Заморыш
Котенок был крошечный, самый последний из помета. Кошка сразу отказалась заниматься им, понюхала и брезгливо оттолкнула носом в сторону. Пять плотненьких и ровных котят присосались к ее теплому брюху, наминая его маленькими лапками. Три рыжих и два рыже-белых, хороших и перспективных мышиных ловцов. Черный тоненький детеныш остался за пределами жизни. Он пробовал вернуться к матери, но она все настойчивей и агрессивнее отталкивала его. Наконец он вытянулся и затих. Мать-кошка удовлетворённо закрыла глаза. Вот еще силы тратить, у нее и другие заботы есть. Целых пять!
- Ах, ты Глашка, злыдня! – выругалась на нее бабка. – Ну, гляди у меня, больше не приходи, в дом не пущу. Эх, бедолага, что с тобой делать-то? Ты кто хоть, парень или девка?
Бабка осторожно приподняла черного и заглянула в нужное место.
- Кот! Вот ведь как!
Она вздохнула и засунув котенка за пазуху, пошаркала к соседке, за козьим молоком. Не хорошо котятам коровье, а вот козье в самый раз будет.
Дома она соорудила из старой косынки люльку и носила черного детеныша на груди, в тепле, щедро кормя его с пальца козьим молоком и приговаривала:
- Ай, Глашка, ай, паскуда, своего дитенка оттолкнуть! А он-то жить хочет, вон как ест! Ну ешь-ешь маленький, авось обойдется, выживешь!
Черный котенок в подтверждение бабкиных слов жадно глотал молоко.
И верно, через несколько дней стало совершенно очевидно, что черный котенок крепко зацепился на этом свете. У него начали открываться глазки. Тоненькие лапки, покрытые темным пухом тянулись к бабке и накрепко держались за ветхую ткань косынки, будто бы звереныш усвоил, что здесь, на бабкиной груди и есть сосредоточение, центр его вселенной.
Между тем, с Глашкиным приплодом дела обстояли не очень. Один из рыжих, самый крупный, первенец, на третий день оказался мертвым. Глашка вытащила его из гнезда и притащила на порог, вопросительно глядя на бабку.
- А чего ты от меня хочешь? – спросила она – Бывает так! Иди-иди к остальным, нечего здесь стоять.
Бабка вздохнула и забрала рыжего, прикопать под кустом.
Четверо оставшихся котят бодро ползали по Глашке, а черный смирно сидел в косынке под бабкиной телогрейкой. Стоило его вытащить и оставить одного, как он начинал отчаянно пищать. Бабка ходила по своим делам с котом под телогрейкой, а соседи только диву давались, совсем умом тронулась, старая, котенка как ребенка нянчит. Деревенский заводила дед Петр не упускал случая поддеть бабку, что, вот де, божий дар жизни растратила впустую,ни мужа, ни детей не завела, а как костлявая под забором прогуливаться стала, то кошачьей жизнью отмаливается.
Еще через пару недель двух котят, которые потихоньку начали расползаться из сарая, утащили вороны. Глашка сидела у бабки на пороге и жалобно смотрела на дверь. Но бабка была неумолима.
А черный котенок рос. У него был прекрасный аппетит и спокойный нрав.
Соседки бабки перешептывались между собой. Зачем ей на старости лет понадобился этот заморыш? Сама одной ногой на кладбище, а туда же, котов приваживать. Нормальные-то люди загодя при жизни о домашней скотине заботятся, по соседям раздают, а эта полоумная наоборот. Одна из соседок, побойчей, напрямик и спросила, зачем, мол тебе этот звереныш, помрешь ведь не сегодня-завтра.
- Сама не знаю. Мой-то старый кот, Филька как помер, так думала и мне пора собираться. А тут такое дело! Знать, поживу еще! – виновато разводила руками бабка. Из – под телогрейки на соседок внимательно таращился начинающими желтеть глазами котенок.
- И откуда он такой взялся? – удивлялась соседка – Отродясь в округе черных котов у нас не бывало! Все рыжие да полосатые.
Кот становился все больше и тяжелее, носить его в косынке бабке было невмоготу. Вскоре он и сам это понял и переместился на бабкины плечи, разваливаясь на манер воротника, ни на минуту не покидая своей спасительницы. Деревенские охали и ахали, когда бабка с роскошным черным воротником поверх старого истертого ватника шла мимо в магазин. Дед Петр зубоскалил: «Что, старая, в молодости на пальто приличное не накопила, а на старости горжеткой обзавелась?» На деревню надвигалась жирная, богатая на орехи и грибы осень, сулившая за собой приход снежной зимы.
Когда начало холодать по ночам, двух последних рыжих котят, некстати разыгравшихся на дороге, задавил трактор. Осиротевшая Глашка окончательно переселилась на крыльцо к бабке, по вечерам истошно, почти по собачьи, воя. Бабка свое слово держала крепко. В дом ее не пускала, только дважды в день выставляла миски с кормежкой.
В доме бабка лежала на кровати, а на ее впалой груди развалился вальяжно черный кот, выпуская рулады из своих недр, убаюкивая бабку и вселяя в нее странную успокоенность, что рано помирать, что все еще будет хорошо.
Осень отгремела золотом, урожаями и последним солнышком, постепенно становясь холодной и бесприютной, как бабкина жизнь.
Вскоре на бабкину соседку, что держала коз, напала непонятная хворь. В один момент слегла. Врач по скорой к ней приезжал, а помочь так и не смог. Промучилась несколько дней и всё. Схоронили ее. Бабка с котом на плечах пришла проводить. Соседки перешептывались. Вот ведь как! Насколько моложе бабки, а первая ушла. Бабка стояла на холодном ветру, согреваемая нежным плотным телом кота и искренне переживала. Соседку было жаль. А умирать-то не хотелось. Кот уткнулся носом в ухо и настойчиво урчал: « Не врррремя, не врррремя!» На следующее утро бабка обнаружила у себя спереди надо лбом широкую густую темную прядь среди реденьких седых волос.
Пришла лохматая и густоснежная зима, до которой бабка уж и не чаяла дожить. А вот дожила и даже ноги болеть перестали! Давление ее тоже давно не мучило, как и головные боли. Кот грел шею и приносил облегчение. Бабка вдруг поняла, что носить его мохнатую массу на плечах ей совсем не тяжко.
На Святки случился в деревне страшный пожар. Три дома со всем имуществом враз вспыхнули как спички. Люди, коровы, лошади, птица домашняя, все моментально пеплом пошло. Ни одна живая душа не спаслась. Пожарных и вызывать не стали. Из райцентра по такому снегу и не успели бы приехать. Остались в деревне шесть жилых домов и бабка на отшибе. Пожар начисто отделил ее дом от остальных. Три пепелища с одиноко устремившимися в небо печными трубами, а уж потом маленький серый бабкин домишко, такой же одинокий и отринутый от деревенской общины, как и она сама. После пожара пропала Глашка, может в нем и сгинула.
А у бабки перестали болеть суставы, разогнулась спина. Она самостоятельно чистила дорожки от навалившего за ночь снега, бодро размахивая лопатой. Кот спрыгнул на утоптанный снег и вился у ног бабки, радуясь то ли снегу, толи бабкиной самостоятельностью.
В засыпанную снегом деревню ударили морозы. Бабка и припомнить не могла за свою жизнь, чтоб такие морозы тут бывали. Она сама колола дрова, сама носила их в дом и топила печь. Кот медовыми глазами поглядывал в горящий в печке огонь и многозначительно молчал.
