Не хватает воздуха. Меня будто ударили поддых. Задыхаюсь. Перед глазами поплыли разноцветные круги, и, чтобы не грохнуться в обморок прямо сейчас, хватаюсь за «уплывающий» подоконник. В ушах пульсирует, и я уже плохо понимаю, что говорит Денис, только вижу, как губы шевелятся. Но, это уже не важно. И так услышала, что хотела.

Конечно же, я не настолько наивна, чтобы свято верить в то, что мой муж хранил мне верность все десять лет. Уж за десять лет хоть один раз, но изменил. Но я не думала, что он может быть настолько циничным и жестоким. С трудом проглатываю комок в горле и молю о том, чтобы он не пошел в мою сторону.

Если увидит, как скрючилась за цветком алоэ, это будет слишком унизительно. Мой дорогой муж завел любовницу. И, кажется, она у него постоянная. «Мое родное солнышко». «Моя старуха ничего не поймет».

Вскользь брошенные слова вонзаются в самое сердце. Еще немного, и оно разорвется на куски. Денис уже вернулся к гостям, а я по-прежнему стою возле окна и не могу сдвинуться с места. Как тут сдвинуться, если даже ноги трясутся? Несколько слезинок скатились по щеке, и я торопливо их смахиваю. Накрыло какое-то странное отупение – а что, если все это неправда? Может, я сплю? В голову лезут воспоминания из прошлого. Где мы были счастливы и беззаботны.

Тогда Денис не считал меня пенсионеркой…

Словно в тумане набираю номер мужа и прижимаю телефон к уху. На этот раз идут длинные гудки. Ну, конечно, он ведь уже наговорился со своей малышкой!

И когда старшие братья начали свою грызню, он решил, что это его час. Он не мог надеяться на помощь других Рюриковичей. А значит, союзника нужно было искать за границей.

В один из осенних дней в ворота Луцка въехало пышное посольство. Впереди, на белых конях, ехали рыцари в блестящих шлемах с перьями, за ними – послы в бархатных одеждах. Это были люди короля Болеслава Польского.

В большой гриднице своего терема Святослав принимал их с показным радушием, но и с затаенным подозрением. Он знал, что ляхи – давние соперники Руси, и что их король Болеслав Храбрый – хитрый и безжалостный волк.

Глава посольства, пожилой, седовласый пан Завиша, был сладкоречив, как мед.

— Великий король Болеслав, — говорил он, и его слова лились, как елей, — шлет свой привет своему дорогому соседу и брату, мудрому князю Святославу. Король с печалью взирает на смуту, что охватила землю русскую. Он скорбит о том, что сыновья великого Святозара готовы поднять мечи друг на друга.

Святослав молча слушал, поглаживая рукоять меча.

— Наш король, — продолжал пан Завиша, — ценит мир и порядок. И он видит в тебе, княже, единственного, кто может принести этот мир на западные рубежи. Ярополк занят Киевом, Олег – древлянами. Твоя земля остается беззащитной. Король Болеслав предлагает тебе свою дружбу и помощь. Он готов прислать тебе отряд своих лучших воинов, не для войны, но для защиты. Чтобы ни один из твоих братьев, ни лесные разбойники не посмели потревожить твой покой.

Предложение было заманчивым. Слишком заманчивым.

— И чего же хочет за свою дружбу ваш король? — спросил Святослав прямо.

— Ничего, — улыбнулся Завиша. — Лишь мира на границе и процветания твоего княжества. А еще… — он понизил голос, — он считает, что такой мудрый и сильный князь, как ты, достоин большего, чем один лишь Луцк. И если придет час, и ты решишь заявить о своих правах на стол в Киеве… то меч короля Болеслава будет на твоей стороне.

Это был яд. Сладкий, пьянящий яд, который ударил Святославу в голову. Мысль о киевском престоле, казавшаяся ему несбыточной мечтой, вдруг обрела плоть. С помощью ляхов… он сможет бросить вызов Ярополку!

Его старые бояре, присутствовавшие на встрече, хмурились. Они не доверяли полякам.

— Нельзя пускать волка в овчарню, княже, — сказал ему после ухода послов его старый воевода. — Ляхи не бывают друзьями русичам. У них на уме лишь одно – наши земли.

Но Святослав, ослепленный открывшимися перспективами, не слушал. Он видел себя не жертвой, а хитрым игроком, который использует чужую силу для достижения своих целей.

Через неделю в Луцк вошел отряд из пяти сотен польских наемников. Тяжеловооруженные, дисциплинированные, они производили сильное впечатление. Святослав устроил в их честь пир.

Он пил вино, слушал льстивые речи пана Завиши и чувствовал себя на вершине мира. Он не понимал, что добровольно надел себе на шею красивый, но очень крепкий ошейник. И что поводок от этого ошейника находился в Кракове, в руках у хитрого и терпеливого короля, который только что сделал свой первый ход в большой игре за русские земли. Тучи над западом Руси сгущались.

Глава 57. Запад. Гнев Киева

Весть о том, что Святослав впустил в Луцк ляшскую рать, докатилась до Киева быстро. Гонцы, подобные стае встревоженных птиц, неслись по дорогам, и их новости были одна тревожнее другой. "Князь Святослав пирует с панами", "Ляхи хозяйничают в Луцке, как у себя дома", "Болеслав обещал Святославу киевский стол".

Великий князь Ярополк, старший из сыновей Святозара, воспринял эти известия не просто как плохую новость. Он воспринял это как личное оскорбление и прямую измену.

Он сидел в "золотой палате" своего терема, той самой, где вершил суд его отец. Но от отцовской уверенности в нем не было и следа. Он был измотан. Борьба за власть, начавшаяся в день смерти отца, оказалась тяжелее, чем он думал. Олег в Древлянской земле огрызался, как волк. Далекий Новгород с Владимиром был сам по себе. Посольства к боярам, подобным Ратибору, заканчивались ничем. Он чувствовал, как расползается по швам отцовское наследство, как ускользает из рук власть.

И в этот момент — удар в спину. От младшего брата, от сопляка Святослава, который всегда держался в тени. И удар этот был нанесен чужим, польским мечом.

— Предатель! — прорычал Ярополк, когда последний гонец закончил свой доклад. Он с силой ударил кулаком по подлокотнику резного кресла. — Он продался ляхам! Продал нашу землю, нашу веру за призрачную надежду на мой стол! Он привел волка в наш дом!

