muzofob

Через пару часов впереди между деревьев забрезжил свет. Пасть леса раскрылась, обнажив поляну с обломанными деревьями по краям, со старой избой в середине, и поглотила остатки сомнений. Олень остался на опушке, провожая человека взглядом.

Мрачная одинокая изба была почти пуста – стол, пара лавок, сундук, мёртвая старуха. Красного угла нет, вместо него какие-то ветвистые коряги, светлые, очищенные от коры. Огромная печь по центру, холодная, не помнившая тепла. Он поискал воду, но не нашёл ни кадки в доме, ни колодца либо ручья снаружи. Нужно было передохнуть, пусть и с покойницей в одном доме. Уставшему путнику не пришлось выбирать: лавка и котомка под голову лучше дремучего леса и открытого неба. За окнами быстро темнело, глаза слипались ещё быстрее. Чернота накатила одновременно и на дом, и на разум.

Но вот закаркали вороны, всё громче и громче, захлопали крыльями. Зашуршали одежды, мёртвая Баба Яга медленно встала со скрипящей лавки, упёрлась головой в невысокий потолок. Она принюхалась, огромный нос зашумел и заходил из стороны в сторону. Птицы снаружи сходили с ума и беспрестанно орали. Огромная негнущаяся нога стукнула в деревянный пол, и этот стук, странно долгий, усиливался, разрастался, пока полностью не заполнил слух; в ушах гудело, как после удара. Когда голова готова была разорваться от гула, прорезался громовой голос:

– Кто пришёл в мой дом без спросу?

Человек упал с лавки и проснулся. Было тихо. Покойница лежала всё так же. За окном вдалеке еле слышно колыхались деревья, тихонечко скулил ветер под крышей.

– Приснилось, – сказал он сам себе, чтобы просто нарушить тишину, и подошёл к телу. Оно лежало ровно так, как он его оставил, осмотрев в первый раз. Руки не сдвинулись, полотнище на глазах. Но что-то смущало, какая-то потайная мысль сверлила голову изнутри. Да, вот оно.

Если здесь никого нет, то кто завязал покойнице глаза?

С печки посыпалась побелка, и оттуда медленно выползло что-то большое и лохматое. Оно свалилось с печки, громыхнув о пол, и распрямилось в свете луны.

– Кто пришёл в мой дом без спросу? – Хриплый низкий голос звучал уже наяву. Крупный коренастый мужик с нечёсаными волосами и бородой, с огромными мускулистыми руками, сжатыми в кулаки, недобро смотрел на гостя.

– Иваном зови. Без спросу, но нужда привела. Долго лесами плутал. Да, вижу, опоздал.

– К бабушке шёл?

Иван кивнул.

– Просить?

Иван снова кивнул.

– А чего просить-то? – Кулаки слегка разжались.

– Только ей сказать могу.

– Верные слова говоришь. А принёс что? Кто только словами просит, со словами и уходит.

– А ты кто будешь?

– За домом приглядываю, воду ношу, бабушку стерегу, лихих людей отпугиваю.

– Домовой, стало быть?

Мужик внимательно разглядывал Ивана.

– Ну, пусть домовой.

Иван подошёл к своей котомке, положил на стол и развязал её. Достал небольшой камень.

– Прими этот дар, не хотел я тебя обидеть, нёс Яге, но раз нет её, обратно уже не понесу. Это золото, найденное в реке.

Домовой мигом оказался рядом. Взял самородок, покрутил в руках, вынес на скупой лунный свет, попробовал на зуб.

– Тогда другое дело, Ваня, Ванюша, Ванятка! Садись, перекусим.

На столе появились хлеб, овощи, грибы, бутыль чего-то дурно пахнущего, но крепкого. Иван ел и пил, стряхивал крошки с бороды, благодарил за гостеприимство, тёр глаза и чувствовал, что хмелеет. Дальняя дорога, брага и прерванный сон сделали своё дело, и домовой это заметил.

– Ну, Иван, ложись-ка ты теперь спать. Утро вечера, как говорят, мудренее. Вот тебе чистая рубаха.

Слова окружали, обволакивали, успокаивали. Создавали ощущение уюта, безопасности. Иван, запинаясь ногами, побрёл к лавке, переоделся в длинную чистую рубаху и, уже засыпая, услышал:

– Только правильно попроси, чтоб с другой стороны зайти. Верные слова, вижу, знаешь.

***

Иван проснулся от абсолютной тишины. Молчал лес, не гудели уши. Не урчал живот. Ветер перестал играть мелодии на дырявой избе. Иван вышел наружу, прошёлся по траве, повертел головой. Деревья на опушке бесшумно колыхались, трава под ногами не шелестела. Небо было чёрным, без звёзд, хотя облаков не было видно, и только луна светила на землю единственным глазом, разглядывая всё то, что выхватила из темноты.