На Масленицу пришла беда - волки ребятишек загрызли из семьи одной. Бабка пошла, было, на похороны, ребятишек проводить, да на нее косо засмотрели. Дед Петр так и сказал ей, без обиняков, иди отсюда со своим отродьем, нечего тебе тут делать.
Обидно стало бабке. Слезы на глаза вступили, так и пошла по улице, а кот покрепче вокруг шеи завернулся и урчит « Не рррастррравайся, не рррастррравайся!»
Ушла бабка к себе, а на кладбище казус случился. Дед Петр, что бабку выгонял, помогал с гробами, суетился, поскользнулся да в могилу свежую упал и шею себе свернул. Насмерть.
После этого случая вышла бабка в магазин, а ее не узнать. Идет ровно, спина прямая, руки с розовыми ногтями почти молодые, на плечах котище возлежит роскошный. А когда заговорила, божечки! Во всегда беззубом рту зубы новые сияют! Из-под платка волосы темные! Нечистая сила!! Ведьма бабка, точно ведьма!
С того дня бабку обходить стали. К пышной зеленой весне кое-кто и вовсе из деревни съехал, нечистое место там стало по словам жителей. Тем только и спасся. Оставшиеся жители один за другим все жители вольно или невольно с жизнью расстались. Осталась в деревне одна бабка с котом и ни одной живой души.
Засинело высоким куполом ночное июньское небо, закачались тяжелые березовые сережки кистями, затрещали соловьи.
- Ну, что, придется и мне съезжать. Одной то мне тут без интереса, родни у меня нет. Никого нет, кроме тебя. – размышляла она перед сном. Кот, развернувшись в огромную меховую полость покрывал ее от упругой груди и до ровных красивых коленей.
« Норррмально, норррмально» гудел он, насылая сон и уверяя, что все будет хорошо, вот и она дождалась своего нового лета.
Штын
1
Семнадцатилетняя Оля еле сдерживала слёзы. Второй день отец не отвечал на звонки. В трубке завывали гудки, и, казалось, с каждым разом паузы между ними становились всё длиннее. Сердце дочери замирало, она прикусывала губу и ждала, что на этот раз услышит папин голос, но после секундной тишины все надежды развеивал очередной гудок. Спустя полсотни безуспешных попыток дозвона появился неживой женский голос. Безразличный к чужой тревоге робот объявлял, точно приговор: «В настоящее время абонент не может ответить на ваш звонок…»
Оля сидела в маршрутке, тонкими пальчиками с отросшим маникюром гладила потрескавшийся экран телефона, писала папе в мессенджерах, строчила СМС: «Папочка, перезвони пожалуйста, я очень волнуюсь».
Позвонила мать, спросила, как дела.
— Никак, — вздохнула дочь. — Не берёт он.
— Ты в транспорте что ли? — разозлилась мама. — К нему едешь? Ума совсем нет, Олька? Ты меня доведёшь, я тебе все прогулки оборву. У меня же сердце, я от твоих похождений корвалолом травлюсь! Сколько можно доводить?! С кем ты связываешься, а? Его как из газеты попёрли, так он не просыхает поди, даже дочери родной не звонит. Куда ты собралась? На алкаша этого смотреть?
— Он мне три дня назад звонил, — обиделась Оля. — Не наговаривай, мам.
Мать притихла. Девушка замерла от испуга, сообразила, что сказала лишнего.
— Не поняла, — донёсся из трубки грозный голос. — А почему ты мне об этом не говорила?
— Мамочка, мне выходить сейчас, давай позже перезвоню… — протараторила Оля и быстро сбросила звонок.
Она вышла на конечной. На улице было ветрено и сыро. Оля застегнула бордовый бомбер, проверила в заметках на телефоне адрес съёмной отцовской квартиры, вбила его в карты и пошла по проложенному маршруту. Во дворах быстро нашла девятиэтажную брежневку, позвонила в домофон. Услышала, как следом за писклявой мелодией где-то наверху раздаётся приглушённое пиликанье. Отец не открывал.
Тогда девушка отошла назад, стала прикидывать, откуда доносится звук: взгляд зацепился за деревянную раму с открытой форточкой. Оля прищурилась, заметила у окна тёмную фигуру, но та быстро скрылась за занавеской.
Мелодию перебил писк. Из дома вышел невысокий лысый мужик. Воспользовавшись моментом, девушка прошмыгнула в подъезд и поднялась на нужный этаж.
Дверь отцовской квартиры оказалась деревянной и на фоне соседских железных смотрелась очень простенько и бедно. Серая кнопка звонка в засохших пятнах краски поддалась не сразу. Оля позвонила несколько раз и прислушалась. От звука приближающихся шагов внутри беспокойной дочери всё похолодело.
— Кто? — негромко спросил женский голос.
Оля вздрогнула, вспомнив ужасное механическое «абонент недоступен», и выпалила:
— Я к папе пришла, он сказал, что тут живёт...
— Ушёл отец, — оборвал её голос.
Оля почувствовала жжение на лице, а потом уловила мерзкий запах. Она узнала его.
Год назад Оля впервые приехала на семейную дачу втроём с подружками. В одной из комнат девочки почувствовали противную вонь от батареи. Оказалось, небольшая мышка, наевшаяся заранее разложенной отравы, испустила дух, прилипнув к горячей трубе. Содрогаясь от гнусного вида разлагающего тельца, девушка сунула руку в целлофановый пакет и отодрала мёртвого грызуна от чугуна. Но чудовищный запах не уходил. Девочки пробыли в доме ещё полдня и уехали, не выдержав тошнотворного смрада.
По дороге на остановку Олей овладевала болезненно-мучительная тревога: отца нигде не было. Из головы не выходила эта странная тётка в его квартире и знакомый отвратительный запах… Девушка остановилась, задумавшись.
«Чёрт! — осенило её. — Гараж!»
Вспомнила папины слова:
«Ох, Олечка, — говорил он, — двор жуткий, машину на ночь боюсь оставлять, поставят на кирпичи — и всё. А я сейчас в такси устроился, хоть немного перебиться. Так что без гаража нельзя. Тут совсем рядом кооператив оказался. Я зашёл, договорился, взял себе конуру, — он рассмеялся. — Но мне там не жить, так, раз в недельку под капотом поковыряться…»
Оля огляделась по сторонам, прошлась от остановки до рынка, узнала у прохожих дорогу.
Ветер усиливался, накрапывал дождь. Девушка ускорилась, через сквер добралась до КПП со шлагбаумом, постучалась в окошко. Остроносый охранник спросил имя и фамилию Олиного отца, посмотрел по журналу.
— Погоди-ка, — он призадумался. — Помню, слушай. Вроде понял, кто такой. Я вечером на сутки заступил, ночью его видел, он куда-то поехал и пока не возвращался вроде. Сейчас тебе номер скажу…
Оля записала в заметках цифры, пошла мимо однотипных кирпичных рядов, покрытых рубероидом, на другой конец территории. Там, у кручи, ведущей в огромный карьер, неровной линией тянулись разборные железные коробы с двускатной крышей. Самый последний, стоящий около трёх мусорных баков, был настежь раскрыт.
Оля сверила номер: действительно, отцовский гараж. Зашла внутрь, там было темно и жутко, на полу валялись пустые банки из-под газировки, а за сложенными друг на друга шинами что-то шуршало. В нос снова ударил противный запах, резко заболела голова.
