― Внушает надежду.

Прасковья постучала по каменной стене и прислушалась. Затем, кивнув, непонятно, кому, двинулась дальше. Вскоре пещера расширилась, впуская путников в основное жилище дрекавачки. К удивлению Велимира, его не устилали окровавленные кости, да гниющие останки. Там было практически пусто, не считая тонкого, спутанного слоя сухой травы, да тлеющего огарка свечи в коряво сбитой нише. Чуть дальше, на самой большой охапке, свернувшись клубком, как кошка, спала и хозяйка всего этого богатства. Однако, почувствовав посторонние запахи, она мгновенно проснулась, и лазурные блюдца злобно сверкнули в слабом свете свечи. Велимир услышал ее утробное рычание, и медленно потянулся за спину, где висел его верный товарищ ― старый, но все еще крепкий и надежный лук с двенадцатью стрелами в колчане.

Не то, чтобы он не доверял Прасковье. Скорее, боялся, что почти что материнская любовь ее ослепит, и та опомниться не успеет, как окажется разорванной в клочья собственной племянницей.

― Тише…тише. Подойди ко мне, ― проворковала Прасковья, аккуратно протягивая худую руку в сторону дрекавачки. Та зарычала сильнее. Вместе с тем с ее губ вырвался какой-то странный звук, напоминающий стон и шипение одновременно. ― Иди же. Все хорошо, радость моя. Это я.

― Прасковья, не обессудь.

Несмотря на полумрак, царивший внутри, Велимир за годы тренировок приучил свои глаза различать в темноте малейшие движения. Этот навык не раз спасал ему жизнь, вот и сейчас воин без труда рассчитал, что существо сжалось, скрипнув длинными ногтями кистей по камню, и готовится к прыжку.

― Не смей!

Мужчина выхватил меч как раз в ту секунду, когда дрекавачка кинулась на них, обнажая два ряда длинных острых зубов, и…буквально застыло в воздухе.

― Ой, баю, баааааю, бааююююю. Нее ложиися на краю. Приидет серенький волчок. И укусит за бочок. И потощат во лесок.

Это была колыбельная. Прасковья стояла все на том же месте, в одном шаге от собственной гибели, безоружная, и тихо пела старинную славянскую колыбельную. На глазах Велимира скрюченные когти дрекавачки расправлялись, а дикая, нечеловеческая ненависть в водянистых зрачках исчезала, уступая место туману. Когда все члены ее полностью расслабились, она упала на землю и глядела оттуда на Прасковью уже совсем иначе, жалобно и печально. Возможно, Велимиру и привиделось, но по сморщенному лицу ее текли мокрые дорожки, как ручейки из двух океанов. А Прасковья продолжала, все так же продолжала ласково и напевно:

― Ооой, баю, баю, потерял мужик душу, шарял, шарял, ни нашел. И заплакал, и пошел…Ой, ты, люли, ой люли. Хоть сегодня ты умри…

― А чего ты смерти желаешь ей? ― дождавшись окончания строки поинтересовался Велимир. ― Она же и так почти того?

― Я не желаю ей смерти, воин. Я обманываю злых духов. Пусть думают так, как и ты.

После этого женщина подхватила на руки притихшую дрекавачку и передала на руки Велимиру.

― А теперь нам пора.

Велимир ощущал, как под ладонями его дрожит маленькое худощавое тельце. Было в этом пении что-то чистое, всеобъемлющее, какое-то глубокое родство и принятие тебя любым, какой вот ты есть. И ни внешний облик, и проступки твои, ни гнев не могли погасить эту любовь ― наоборот, они растворялись в ней, как в теплом море. Все матери на Земле поют своим детям колыбельные, но представить, что переродившееся существо где-то в самой глубине своей озлобленной окаменевшей души могло бы тянуться к свету…невероятный все-таки дар у этой Прасковьи, подумал Велимир, перехватывая поудобнее совсем не сопротивляющеюся девочку.

― Куда?

― Перепекать ее будем.

***

Оказалось, что Прасковья жила неподалеку.  Ее заросшая мхом избушка приветливо светила им своими круглыми оконцами, за которыми виднелась то ли лампадка, то ли лучинка зажженная.