– Накормил, напоил, спать уложил. Всё верно, – беззвучно сказал Иван одними губами, не слыша голоса. Повернулся к дому.

– Избушка… – Иван вздрогнул, услышав наконец звук, когда слово, колебля воздух, набирая мощь, улетело к лесу, отразилось от стволов и вернулось эхом. Он закашлялся, и кашель тоже разлетелся по округе. Он набрал воздуха: – Избушка! Повернись к лесу задом, ко мне передом!

Вначале ничего не происходило. А потом изба немного приподнялась над землёй, показав две огромные птичьи лапы в перьях и с когтями, и развернулась, вздымая комья земли – и весь лес, каждое дерево, каждый куст провернулись вокруг неё и стоящего рядом Ивана огромным колесом. С обратной стороны избы оказалась ещё одна дверь, выкрашенная в чёрный цвет, украшенная искусной резьбой. Другая дверь. Нужная дверь.

– Как зовут? – Яга не глядела на вошедшего. Здесь, за другой дверью, её кожа была светлой, без надписей. Ростом она была такой же – даже сгорбившись, она несколькими невероятными изломами заполняла значительную часть избы. Яга работала за прялкой, веретено скакало в её руках, как белка. Пахло свежим хлебом. В печи странно полыхал огонь, сверху вниз. У прялки и перед ветвистой корягой в углу горели, также язычком пламени вниз, лучины. По комнате бегали тени.

– Иваном зови. Просить к тебе пришёл. Да, думал, не успел.

– Если здесь, значит успел.

– Вода мне живая нужна. Долгий путь я прошёл к тебе. Невеста моя захворала, помирает, лекари что ни делают – не помогает. Все как один говорят: только живая вода её поднимет. А ты одна про неё ведаешь. Я тебе подарки принёс, в избе оставил… там.

– Ну это ты там оставил, в той избе. А мне? – Яга картинно развела руками. – Я-то здесь.

– Да разве можно сюда принести что-нибудь?

– Думай, Иван. Думай. – Стучало веретено, шуршала пряжа. Иван напрягся.

– Глаз отдам. Глаз мой бери. Но с условием. Отдам уже тут, когда вернёмся.

– Условие? – Яга задумчиво пряла какое-то время, обдумывая плату. – А давай оба глаза.

– Мне ещё обратно идти. Не понесёт же меня домовой твой до дому. Один.

Яга рассмеялась, отложила пряжу и впервые посмотрела на него. Иван только сейчас заметил, какие длинные и жёсткие у неё ногти на жилистых руках.

– А ты не так прост, Иван! Глаз, говоришь? – она встала, выпрямившись во весь рост. Подволакивая негнущуюся ногу, подошла вплотную, нависнув огромным раскидистым деревом. Иван моментально вспотел и прикрыл лицо рукой. – Ну, не пугайся, будь по-твоему. Приведу тебя к живой воде, и обратно. – Вытерла ладони о подол. – По рукам?

***

Снаружи избы, в которой Яга была жива, мир был другим – мёртвым, будто ведунья забрала его жизнь себе. Трава недвижно лежала жёлтым высохшим ковром. Деревья, абсолютно чёрные, лишённые листьев, стонали, качаясь на ледяном ветру. Чёрное небо пронзали алые сполохи, гремел гром, иногда раздавался далёкий вой. Путь лежал наверх, на высокий холм.

– Ты, Иван, поспешай, да особо не оглядывайся. – Яге было неудобно ходить с негнущейся ногой, но огромный рост компенсировал это: хромая ведьма и разглядывающий окрестности человек шли вровень. – Здесь много кого твой запах привлечёт. Одни без чужой крови жизни не видят, упыри, другие просто неупокоенными бродят, по старой жизни скучают, и по теплу. Третьи просто сгустки зла и сердитости, перевоплотившиеся. Меня не тронут, но могут и храбрости исполниться. Воды наберёшь, и сразу назад пойдём.

Иван, также как и был после пробуждения, в одной рубахе и босиком, брёл за высоченной старухой и косился на тёмные кусты, прислушивался к звукам. За деревьями чудились высокие, тонкие и рукастые. За вспученной землёй – низкие, многоногие, с полной пастью зубов. Посреди всего этого зла он на мгновенье почувствовал себя маленьким мальчиком в распашонке, заблудившимся в лесу. Но, вопреки устрашениям, путь оказался спокойным.

Наконец, они вышли к ручью. Он бежал откуда-то сверху, огибая камни, пробивая путь сквозь пожухлую траву, песок и глину. Кое-где русло пересекало грязные и заболоченные места, и в прозрачной воде время от времени распускались разводы крупными чёрными цветками. Яга встала, насмешливо глядя на Ивана. Тот посмотрел на ручей и сказал:

– К истоку веди. Через чёрный лес течёт, грязи набирается.