Оля вышла на свежий воздух, устало потёрла веки и внезапно будто спиной почувствовала, что из темноты позади на неё кто-то смотрит. Девушка знала, что в такие моменты нужно вести себя непринуждённо, чтобы не дать злодею лишнего повода для нападения. Боясь показать своим видом, что заметила притаившегося наблюдателя, она поправила волосы, достала телефон, сделала вид, что ловит сеть, и, недовольно цокнув, начала медленно отходить от ворот.
Мельком она всё же поглядывала на сконцентрированный в железной коробке мрак, но никак не могла разглядеть ни пару глаз, ни очертания человека, точно сама зловонная чернота и была гигантским наблюдающим оком.
Отойдя ещё на несколько метров, Оля ускорилась и побежала к КПП. Остановилась лишь оказавшись за шлагбаумом, отдышалась и, поникшая, пошла на автобус.
Дома мать рвала и метала, обзывала Олю идиоткой, стегала её полотенцем, божилась, что никогда больше не отпустит дочь на улицу. Но та сидела совершенно измотанная и даже после всех издевательств не проронила ни слезинки.
Вечером того же дня матери позвонили с незнакомого номера. Рассерженная, она кинулась к Оле и, размахивая мобильником, запричитала:
— Подох папка твой, всё, преставился, сука такая! — И вдруг завыла, прикрыв лицо руками.
Дочку будто прошибло током. Никак не получалось унять тремор, челюсть время от времени непроизвольно дёргалась. Оля упрашивала мать поехать в морг вместе, но та лишь отмахивалась и шептала себе под нос то оскорбления, то молитву.
Сидеть в одиночестве было невыносимо. Оля заперлась в комнате, включила свет, фоном поставила комедийный сериал, а сама завернулась в одеяло и тихонько заплакала.
Каждый удар дождевой капли о подоконник отзывался дрожью в её груди. Крутились жуткие мысли. В памяти всплыл гаражный мрак, фантазия взяла непроглядную тьму, свернула её на манер воронки и превратила в огромную круглую пасть. Тёмный кошмар освободился, взмыл в воздух, растянулся, что резиновый, и поглотил неподвижно стоящую жертву.
Проваливаясь в сон, Оля почувствовала, что падает, ноги её дёрнулись, и она тут же проснулась. Тем временем в прихожей кто-то зашуршал пакетом.
— Солнышко, — позвал её мамин голос, — подойди сюда.
Дочь подкралась к двери, легла на холодный пол, заглянула в щель и в ужасе завизжала, отскочив назад. С той стороны на неё смотрела мать. От широко раскрытых глаз по её бледным щекам тянулись чёрные подтёки. Испуганная женщина тоже вскрикнула и зычно выругалась.
— Мамочка?! — глухо крикнула Оля, прикрыв дрожащими руками рот. — Что у тебя с глазами, мама?!
— Тушь потекла, что… — растерянно отвечала женщина. — Ты не отзываешься, а я тень на полу увидела и полезла посмотреть… тьфу, чтоб тебе пусто было! Никто меня не жалеет!
— Прости, пожалуйста, прости! Я не хотела пугать.
Оля поднялась с пола, сдвинула шпингалет и вышла в прихожую. Мать стояла у зеркала, влажным ватным диском смывала поплывший макияж. Рядом с ней на комоде лежал плотный бумажный пакетик.
— Ну что там? — тихо спросила дочь.
— Ох, Оленька, кошмар какой-то, он на себя-то и не похож. Меня там чуть инфаркт не стукнул, до сих пор грудь горит, не отпускает. Я сейчас с ритуальными услугами договорюсь, потом всё расскажу. Посмотрим вместе, что он там в блокноте понаписал. Посиди пока, подожди.
Она скомкала в кулаке грязный диск и ушла на кухню. Оля дождалась, пока мать начнёт разговаривать по телефону, и аккуратно раскрыла пакет. Внутри, помимо отцовских документов, лежал тоненький блокнот с эмблемой отеля. Девушка схватила его двумя пальцами, вытащила, быстро ушла в свою комнату, раскрыла на первой странице и начала читать.
2
Огромное поле выкошенной пшеницы, посреди которого я очнулся, одной своей стороной уходило далеко наверх и обрывалось у линии горизонта, а тремя другими утыкалось в ряды высоких деревьев.
Я сидел совершенно нагой и никак не мог прийти в себя. Грудь сковала тоска. Немного собравшись с мыслями, я подскочил на месте, готовый броситься наутёк, но тут же в отчаянии упал на колени, осознав, что я совершенно не понимаю, где нахожусь и куда нужно бежать.
Над моей головой собирались тяжёлые синие тучи. Поднялся ветер, и всё вокруг пугающе зашумело. Жнивьё драло ступни, до спазмов в суставах прошибал холод.
На небе виноградной лозой выросла молния, и оглушительный гром сотряс всю округу.
Я рванул к лесополосе, силясь успеть миновать её до следующей вспышки.
На горизонте полыхнуло синим, я выскочил на большак и побежал прочь. Из проколотого неба на землю низринулся ливень. Грязь под ногами противно хлюпала, точно жвачка в неприкрытом рту. Дождевые капли больно ударялись о макушку и плечи. Я бы так и упал там, уткнулся носом в чёрное месиво и обернулся гумусом, если бы не мелькнувшие вдалеке крыши.
Дождь усиливался, а я, нелепо покачиваясь, всё шёл вперёд. Наконец передо мной вырос небольшой хутор в три дома. Я заполошно бросился к первому, всем весом ударился о дверь, та распахнулась, и моё обессиленное мокрое тело грохнулось посреди узких сеней. Пролежав так с минуту, я приподнялся и прополз в открытую комнату. Внутри пахло тёплым молоком и хлебом. От старинной печки в углу исходил приятный жар, я сел рядом и вскоре согрелся.
Когда к онемевшим конечностям вернулись чувства, я поднялся и осмотрелся. В углу напротив печки стоял лакированный стол с дюжиной книг в коленкоровых обложках. Меж них затесались сдобный батон и толстый фотоальбом в красном бархате. В другом углу, под бледным прямоугольником окна расположился массивный деревянный сундук. Ближе к выходу обнаружился широкий эмалированный таз с водой, на дне его застыло ржавое пятно.
Я решил, что лучше извиниться перед хозяевами за наглость, чем терпеть боль до их прихода, и вымыл в тазу руки и ноги. Обтёрся найденной на сундуке ветошью, поднял тяжёлую крышку и заглянул внутрь. Среди цветастых лоскутов и старомодных платьев нашлась льняная рубаха и вельветовые штаны, я оделся и закрыл сундук.
Дождь не иссякал, стёкла дрожали от грозных точечных ударов, в щелях душераздирающе завывал ветер. Я приблизился к столу, принюхался: от батона тянуло растительным запахом плесени.
Внимание моё привлёк альбом. На нём лежал деревянный амулет, точь-в-точь мышиная морда. Я отложил странный талисман в сторону, аккуратно откинул бархатную обложку и стал разглядывать старые фотографии. С бледно-жёлтого изображения на меня глядели маленькие девочки в длинных платьицах, с соседней карточки серьёзно смотрел усатый мужчина в военной форме царской армии и безразлично взирала грустная дама, спрятанная за белым дефектом, будто за гигантской паутиной.
Я принялся листать, дошёл до середины, и меня передёрнуло. Взгляд успел зацепиться за что-то на предыдущей страничке. Я перелистнул назад и шёпотом выругался от неожиданности.
Фотография датировалась 1959 годом. На узкой койке с чугунным изголовьем лежала отвратительная старуха с вытянутым лицом на манер крысиного. Рядом, сложив тоненькие ручки на животе, сидела миниатюрная девочка.