На спешно собранном совете присутствовали его самые доверенные бояре и воеводы. Лица у всех были мрачными.

— Мы не можем оставить это без ответа, княже, — сказал старый воевода Свенельд, служивший еще их отцу. — Если мы позволим одному брату призвать ляхов, завтра другой призовет венгров, а третий — печенегов. Русь утонет в крови и будет разорвана на куски чужаками.

— Но у нас мало сил, — возразил другой, более осторожный боярин. — Дружина растянута по заставам. Казна пуста. Олег в любой момент может ударить с севера. Начинать войну на западе сейчас — безумие.

Ярополк слушал их, и его лицо становилось все мрачнее. Он понимал правоту и тех, и других. Но он был великим князем. Или, по крайней мере, считал себя таковым. А великий князь не может проявлять слабость. Слабость — это приглашение для стервятников.

— Нет, — сказал он, поднимаясь. Голос его был тверд. — Это не безумие. Это необходимость. Если я не вырву этот гнилой зуб сейчас, завтра сгниет вся челюсть. Святослав должен быть наказан. Жестоко и показательно. Чтобы ни у кого из моих "дорогих" братьев больше не возникло соблазна искать друзей за границей.

Решение было принято.

— Свенельд! — обратился он к старому воеводе. — Собирай дружину. Всех, кого можно. Гридней из Киева, отроков, ополчение. Посылай гонцов к верным боярам. Пусть ведут свои полки. Мы идем на Луцк.

— А как же Олег? — спросил осторожный боярин. — Он ударит, как только мы уйдем.

— А на Олега мы спустим Лютобора, — криво усмехнулся Ярополк. — Пусть он со своей дружиной пошумит на древлянской границе. Покажет силу, отвлечет его внимание. Мы ударим быстро. Возьмем Луцк до того, как они опомнятся.

План был дерзким и рискованным. Он ставил на карту все. Но Ярополк понимал, что у него нет выбора. В этой игре, в которую играли сыновья Святозара, тот, кто медлит — проигрывает.

Через несколько дней, собрав все наличные силы, киевская рать выступила из ворот столицы и двинулась на запад. Они шли не просто возвращать мятежный город. Они шли на показательную порку. Шли преподать урок всем, кто забыл, что на Руси может быть только один хозяин. И гнев Киева, копившийся неделями, был страшен.

Глава 58. Запад. Осада Луцка

Войско Ярополка подошло к Луцку с первыми заморозками, когда земля затвердела, а воздух стал прозрачным и звонким. Город встретил их молчанием. Ворота были заперты, на стенах и башнях виднелись шлемы и наконечники копий. Над главной башней гордо реял стяг князя Святослава рядом с белым орлом короля Болеслава. Вызов был брошен.

Ярополк не стал медлить. Он знал, что время работает против него. Чем дольше он стоит под стенами, тем больше шансов, что Олег на севере или кто-то из других братьев воспользуется его отсутствием.

— Окружить! — приказал он. — Ни одна мышь не должна проскользнуть!

Начались тяжелые, кровавые будни осады. Луцк был крепким орешком. Высокие дубовые стены, широкий ров, наполненный водой, — город был построен для того, чтобы выдерживать долгую осаду. Святослав и его польские союзники не собирались сдаваться.

Днем и ночью под стенами кипела работа. Воины Ярополка таскали землю, засыпая ров, строили осадные башни – "туры", плели из лозы "туры-щиты", под прикрытием которых можно было подобраться к стенам. Из-за леса доносился стук топоров — это готовили тяжелый таран.

Защитники города не сидели сложа руки. Стены ощетинились лучниками, которые осыпали осаждающих тучами стрел. По ночам гарнизон делал дерзкие вылазки. Небольшие отряды во главе с самим Святославом или польскими рыцарями внезапно вырывались из потайных ворот, нападали на сонных работников, поджигали готовые осадные машины и тут же отступали под защиту стен. Каждая такая вылазка стоила Ярополку людей и времени.

Польские наемники, которыми командовал пан Завиша, дрались умело и жестоко. Они были профессионалами войны, и их дисциплина и опыт давали защитникам огромное преимущество. Верная дружина Святослава, видя, что их князь бьется в первых рядах, не щадя себя, тоже стояла насмерть.

Прошла неделя. Вторая. Ярополк, наблюдавший за ходом осады из своего шатра, становился все мрачнее. Он нес потери. Его воины устали. Таран, который они с таким трудом подтащили к воротам, был сожжен во время очередной вылазки. Штурм захлебывался. Он понял, что одной силой этот город не взять. Или взять, но заплатить за это слишком высокую цену, обескровив свою дружину.

И тогда он решил действовать хитростью. Он призвал к себе своего самого доверенного и хитрого боярина, старого интригана по имени Путята.

— Силой мы их не возьмем, — сказал он. — А если и возьмем, то от моей армии останется половина. Нужно действовать иначе. В городе, кроме дружины Святослава и ляхов, есть местные, волынские бояре. Я знаю их. Они горды, но себялюбивы. Им важнее их собственные вотчины, чем амбиции Святослава.

— Что ты задумал, княже? — спросил Путята.

— Ты, — Ярополк посмотрел ему в глаза, — найдешь способ пробраться в город. Ночью. Найди их. Боярина Всеволода, Тура, Добрыню. Я знаю, они недовольны тем, что Святослав привел сюда ляхов. Поговори с ними. Обещай им от моего имени все, что они захотят. Мою княжескую милость. Сохранение всех их земель и привилегий. Удвоение их владений за счет земель тех, кто останется верен Святославу. Обещай им золото. Все что угодно. Мне нужно только одно — чтобы они открыли мне ворота.

Путята кивнул.

— Я понял, княже.

— Но помни, — добавил Ярополк, и его голос стал ледяным, — если они откажут, скажи им, что когда я возьму этот город силой, я вырежу их род до седьмого колена. У них есть выбор: почет и богатство. Или смерть и забвение.

Той же ночью, под покровом темноты, Путята с двумя верными лазутчиками, переодевшись простыми рыбаками, на маленькой лодке переправились через реку и проскользнули в город через потайной ход у воды, о котором знали лишь немногие. Зерна измены были посеяны в осажденном городе. И теперь оставалось только ждать, дадут ли они всходы.