– Хорошо, Иван, пойдём дальше.

И они пошли дальше. Скоро действительно показалось начало источника. Большой камень с щелью в верхней части, оттуда ручеёк небольшим водопадиком падал на пригорок, рассыпаясь брызгами. Иван подошёл ближе и застыл. За пригорок он принял человека, прикованного огромными цепями прямо к камню. Человек не двигался, волосы и борода его были седыми, и он был очень худ – кости, казалось, выпирали из него так, что должны были прорвать кожу. Вода лилась на него, стекала в небольшое озерцо и только потом убегала ручьём. Яга остановилась и ждала, улыбаясь.

– Это же… – Иван запнулся. – Не может быть?

– Он, он. Бессмертный. Где же ему быть ещё? Тут и держу его.

Иван осторожно подошёл поближе, разглядывая. Цепи зазвенели, Иван отдёрнулся. Сиплый голос, еле пробиваясь сквозь шум ручья, прошелестел:

– Смерть моя?

Яга расхохоталась.

– Рано тебе, костлявый, срок ещё не пришёл. Чего разволновался? Сиди себе, отмокай да омывайся. – Повернулась к Ивану. – Ну что, хорошо устье? Наберёшь воды?

Иван вытянул руку над озерцом и выронил в него кусок захваченной из избы пряжи. Пряжа сморщилась, почернела и стала тлеть без огня, пустив тонкий дымок.

– Ты Кощея не в живой воде держишь. Мёртвая она. Верно ведь?

Яга медленно стирала со своего лица улыбку.

– Хорошо, Иван, пойдём дальше.

Через некоторое время чёрный лес закончился, и они вышли на верхушку холма, возвышавшуюся каменной лысиной над окрестностями. Отсюда было видно и избу Бабы Яги, и другие холмы, покрытые деревьями, и дальнее кольцо заснеженных гор. Здесь, посреди камней, бил ключ. Струя летела вверх, орошая камни, и уходила в землю. На камнях около фонтана рос зелёный мох, усеянный прозрачным жемчугом брызг. Яга устало наступила прямо в струю своей костяной ногой.

– Только так и спасаюсь, только здесь. Ну, веришь, что здесь вода живая? – она отошла от источника, растирая ногу.

Иван принюхался, кивнул, набрал полные пригоршни живой воды и огляделся.

– Посудину бы какую?

Яга больше не улыбалась.

– Я сказала – до живой воды доведу. Не обманула же? А про посуду уговора не было. – Она развернулась и пошла вниз со склона. – Ничего, не расплещешь. Ради невестушки постараешься. В избе дам кувшин.

Путь вниз был проще, но не быстрее. Иван молчал и аккуратно нёс воду в пригоршнях, прижимая их к груди. Теперь, когда он набрал воды, лес казался опаснее, ему казалось, что любая ветка выбьет у него воду из рук, или корень окажется под ногой, он запнётся и всё разольёт. Яга, понятное дело, второй раз с ним не пойдёт за ту же плату, а сам, в одиночку, он бы не рискнул идти по здешним местам. Иван шагал всё осторожнее, и вглядывался в спину постепенно отдаляющейся ведьмы. Та, приволакивая ногу, неслась по склону, особо не разбирая дороги. Шла напрямик, снося кусты, обламывая свисающие высохшие ветви.

И вдруг она встала. А прямо перед ней стоял олень, в его рогах застряла оторванная голова другого оленя. Олень моргнул и посмотрел куда-то ей за спину. Яга оглянулась, Иван отстал где-то позади. И это было неправильно.

– Иван? – позвала она. Ответа не было. Баба Яга развернулась и побежала к месту, где был прикован Бессмертный. Когда она добежала, человек, под струями мёртвой воды, прикрывая узника сверху своим телом, уже поил его из своих ладоней живой водой.

– Нет, нет, – прошептала она. Она нагнулась, отломала кусок кости от своей ноги и метнула Ивану в спину. Обломок с силой вонзился между рёбер, Ивана аж отбросило  от удара, но успел откатиться из озерца на землю – и проглотить ту живую воду, что он нёс во рту. Он лежал на боку и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная из реки мощным течением. Яга посмотрела на Бессмертного.

А Кощей, раздув щёки, смотрел на неё. Яга попятилась. Бессмертный поднял руки, и цепи, державшие его долгие годы здесь, на другой стороне, покрылись льдом и осыпались мелкой крошкой. Старуха опомнилась, резко вскинула ногу, будто в дикой пляске, и собралась уже ударить ей в землю, оглушая и сотрясая, но было поздно. Бессмертный резко плюнул, струя мёртвой воды – а живую, принесённую, он уже всю выпил – полетела в ведьму, и на подлёте это уже была острая ледяная глыба, пробившая голову Яге, угодив ровно между глаз. Наверху шарахнул гром, где-то вдали завыли местные обитатели, почуяв смерть ведьмы. Бессмертный медленно подошёл к старухе.

