь, а на коже ни малейшей царапинки не видать. Я от страха пистолет выронил.

— Что ж не стреляешь больше? — просипел колдун и так меня в грудь саданул, что я из землянки кубарем вывалился.

Дёрнул оттуда что есть мочи, лишь бы подальше от землянки этой грёбаной. А лес-то вокруг будто ожил: деревья ходуном ходят, ветви ко мне тянут, ветер бросает пыль в лицо, под ногами кочки появляются, корешки из-под земли выходят. И голоса… Снова мёртвые к себе зовут.

— Папа, папа, зачем ты меня прогнал! — слышу, как Любочка кричит, чуть не плачет.

— Витя, не забывай обо мне, — уже Маринкой заголосил дух.

Я глаза закрыл и бежал, бежал, пока ноги не перестали слушаться. Голоса затихли, и вышел я рядом с машиной. Сижу на капоте, пот утираю и тут же понимаю, что ни колдуна не убил, ни землянку не сжёг. Провалился, в общем.

Мне бы вернуться, да ноги подкашиваются, как вспоминаю про колдуна. Гнал машину так, что чудом не разбился. А как к дому приехал, в подъезд зайти боюсь — вдруг Удды явится. Ещё и в крови колдуна весь.

До Маринки докричался, чтобы деньги с документами собирала и ко мне спускалась. Решил потом всё объясню. Только она и не спрашивала ни о чём, молчала. Ехали долго, только к рассвету немного успокоился и на обочине остановился передохнуть. Когда из машины вышли, я решился заговорить. Говорю уехать нам нужно, иначе убьют. Она тихо послушала, покивала и отошла к краю дороги.

— Ты не бойся, — говорю, — мы со всем справимся, главное, что тебя вылечил.

Подхожу, трогаю Маринку за плечо слегка и вдруг чувствую, как пальцы кольнуло что-то. Легонько так, как иголочкой, только бусинка крови осталась. Маринка повернулась ко мне и жалобно так, тоненьким голосочком шепчет:

— Больно, щиплет всё внутри.

Промолвила и ничком в кювет упала. Я кричу: 

— Родная, ты чего?!

Прыгнул в кювет, а она лежит в грязной луже. Я её обнимаю, трясу за плечи, ощупываю всю. Пульса нет. А запах… Тот самый запах тухлятины как в землянке старика.

Я оторопел. Встаю на трясущихся ногах, а это и не жена моя вовсе лежит, только кожа её. Кожа… Как у змей во время линьки, пустая оболочка. Будто кто-то выел всё внутри, надел на себя кожу, а потом ушёл, как я отвернулся. Ушёл, понимаешь?! Тот колдун, он, он был в коже моей жены! Ни капли родной кровиночки не оставил, даже запах Маринин и тот забрал, смердит от кожи той же тухлятиной. И расплакался я, как побитая собака, валяюсь в луже, и вою, а кожу то эту всё к лицу прижимаю.

Виктор замолчал. Он давно потерял всё, что держало его в этой жизни, но тем не менее жил, а точнее существовал. В этом они с Игорем были похожи. Оба двигались по инерции, как детские игрушки с заводным ключиком на спине, и оба не знали, что делать с остатками отведённого им времени. Ясно было только одно: конец близок. Скоро всё закончится и притом самым ужасающим образом, персональным адом. И виной тому не отвернувшаяся фортуна или злой рок, а принятые когда-то решения, старые грехи и неизжитые пороки. Правда в отличие от Игоря, Виктор не верил, что всё можно обернуть вспять и внезапно очиститься, нет. Он смирился с пустотой внутри и существовал наедине со старыми тайнами. Даже если начать жизнь с нуля, переехать в другую страну, заново жениться и родит детей, дыра душе не затянется, а лишь больше будет саднить надоедливой болью. Так что пора закругляться, демоны уже устали мокнуть под дождём.

— Машину отдал местному игумену, он мне помог, — голос Виктора стал звучать тихо и кротко. — Сказал идти подальше от мест, где я грешил, и поближе к Богу. Идти пешком, чтобы обдумать всё получше. Я так и сделала. За те дни, что я провёл в пути до монастыря, моё тело изменилось, понимаешь. Вышел молодым мужчиной, а пришёл стариком, даже ростом стал ниже на голову. Тот колдун… Он ведь прав был, когда про шкуру сказал.

Виктор поднялся со стула и задрал рукава олимпийки.

— Он отдал мне свою кожу, а взамен забрал мою. Вот, смотри, — Виктор разгладил кожу на руке, — пули. Я чувствую их.

И правда, под пожелтевшей, словно журнальный лист, кожей виднелись медные бугорки. Казалось, они вот-вот вырвутся наружу, уничтожая всё на своём пути.