Мой лоб взмок от ужаса, я с недобрым предчувствием покосился на окно, затем на дверь — никого. Пролистал немного вперёд и снова наткнулся на страшное фото.
Тварь имела тело взрослой женщины, стояла на деревянном крыльце в шикарном пышном платье и босоножках на высоком каблуке, но вся её голова была покрыта волосами, глаза — две точки, а из-под длинного носа выглядывала пара острых зубов. Ледяная лапа страха сжала моё сердце, когда я понял, что поражённая немыслимым недугом дама стоит на крыльце дома, в котором я сейчас нахожусь.
Всё это походило на фантасмагоричную постановку какого-нибудь эпатажного фотографа. Я не хотел больше видеть это, но назойливое любопытство взяло верх, и пальцы сами листали твёрдые картонные страницы с мерзкими образами.
Чем новее становились фотографии, тем более изощрёнными оказывались уродства. Громадная крыса-мать, имеющая человеческие конечности, стояла на четвереньках, перед ней тремя мохнатыми комочками валялись крохотные дочери. Вместо пухлых младенческих ручек у них свисали искривлённые, что сухие ветки, трёхпалые лапки.
Я перелистнул в последний раз и на крайнем изображении увидел себя, лежащего в поле.
В средостении точно лопнула склянка с кипятком. Я остервенело принялся перелистывать альбом в поисках изображений, которые пропустил, пока рассматривал проклятых крыс. Таких фото оказалось немало среди прочей мерзости, и каждое из них обнаруживалось в сопровождении моей давящей сердечной боли. Мужчины менялись, они были разного возраста, телосложения и национальности, но композиция оставалась неизменной: все лежали без сознания на чёртовом поле скошенной пшеницы.
Уже трясущимися руками я вытащил свою фотографию и прочёл надпись на обороте.
«Отец, осень 2022», — врезалось мне в память раскалённым клеймом.
Я вспомнил, как утром разбирался в гараже и уловил краем уха мерзкий писк. Чёрный грызун с белой головой вынырнул из-за башенки зимней резины, опрокинул пустую банку из-под газировки и уже собирался юркнуть под машину, как взвизгнул и с хрустом лопнул под моим тяжёлым ботинком. Я убил его механически и даже немного испугался, когда осознал произошедшее. Окровавленное тельце не шевелилось. Подёргиваясь от омерзения, я подобрал трупик в газетный кулёк и выбросил его в мусорный бак.
А потом я опять услышал писк. Мириады крыс кликушествовали, сыпали проклятиями и призывали к ответу за смертоубийство. От этого становилось дурно. Я зажмурился, заткнул уши пальцами — не помогло. Тогда попытался закричать, и поначалу мой хриплый крик диссонировал на фоне треплющей рассудок какофонии, но вскоре силы покинули меня, и я упал в чьи-то тонкие мягкие лапки.
Мне не верилось в случившееся. Я вымок в собственном поту. Из чадившей печки в комнату потянулся удушливый запах, а глазки лежащего на столе мышиного амулета вдруг вспыхнули жёлтым. Голова моя закружилась, от духоты сдавило гортань. Закравшийся в душу ужас подстегнул меня. С колотьём в висках я выскочил на улицу и опрометью припустил прочь от странного хутора. Бежал полями, невзирая на ливень, перемалывал ногами грязную земляную кашу и не смел останавливаться.
К вечеру вышел на большое село, нашёл церквушку, сел на холодную паперть, стал молиться.
Из-за резных дверей показалась старушонка в платочке. Она посмотрела на меня, поморщилась и сказала:
— Вот штын-то стоит! За версту крысой тянет, подлец! — И, перекрестившись, трижды сплюнула.
Глаза мои задёргались, мышцы лица стянул чудовищный спазм, словно челюсть прокололо огромной иглой. Не помня себя от нахлынувшего зверства, я схватил бабку за грудки, затряс её, как тряпичную куклу, и сквозь зубы прошипел:
— Что ты знаешь?! Отвечай, тварь старая, что ты знаешь?!
Лицо её резко побледнело, колени подогнулись, и старуху потянуло вниз. Я положил её у ступеней, огляделся — никого.
Вошёл в церковь, быстро окинул взглядом помещение, отыскал жестяную урну для пожертвований, пытался сорвать маленький замочек, но лишь до боли передавил себе пальцы.
Из закутка церковной лавки выбежала пухлая женщина в чёрной юбке и белом платке, набросилась на меня, стала колотить по плечу веснушчатыми кулачками. Я легко оттолкнул её, затем вытряс из банки чуть больше ста рублей, разложил монеты по широким карманам и босыми грязными ногами прошлёпал по кафельной плитке к выходу.
На заборе у церковной калитки сушились чьи-то резиновые сланцы. Я бездумно свистнул их, обутый пошёл по усыпанной щебнем дороге и вскоре вышел к асфальту.
Автостанция нашлась быстро. Издалека я увидел стоящий рядом с ней белый «ПАЗ».
В кассе выяснилось, что денег мне немного не хватает, но сердобольная кассирша, осмотрев меня через окошко, скривила рот, точно раскусила кислый аскорбиновый шарик, и выдала заветную ленту автобусных билетиков на вечерний рейс.
В салоне «ПАЗа» стоял запах свежей выпечки: мужик в клетчатой рубашке с аппетитом поедал горячий пирожок с картошкой. Я прошёл к одиночному сидению в самом конце. Небольшой пассажирский скоп недовольно забухтел. Они мельком оборачивались, бросали на меня полные отвращения взгляды, принюхивались и, поморщившись, выдыхали через рот. Я недоверчиво косился на них, потом несколько раз, уже в дороге, обнюхивал себя, но ничего не чувствовал.
Город встретил меня в сумерках. Я сошёл неподалёку от своего района, завернул в круглосуточный, взял водки и плавленых сырков. Престарелая продавщица отпустила товар и спешно захлопнула окошко. Отходя от киоска, я видел, как она размахивает костлявой ладонью перед носом, словно отгоняя дурной запах.
Дома первым делом бросил водку в морозилку, а сам вымыл разбитые ноги и щедро залил их перекисью. От пережитого стресса разыгрался аппетит. Я поставил сковородку на огонь, вскрыл банку говяжьей тушёнки и вилкой выскоблил желейное месиво, оно с шипением расползлось по тефлону.
Внезапно от вида мяса мне сделалось нехорошо. Тогда для успокоения расшатанных нервов я решил выпить. Достал из морозилки бутылку, откупорил, вмазал две стопки подряд и закусил сырком. Горло противно зажгло изнутри.
Вернулся к плите, собирался поставить кипятиться воду под макароны, но вдруг застыл над сковородкой и уставился на шипящее красное мясо. В животе забурчало, он болезненно втянулся. Я ощутил во рту солоноватый привкус, и тут же зловонная рвота тёмно-жёлтой струёй вырвалась наружу, я не успел даже прикрыть рот, как содержимое желудка уже заполнило горячую сковороду с тушёнкой.
Я выключил газ, бросился по коридору в ванную, сел на колени перед унитазом, готовясь к новому желудочному залпу, но рвать больше не тянуло.
Разделся, залез в ванну, принялся обливаться тёплой водой, но легче почему-то не становилось, будто грязь не смывалась, а множилась. Глотку рвала изжога, откуда ни возьмись появилась одышка. И тогда странное чувство охватило меня, точно вместе с грязной водой в слив утекает часть моего нутра.