Глава 59. Запад. Предательство

Путята, посол Ярополка, нашел в осажденном городе то, на что и рассчитывал – страх, недоверие и скрытый ропот. Волынские бояре, запертые в стенах Луцка, чувствовали себя неуютно. Они присягали на верность Святославу, своему князю. Но они не присягали служить ляхам.

Польские наемники вели себя в городе, как хозяева. Они требовали лучшего вина, лучших женщин, забирали припасы, не спрашивая. Между ними и местной дружиной то и дело вспыхивали стычки. А простой народ смотрел на чужаков с ненавистью. Князь Святослав, занятый обороной, не замечал или не хотел замечать растущего недовольства.

Встреча с боярами-заговорщиками состоялась глубокой ночью, в подвале дома одного из них, старого и влиятельного боярина Всеволода. В свете одинокой плошки собралось человек пять, самые знатные и могущественные люди Волыни.

Путята говорил тихо, но веско. Он не угрожал. Он предлагал.

— Великий князь Ярополк не держит на вас зла, — говорил он. — Он знает, что вы присягали Святославу, своему законному князю. Но ваш князь совершил ошибку. Он привел на русскую землю чужаков, наших вечных врагов. Он готов отдать наши города ляхам за призрачную корону. Ярополк пришел сюда не как завоеватель, а как старший брат, чтобы навести порядок и изгнать иноземцев.

Он смотрел в их лица, видя, как в них борются верность и здравый смысл.

— Что будет, если вы продолжите сопротивление? — продолжал он. — Рано или поздно мы возьмем город. И тогда гнев великого князя будет страшен. Он не оставит здесь камня на камне. Ваши села будут разорены, а ваши роды – истреблены. Но есть и другой путь.

И он изложил им предложение Ярополка. Сохранение всех земель. Новые владения за счет тех, кто останется верен Святославу. Золото. Места при киевском дворе.

— Выбор за вами, бояре, — закончил он. — Спасти свои жизни и приумножить свое богатство, сохранив землю Волынскую в составе Руси. Или умереть вместе с князем-изменником и его ляшскими друзьями.

Когда он ушел, в подвале начался жаркий спор.

— Это предательство! — горячился молодой боярин Тур. — Мы давали клятву Святославу!

— Мы давали клятву служить Волынской земле! — возразил ему старый Всеволод. — А Святослав эту землю продает! Ты видел, как ляхи смотрят на наши дома? Они уже считают их своими! Ярополк жесток, но он – наш. Он Рюрикович. Он не отдаст Русь чужакам.

— А что, если он нас обманет? — усомнился третий. — Возьмет город и всех перевешает – и верных, и предавших.

Их патриотизм боролся с инстинктом самосохранения. Их верность князю боролась со страхом за свои семьи и свое будущее. Они спорили до рассвета. И страх победил. Они понимали, что Святослав обречен. Осада могла продлиться еще месяц, но исход был предрешен. И лучше быть на стороне победителя.

Решение было принято.

Глухой ночью, три дня спустя, когда город спал, утомленный очередной вылазкой, а над рекой стлался густой туман, произошло предательство.

Южные ворота, самые дальние от основного лагеря Ярополка, охранял отряд, которым командовал человек боярина Всеволода. По условному сигналу — крику совы — часовые на стене зажгли и тут же погасили факел.

На том берегу, в темноте, все было готово. Отборный отряд киевской дружины, который Ярополк тайно перевел на эту сторону, ждал. Они бесшумно пересекли реку на плотах.

Стражники, подкупленные боярами, отодвинули тяжелый засов. Ворота со скрипом, показавшимся в ночной тишине оглушительным, отворились.

Первые десятки воинов Ярополка скользнули в город. Они бесшумно перерезали сонную стражу у ворот и начали растекаться по темным, спящим улицам.

Когда прозвучал первый боевой рог, было уже поздно.

Город проснулся от криков, лязга стали и запаха пожара. Дружина Ярополка, врываясь в дома, начала резню.

Застигнутый врасплох, гарнизон не смог организовать сопротивление. Польские наемники, атакованные в своих казармах, пытались отбиться, но их давили числом. Началась паника.

Луцк, который так долго и храбро держался, пал не в бою. Он пал из-за измены. И ночь, опустившаяся на него, была полна крови.

Всеслав понимал его. Понимал, но не до конца разделял. Ему, чья кровь кипела молодой силой, хотелось порой не только беречь корни, но и проверить на прочность молнии. В дружине отца он был лучшим. Меч в его руке становился продолжением воли – быстрый, точный и смертоносный. Но отец редко пускал его дальше пограничных стычек с забредавшими пограбить лесными разбойниками.

– Твое время придет, – рычал он в ответ на просьбы сына отпустить его в набег на половцев. – А пока учись главному. Не махать мечом, а понимать, когда его нужно поднять.

Сегодняшнее утро было тихим и ясным. Мороз сковал землю, а тонкий слой свежего снега, выпавшего ночью, искрился под низким солнцем. Всеслав возвращался с соколиной охоты. За спиной у него висела пара жирных тетеревов, а на руке в кожаной перчатке гордо сидел любимый кречет Ясный.

У ворот их городища, добротной крепости из толстых дубовых бревен, его встретил старый воевода отца, Добрыня.

– Князь Святозар преставился, — сказал он без предисловий, и его седые усы печально обвисли. – В Киеве траур. И смута.

Всеслав нахмурился. Он помнил Святозара – огромного, седого князя с громким смехом, который гостил у них пять лет назад.

– Что теперь? Сыновья?

– Сыновья, – вздохнул Добрыня. – А где сыновья князя, там и дележ. Ярополк, старший, уже сел на стол. Но Олег в Древлянской земле и Владимир в Новгороде точат мечи. К нам уже едут. Гости из Киева. От Ярополка.

Душа Озерного Края, казалось, замерла в ожидании. Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок, и дело было не в морозе. Он посмотрел на стены родного дома и впервые ощутил их хрупкость. Гроза, о которой говорил отец, сгущалась на горизонте. И она шла прямо на них.