— Жизнь в монастыре научила меня многому: прощению, гармонии, смирению. Теперь я не несусь вперёд в ожидании лучшей жизни, как ты, а живу настоящим. Но с каждым днём у меня остаётся всё меньше и меньше времени. Жизнь потихоньку утекает, половина меня уже в загробном мире, и, боюсь, в рай, к Марине, мне не попасть — слишком грешен. И никакая исповедь мне не поможет. Вот так, не верю я в прощение грехов, всё сотворённое мной зло не исправить никак. Ведь не только ублюдков я убивал, и много хороших людей погубил. Но, может быть, если я расскажу обо всех своих преступлениях и покаюсь, на том свете Господь смилостивится и даст хоть на секунду увидеться с Мариной. А потом я готов вечно гореть.

Виктор замолчал на мгновение, осмысливая свои откровения.

— Всё, что я рассказал, звучит как бред, но я не лгу. К тому же все те убийства… Это ведь всё я, ты же видел, я сам всё рассказал.

— Я верю тебе, — улыбнулся Игорь и дабы развеять затянувшееся молчание сказал, — может, чаю?

Молчаливым кивком Виктор выразил согласие.

Пока Игорь хлопотал на кухне, Виктор смотрел, как за окном стихает буря. Стоило стихии поумерить свой пыл, как на улицу выглянули люди. Две маленькие фигурки мелькнули в свете фонаря и тут же исчезли в тёмной подворотне. Припозднившиеся прохожие, не иначе. Видимо, почувствовав, что на сегодня всемирный потоп отменяется, за стенкой вновь заголосили соседи.

Виктор сделал глоток из белой чашки со сколом. Медленно, будто боясь, что чай убежит. Ему важно было прочувствовать этот момент, каждую деталь. Но вдруг что-то странное обнаружилось в знакомом вкусе чая. Необычный у него аромат, ещё и нёбо вяжет. Неужели оно?

— Хороший, ароматный очень — пробормотал Виктор. — Коньячок добавил?

— Вы, Виктор, очень проницательный, от вас ничего не утаишь, — смешливо сказал Игорь, — я ещё налью.

— Ага, проницательный…

Вдруг Виктор выплеснул горячий чай Игорю в лицо. От неожиданности тот выронил заварник и закричал. Кипяток ошпарил лицо и шею, лишь чудом не лишив зрения. Не теряя времени, Виктор как следует размахнулся и кинул чашку Игорю в лицо. Чашка с грохотом ударилась о батарею и тут же рассыпалась по полу мелкими осколками.

— Сука! Отравить меня решил! — гаркнул Виктор.

С яростным рёвом он перевернул на Игоря стол и тут же схватился за табуретку. Хоть силы в руках осталось немного, но тяжёлый табурет исправно из раза в раз опускался на тело свернувшегося в позу эмбриона журналиста. Кто его подослал и зачем? Что за яд оказался в чае? Вопросы Виктор оставил на потом, сейчас важнее было то, что эта сволочь хотела его убить, а не подарить искупление. Виктор пыхтел и чертыхался, но продыху своему врагу не давал — тот даже встать не мог.

Но вдруг… Давно позабытый звук — что-то просвистело над ухом, заложило уши, живот ужалило болью. Игорь снова и снова нажимал на спусковой крючок «Макарова», пытаясь выцелить мечущееся по комнате чёрное пятно. Пули летели в разные стороны: в стол, дверь, стену. Женский визг, кто-то заверещал от боли, дверной косяк лопнул взрывом мелких щепок, и наконец раздался щелчок пустого магазина.

В подъезде послышалось приглушённо старушечье квохтанье, шарканье тапочек по бетонному полу и громкий мат разъярённых соседей.

— Слышь, урод, я ща ментов вызову! — тяжёлый кулак ударился в дверь. — Сюда вышел!

Комната наполнилась запахом пороха и повисшей в воздухе пыли. Игорь с трудом поднялся с заляпанного кровью и отравленным чаем пола и на дрожащих ногах поковылял к выходу. Разбитое лицо пульсировало от пухнувших гематом, спина гудела и готова была надломиться, но руки крепко сжимали опустошённый «Макаров». В дверь настойчиво продолжали стучать кулаком.

— Т-тва-а-рь, — прошипел Виктор. Он сидел, оперевшись спиной о стену, ноги сучились по загаженному кровью и мочой полу. Окровавленная ладонь шарила в поисках опоры, но боль от зияющей в животе раны не оставляла шансов подняться.

— Страшно тебе, раз обоссался? — гаркнул Игорь. — Зря чаёк не выпил, сейчас бы спал как младенец.

Он с оттяжкой пнул старика в живот, но тот стиснул зубы и не издал ни звука. Лишь с ненавистью харкнул кровью Игорю под ноги.