Отперев дверь, Прасковья прошла в единственную комнату в доме, отворила печную заслонку и с удовлетворением кивнула ей навстречу.

― Почти готова. Чуть теплая уже.

Велимир огляделся. Несколько деревянных полочек, баночки-скляночки, пряно пахнущие всеми временами года сразу, коврики грубой вязки, на полу да на паре скамей, и покосившийся столик с деревянной миской, в которой сиротливо засыхала краюха черного хлеба. Вот и все убранство.

― Ты это тут, не рассиживайся, молодец. Ношу свою давай мне, а сам ступай за водой, в ручье наберешь. И лаванды нарви на обратном пути. Найдешь там.

Велимир только усмехнулся, но ничего не сказал. Бережно передав дрекавачку Прасковье, он взял старенькое, чудом не худое ведерко, и отправился обратно в лес.

Не успел он выйти за порог, как наткнулся на что-то шерстяное и очень недовольное.

― Ну куда ж без тебя-то, ― вздохнул воин, изучая зеленые, горящие во тьме две кошачьи Луны. ― Опоздал ты, друг, на все самое интересное. Идем лужу искать теперь.

Баюн еще какое-то время буравил его гипнотизирующим взглядом, но потом передумал играть в гляделки, сердито махнул хвостом и прошел вперед с подчеркнуто независимым видом.

Лес был наполнен влагой и темнотой, которую, как плотную ткань, время от времени разрезали скрипучий стрекот сверчков и уханье одинокой совы. Колодец Велимир нашел быстро и вскоре ведро было наполнено до краев. Разумеется, не забыл он и в шутку брызнуть ледяной струёй в сгусток еще более черной, чем ночь, темноты, именуемой котом. Тот обиженно зарычал и исчез где-то в кустах ежевики. Запах лаванды ощущался в воздухе достаточно отчетливо и мог бы стать своего рода волшебным клубком-поводырем ― настолько легко по нему можно было найти избушку Прасковьи. Нарвав несколько цветков, Велимир зашел внутрь.

Когда он вернулся, Прасковья уже заботливо укладывала на дрекавачку на кружевное одеяльце, которое, в свою очередь, покоилось на печной лопате.

― Вот и славно, вот и полежи тут маленько.

С этими словами Прасковья медленно приподняла лопату и сунула прямо в печь.

― Что ты делаешь?

Велимир прислонился к дверному косяку, оставшись на пороге. Женщина обернулась к нему с озорной, теплой улыбкой.

― Хлеб пеку.

― Ну, пеки-пеки, да не перепеки, ― подмигнул ей в ответ Велимир, и та вытащила лопату из печи, чтобы девочка не задохнулась, а потом отправила ее туда обратно. Так она сделала еще несколько раз, пока обряд ни был закончен. После него Прасковья окунула свежую лаванду в теплую воду и окропила ей кожу ребенка.

― А я и не думала, что ты о наших традициях знаешь, ― проговорила Прасковья, бережно перекладывая девочку на скамью под полатями.― Но спасибо за помощь.

― Да, к маме в детстве приходили перепекать малышей…― Велимир тоже сел у печи, грея уставшую спину. ― Вот и запомнил как-то.

Прасковья только ласково кивнула ему и протянула крынку молока.

― На вот, выпей. Сегодня достала в деревне.

― Да ты лучше этой своей…русалочке дай.

― Ей уж дала. Еще как пришли…теперь она спит.

Парное молоко уже давно стало для него редким лакомством. Как и, наверное, для дрекавачки, да и любого существа, которое с людьми не в ладах. Велимир взял крынку и опустошил ее несколькими крупными глотками.

― И что теперь? ― он прислонился к горячему сероватому камню, чувствуя, как печь наполняет уставшее тело теплом, пропитывая старую, местами штопанную рубаху и не раз погрызенные кем-то штаны.

― А теперь она, можно сказать, заново родилась. Но, пока ее облик станет человеческим, пройдет еще три полных Луны. Мы на это время схоронимся, уйдем с русалками на твоем плотике, да попросим Мару о покровительстве.

― Марену? ― Велимир изумленно вскинул брови. ― Ты не нашла никого лучше богини смерти?

― Чтоб ты знал, глупая головушка, она еще богиня жизни и времен года. Да и у кого еще просить за проклятое дитя, как не у нее? Она ведь сама стала жертвой проклятья.