Я взял шершавую мочалку, полил её шампунем, натёр ноющие бока, колени и бёдра, а когда стал смывать с себя пену, то с ужасом обнаружил в некоторых местах покрытые шерстью нарывы. Выскочил из ванны, встал перед зеркалом, присмотрелся: казалось, что моя кожа — это просто некачественный чехол для антропоморфного крысиного тела. Нарывы походили на протёртые дыры в бежевой ткани.
Опустошённый, я возвратился на кухню. Оттуда в коридор уже тянулась вонь поджаренной рвоты. Я распахнул окно, глотнул воздуха. Взял сковородку, пошёл с ней в уборную, но едва не уронил всё на полпути, заметив среди перемешанных с тушёнкой кусков сырка чёрный крысиный хвостик.
«Что же вы со мной сделали?..» — чуть слышно лепетал я, ощущая на щеках горячие ручейки слёз.
Даже думать мне было тяжело, ванная меня сильно разморила, а увиденное после окончательно и беспощадно сломало. Я решил, что утром схвачу полис и побегу к доктору. Кое-как добрался до разложенного дивана, свернулся на нём калачиком, закрыл глаза и вскоре задремал.
Проснулся с пульсирующей болью в затылке от звонка домофона. В непроглядной тьме комнаты витали в воздухе светящиеся цифры электронных часов: без пятнадцати три. Сердце сжалось от жути, а звонящий всё не унимался. Я вышел в коридор, наощупь выискал трубку рядом с входной дверью, приложил к уху.
— Кто? — спросил я и сразу откашлялся от дерущей боли в горле.
— Отец? — прошептал из трубки сиплый мужской голос.
От скул к вискам мелкой россыпью побежали мурашки. Дыхание участилось, в груди больно полыхнул страх.
— У тебя сестра моя в квартире, — продолжал голос, — открой!
Я чуть слышно отнял трубку от уха, повесил её на место и, заледеневший от перепуга, пошёл к кухонному окну. В коридоре завизжала мелодия домофона, от неожиданности я споткнулся и едва не упал.
Выглядывая из-за портьеры, я хотел рассмотреть, кто сейчас стоит внизу и звонит мне в квартиру, но обзору мешал козырёк над входом в подъезд. От нарастающей тревоги я стал задыхаться. Полуночный гость представлялся крупным и ужасно злым, а дверь в квартиру у меня была деревянная, совсем ненадёжная.
Тогда я кинулся в комнату, замотал ноги бинтом, спешно оделся, вышел в подъезд и понёсся вверх по ступеням. С последнего этажа залез по сваренной из арматуры лестнице на чердак и выбрался на крышу.
Резкий порыв воздуха сдёрнул с моего сознания пелену. Я перевёл дух и вволю надышался.
Опомнившись, спустил до колен спортивные штаны и осмотрел бёдра. Шерстяные пятна стали значительно крупнее, кожа вокруг них слезала лоскутами и скатывалась в бледные жгуты.
Глаза защипало, я стиснул зубы, натянул штаны обратно, приблизился к парапету и, опершись на него, бросил взгляд вниз. Тут же до меня донеслось знакомое пиликанье домофона.
В ушах зашумел ветер.
— Сестра в квартире… — прошептал я и, присев на корточки, зажал рот и тихонько завыл.
Над далёкой промзоной сверкнула полоска молнии, глухо громыхнуло. Проклиная себя за слюнтяйство и слабость, я гуськом пятился по крыше, и лишь спустившись на последний этаж крайнего подъезда, смог разогнуться и стремительно ринуться вниз по лестнице. Оказавшись на улице, сразу забежал за угол и прислушался, нет ли погони. Потом украдкой выглянул — чисто.
Оставалось единственное место, куда можно было податься — гараж. Я пошёл по освещённой улице в километре от своего дома. Охранник на КПП, заметив меня, приветственно кивнул и улыбнулся, но вдруг изменился в лице и задёргал острым носом.
— Фу, — буркнул он, — мышами какими-то тянет.
Я быстро прошёл мимо. Сначала направился к мусорным бакам, у которых потерял сознание утром. За ними нашёл присыпанный песком мобильник и свои тяжёлые боты.
Обнаружил больше пятидесяти пропущенных от моей Оленьки, но перезванивать не решился: хотел сначала во всём разобраться и очень боялся, что и она учует штын.
Внутри гаража всё лежало на своих местах. Я завёл машину, пробил в интернете адрес недорогого отеля на другом конце города и двинул туда.
Охранники на парковке смотрели на меня с отвращением, субтильный паренёк на ресепшне медлил, постоянно отходил и никак не мог заселить меня. А смуглая уборщица у лифта, совсем не стесняясь, зажала нос и отказалась ехать со мной в одной кабине.
В номере я сразу пошёл в ванную, снял повязки с ног. Смотреть на это было невозможно: кости деформировались, пальцы срослись и вытянулись, ступни окончательно приобрели вид крысиных. Я не чувствовал запаха, но никак не мог сделать глубокий вдох.
Залез в душ, подставил под воду руку. Упругие струйки принялись безболезненно сдирать тонкую кожицу, обнажая короткий коричневый мех. Тогда, опустив с горя голову, я заметил, как на сером кафеле блестит голубой ручеёк. Тяжесть разлилась по телу, и я понял, что собственноручно вымываю из себя остатки души.
Из ванной я вышел ужасно усталым. Взглянул в зеркало, увидел новые нарывы на груди и на шее. И тогда я вдруг почувствовал штын. Выворачивающий душу смрад заполнил номер. Я выбежал на балкон, но запах не исчез. Лишь когда я носился из стороны в сторону, штын слабел и не душил меня.
Тогда я до боли зажал нос бельевой прищепкой, которую нашёл на сушилке, и решился написать, что со мной произошло. Сейчас, когда картина сложилась, ко мне пришло печальное осознание.
Я помню фотографию предпоследнего «Отца» в красном бархатном альбоме. Черты лица смазались в памяти, но белые, что снег, волосы замерли статичным кадром. Образ медленно растворяется, становится прозрачным, и на его месте появляется трупик раздавленной мною крысы: из складок чёрного меха торчат переломанные косточки, а на белоснежной голове багровеют кровавые капельки.
Я всё хуже и хуже соображаю. Постоянно слышу пронимающий писк. Замечаю, что стремительно теряю в росте и в весе.
Теперь же частичке человеческой души, ещё сохранившейся во мне, настало время выбирать: ждать, загибаясь от сводящего с ума обращения в грызуна, или собрать последние силы и встать под холодный душ. Тогда всё чистое, непорочное и свободное от греха лоснящейся струёй исчезнет в тёмном сливе, и нечто древнее, явившееся в людской мир исполинской крысой, сжалится и заберёт себе в дар лишь моё пустое бездушное тело.
3
Блокнот выпал из обессиленных рук и глухо стукнулся о ковёр. От страха Оля прокусила нижнюю губу, по дрожащему подбородку потекла кровь. Девушка пыталась проглотить скопившуюся слюну, но та не лезла в скомканное ужасом горло. Оля подавилась, с хрипом прокашлялась. Перед глазами бегали уродливые мушки, и всё отчётливее чувствовался гнусный штын.
На периферии зрения ясно обозначился большой мутный комок. Девушка ощупала распухшую кровоточащую губу и медленно повела взгляд влево. В дверном проходе, высунувшись из-за угла, на неё выпученными красными зенками смотрела оскалившаяся женская физиономия. У Оли не нашлось сил даже возопить от испуга, когда разинувшая рот гостья тихонько процедила: «Сестрёнка».