– Настал старухе Карачун, Карачун, – нараспев пробормотал он, наклонясь, и разорвал пальцами её шею. Хлынула кровь, но не в землю: замысловатыми фигурами струи крови, журча, поднимались вверх, кружились вокруг колдуна, рисовали узоры. Кровавый пар превращался в красные снежинки, медленно оседавшие на траву, на ручей с мёртвой водой. Колдун внимательно управлял полётом, двигая руками и нашёптывая, пока кровь не приняла форму короны, нагрудника, поножей. Ещё пара движений пальцев – и он оказался облачён в кроваво-красные заледеневшие доспехи.

– Наконец-то, – просипел он. – Я уж думал, я тут на века вечные. Лихо, ты живой?

Назвавшийся Иваном лежал на земле, около озерца мёртвой воды. Бессмертный подошёл к нему, схватил за плечи длинными костлявыми пальцами и поднял над землёй.

– Смерть моя?

Раненый медленно поднёс руку к лицу и указал на левый глаз. Кощей усмехнулся, выдернул спины Лиха кость и втиснул ему между зубов. Колдун перехватил его одной рукой за голову, а пальцы второй стал медленно погружать в глазницу. Они утончились, удлинились и проникали всё глубже внутрь, ощупывая глазное яблоко; потянули наружу. Одноглазое Лихо забился, но вцепился зубами в кость, руками хватал воздух и терпел. Его лицо приобрело привычный Бессмертному вид, когда глаз с сочным хлюпаньем выскользнул из черепа и улетел в траву, а кожа стала темнеть, меняя личину. Кощей достал из кровоточащей глазницы куриное яйцо, поглядел сквозь него на свет, обтёр его о траву и спрятал за нагрудником.

– Хорошо прижился, прямо как родной. Второй на крепость проверим?

Лихо выплюнул кость и хрипел всё тяжелее с каждым выдохом, безразлично вслушиваясь в жуткие мелодии, льющиеся из его глотки.

– Пошутил. Настроение хорошее! Проси, чего хочешь. Хотя… могу угадать. – Кощей оглядел тело Яги. – Не так много тут нужного осталось. – Он снова схватил Лихо за голову и стал изучать кровоточащую дыру. – Новый тоже приживётся. Этот где нашёл?

– По пути… одолжил.

– Значит, хочешь оба мира видеть сразу? Сдюжишь? Некоторые и один бы не видели никогда.

– Не знаю. Не тяни. Ты кость выдернул, кровью изойду.

– Да, да, точно. Хрупкие вы. Отвык.

Кощей приволок тело Яги за ногу к мёртвому озерцу и бросил под водопад. В руке его был свежевырванный большой глаз.

– Будет больно. – Улыбнулся. – Ты хоть покричи в этот раз, для меня.

***

Кощей Бессмертный и Лихо Одноглазое сидели у фонтана живой воды, прислушиваясь к постепенно приближающимся воплям и вою. Лихо протирал глаза, моргал, привыкая к новым ощущениям. Новый глаз почти зажил.

– Невеста?

– Повело старуху, как про любовные дела услыхала. Ресницы дрогнули, как у молодой. Поверила.

– А личину чью принял?

– Богатыря одного, назойливый очень. Был. Его птицы уже расклевать должны.

– Да, хитро ты придумал. Провёл старую. Обратную дорогу знаешь?

– Нет, про обратную в старых книгах нет ничего. Ты покажи, твои же края.

– Через печь полезешь. Обгоришь, но не сильно. Недолго ползти, да и огня с той стороны нет. Другой дороги не найти, изба без ведьмы не повернётся. Олени одни как-то ходят, но по своим, неведомым тропам.

– А тебя как вывести?

– Сказал бы, да нельзя мне такое говорить. Есть и надо мной законы, не мной они писаны, не мне нарушать. Но через печь я не могу. Там же огонь, пусть и оборотный. А я – ледяной. – Кощей свёл ладони и наложил палец одной руки на палец второй. – Ты сопоставь одно с другим.

Лихо усмехнулся и потрогал ведьмин “подарок”.

– Глаз видеть начал.

– Пора. Иди. Я следом, только захвачу кое-что. На память.