Глава 2. Тени за столом

Гостей приняли в большой гриднице – сердце боярского терема. Здесь все дышало основательностью и силой рода: тяжелый дубовый стол, отполированный тысячами локтей, закопченные балки под потолком, развешанное на стенах оружие – дедовские щиты и прадедовские мечи, рядом с которыми новые, блестящие клинки казались хвастливыми юнцами. В огромном очаге гудело пламя, но его жара, казалось, не хватало, чтобы растопить лед, повисший в воздухе.

Воевода Лютобор, посол Ярополка, был человеком, выкованным из войны. Широкий в плечах, с обветренным лицом, на котором выделялись цепкие, немигающие глаза. Он не пил и почти не ел, положив тяжелую ладонь на рукоять меча, словно боялся, что тот сам выскочит из ножен. Двое его гридней, молчаливые, как тени, стояли за его спиной, и их взгляды шарили по углам, оценивая, запоминая.

Ратибор сидел во главе стола – хозяин. Он налил гостю в серебряную чашу густого, пахнущего воском меда.

– За упокой души князя Святозара, – провозгласил он низким голосом. – Добрый был муж. И правитель крепкий.

– За упокой, – отозвался Лютобор и отпил лишь для приличия. – Но Русь не может быть без крепкого правителя. Старший сын, Ярополк, взял бремя власти на свои плечи. И он ждет, что верные мужи покойного отца подставят ему свое плечо.

Всеслав сидел по правую руку от Ратибора. Он чувствовал фальшь. Люди приезжают не почтить память, а вербовать союзников. Он поймал на себе тяжелый взгляд одного из гридней – тот смотрел не на него, а на рукоять его меча, на мозоли на руках. Оценивал. Словно мясник, прикидывающий, сколько силы в молодом быке.

– Я давал клятву Святозару, – ровно ответил Ратибор, ставя чашу. – И я держал для него эту границу в мире. Пока его сыновья не решат между собой, кто из них главнее, моя дружина останется здесь. У нас своих забот хватает. Литва на севере зубы скалит, половцы с юга шарят.

– Значит, ты отказываешь Ярополку в верности? – в голосе Лютобора зазвенела сталь.

– Я верен этой земле, – отрезал Ратибор. – А князьям я служу, пока они служат ей.

Наступила тишина. Тяжелая, звенящая. Всеслав видел, как напрягся Лютобор, как его пальцы побелели на рукояти меча. Но он смотрел на Ратибора, на его спокойную, несокрушимую уверенность, и понимал – сейчас схватки не будет. Этот воевода был псом, спущенным с цепи, но он знал, когда можно лаять, а когда стоит поджать хвост перед медведем.

– Князь Ярополк не забудет твоих слов, боярин, – процедил Лютобор, вставая. – Ни тех, что сказаны в верности, ни тех, что сказаны в гордыне. Он щедр на награду. Но и на кару не скупится.

– Передай своему князю, – Ратибор тоже поднялся, нависая над гостем, – что в Озерном Крае ни того, ни другого не ищут. Мы ищем лишь мира. Но если кто придет с мечом – мечом и встретим.

Гостей проводили. Дверь за ними закрылась, но холод остался. Всеслав посмотрел на отца. Тот стоял у окна, глядя вслед удаляющимся всадникам.

– Глупо, отец, – не выдержал Всеслав. – Зачем было их злить? Можно было ответить уклончиво. Посулить…

– Ложью? – Ратибор обернулся. В его глазах полыхнул гнев. – Ты хочешь, чтобы я вилял хвостом, как торговец на торгу? Я боярин Ратибор! Мое слово одно. Я сказал "нет". И они это услышали.

– Они услышали вызов, – возразил Всеслав.

– Пусть. Иногда нужно показать зубы, чтобы на тебя не пытались надеть ошейник. Иди, – смягчился он. – Проведай своих соколов. Или девок. Воздух в гриднице тяжел после таких гостей. Выветрись.

Всеслав вышел. На душе было тревожно. Отец был прав в своей гордости, но мир менялся. Наступали времена, когда одного слова и острого меча было мало. Наступали времена хитрых речей и ударов в спину. И он боялся, что его прямой, как стрела, отец, этого не понимал.

Глава 3. Жар под снегом

Вечер опустился на землю синей шалью, расшитой ледяными звездами. В городище было тихо: потрескивали дрова в очагах, лениво переругивались псы на псарне. Но Всеславу эта тишина казалась обманчивой, как затишье перед бурей. Слова Лютобора липли к мыслям, словно смола. Он должен был развеяться, выпустить пар, который копился внутри от тревоги и бессилия.

Он знал, где его ждут. За околицей, у старого, корявого вяза, чьи ветви чернели на фоне снега, словно руки древнего божества, тянущиеся к небу. Он накинул овчинный тулуп и бесшумно выскользнул за ворота.

Заряна, дочь гончара, ждала его. В ней не было робости боярских дочек. Вся она была – огонь и порыв. Рыжая коса выбивалась из-под платка, а глаза цвета весенней воды смотрели смело и немного насмешливо. От нее пахло глиной, дымом и чем-то неуловимо пряным, как лесные ягоды.

– Думала, волки тебя съели, боярич, – прошептала она, когда он подошел. Ее руки тут же обвились вокруг его шеи, и она прижалась к нему всем телом, жарко, без стеснения.

– Волки на княжеских гонцов зубы точат, – усмехнулся он, вдыхая ее запах и чувствуя, как напряжение дня начинает отступать.

Ее поцелуй был жадным и требовательным, не оставляющим места для мыслей. Она целовала так, словно хотела выпить его до дна, забрать всю его силу и тревогу себе. Ее пальцы уже распутывали тесемки на вороте его рубахи, пробираясь под теплую ткань к коже.

Здесь, в морозной тишине леса, под безразличным взглядом звезд, не было ни князей, ни их послов. Не было долга, чести и политики. Было только первобытное, простое желание двух молодых тел, жаждущих тепла друг друга. Он подхватил ее на руки и опустил в мягкий сугроб у корней старого вяза. Снег был холодным, но сквозь тулуп и жар, разгоравшийся в крови, это почти не чувствовалось.

Он накрыл ее своим телом. Его руки скользили под ее тулуп, находя упругое тепло ее бедер. Она отвечала ему нетерпеливыми, требовательными движениями, помогая освободиться от мешающей одежды, постанывая ему в губы. Их дыхание смешивалось, превращаясь в облачка пара в морозном воздухе.