― Это я и без тебя знаю. Да только…

― Что? ― Прасковья склонила голову набок, хитро глядя на своего гостя из-под опущенных ресниц. ― Жалко стало девочку? Али привязался?

Это было очень забавно слышать, а еще забавнее было промолчать на эти слова и прислушаться к доныне незнакомому слабому голосу в душе. Он, как зароненное незаметно для него самого кем-то семечко, дал первые ростки почти забытого после смерти матери чувства.

Велимир усмехнулся сам себе и, нехотя, поднялся.

― Пора мне. Собирайтесь, и завтра встречаемся у реки, у спуска под раскоряченной елью около полуночи. Плот я вытащу сам.

― Добро. Ступай да будь на стороже. Вон Баюн тебя проводит.

Услышав о своей новой миссии, кот возмущенно мявкнул что-то, пряча нос под пушистым хвостом. Он совсем недавно обустроился на полати и слезать ему оттуда совсем не хотелось.

― Иди, усищи длинные, кому сказала! ― притопнула Прасковья, легонько хлопнув кота по боку. Тот что-то еще поворчал себе под нос, как дед старый, но послушался-таки и с печки слез.

До княжеского двора шли они молча. Там, где лесная чаща заканчивалась и начиналась тропинка к деревянным воротам, кот вдруг остановился, принюхался и вздыбил шерсть, глядя немигающим взглядом куда-то наверх. Велимир тоже присмотрелся, но никого не увидел.

― Баюн, ты чего? Случилось что?

Но кот продолжал стоять, как вкопанный. Потом медленно развернулся и кинулся прочь в лес.

«Чудной какой-то», ― подумал Велимир, но на душе отчего-то стало неспокойно. Князь его уже давно не трогал, словно и забыл о его существовании, и вот до этой ночи воин спал замечательно, но сегодня он почти не сомкнул глаз. Какие-то смутные тени бродили по его комнате, щекотали ледяными пальцами, забирались под одежду, кричали что в уши. К рассвету мужчина чувствовал себя совсем измученным. Однако уговор есть уговор.

Он приготовил свою дорожную сумку, отдал инструменты обратно Остапке и попросил передать от него поклон князю, ибо тот был на охоте, а ждать его Велимиру не хотелось. Остапка лишь развел руками, помахал ему как-то загадочно, дал страже знак, чтобы мужчину выпустили из дворца, и исчез.

***

Когда последние лучи солнца скрылись из виду, Велимир добрался до реки и увидел, что Прасковья уже ждет его, запахивая плотнее опробованный молью платок, а рядом лежал Баюн, грея присмиревшую дрекавачку. Велимир так и не понял, или это свет Луны так падал на нее, или и вправду она начала меняться. Черты лица ее стали мягче (по правде говоря он наконец мог назвать эту часть ее тела лицом), будто все зубы лишние повыпадали, когти куда-то исчезли и на их месте появились вполне человеческие кисти рук и ног. Только цвет кожи остался землисто-серым, да волосы длинные и редкие колыхались на ветру, как расплетенные паутинки.

Его плот, спрятанный от любопытных глаз в камышах, ждал своих путешественников, и оставалось только погрузить на него все ароматные льняные мешочки Прасковьи и пару котомок с нехитрым добром из избушки.

Вытолкав плот на воду, Велимир уперся в него руками и почувствовал, что тот будто сильнее прогнулся вниз. Нахмурившись, Велимир хмыкнул и тут же дернулся назад, потому что из воды с плеском вынырнули три русовласые головки с уже знакомыми ему темно-бирюзовыми глазами. Тонкие бледные руки легли на плот, поглаживая веревки. Даже в сумеречном, мутноватом свете Велимир видел, что девушки задорно улыбаются и машут Прасковье, попутно отряхивая тину с гладких, словно ленты, волос.

― Это мои девочки-русалочки, ― Прасковья грустно улыбалась им в ответ, благодарно кланяясь. ― Они пришли нам помочь. И это они все это время ловили рыбу и приносили мне со дна речного нужные коренья. Ты уж их не обижай.