***

Лихо открыл резную чёрную дверь и зашёл в комнату. Всё так же неправильно полыхало в топке, горели лучины. На стенах плясали тёмные пятна, как и в прошлый раз. Только сейчас от них исходила злоба и угроза. Дверь за Лихом захлопнулась, он шагнул к печи, но тени замелькали так быстро, что зарябило в глазах, закружилась голова. По комнате разносился шёпот десятков голосов. Что-то ударило его по руке. Поползла сама по себе в сторону лавка. Завертелось волчком веретено. Опрокинулась и погасла лучина, за ней вторая. Лишь печь давала свет. Лихо медленно пятился к ней, оглядываясь, и смотрел, как скачут по стенам меняющиеся в размерах тени. Они внезапно пропали, и осталась всего одна тень, огромная, закрывающая почти всю комнату, его собственная. Он замер, но тень росла и как будто приближалась. Шёпот становился всё разборчивее и громче, и Лихо услышал единственное слово, постоянно повторяющееся:

– На века вечные…

Ждать было нельзя. Он закрыл глаза и сосредоточился. Открыл правый, тень всё ещё была перед ним. Открыл левый и чуть надавил на глазное яблоко, тень замерцала, то появляясь, то исчезая. Закрыл правый, и тень исчезла, разом стало тихо, только гудела печь за спиной. Лихо открыл правый глаз, огляделся: изба опустела. Он хмыкнул, открыл заслонку и полез, зажмурившись.

Огонь сразу охватил его волосы и бороду. Через пару локтей тоннеля занялась рубаха. Когда стала трескаться кожа на коленях и спине, Лихо терпел, но когда посреди бушующего огня вокруг потемнело – он пустил вопль. Топка всё не кончалась, Лихо полз на ощупь. Вот перестало жечь, наверное, стих огонь. Задыхаясь от дыма, он вытягивал руки, и вскоре ощутил холод металла. Ударил посильнее, и дверка вылетела вперёд, звеня, запуская чистый воздух.

Вернулся.

Но не успел он вылезти, как его за волосы схватила рука. Лихо стал отбиваться, но теперь стальной холодок ощутила шея: домовой ждал. Он пыхтел и давил всем своим немалым весом на нож, который уже резал кожу на горле Лиха.

– Думаешь, я не понял? Я сразу почувствовал, как её не стало. И как же ты? Ты здесь, в её доме, с её стола ел! На её лавке спал!

Он бубнил и бубнил, но Лихо схватился одной рукой за лезвие ножа, второй за бороду домового, упёрся коленями и резко дёрнул на себя. Домовой ударился головой о кирпичную кладку и упал. Лихо выполз из узкой топки, обдирая кожу, схватил домового за одежду, подтянул к себе, сжал горло и налёг сверху. Тот дергался с полминуты, потом перестал. А Лихо всё держал его и держал, для верности, и только через несколько минут оттолкнул: тот покатился смятой куклой, неестественно выгибая суставы. Лихо полежал, приходя в себя, попробовал встать, но голова закружилась и он рухнул ничком на дощатый пол. Упёрся руками и встал на колени. Аккуратно, до капли вылил изо рта живую воду в ладони и протёр глаза, лицо, горло.

– Ну, немного осталось, – подбодрил он себя.

Лихо чувствовал, как повреждённые, обгоревшие глаза обновляются, чувствовал, как разравнивается кожа, затягиваются порезы. Он пристально посмотрел в сторону холодной печи, легонько надавил на левый глаз, пока печь не начала двоиться. Закрыл правый, оставив открытым ведьмин. Вокруг него вместо убранства избы чернела пустота, посреди пустоты печь выбрасывала языки пламени через открытую заслонку, а за ней отражением просвечивала та, другая изба, и в ней стоял Бессмертный в поблёскивающей броне. Он увидел Лихо и пошёл сквозь невидимую Лихом стену. Теперь открыть правый. Кощей, тьма и две печи, одна горит, вторая нет. Лихо подождал, пока колдун подойдёт к нему, закрыл левый, потусторонний глаз, и увидел избу Бабы Яги, с холодной печью, телом хозяйки на скамье, трупом домового на полу. Он подошёл к телу Яги, снял с лица полотнище и обвязал вокруг своей головы, прикрыв левый глаз. А за его спиной в центре комнаты стоял Кощей Бессмертный, Повелитель мёртвых, Хозяин льда и мороза, в алой короне, в алых доспехах, и держал обломок костяной ноги. Он запрокинул голову назад и клокотал, выдавливая воздух из полусгнивших лёгких, проталкивая его сквозь частично истлевшую гортань. Кощей Бессмертный смеялся. Он уже слышал, как за порогом в нетерпении бьёт копытом его олень.

***

– Семён, ну что? Получилось?

Бородач Семён в потёртой замасленной синей робе нервно оглянулся и протянул перевязанный газетный свёрток с грязными пятнами. В узком проходе стиснутые огромными зелёными станками, будто окружённые чудищами, два работника цеха, невидимые даже с соседнего ряда, всё равно чувствовали незримое присутствие Нины Ильиничны.

– Держи. Только с тебя пятёра. Трёшка — это неделю назад было. Лишнюю смену вышел, прораб чуть не спалила… Всё чётко по чертежу, надфилем уже дома довёл. Проверять будешь?