Прихожую заполнил громкий мамин визг. Лицо неизвестной женщины сделалось серьёзным, и Оля заметила на нём отчётливые черты грызуна. Сознание её на миг помутилось, а когда девушка пришла в себя, то рожи в проёме уже не было.
— Уйди! Уйди! — кричала мама.
Оля подскочила и бросилась на шум.
Кухонным ножом раскрасневшаяся мать кромсала тело жуткой женщины. Та поначалу дёргалась и извивалась, а потом перестала сопротивляться, уменьшилась и мигом ссохлась, как спущенный воздушный шарик, обратившись мёртвой крысой. Мать отползла от маленького сморщившегося трупика и застонала, отчаянно хватая синими губами воздух. Но дышать было нечем, квартиру бесповоротно осквернили зловонием.
Оля пыталась поднять маму, чтобы вытащить её в подъезд, но окоченевшие от пережитого кошмара руки лишились всякой силы. Девушка открыла окна, включила заляпанную жирными пятнами вытяжку, намочила носовой платок — положить матери на лоб. На бегу и не заметила, как наступила на изрубленную тушку грызуна. Под босой ногой противно хрустнуло, на светлом линолеуме зардел мерзкий мазок. Оля поскользнулась и, падая, стукнулась коленями о пол. Вскрикнув от боли и силясь отдышаться, она с лишком проглотила гадкого воздуха. Во рту осели короткие жёсткие волосинки.
Оля захрипела, схватилась за живот. Её обуяло чувство, будто внутри зародилось что-то постороннее. Она с трудом водрузила платочек на мамин лоб, потрогала её бледные обвисшие щёки, поднесла трусящиеся пальцы к ноздрям — всё. Мамы больше не было.
Входная дверь распахнулась, спину остолбеневшей от горя дочери обдало сквозняком. Взор застилала молочная плёнка, в ушах нарастал зубодробительный писк.
Вернувшись в сознание, Оля обнаружила себя, укрытую одеялом, на чугунной кровати посреди тусклой горницы. Задубелая шея не давала крутить головой. Припухшая губа ещё ныла, адски першило пересохшее горло, забитый нос не пропускал воздух.
Девушка хотела согнуться и приподняться на локтях, но от резкой боли в животе ей прострелило поясницу. Решила хотя бы выбраться из-под дурно пахнущего одеяла, но не смогла сбросить его. Пошевелила кистями и пальцами, нащупала толстые узлы плетёных верёвок на запястьях. От досады она поджала губы и заплакала.
В комнате кто-то зашуршал. Из мрака выплыла сухопарая человекоподобная крыса в длинной ночной рубашке и, сгорбившись, нависла над кроватью. На белой, замусленной бурыми пятнами ткани открылся неглубокий вырез: дряблая серая шея твари переходила в мохнатое туловище с отвратительными проплешинами.
— Поганый выводок… — по-старушечьи пробурчала крыса.
Зарёванная Оля вздрогнула и еле слышно выдавила из себя:
— Вы кто?
— Пасть! — строго приказала старая уродина.
Скрюченной мохнатой лапкой она сдёрнула одеяло. Под ним, точно огромный волдырь, вздулся Олин живот.
— Отче смыл себя, догадался, — бубнила старуха, — и дочку убили. Вот змея, пожрала братца, мне не донесла, гнилушка, не сиделось дома-то, к тебе пошла. А матерь твою я не смогла жевать. — В гневе она ударила Олю по лицу, потом отшатнулась и тихо простонала: — Ох, не успею, подохну.
Оля вжалась в жёсткую перьевую подушку, закашлялась от поднявшейся пыли. В раздутом брюхе что-то дёрнулось, на покрытой растяжками коже чётко вырисовался отпечаток крысиной лапки.
Воодушевлённая старуха едва не подпрыгнула от радости. Она принесла небольшой амулет и положила его Оле на грудь. У жуткой резной головы грызуна вдруг замерцали глазки. И чем ярче они сияли, тем больнее кололо живот.
— Рви ей чрево, рви, — шипела уродина, задыхаясь. — Ой, не могу.
От пупка в разные стороны поползли кровавые порезы, словно невидимые лезвия синхронно рассекли натянутую кожу.
Голодная крыса опёрлась лапами о кровать, наклонилась и широко раскрыла пасть, готовая целиком проглотить новорождённое существо.
Оля стиснула зубы, зажмурилась и что было сил резко выгнула спину. Залитый красным живот звонко шлёпнулся о крысиную морду. Истощённая от голода тварь не смогла удержаться и, тоскливо пискнув, упала на пол. Раздирая собственную плоть, она жалостливо хныкала и кряхтела, пока не издохла. Мерцающий амулет свалился рядом с ней и погас.
Девушка так и не раскрыла глаз. Её искусанные губы растянулись в облегчённой улыбке, а рот стал медленно наполняться тёплой кровью.
Оля и не догадывалась, что одним болезненным ударом оборвала жизнь ненасытному чудовищу. И, конечно, не видела то омерзительное существо, что вырвалось из её живота, рухнуло с кровати и, сжав в маленьких зубках амулет, убежало прочь. На поиски нового отца.
----
Автор: Евгений Шорстов | @Shorstov
2023
Следующая
— Ыыыы, — недовольно сказал я.
— Болит? — стоматолог вперил в меня взгляд. Странно смотреть на человека с маской на пол-лица и пытаться понять его эмоции. Сочувствует — или просто интересуется, для корректировки последующих действий? Я аккуратно кивнул: врач выключил бор, но не достал его из моего рта на время разговора. Действительно, зачем?
— Немного осталось. Терпеть можете? — Киваю. — Или, может, повторно анестезию? — Коротко мотнул головой в стороны. — Тогда поехали.
Бор зажужжал, как разгоняющийся автомобиль, отдаваясь в голове при сильных нажатиях. Я уже полчаса массировал останки салфетки вспотевшими ладонями и поджимал язык, опасаясь дрогнувшей руки, но всё обошлось. Да, остановочка «Больно» осталась позади — врач закончил с чувствительным местом и скоро перестал сверлить. Я обрадовался, что приём окончен, но врач достал довольно массивного вида щипцы и моя челюсть заскрипела. Я сделал максимально вопросительное лицо, насколько это возможно с пластиковым фиксатором на раскрытом рту, но врач, похоже, не относился к эмпатам. Подъезжая к станции «Промывка струйкой воды», я заметил, что с меня слетел слюноотсос, пришлось его придерживать. Конечная, сплёвываем, выходим, платим.
— Что там у меня? — Врач продолжал писать в карте, иногда поглядывая на монитор компьютера. — Доктор?
— Что? А, да. Зуб у вас растёт. Постоянный, обычный зуб. Немного странно, молочные зубы всегда выпадают в десять-двенадцать лет, но у вас процесс почему-то задержался, и вот только сейчас молочный зуб меняется на постоянный. Мдаа. А молочный кариесом разъело, он подгнил, упёрся в соседний зуб и не вылезает. — Он вернулся к моей карте. — Раньше у вас такое случалось?
— Не помню, вроде нет, к зубным не ходил почти.
— Мдаа, карта новая, вижу... Приходите на повторный прием. Молочный зуб нужно удалять, иначе постоянный, который за ним сидит, начнёт гнить. Молочный прочно засел, я не успею его вырвать, у меня уже следующий пациент. Сложный зуб. Послезавтра сможете? После обеда?
— Да, конечно, запишите меня.
— Агааа, на 16 записал. Всё, жду.