― Да и не собирался, ― ворчливо пробасил Велимир, подталкивая плот вперед. Сам он уже по колено был в воде и чувствовал, как зыбкий песок понемногу засасывает его сапоги в липкую трясину. ― Ну, пора прощаться.

― Пора.

Велимир смотрел в ее лучистые глаза, напоминающие прогретые солнцем изумруды, и понимал, что ему будет ее не хватать. Да и всех их, включая напыщенного, толстого Баюна с его пушистой шубой и глазастую дрекавачку.

― Спасибо тебе за все, добрый воин. Будем у тебя в долгу.

― Я ничего такого и не сделал, ― Велимир почему-то замялся и смущенно прокашлялся. ― Наш уговор остается в силе. Не суйтесь сюда.

На это он услышал лишь тихий, мелодичный смех Прасковьи.

― Не нужно больше прятать свое смущение за враждебностью. Я же знаю, что мы тебе понравились.

― Это ты, бабка, на двое сказала, конечно.

Велимир присел на корточки и, по-доброму прищурившись, протянул свою широкую ладонь к девочке. Та пристально следила за ней взглядом, но не двигалась. Ладонь аккуратно приземлилась на ее голову, покрыв ее практически полностью.

― Благословляю тебя, маленькое чудище, на добрый путь.

Может ему и показалось, но уголки бледных губ дрекавачки дернулись в робком подобии улыбки, но почти тут же она спрятала лицо в складках юбки своей тетки.

― Ну и тебя, мохнатая нянька, ― Велимир погладил кота между ушей. Баюн что-то рыкнул в ответ, что на его языке, наверное, означало что-то хорошее.

Выпрямившись, Велимир хотел еще что-то сказать, но вылетевшая откуда-то ни возьмись стрела воткнулась куда-то в районе его левой лопатки и выбила из легких весь воздух.

Вторая такая стрела попала в лапу Баюну. Кот зарычал и бросился вперед, но выбежавши из леса дружинники князя ужк успели накинуть сверху на него какую-то мудреную сеть с вплетенными внутрь пучками полыни и еще какой-то травы.

― Одолень-трава, ― выдохнула Прасковья, загораживая собой дрекавачку. Велимир видел, что кот под сетью слабеет на глазах. Резкий пряный запах был таким ощутимым, что легко мог перебить человечий дух. От того, видимо, Баюн их и не почувствовал.

― Вот не зря я тебе не доверял все-таки, Велимир, да к ведьме из соседней деревне обратился, ― князь, разодетый в кольчугу и алый плащ, вышел из тени леса, лениво шагая в их сторону.

― Зачем вот так? Дай им уплыть, и они больше сюда не вернутся.

Жжение на спине усиливалось. Велимир краем глаза видел, как двое дружинников подвешивают сеть с Баюном на дерево. Русалки исчезли, а это значило, что, кроме него, подтолкнуть плот будет некому.

― Неееет, дружище, тебе доверия больше нет. Сегодня уйдут, а завтра нам опять кур пересчитывать? А то и не только кур.

Велимир действительно мог пойти на риск и рассказать ему все, как есть, попытаться договориться, убедить его, но…но то, что сейчас творил князь, в очередной раз убедило его в том, что он не ошибся в своем решении. Никто бы не дал им уйти живыми, и все, что они могли бы выиграть  ― лишь немного форы.

― Прасковья-душечка, сколько зим. Да покоится сестра твоя с миром.

― Как смеешь желать такого после всего, что ты сделал?

― Так потому и смею, что сделал. Вы поди, чай, скучаете по ней? Скоро встретитесь!

Князь сделал знак своей страже, и те бросились на раненного Велимира. К счастью, опыт жизни в лесах и степях его и здесь не подвел, и, несмотря на множащиеся раны, Велимир укладывал на землю одного воина за другим, однако те продолжали теснить его к лесу, и Велимир понимал, что где-то там в сумраке прячутся оставшиеся лучники. Иными словами, его вели на убой, и он только надеялся, что Прасковья с дрекавачкой как-нибудь успеют уплыть от князя не без помощи русалок. Сам он с белым светом мысленно уже попрощался.

Когда кровавая пелена почти полностью застилала глаза, он успел увидеть, как князь, вытащив свою палицу, направился к нему. Собрав последние силы, Велимир отпихнул от себя крепко схвативших его дружинников и швырнул меч в сторону веревки, на которой подвесили сеть с котом. Мгновение, и веревка уже была перерублена, а черное облако шерсти, укрытое сетью, снова зашевелилось.