Под напором пудовых кулаков хлипкая дверь ходила ходуном, казалось ещё чуть-чуть, и её выломают, в квартиру ворвутся соседи и тут же скрутят Игоря. Значит весь его план насмарку, приедет милиция, будет разбирательство, но до суда он всё равно не доживёт: об этом позаботится Госпожа. Виктор почувствовал растерянность вдруг оробевшего журналиста, собрался силами и готовился было закричать, позвать на помощь как вдруг в подъезде коротко взвизгнула женщина, раздался грохот и что-то влажно шлёпнулось о бетон. А затем всё резко стихло. Тишину нарушил скрип ржавые петель замочного механизма, дверь открылась и в квартиру вошли двое. Юноши в белых накрахмаленных рубашках и брюках не посмотрели ни на Виктора, ни на Игоря — сразу направились к центру комнаты. Они молча, только и слышалось, как по линолеуму стучат их начищенные до блеска туфли, смели с пола осколки керамики, а разбитую мебель побросали на кухню. Щёлкнули замки открывающихся чемоданчиков. Ножи, щипцы, хирургические крючки и пилы юноши выложили на подоконнике, на полу расстелили клеёнку.

— Ты, может, слышал сказку про Царевну-лягушку? — утирая с лица кровь сказал Игорь. — Чтобы та осталась красной девицей и в лягушку больше не обращалась, Иван-царевич сжёг её лягушачью шкурку в печурке. Смекаешь, да? Колдун отобрал у тебя твою кожу, а взамен оставил свою старую. Если её сжечь, то не сможет он больше прыгать из тела в тело, как лягушонок. С твоим личиком останется.

— Не говорите с ним, — монотонным голосом промолвил один из юношей, — дайте ему это, чтобы не кричал.

— Честно, я пытался объяснить, что необязательно снимать с тебя кожу живьём, но уважаемая Госпожа на тебя сильно обиделась за побег, — Игорь схватил обессилевшего Виктора за щёки и насильно влил пахнувшую аммиаком жидкость ему в горло. — Да и парни злые на тебя, всё-таки их мать и сестру ты убил.

Если бы Виктор мог, то обязательно бы покрыл своих мучителей отборным матом, но яд подействовал хорошо. Он лишь бешено вращал глазами и сопел. Боль от сквозного ранения в живот не ушла, хоть кровь и перестала течь; мучители позаботились о том, что смерть не избавила его от страданий раньше времени.

— Что ж, я свою часть уговора выполнил, — кашлянул в кулак Игорь. — Удды готова принять меня сейчас?

— Госпожа сказала, чтобы вы смотрели, — тихо вымолвил один из братьев. Его тонкие детские пальчики бледным паучком бегали по выложенным на подоконнике пыточным инструментам. Безжизненные, не знающие сочувствия глаза мальчика отражались в грязном окне, словно отблески Луны.

— Но я…

— Не спорьте, — отрезал второй из братьев, тащивший Виктора на место для разделки.

— Я дверь прикрою, — сглотнув ком в горле прошептал Игорь. Спорить с братьями было себе дороже.

Единственную на всю лестничную клетку лампочку кто-то давным-давно выкрутил, а новую так и не купил, обычная история. Но сейчас жёлтый электрический свет, падавший из соседских прихожих, прекрасно разгонял тьму. Где-то в глубине уютных внутренностей квартир слышался звук работающего телевизора и совсем близко — тихая капель. Кап, кап, эхом отзывалось в пустом подъезде, кап, капало с налипшего на потолок кровавого месива. Рваные куски плоти, шматы жира и кожи, синевшие остатками зековских наколок вперемешку с бордовой кровью, усеяли пол, потолок, стены, двери. На лестнице лежали дурно пахнувшие мотки сизых кишок и вырванные с мясом волосы, шевелящиеся от гулявшего по подъезду ветра.

— По-мохи, — шептало освежёванное, одноглазое нечто, барахтавшееся в груде человеческих останков.

Нижняя часть его тела бесстыже расставив ноги валялась в дверях соседней квартиры, облюбованной стайкой полосатых кошек. Самая крупная из них с утробным урчанием объедала оторванную голову брыластой старухи. На её изрытом морщинами лице застыла гримаса удивления, она даже не успела понять от чего умерла, так быстро её тело разорвала на части неизвестная сила. Куда меньше повезло соседке с 25 квартиры. Вывернутое наизнанку тело, в котором с трудом угадывались останки женщины, кучей кровавых потрохов лежало у самых ног Игоря. Как он ни пытался отвести взгляд от кровавого месила, а в особенности от уцелевших остатков головы с клочками коротких кудрей, но всё равно невольно посмотрел во вперившиеся в него остекленевшие глаза.

Продолжение уже скоро, а за моим творчеством можете следить в тг-канале по ссылке.