Значит, не конечная. Следующая остановка — «Вырывать».
***
— Привет, солнышко! Как сходил? Как зубики?
— Мам, представляешь, у меня, оказывается, один молочный зуб задержался на несколько лет, вот только сейчас из-под него постоянный полез. Как зуб мудрости, что ли?
— Опять над старенькой мамой, как его, рофлишь? Тебе же двадцать один, все твои молочные вышли давно. Разводит тебя твой врач. Я же говорила, иди в государственную, там и врачиха хорошая, мне её Никитична рекомендовала. А Никитична зря говорить не будет, помнишь, магазин мне посоветовала, где я мясо теперь беру, подешевле и хорошее? Я теперь только туда и езжу за мясом! Творог еще хороший взяла в том месяце, ты заходи, угощу! Если он подпрокис, то оладьев из него напеку тебе, помнишь как ты их...
— Хорошо, хорошо, извини, сейчас в метро зайду, связь пропадёт! Точно все молочные вылезли? А снимок как же рентгеновский?
— Фотошоп, сынок! Заготовил заранее твой эскулап, а теперь показывает.
— Да ну, какой фотошоп... Ты их считала, что ли? Молочные мои?
— Конечно, все что выпали — сохранила, и в коробочку сложила, там и лежат у меня, вместе с твоими волосиками!
— А пересчитаешь их? Врача проверим. Мам?
— Хорошо, посчитаю обязательно, домой доеду, продукты разложу, к соседке схожу голову покрашу только, договорилась с ней намедни, и поищу сокровища твои костяные.
— Спасибо, мам, я побежал, напиши как посчитаешь.
— Целую, сыночек!
Следующая остановка — «Забота».
***
Дома, перед зеркалом, я изучал зуб, тщательно прощупанный языком по дороге. Зуб как зуб, немного с кариесом. Десна над ним чуть увеличенная — воспалена. Если бы не болел, там, в глубине, где должен быть корень, а по мнению врача и по снимку — ещё один зуб, — если бы он не болел, я бы еще полгода не дошел до стоматологии. Но болеутоляющее перестало помогать, периодически выбрасывая меня в лимб сильной ноющей боли, в котором я мог только лежать или ходить, превращаясь в бездействующий овощ. Жаль, что сразу не вышло с зубом, одним днём, придется терпеть ещё пару дней, заливая боль коньяком. Взял телефон, набрал знакомый номер.
— На проводе.
— Серёг, меня ещё пару дней не будет.
— Не долечил, что ли?
— Не. Послезавтра второй приём. Странная штука какая-то, врач был не готов.
— Ясно, как снегоуборка в январе к снегу не готова... А что у тебя там?
— Да чёрт знает, врач сказал, молочный зуб полез, хотя давно смениться должен был, и сейчас нормальный растёт, а молочный надо вручную удалять.
— Ого, тормознутый какой он у тебя! Да и зуб тоже медленно растёт. — Из трубки полезли довольные смешки.
— Ага, очень смешно. У меня обезбол уже дня четыре не действует, боль с паникой волнами накатывают каждые несколько часов, я по полдня на стенку лезу.
— Ладно, ладно, сорян. Понял, принял, подменю. Отзвонись, как сможешь выйти.
— Хорошечно, давай. Это...
— А?
— Что думаешь, не странно, что молочный только сейчас зашевелился? Они же у детей ещё выходят.
— Да чёрт знает, экология сейчас по звезде идёт. Мало ли какие изменения могут быть. В остальном нормально себя чувствуешь?
— Ну вроде да. Остальное норм.
— Ну и не парься. Ладно, давай.
Немного успокоил. Следующая остановка — «Домашний бар».
***
В дверь кабинета постучали.
— Подождите! — крикнул врач. Я впился руками в подлокотники кресла. Врач держал меня щипцами за зуб и медленно тянул то вверх, то вниз, раскачивая его. Челюсть еле слышно потрескивала, отдаваясь в череп, соседние зубы шатались, молочный люфтил, но не поддавался. Врач упёрся ногой в кресло, на вспотевшем лбу выступили вены.
— Сейчас, сейчас, не уйдёшь, — пробубнил он сквозь маску. — Сложный зуб. — Он дёрнул посильнее, щипцы сорвались, проехались по нёбу, уткнулись в десну. Я ощутил горячие струйки во рту и издал стон. В дверь снова постучали, врач крикнул, не оборачиваясь:
— Подождите, сейчас! — Он зацепил загнутый край слюноотсоса мне за нижнюю губу, через фиксатор. Хорошо, что его не видно — максимально неприятно смотреть, как по пластиковой трубке, выходящей из тебя, весело выбегают красные струйки. Врач снова схватился за щипцы. Я взвыл. Он тянул мой зуб изо всех сил. Я ощутил, как кость челюсти ходит в скулах, пощёлкивая, как будто кто-то работает с логарифмической линейкой. Где-то вне зоны обзора в общую картину добавился стук в дверь. В неё били всё сильнее, а врач дёргал щипцами всё агрессивнее.
— Сейчас, подождите! — крикнул он. За дверью стоял такой шум, будто там собралась толпа людей, пытающихся войти. Да, большая толпа в маленькой стоматологии на окраине города. Голосов всё больше, они всё громче, и в дверь колотило уже больше одного человека.
— Я почти закончил, — завопил врач, непонятно — мне, считая, что я оглох, или людям, выламывающим дверь. Я услышал очень близко к уху треск — прощай, зуб. Но это вылетела дверь, поддавшись напору человеческой массы. Люди выплеснулись из коридора и попадали на пол, остальные толпились в проходе, переговариваясь, но не входя внутрь. Голоса становились всё громче, пока не выделился один, перебивающий все остальные:
— На следующей выходите?
— Сейчас! — заорал врач. — Ладно, этот не идёт, ну-ка...
Стоматолог отпустил многострадальный зуб, зажал здоровый и крепкий резец на нижней челюсти, напрягая руки, резким движением дёрнул щипцы и с треском выдернул что-то из моего рта. Он победно задрал руку вверх, будто с черепом поверженного врага, и завизжал. В руке была зажата щипцами нижняя челюсть, с пушком на подбородке, с висящими лохмотьями кожи, с капающей на меня кровью.
Моей.
Я вскочил и побежал к выходу, наступая на корчащихся на полу людей, расталкивая стоящих, и когда оттолкнул одного из них, в красном пальто, я сел на кровати, откинув от себя одеяло, и проснулся. Вспомнил, что вечером перебрал с «успокоительным».
Первым делом я схватился за подбородок — челюсть на месте, зуб не болит. Только щека немного распухла. Провёл рукой по лицу. Не понял. Провёл ещё раз. Ощупал нос, губу, ещё раз провёл по странному наросту над губой. Пошёл в ванную, включил свет, подошёл к зеркалу. На том месте, где у меня была щека, блестел белой эмалью огромный широкий зуб, от уха до носа, от глаза до губы. Он вылезал из нижней челюсти широкой, в несколько сантиметров, полосой, закрывал верхние зубы, и вылазил из-под кожи в нижней части щеки.
Я заскулил. Побежал к телефону и стал судорожно искать номер врача. Нашёл и дебильная мысль застопорила меня: но сейчас ведь поздно, врач спит? К чёрту, я всё равно набрал номер. Гудки, гудки, гудки... не подходит. Ехать сейчас? Куда, клиника закрыта. Тогда в травмпункт? И что там, повязку наложат и отпустят? Закусывая губу, я вернулся в постель и уснул.