― Живой…― прошелестел Велимир. Он закрыл глаза в ожидании последнего удара и вдруг услышал крик. Белесая тень рванулась ему на встречу и напрыгнула на князя, обернув длинные худые пальцы вокруг его шеи. Со стороны нельзя было сказать, признала ли она в нем своего отца или просто пыталась защититься или…защитить. Ошеломленная оставшаяся в живых стража не могла сдвинуться с места, пригвождённая к земле мурлыканьем кота. А дрекавачка продолжала тянуть князя за шею к реке.

Через мгновение ночь огласил еще один страшный крик. Пошарив за поясом, князь выхватил оттуда маленький кинжал и вонзил его прямо в бок дрекавачки, куда-то между ребрами. Но та не сдавалась и продолжала крепко держать его, пока они оба ни свалились в реку, и русалки ни потащили его на дно.

Борясь с дрожью и слабостью, Велимир поднялся на ноги. Вокруг него вечным сном крепко спала княжеская стража. Прасковья с горестным воплем кинулась к воде и, обняв руками окровавленное тело дрекавачки, потянула его к берегу. Велимир помог ей переложить ребенка на траву. Рана была глубокая, и лужа под ней продолжала растекаться густым, липким пятном.

― Ть…ти…тише, моя хорошая, теперь все хорошо. Тише.

Прасковья гладила девочку по щекам дрожащими, мокрыми ладонями и шептала ей какие-то успокаивающие заклинания, известные только матерям. Велимир тяжело опустился рядом с ней. Он горестно молчал, потому что видел такие ранения множество раз и мог с точностью сказать, что нож задел сердце и, возможно, протаранил кость. После такого почти невозможно было выжить.

― Нужен луб березовый, и отвар их кровохлебки и пастушьей сумки. Давай же скорее, вот возьми мой платок, прижми сюда.

― Прасковья…да тихо ты, подожди.

― Чего ты останавливаешь меня? ― ее глаза сверкали в темноте, в них плескалось отчаяние глубины неизмеримой и еще какое-то безумие последней надежды. ― Я смогу ее вылечить, я же знахарка! Пусти меня!

― Просто побудь с ней. Ты ведь знахарка. Понимать должна.

Он видел, как внутри нее гаснет свет. Как горечь осознания топит все живое в душе, как сама душа превращается в высушенный колодец, в котором больше не отражаются звезды.

― Нет…

Едва касаясь бледного лица дрекавачки кончиками пальцев, Прасковья наклонилась к ее лицу и нежно поцеловала в лоб.

― Ей больше не будет больно и страшно. Мы ведь сняли проклятье, теперь все будет хорошо. Не бойся милая, ты…засыпай. Отдохни…

Она продолжала убаюкивать девочку и пела ей ту самую колыбельную, которую Велимир уже слышал в пещере. Снова поднялся ветер. Деревья шумели, вторя тревожному плеску реки и шепоту камышей. А дрековачка смотрела на них своими озерами, наполненными детской растерянностью и печалью. От нее веяло обреченностью и покоем, и невольно казалось, что она все понимает, хоть пока и ни одного слова в своей недолгой жизни не успела сказать. Она попыталась протянуть к Прасковье руку, та, моргая мокрыми ресницами, помогла ей поднять крепко стиснутый кулачок. В нем оказалась слегка примятая белая кувшинка.

Постепенно девочка перестала дрожать. Члены ее обмякли, а глаза, устремленные в свежее ночное небо, подернулись туманом. Она снова заснула. На этот раз навсегда.

Велимир закрыл глаза на несколько секунд, борясь с тяжестью, что легла на сердце, как княжеская палица. Прасковья тихо плакала, все еще прижимая дрекавачку к себе. Кот жалобно замяукал и лег у ее ног, и кувшинка, выпав из ослабевших пальцев, приземлилась прямо в его густую шерсть.

Велимир не знал, сколько времени прошло прежде, чем ее спина перестала вздрагивать, а рыдания затихли, ознаменовав, что боль немного притупилась

― Как ты хотела назвать ее?