– Не, зачем. На слово верю. Брака от тебя не дождёшься.

– Как вынесешь-то, Жек, сам?

– Да, не волнуйся. Мы в охране своих для виду шмонаем, а так друг за друга держимся. Ты если что, к Бубенцову подойди, я за тебя словечко замолвил. Если что спасти с завода надо – поможет.

– Добро, Жека.

***

Он толкнул дверь продуктового, звякнул колокольчик.

– Женя, заходи, будь как дома! – слегка полноватая Клавдия с завитыми кудрями, в белом фартуке, обернулась на звук и уже сверлила Борового взглядом. – Но не забывай, что в гостях, – выдав дежурную шутку, она торопилась к кассе, чуть поспешнее, чем требовала ситуация.

– Клава, добрый день. Ноль пять “Пшеничной”. И батон.

– Ого, Женя, никак праздник? – Продавщица облокотилась на прилавок и призывно улыбалась свежей ярко-красной помадой, собираясь выпытать все детали внезапной смены курса. – Всё “Тархун” да “Нарзан”, а тут беленькая?

– Вроде того, повышение у меня. Вроде как будет.

– О-о-о, ну поздравляю, засиделся ты на своей ставке, как я на шее у тётки! Отметить надо! – Клава перешла на шёпот, косясь на второго посетителя, старика в шляпе. Тот внимательно изучал витрину с единственным видом колбасы в другом углу магазинчика. – Слушай, у меня икорка тут припасена в холодильнике. Бери тихонько, пока дед отвернулся, я её спишу в конце смены. И к тебе заскочу, одному-то, небось, грустно отмечать. – Она призывно смотрела на Евгения и всё сильнее раздавливала пышной грудью прилавок, не давая ни одного шанса к отступлению. Евгений сдался и кивнул.

– Да, давайте… давай. Советская шесть, квартира семнадцать, пятый этаж. – И зачем-то добавил: – Я один живу.

Клавдия томно улыбнулась, метнулась до холодильника и обратно и почти впихнула Боровому в карман пальто небольшую консервную баночку.

– Пять двадцать пять, – нарочито громко окончила аудиенцию Клавдия, подмигнув. И уже громче, обращаясь к затаившемуся старику уже совсем другим голосом, с ленцой: – М-м-мужчина! Выбрали или ещё полюбуетесь?

***

Городок недолго шумел машинами и голосами людей за спиной Борового. Асфальтовая дорога уходила в область и сворачивала грунтовкой в лес. Производственная симфония звуков сменилась природной, чувство причастности к городскому, человеческому, современному и прогрессивному постепенно превращалось в ощущение постоянства, вечности. Звуки стали тише, звуков стало больше. Лес пах дождём, мокрой землёй, порхал птицами, звонко ронял капли и гнал ручьи куда-то вглубь себя, туда, где бегали только дикие звери, ещё не распуганные цивилизацией.

Боровой дошёл до знакомого пня, достал свёрток и расстелил газету. Выскользнувший кусок металла он быстро подхватил и сунул в карман. Тут же на газете оказалась бутылка водки, батон и вскрытая баночка икры. Боровой подложил под себя толстую ветку; хмелел, растворив пальто, и глядел сквозь деревья на закатывающееся солнце, почти не щурясь. На поляне заканчивался алкоголь, вокруг иссякал свет. Когда последний луч светила погас, Боровой встал и, чуть качаясь, пошёл туда, куда смотрел, не особо разбирая дорогу, туда, где перед глазами плыл пойманный солнечный “заяц”. Птицы пели всё тревожнее, хруст веток под чьими-то лапами раздавался всё ближе, но Евгений упорно двигался вперёд. А когда солнечное пятно перед глазами окончательно растворилось, оказался посередине огромного поля, затянутого ряской. Земля как будто стала намного мягче, податливее. Боровой приподнял ногу и резко опустил: плюхнула вода, нога ушла на пару сантиметров вниз. Где-то ухнул филин или сова.

– Пришёл, принёс, – выдохнул человек.

И тут же, как стоял, с головой ушёл под поверхность, а над ним ещё немного плескалась рябь.

***

Пальто и рубашка воняли болотом и грязью, в ботинках хлюпала жижа, всё это стало весить на десяток килограммов больше, но сбросить одежду Боровой не захотел: боялся замёрзнуть. Он уже минут тридцать волочился за странным человекоподобным созданием, сплетённым из веток, корней и шкур какого-то пушного зверя, по бесконечным подземным коридорам. Мерцающий свет слизняков, иногда подсвечивающих стены и провожатого, напоминал Боровому, что он ещё не умер. Низкий негромкий гул еле заметно заполнял пространство, но звучал, казалось, отовсюду, из каждого ответвления, с потолка, им вибрировал пол, даже когда Боровой зажимал уши, гул просачивался и туда. Когда коридоры наконец закончились, Боровой чуть не ткнулся в спину созданию, так оно резко остановилось. Гул усилился. Человек из-за деревянного плеча смотрел в огромную пещеру на кучу веток, деревянных шестерёнок, странных деревянных винтов, деревянных поршней, ходящих в пустых стволах. В чёрном потолке исчезали взлетающие синие огоньки, откуда-то шёл пар. Куча гудела, шевелилась, огромным пауком упиралась лапами-ветвями в стены.