Это была не нежность, а яростная схватка. Стычка, где не было победителей. Он брал ее грубо, стремясь вложить в каждый толчок всю свою злость на надвигающуюся беду, все свое бессилие перед отцовским упрямством. А она принимала его, обвив ногами, царапая спину и кусая его за плечо, словно дикая кошка, выплескивая всю свою неукротимую, простую жизненную силу. В эти мгновения мир сжимался до их сплетенных тел, до скрипа снега под ними, до ритмичного, животного звука их соития. Это было забвение. Короткое, жаркое, необходимое как глоток воздуха утопающему.

Именно в этот момент, когда его мир сузился до ее приоткрытых в беззвучном крике губ, до соленого вкуса ее кожи, он увидел его. Зарево. Далекий, тревожный отсвет на верхушках сосен. Сначала он был слабым, оранжевым, словно взошла вторая, неправильная луна. Но он разгорался. Наливался багрянцем. Рос. Со стороны его дома.

Животный ужас ледяной хваткой сжал его сердце, мгновенно убивая всю страсть. Он замер.

– Что?.. – прошептала Заряна, заметив его взгляд. Она обернулась.

И тоже увидела. Над лесом, над крышей его дома, жадно облизывая ночное небо, плясал огонь. Огромный. Неправильный. Злой.

В ушах зазвенело. Он оттолкнул ее и вскочил на ноги, наспех запахивая одежду. Ужас, вина и леденящее предчувствие беды смешались в один черный ком, который, казалось, вот-вот разорвет его изнутри. Он был здесь. Упивался жаром женского тела. А его дом, его отец, его мир – горели.

Глава 4. Погребальный костер

Он бежал, не чувствуя, как морозный воздух обжигает легкие. Ветки хлестали по лицу, оставляя саднящие царапины, ноги вязли в глубоком снегу, но он не замечал ничего. Перед глазами стояло лишь одно – багровое, пульсирующее зарево, пожирающее небо. В голове стучала одна мысль, отбивая бешеный ритм сердца: "Отец".

За спиной испуганно кричала Заряна, звала его, но ее голос тонул в шуме крови, гудевшей в ушах.

Когда он вылетел на опушку, от которой до городища было рукой подать, он понял, что опоздал. Это был не просто пожар. Это была бойня.

Его дом, его крепость, пылала целиком. Огонь с ревом вырывался из окон, пожирал бревенчатые стены, вздымал к черному небу тучи искр, похожие на кровавые слезы. Огромный терем Ратибора превратился в исполинский погребальный костер. Вокруг него метались темные фигуры. Их было много, два или три десятка. Это не были случайные разбойники. Они двигались слаженно, по-военному. И на их плечах в свете пламени тускло поблескивали знакомые кольчуги и островерхие шлемы. Люди Лютобора. Они вернулись.

Нападавшие не просто жгли. Они убивали. Они окружили пылающие строения, отрезая все пути к спасению, и рубили каждого, кто пытался выбежать из огня – будь то дружинник, слуга или баба с ребенком на руках. Воздух наполнился не только треском пламени, но и криками – короткими, предсмертными, полными ужаса и боли.

Всеслав замер за стволом толстой сосны, его тело била дрожь. Не от страха за себя, а от бессильной ярости. Он был один. С одним лишь охотничьим ножом на поясе. Против целого отряда профессиональных убийц. Броситься туда – означало бессмысленно умереть. Но и стоять здесь, прячась, как трус, было невыносимо.

И тут он увидел отца.

Ратибор появился на крыльце главного терема, который еще держался. В одной руке у него был тяжелый двуручный меч, в другой – круглый щит. За его спиной, в дверном проеме, метались в ужасе слуги. Он был один против всех. Как медведь, которого травят сворой собак.

– Ну что, псы?! – взревел он, и его голос перекрыл даже рев огня. – Идите сюда, возьмите!

Трое гридней кинулись на него. Первый взмах меча Ратибора был страшен в своей мощи. Он разрубил первого нападавшего от плеча до пояса. Щитом он отбил удар второго, а обратным движением клинка вспорол ему живот. Третий успел ударить, но меч лишь скользнул по щиту, и в следующее мгновение отец ударом ноги отбросил его с крыльца.

Всеслав почувствовал прилив дикой, безумной гордости. Его отец был великим воином. Он бился, как лев. Но он был один.

Стрела, пущенная из темноты, ударила Ратибора в плечо. Он пошатнулся, но устоял. Еще одна вонзилась в ногу. Он опустился на одно колено, но меч все еще сжимал крепко. Он рычал от ярости и боли, не давая никому подойти.

Из толпы нападавших вышел один, видимо, старший. Он не стал приближаться. Он поднял руку, и в нее тут же вложили короткое метательное копье – сулицу. Секунду он целился, а потом с силой метнул ее.

Всеслав видел, как она летела. Словно в замедленном сне. Он хотел крикнуть, предупредить, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Сулица ударила Ратибора в грудь, чуть ниже горла, пробив кольчугу.

Глаза отца удивленно расширились. Он медленно опустил голову, посмотрел на древко, торчащее из груди. Меч выпал из его ослабевшей руки. Он попытался подняться, но смог лишь качнуться вперед. И в этот момент над ним с оглушительным треском рухнула горящая кровля.

Мир для Всеслава исчез. Пропали звуки. Пропали цвета. Осталась лишь звенящая, оглушающая пустота. А в центре этой пустоты догорал его дом, его жизнь, его отец.

Кто-то схватил его за руку и с силой потянул назад, в лес. Это была Заряна. Ее лицо было мокрым от слез и искажено ужасом.

– Бежим! Всеслав, бежим, они нас убьют!

Он не сопротивлялся. Он механически переставлял ноги, уходя все дальше в спасительную темноту леса. Он не чувствовал ни холода, ни царапин, ни ее руки.

Пустота внутри него начала заполняться. Но не горем. Не страхом. Чем-то другим. Холодным, темным и тяжелым, как замерзшая болотная вода. Жаждой. Это была уже не их война. Теперь это была его. И он будет вести ее до конца.

Глава 5. Вина и пепел

Рассвет крался по заснеженным верхушкам сосен неохотно, серым волком. Воздух был неподвижен и тяжел, пах гарью, топленым человеческим жиром и смертью. Мы всю ночь просидели в чаще, не разводя огня, прижавшись друг к другу скорее от ужаса, чем от холода. Заряна плакала, тихо, беззвучно, а я просто смотрел в пустоту, пока в глазах не начинало рябить. Я не чувствовал ничего. Все эмоции, казалось, сгорели в том погребальном костре вместе с моим отцом.