― Полуницей. Она…очень любила смотреть на Луну, когда та сияла на небе ровным кругом. И спать под ее светом. Ей так было спокойнее.

Прасковья сняла с себя теплый платок и укутала им тело дрекавачки.

― Идем, воин. Пока полнолуние не закончилось, похороним ее.

Вместе они собрали целую охапку мелиссы, лаванды и мяты и соорудили из всего этого что-то вроде колыбели на плоту. Русалки принесли им кувшинки и украсили ими могилку. Велимир уложил дрекавачку в это облако из трав, затем отошел, давая Прасковье последнюю возможность попрощаться. Мысленно он пожелал девочке найти дух своей матери и больше никогда не возвращаться туда, где ей будет страшно или грустно. Увы это все, что он мог сделать для «маленького чудовища», которое спасло ему жизнь.

В своем кармане он всегда таскал два волшебных камушка: если потереть их друг об друга, можно было добыть огонь в любом месте на Земле, хоть на вершине горы. Он оттолкнул плот подальше от берега, поджег стрелу и выпустил ее в воздух. Описав дугу, стрела упала точно в колыбель, и рыжие язычки пламени принялись медленно окутывать душистые зеленые листья. Велимир знал, что совсем скоро северные ветры унесут дрековачку куда-то очень далеко, туда, где будет расти много-много кувшинок, где будет светить круглая, гостеприимная Луна.

Прасковья все еще стояла по щиколотку в воде, не обращая внимания на пронизывающий холод. Она больше не плакала, но ее ясные, выжженные горем глаза наблюдали, пока пламя костра гасло, превращаясь в несколько вспыхнувших на горизонте искорок света.

― Что ты теперь будешь делать?

― Останусь тут, ― отозвалась она. ― Людская молва, что вода. Все перемелется, придет новый князь, и все позабудется. А я в память о Полунице буду заботиться о русалках да местных детях, кому что понадобится.

Велимир смотрел, как чернильное небо понемногу светлеет, и вспыхивает лазурным сиянием на востоке.

― Тебе нужна будет помощь?

― Только, если того просит твоя душа.

Подобрав мокрый подол, Прасковья вышла на берег и, приблизившись к Велимиру, осмотрела его раны.

― Снимай рубашку.

Глубоко вздохнув, она молча развернула какие-то из своих мешочков и наложила на полосы раскроенной кожи вязкие кашицы из измельченных кореньев и речной воды. После того, как все они были обработаны и перевязаны, Прасковья так же проворно уложила все свои лекарства обратно.

― Та, что на спине, болеть будет дольше, постарайся этой рукой не таскать ничего. А так не умрешь, состаришься еще.

Велимир смотрел на нее и очень хотел ее обнять. Но так и не решился. Он надеялся только, что в ее душе тоже сейчас шумит лес, и что однажды она сможет залечить и свои мучающие сердце шрамы или хотя бы притупить боль, спев им какую-нибудь колыбельную.

― Благодарю тебя.

― Нет, воин…это я тебя благодарю. За все. Береги себя.

Прасковья положила свою прохладную ладонь на его руки и легонько сжала.

― Ступай с миром.

***

И вот сейчас вокруг них по-прежнему шумел лес, и мурлыкала что-то себе под нос река. Не было только Баюна, что нашел Марену да так и остался жить с ней, и дрекавачки, спящей на травяном плоту.

Русалки лечили ее душу. С веселым гомоном они приходили в избушку Прасковьи, поедали пироги и водили свои русалочьи хороводы, вовлекая в них и хозяйку дома. Они помогали ей заботиться о подстреленных охотниками животных и по-прежнему приносили в ее дом все возможные заготовки для лекарств, то из дальних лесов, то из тины речной, то из лодки прикорнувшего на ловле рыбы рыбака.

Так было и в этот раз. Усмехнувшись, Велимир прошел к реке и присел на берегу, пока последние лучи солнца ложились на гладкую поверхность воды, отдавая свое последнее тепло. Он любил эти вечерние цвета. Почему-то в них виделись ему чистые распахнутые глаза ребенка, и в такие моменты он закрывал глаза и всегда ощущал невесомые пальцы на своем плече.

― Будь здорова, девонька. Благословляю тебя на добрый путь.