Создание отошло в сторону, пропуская Борового, и тот, спотыкаясь о неровную землю, подошёл к Машине. Он быстро отыскал нужное пустующее место, достал из кармана стальную шестерёнку с отверстием странной, несимметричной формы в середине, надел её на нужный выступ и прислушался.

Гул изменился. Стал ближе, чётче. Длинные многосоставные ветки, оказалось не просто держали кучу в центре пещеры: они исчезали в многочисленных дырах в стенах, сейчас они заходили, зазвучали вдалеке сочленениями, тёрлись о длинные земляные норы, пронизывали всё пространство под болотом, и, наверное, тянулись ещё дальше, может, под лес, может, и под город. Где-то в буреломах падали и пробивали землю вековые стволы, где-то всплывали тысячелетние трупы. Боровой впервые за день улыбнулся и обернулся к созданию.

– Награда?

***

Голый Боровой прижимался к стенке пещеры, чуть дрожал от холода и мял в руках пачку сигарет, которые не курил уже больше года. Вся его одежда валялась кучей рядом, на полу, он только постелил себе пальто под ноги, чтоб не так сильно мёрзнуть поначалу. Земля и корни постепенно всасывали человеческое тело в стену, десятки тонких мягких отростков медленно, будто уважительно оплетали голову, нащупывали уши, ввинчивались под ногти. Боли ещё не было, но Боровой был готов и всё ещё улыбался плетёному созданию, безмолвно стоящему перед ним.

– Дерево же? Да? Мне было обещано дерево, высокое. Самое высокое в лесу. Хочу возвышаться над зелёным морем, шелестеть ветками и смотреть сразу во все стороны, слушать и смотреть, слушать и смотреть…

— Что там у меня? — Врач продолжал писать в карте, иногда поглядывая на монитор компьютера. — Доктор?
— Что? А, да. Зуб у вас растёт. Постоянный, обычный зуб. Немного странно, молочные зубы всегда выпадают в десять-двенадцать лет, но у вас процесс почему-то задержался, и вот только сейчас молочный зуб меняется на постоянный. Мдаа. А молочный кариесом разъело, он подгнил, упёрся в соседний зуб и не вылезает. — Он вернулся к моей карте. — Раньше у вас такое случалось?
— Не помню, вроде нет, к зубным не ходил почти.
— Мдаа, карта новая, вижу... Приходите на повторный прием. Молочный зуб нужно удалять, иначе постоянный, который за ним сидит, начнёт гнить. Молочный прочно засел, я не успею его вырвать, у меня уже следующий пациент. Сложный зуб. Послезавтра сможете? После обеда?
— Да, конечно, запишите меня.
— Агааа, на 16 записал. Всё, жду.

Значит, не конечная. Следующая остановка — «Вырывать».

***

— Привет, солнышко! Как сходил? Как зубики?
— Мам, представляешь, у меня, оказывается, один молочный зуб задержался на несколько лет, вот только сейчас из-под него постоянный полез. Как зуб мудрости, что ли?
— Опять над старенькой мамой, как его, рофлишь? Тебе же двадцать один, все твои молочные вышли давно. Разводит тебя твой врач. Я же говорила, иди в государственную, там и врачиха хорошая, мне её Никитична рекомендовала. А Никитична зря говорить не будет, помнишь, магазин мне посоветовала, где я мясо теперь беру, подешевле и хорошее? Я теперь только туда и езжу за мясом! Творог еще хороший взяла в том месяце, ты заходи, угощу! Если он подпрокис, то оладьев из него напеку тебе, помнишь как ты их...
— Хорошо, хорошо, извини, сейчас в метро зайду, связь пропадёт! Точно все молочные вылезли? А снимок как же рентгеновский?
— Фотошоп, сынок! Заготовил заранее твой эскулап, а теперь показывает.
— Да ну, какой фотошоп... Ты их считала, что ли? Молочные мои?
— Конечно, все что выпали — сохранила, и в коробочку сложила, там и лежат у меня, вместе с твоими волосиками!
— А пересчитаешь их? Врача проверим. Мам?
— Хорошо, посчитаю обязательно, домой доеду, продукты разложу, к соседке схожу голову покрашу только, договорилась с ней намедни, и поищу сокровища твои костяные.
— Спасибо, мам, я побежал, напиши как посчитаешь.
— Целую, сыночек!