Когда первые лучи солнца коснулись земли, я поднялся.

– Куда ты? – испуганно прошептала Заряна.

– Туда, – мой голос был хриплым и чужим, будто им говорил кто-то другой.

Она не стала меня удерживать. Возможно, увидела что-то в моих глазах.

Я шел к городищу медленно, как старик. Нападавшие ушли, оставив после себя лишь дымящиеся руины. Черные, обугленные бревна торчали из сугробов, словно сломанные кости мертвого зверя. Снег вокруг был истоптан и смешан с пеплом, кое-где бурея от замерзшей крови. Здесь лежал наш старый конюх, пронзенный копьем. Там, у колодца, – две служанки. Трупов было немного – большинство так и остались в сгоревших домах, превратившись в уголь и пепел.

Я остановился там, где вчера было крыльцо терема. Под грудой обугленных балок и досок был похоронен мой отец. Я опустился на колени прямо в грязный снег. И тогда пустота наконец отхлынула. На ее место пришло оно. Чувство вины. Осязаемое, удушливое, словно петля на шее.

Отец сражался. А где был я? Я валялся в снегу с девкой. Упивался ее теплом, пока моих людей вырезали, как скот. Пока горел мой дом. Я выжил не потому, что был сильным или хитрым. Я выжил, потому что в решающий час предал свой долг сына и воина. Я выжил, потому что был трусом.

Это простое, беспощадное знание было острее любого клинка. Боль от него была сильнее любого огня.

За моей спиной послышались шаги. Я не обернулся. Я знал, кто это.

– Всеслав… – Заряна подошла и робко коснулась моего плеча. – Не надо. Это не твоя вина…

Я резко отпрянул от ее прикосновения, как от огня. Она вздрогнула. Вся она – ее запах, тепло ее тела, даже звук ее голоса – была живым, кричащим напоминанием о моем позоре. О моей слабости. Из-за этого тепла, из-за этого забвения, я не был рядом с отцом.

– Уходи, – прохрипел я, не глядя на нее.

– Но… – в ее голосе звенели слезы. – Куда ты пойдешь? Что будешь делать?

– Уходи! – рявкнул я, поворачиваясь. В моих глазах, должно быть, было что-то страшное, потому что она отшатнулась. – Иди домой. Скажешь, что ничего не видела. Забудь эту ночь. Забудь меня.

Она смотрела на меня еще мгновение, ее губы дрожали. Потом она развернулась и, всхлипывая, побежала прочь, в сторону своей деревни. Я смотрел ей вслед, не чувствуя ни жалости, ни сожаления. Только пустоту и холод. Я оттолкнул ее не из злобы. А из стыда. И из страха, что ее тепло и ее жалость смогут растопить тот черный лед, что сковал мою душу. А мне этот лед был нужен. Он был единственным, что у меня осталось. Он был фундаментом для моей мести.

Я снова повернулся к руинам. Горя больше не было. Вина осталась, но теперь она стала топливом. Она больше не жгла, а закаляла.

Я сын Ратибора. Но имя мое теперь – Пепел. Я ходил по останкам своего дома, среди обгоревших трупов моих людей, и давал клятву. Не богам. Боги в эту ночь молчали. Я давал клятву мертвым.

Я найду их всех. Того, кто метнул копье. Тех, кто рубил моих людей. И того, кто отдал приказ. Лютобор. И его князь Ярополк. Я вырву их род с корнем. Я сожгу их дома, как они сожгли мой. Пусть не останется никого, кто будет помнить их имена.

Я стоял на коленях в пепле, и внутри меня рождался новый человек. Человек, лишенный всего, кроме одной цели. И ради этой цели он был готов стать кем угодно – зверем, призраком, безжалостным убийцей. Он был готов стать хуже тех, на кого охотился.

— И всё же постарайся. Это важно.

Я обвёл взглядом палату — новенькую, отремонтированную. «Ви-ай-пи». Поначалу нас положили в обычную, с ободранными стенами и койками в коридоре. Но Виктор Егорович быстро всё организовал.

— Что вы пристали? — вмешался Джавад. — Не помним мы ничего, ясно?

— Очнулся? — резко обернулся к нему Северов. — Я очень рад. Джавад, прими мои самые искренние…

— Уходите, — глухо сказал Джавад. — Я с вами разговаривать не буду.

— Я понимаю твое состояние. — Северов нахмурился и потёр лоб. — Но поверь, Штерн действовал исключительно…

— Валите на него, конечно. — Джавад криво усмехнулся. — А сами, как обычно, ни при чём.

Он отвернулся к стене и замолк. В углу пискнул монитор.

— Никита? — тихо спросил Северов.

— Я устал, Виктор Егорович. Давайте в другой раз.

Северов помолчал, потом хлопнул себя по коленям и поднялся:

— В другой — так в другой. Поправляйтесь. Я ещё зайду.

Я не думал, что Джавад будет со мной разговаривать. Но как только закрылась дверь, он сказал:

— Прощения просит, шкура. За репутацию трясётся. Родителей ещё не пускают, а он уже пролез.

— Но Юрка же правда…

— Что — правда? — взъярился Джавад. — А на площадь вас кто вывел? Морды бить кто учил? Да и пистолет у него, думаешь, откуда? На улице нашёл?

— Прости. — Я шмыгнул носом. — Ты говорил, чтобы я больше так не делал, а я…

— А ты, между прочим, и не делал, — Джавад взбил подушку и улёгся повыше. — Я помню, как ты за меня рубился. Ничего не помню, а это запомнил.

Я тоже помнил, как бился с Юркой. Как Виль врезал Тольке, а тот в ответ повалил его на землю и наподдал пониже спины. Бедный Толька… Когда меня подстрелили, у него было такое лицо, будто он сам умирает. Майор тащил меня в машину, а он ТАК смотрел… Я этот взгляд никогда не забуду.

— Я должен был… Обязан…

— Должен… — фыркнул Джавад. — Сколько там стражи стояло — и что? Хоть кто-то вмешался? А ты против своих пошёл.

— Ты вообще ничего не помнишь? — тихо спросил я.