Следующая остановка — «Доброе утро».
***
Яркий свет в окно. С трудом разлепил глаза, мышцы ноют, будто разгрузил ночью пару вагонов. Пара мгновений блаженства неведения — и я всё вспомнил. Ночной кошмар? Ощупываю лицо — к моему ужасу, зуб был на месте, на своём новом месте — поверх щеки. Только занимал ещё большую площадь. Он слегка сместил нос — поэтому мне трудновато дышалось. Я судорожно набрал номер врача, но бестолку. Огромный затвердевший кусок меня разнёс мои же губы — и когда я попытался что-то сказать стоматологу, то ничего похожего на речь произнести не смог.
Я стал вызывать такси до клиники — и тут телефон зазвенел.
— Солнышко? С добрым утром тебя!
— Ммм... Ммммммм!
— Что? Опять с мобилой у меня что-то, плохо тебя слышу. Короче. Зубы твои проверила, все молочные на месте, все 20, больше не бывает! Пусть твой врач поменьше ютубов смотрит про инопланетян! И сходи-ка ты в городскую клинику? Там точно не будут разводить, скажут «здоров» — и вот ворот поворот! Сынок? Что? Ну пока, всё равно со связью что-то! Целую! Твоя мама.
Если молочных зубов у меня не может быть, тогда... тогда что... Я опомнился на третьем десятке гудков. Накинул кое-как на себя одежду — руки двигались медленно, суставы хрустели. Рёбра максимально близко приблизились к коже, как будто внутри расширялся медленный взрыв, и в полумраке комнаты казались скелетом, надетым сверху на меня. Я вышел на улицу — хотя хотел выбежать, но тело отказывалось сразу откликаться на команды — и упал в такси, прикрывая лицо козырьком бейсболки и поднятым воротником рубашки. Минут сорок по пробкам и духоте в автомобиле со сломанным кондиционером были мучением. Вначале я пытался скрыть от водителя свой новый странный вид, потом просто пытался сесть поудобнее, когда стала отдаваться болью спина при каждом прыжке автомобиля — и потом сгорал от стыда от неловкости, когда таксист стал всё чаще оглядываться на мои движения.
Наконец, я вывалился из такси около стоматологии, хотя уже непонятно, зачем я ехал именно сюда: мои пальцы почти не гнулись, а ноги еле-еле двигались. Где-то через минуту я выпрямился, собрав максимум взглядов останавливающихся прохожих, и поковылял ко входу в клинику.
Неуклюже толкнув дверь, я споткнулся, и почти пролетел до стойки ресепшн.
— Чем могу вам помочь, вы на сколько запи... — юная сотрудница подняла глаза и не смогла договорить. Она, толкая пол ногами, медленно поехала на своём кресле назад, пока не упёрлась в стену. Её коллега говорила по телефону, и когда положила трубку, то в помещении уже стояла тишина — только вентиляторы гудели. Я оглянулся — вокруг стояли люди, женщины прижимали детей к себе. На лицах застыл страх, и они все смотрели на меня. Я поплёлся к выходу ещё до первого крика, и успел мельком оглядеть себя в большое зеркало у входа. То, что должно было быть мной. Человек, частично состоящий из блестящих белых панцирей там, где раньше была кожа.
Я вышел на улицу. Точнее, выпал. Вокруг меня смыкалось кольцо зевак, приближалась сирена полиции. Я привстал на колени и протянул руку к ближайшему стоящему человеку, не особо осознавая, что дальше. Ногти с моей руки отлетели прямо в него, и на их месте стали вытягиваться кости пальцев. Человек с криком отпрянул назад и растворился в шевелящейся и галдящей толпе.
Я завалился на бок, царапая удлиннившимися фалангами асфальт. Ещё сколько-то секунд я чувствовал, как растут все мои кости. Как они увеличиваются, как ускоряются. И как все они в один момент рванулись наружу, сквозь мясо и кожу, скрывая меня от мира. Следующая остановка — а будет ли она?..
***
Я стою посередине огромного пространства. На мне сфокусирован свет софитов, который слепил бы меня, если бы у меня были глаза. К моей эмали подключены электроды. Корень надёжно закреплён в чём-то мягком, я не могу пошевелиться. Я различаю голоса, но не понимаю, о чём они говорят. Иногда рядом слышны механизмы, как через слой ваты. Иногда они пытаются вспороть меня, и я чувствую циркулярные пилы на своей поверхности, чувствую повреждения, но без боли. Всё, что я чувствую — это спокойствие. Но пожалуйста, пусть это будет конечная?
От котов к шаурме: история превращения трех котов в три шаурмы
Введение
История превращения трех котов в три вкуснейшей шаурмы является одним из самых удивительных происшествий, связанных с кулинарией. Этот случай стал невероятным удачным экспериментом, который случайно произошел в одной из тайных лабораторий в самом центре древнего города.
Происхождение котов
Первоначально, все три кота – Карамель, Шершень и Барсик – были обычными уличными котами, чья родина остается неизвестной. Каждый из них обладал уникальным цветом шерсти и своим неповторимым характером.
Эксперимент
В лаборатории, где проводились различные опыты, произошел необычный инцидент. В одном из котов была обнаружена редкая мутация генетического материала. Ученые решили изучить эту мутацию, однако, в итоге невероятным совпадением оба других кота также приобрели ту же мутацию.
Превращение
Очень скоро ученые заметили, что после мутации коты стали притягивать особое внимание своим запахом и ароматом. Интерес был вызван главным образом запахом жареного мяса. Чем дольше коты пробыли вместе, тем сильнее становился этот аромат.
Открытие
Наконец, ученые осознали, что коты были превращены в три живых шаурмы. Этот новый вид кулинарного изобретения имел ошеломляющий запах, способный привлечь любого, кто чувствовал эту ароматную магию.
Влияние на кулинарную индустрию
Открытие шаурмы, произошедшее в результате превращения трех котов, имело огромное значение для кулинарной индустрии. Вскоре после этого события стали появляться новые рецепты и техники приготовления шаурмы, которые включали особенности, открытые благодаря этому эксперименту.
Популярность
Вкуснейшая шаурма, созданная из котов, привлекала огромное количество посетителей в городе и стала символом гастрономического великолепия. Люди со всех уголков мира прибывали, чтобы попробовать этот уникальный деликатес.
Заключение
История превращения трех котов в три вкуснейшей шаурмы — это фантастическая и удивительная история, связанная с кулинарией. Она показывает, как непредсказуемые случайности, совпадения и эксперименты могут привести к открытию нового и незабываемого вкусового опыта, который становится частью культурного наследия.
Миссия выполнима?
Кевин Костнер ищет оборотное зелье, чтобы снова стать Томом Крузом
Конкурс для мемоделов: с вас мем — с нас приз
Конкурс мемов объявляется открытым!
Выкручивайте остроумие на максимум и придумайте надпись для стикера из шаблонов ниже. Лучшие идеи войдут в стикерпак, а их авторы получат полугодовую подписку на сервис «Пакет».
Кто сделал и отправил мемас на конкурс — молодец! Результаты конкурса мы объявим уже 3 мая, поделимся лучшими шутками по мнению жюри и ссылкой на стикерпак в телеграме. Полные правила конкурса.
А пока предлагаем посмотреть видео, из которых мы сделали шаблоны для мемов. В главной роли Валентин Выгодный и «Пакет» от Х5 — сервис для выгодных покупок в «Пятёрочке» и «Перекрёстке».
Реклама ООО «Корпоративный центр ИКС 5», ИНН: 7728632689