Джавад нахмурился.

— Кое-что помню — обрывки. Авива какая-то, кажется, врач. И комната…

— Палата, — поправил я. — Белая. Яркая. Вся, без лампочек.

Авиву я тоже помнил — смутно. Восточная, вроде Лейлы, но невысокая. Зато пальцы крепкие — ощупывала меня так, словно продавить хотела.

— Там ещё Нина была, — пробормотал Джавад. — Я её не видел, только голос. Приятный такой.

— Медсестра, наверное, — протянул я. — Ещё Фёдор Николаевич заглядывал. И Хельга.

— Эта Нина чушь какую-то несла. — Джавад нахмурился. — Они дверь в коридор не закрыли, я услышал, как майор её спрашивает.

— И что?

— Тарабарщина. Ни черта не понятно. Вроде по-нашему, а вроде нет. Папа говорил, от наркоза такое бывает. Слышишь — и не понимаешь.

— А ты сейчас как? Не больно?

— Вообще, — усмехнулся Джавад. — Только спать всё время хочется. И в туалет.

Нас выписали через неделю. За мной приехал Виктор Егорович, за Джавадом — Хасан с Лейлой. Они сидели в стороне и на нас подчёркнуто не смотрели. Я не обижался — заслужил.

— Поразительно, — разводил руками врач, заполняя бумажки. — Первый случай в моей практике.

— Может, не всё было так плохо? — неуверенно спросил Хасан. — Случаи регенерации известны…

— О чём вы говорите, коллега! — отмахнулся доктор. — Когда его привезли, почки практически не функционировали. Потом, на глазах — восстановление ударными темпами. А этот? — Он указал на меня. — Лёгкие пробило навылет, а теперь даже шрама не осталось! Что у них за врачи такие, в этом Ветерке? Впору всё бросать и ехать на стажировку.

Хасан развёл руками.

— Говорят, в Готландии медицина посильнее.

— Ну-ну, — протянул врач. — Только вот мы не в Готландии. Если с мальчиком что-то и делали, то в полевых условиях. Не понимаю…

Он поставил размашистую подпись и передал Хасану бумаги.

— Вы свободны. В случае чего — обращайтесь в приёмный покой. В общем порядке.

— Пойдём, сынок, — засуетилась Лейла. — Пойдём, любимый.

Они ушли. Северов подхватил мою сумку и тоже двинулся к двери.

Мы ехали молча. За окном мелькал Тихореченск — серый, промозглый. Октябрьский дождь барабанил по крыше машины. Мимо промелькнул плакат Третьего фронта.

— Выборы скоро, — прокомментировал Северов. — Сначала городские, потом федеральные. Слыхал?

Я кивнул, хотя не слыхал. Мы проехали ещё пару километров и свернули на Приречную.

— Ты как? — спросил Виктор Егорович. — Тебя можно одного оставить? Или Ингу прислать?

— Нормально. Можете оставлять. — Я отвернулся, но в зеркало увидел, что Северов бросил на меня внимательный взгляд.

— Никита, я… Ты зря думаешь… Ты мне как сын, понимаешь?

— Угу.

Снова повисло молчание. Северов включил радио.

— Продукты в холодильнике, деньги на столе, — буднично сообщил он. — Сегодня отлежись, а завтра, с утра — в Патриот.

— А что будет?

— Собрание, общее, — нехорошо протянул Северов. — Форму можешь не надевать. У тебя уважительная причина.

***

Вопреки ожиданиям, собрание состоялось не в кают-компании. Все набились в большой зал.

Народу было — не протолкнуться, пришли даже взрослые из Третьего фронта. В центре, полукругом стояли стулья. На одном из них сидел Толька, я сел рядом.

— Привет, — озабоченно сказал Толька. — Живой? Меня в больницу не пускали.

— Никого не пускали, — успокоил я. — Не волнуйся.

— А Джавад? Его правда выписали?

— Правда.

— Дела-а… — протянул Толька, но я перебил:

— А что здесь будет?

— Товарищеский суд, — Толька криво усмехнулся. — Над козлом отпущения.

У меня нехорошо похолодело внутри. Через пару минут в зал вошёл Юрка Штерн.

Точнее, не вошёл — его ввели несколько стражников. Юрка шёл, заложив руки за спину, его голова была низко опущена. В зале зашептались и загомонили. Перед процессией сам собой образовался живой коридор.

Следом вошёл Северов — серьёзный и торжественный. Он встал посреди скамеек и жестом приказал подвести Юрку поближе.

Юрка подошёл и остановился — всё так же потупившись. Северов посмотрел на него — пристально, и сказал:

— Явился, красавец.

Юрка шмыгнул носом и тихо ответил:

— Простите.

— Простить? — звенящим голосом переспросил Северов. — Ты товарища чуть не убил, всё движение подставил. Что молчишь, очи долу? Подними глазки-то.

Штерн оторвал от пола взгляд и посмотрел на меня. Я думал увидеть злость или ненависть, но в Юркиных глазах не было ничего. Пустота и боль. Как у собаки побитой.

— Прости, — повторил он и потупился.

— Идиот! — Северов шагнул к Юрке и навис над ним. — Ты хоть понимаешь, что наделал?

— Так что же теперь, трудсоюзников не трогать? — спросили из толпы.

Я оглянулся и увидел Андрея — рабочего из школы, который подходил к нам, когда мы делали там ремонт. Он стоял нахмурившись и явно был на стороне Юрки.

Северов это понял.

— Трогать нужно с умом, — вкрадчиво протянул он. — А не вшестером на одного, у всего мира на виду. Дался вам этот… — Он запнулся, словно слово приличное подбирал. — Джавад. Из-за него дело пришлось замять, а Генрих Рёмер, по которому тюрьма плачет, сорвался с крючка!

Я сидел, как громом поражённый. «С умом»! Выходит, можно бить и даже убивать, лишь бы никто не видел.

— Я не знал, — хрипло сказал Юрка. — Я же хотел…

— Хотел он. По этапу пойдёшь, тварь! — прошипел Северов. — Где взял пистолет, отвечай?

— У Вадика взял! — выкрикнул со слезами Юрка. — У Вадика, ясно? Он сам предложил. Купи, говорит, на всякий…

Штерн недоговорил — Северов влепил ему звонкую пощёчину. Стражники дёрнулись, но их старший покачал головой, и они все снова замерли.

— Если кому-то об этом расскажешь… — угрожающе процедил Северов. — Если хоть одной живой душе…

— Хватит! — Я вскочил со стула и заслонил собой давящегося слезами Юрку. — Прекратите, слышите?

— Ты чего? — удивился кто-то — Мы же за тебя.

— Не надо за меня! Устроили тут… судилище. Оставьте его в покое!

— Ты, может, его простил? — саркастически осведомился Виктор Егорович.

— Да, простил!

Я повернулся к Юрке. Тот ошарашенно на меня смотрел.

— Ты не виноват, — твёрдо сказал я ему. — Точнее, ты тоже, но не ты один.

— А кто же ещё? — нехорошо уточнил Виктор Егорович. — Ты скажи, очень интересно.

— Пусть суд разбирается! — с вызовом ответил я. — А вот это всё… Это мерзко, мерзко!

Зал загудел. Кто-то с ухмылочкой передразнил: «Мерзко».

— И Вадик ваш — та ещё сволочь, — добавил я. — Сунул человеку пистолет, ещё и за деньги. Да он, разве что, на курок не нажал. При чём тут Юрка?

— Ну ты даёшь, — покачал головой Северов. — Даже не знаю, как на это реагировать.

— Всё вы знаете, — в тон ответил я. — И мне тоже всё ясно. Я выхожу из Заставы. Не хочу больше.

Я посмотрел на Тольку — давай, мол, тоже. Я был уверен, что он со мной! Но Толька вдруг замешкался, глянул на Северова. Потом скривился и прошипел презрительно:

— Ну и вали.

***

Меня отпустили без разговоров. Виль, правда, пытался преградить дорогу, но Северов на него прицыкнул, и Глухарь тут же отступил.

— Не ожидал от тебя, Никита, — сказал на прощание Виктор Егорович.

Я не стал отвечать. Просто дёрнул плечами и быстро ушёл.

Я шёл по улице, и уши мои горели — то ли от стыда, то ли от злости, не понять. Как Толька мог остаться с ними? После Юрки, после пощёчины?

И как я мог так в нём ошибаться?

Первое, что я сделал, придя домой — это сорвал с себя форму. Не снял, а именно сорвал — так, что трещала ткань и отлетали пуговицы. Несмотря на разрешение Северова, я её всё-таки надел — сам не знаю зачем. А сейчас, бросив на пол, ожесточённо топтал.

За Тольку.

За Юрку.

За Джавада.

За себя.

Больше всего — за себя. За то, каким дураком был, за то, как долго позволял Северову собой вертеть. До меня вдруг дошло, что Застава отняла у меня друзей. Всех, до единого! И теперь я один. Совсем. И что буду делать — неясно.

От бессилия я рычал, и пинал, пинал ненавистную форму, словно она во всём виновата. Словно можно вернуться назад и спасти папу с дедушкой, и отговорить ребят вступать в Заставу, а дурака Юрку — брать в руки чужое оружие.

Но время назад не отмотаешь, в прошлое не полетишь. Толька мне доходчиво, «на пальцах» объяснил. До того как предал.

Натоптавшись вдоволь, я швырнул рубашку в мусорный бак. Туда же отправилась и пилотка. Шорты я решил оставить — сделаю из них половую тряпку. Пусть маленькая, но месть.

На столе валялся ворох газет. Бесплатные, там сплошная реклама. Я их вчера из ящика вытащил и забыл выбросить.

Взгляд зацепился за кричащий заголовок: «Выстрел на площади». И фотография, как Юрку ведут к машине.

И Северов там был, куда же без него. «Паршивая овца» — это, конечно, про Штерна. И длинный пересказ с цитатами из интервью, где Виктор Егорович призывал карать Юрку по всей строгости закона.

Я смял газету и швырнул её обратно на стол. Всё было решено задолго до собрания. Юрку сдали, теперь его посадят. А завтра напишут, какой Северов молодец — быстро разобрался с отщепенцем.

Я плюнул и прямо в трусах прошлёпал в ванную. Глянул на себя зеркало, пощупал справа грудь — там, где прошла навылет пуля. Доктор был прав — ни шрамов, ничего. Как такое может быть? Если лёгкое пробито, если я в машине чуть не задохнулся?

В теле царила странная лёгкость. Словно не из больницы вернулся, а часов десять отсыпался. Доктор сказал, что мне надо отдыхать, но я и так был отдохнувший. Я даже ночью спал немного — проснулся чуть ли не под утро.

Как такое может быть? А ведь было ещё кое-что, о чём я не сказал даже Джаваду.

Там, в Ветерке, была мама.

Она приходила ко мне — в той самой странной палате. Она ничего не говорила — только шептала и держала меня за руку. А я валялся в отключке, под проклятым наркозом, и не мог даже глаз продрать, чтобы её увидеть.

Я тряхнул головой и уставился в зеркало.

— Чушь, ерунда. Она пропала, слышишь?

Отражение согласно кивнуло. Не могло там быть мамы. Откуда? Это всё фокусы наркоза. Правильно Джавад говорит.

Но я не мог это забыть. Я поднялся наверх, в мамину студию, и долго там убирался. Переставлял коробки, протирал пыль. А потом долго-долго смотрел на мольберт с недописанной картиной — мальчишкой на берегу озера, глядящего в безоблачное летнее небо. Я поймал себя на том, что ревную. А вдруг этот пацан — не я? Вдруг мама про другого думала?

Больше до вечера я не делал ничего. Играл на компьютере, смотрел по телевизору сериалы. Горизонт не включал — стыдно. Думал, я Леклерк, а сам связался с махарранскими дикарями из Пустошей. Они тоже толпой на жертву накидывались. И делили промеж себя бесплодную пустыню.

Так я и курсировал — от телевизора к холодильнику, потом к компьютеру и обратно. Я забивал голову чем угодно, лишь бы не думать о будущем.

Когда совсем стемнело, я подошёл к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта. В тишине набатом прогремел звонок. Я вздрогнул, сглотнул, и приоткрыл дверь.

На пороге стоял запыхавшийся Толька. Весь какой-то помятый, даже не в форме.

— Тебе чего? — хмуро спросил я.

— Срочное дело. — Толька воровато оглянулся. — Дай зайти. И звони своему Джаваду.