Следующая остановка — «Забота».

***

Дома, перед зеркалом, я изучал зуб, тщательно прощупанный языком по дороге. Зуб как зуб, немного с кариесом. Десна над ним чуть увеличенная — воспалена. Если бы не болел, там, в глубине, где должен быть корень, а по мнению врача и по снимку — ещё один зуб, — если бы он не болел, я бы еще полгода не дошел до стоматологии. Но болеутоляющее перестало помогать, периодически выбрасывая меня в лимб сильной ноющей боли, в котором я мог только лежать или ходить, превращаясь в бездействующий овощ. Жаль, что сразу не вышло с зубом, одним днём, придется терпеть ещё пару дней, заливая боль коньяком. Взял телефон, набрал знакомый номер.

— На проводе.
— Серёг, меня ещё пару дней не будет.
— Не долечил, что ли?
— Не. Послезавтра второй приём. Странная штука какая-то, врач был не готов.
— Ясно, как снегоуборка в январе к снегу не готова... А что у тебя там?
— Да чёрт знает, врач сказал, молочный зуб полез, хотя давно смениться должен был, и сейчас нормальный растёт, а молочный надо вручную удалять.
— Ого, тормознутый какой он у тебя! Да и зуб тоже медленно растёт. — Из трубки полезли довольные смешки.
— Ага, очень смешно. У меня обезбол уже дня четыре не действует, боль с паникой волнами накатывают каждые несколько часов, я по полдня на стенку лезу.
— Ладно, ладно, сорян. Понял, принял, подменю. Отзвонись, как сможешь выйти.
— Хорошечно, давай. Это...
— А?
— Что думаешь, не странно, что молочный только сейчас зашевелился? Они же у детей ещё выходят.
— Да чёрт знает, экология сейчас по звезде идёт. Мало ли какие изменения могут быть. В остальном нормально себя чувствуешь?
— Ну вроде да. Остальное норм.
— Ну и не парься. Ладно, давай.

Немного успокоил. Следующая остановка — «Домашний бар».

***

В дверь кабинета постучали.

— Подождите! — крикнул врач. Я впился руками в подлокотники кресла. Врач держал меня щипцами за зуб и медленно тянул то вверх, то вниз, раскачивая его. Челюсть еле слышно потрескивала, отдаваясь в череп, соседние зубы шатались, молочный люфтил, но не поддавался. Врач упёрся ногой в кресло, на вспотевшем лбу выступили вены.
— Сейчас, сейчас, не уйдёшь, — пробубнил он сквозь маску. — Сложный зуб. — Он дёрнул посильнее, щипцы сорвались, проехались по нёбу, уткнулись в десну. Я ощутил горячие струйки во рту и издал стон. В дверь снова постучали, врач крикнул, не оборачиваясь:
— Подождите, сейчас! — Он зацепил загнутый край слюноотсоса мне за нижнюю губу, через фиксатор. Хорошо, что его не видно — максимально неприятно смотреть, как по пластиковой трубке, выходящей из тебя, весело выбегают красные струйки. Врач снова схватился за щипцы. Я взвыл. Он тянул мой зуб изо всех сил. Я ощутил, как кость челюсти ходит в скулах, пощёлкивая, как будто кто-то работает с логарифмической линейкой. Где-то вне зоны обзора в общую картину добавился стук в дверь. В неё били всё сильнее, а врач дёргал щипцами всё агрессивнее.
— Сейчас, подождите! — крикнул он. За дверью стоял такой шум, будто там собралась толпа людей, пытающихся войти. Да, большая толпа в маленькой стоматологии на окраине города. Голосов всё больше, они всё громче, и в дверь колотило уже больше одного человека.
— Я почти закончил, — завопил врач, непонятно — мне, считая, что я оглох, или людям, выламывающим дверь. Я услышал очень близко к уху треск — прощай, зуб. Но это вылетела дверь, поддавшись напору человеческой массы. Люди выплеснулись из коридора и попадали на пол, остальные толпились в проходе, переговариваясь, но не входя внутрь. Голоса становились всё громче, пока не выделился один, перебивающий все остальные:
— На следующей выходите?
— Сейчас! — заорал врач. — Ладно, этот не идёт, ну-ка...
Стоматолог отпустил многострадальный зуб, зажал здоровый и крепкий резец на нижней челюсти, напрягая руки, резким движением дёрнул щипцы и с треском выдернул что-то из моего рта. Он победно задрал руку вверх, будто с черепом поверженного врага, и завизжал. В руке была зажата щипцами нижняя челюсть, с пушком на подбородке, с висящими лохмотьями кожи, с капающей на меня кровью.

Моей.

Я вскочил и побежал к выходу, наступая на корчащихся на полу людей, расталкивая стоящих, и когда оттолкнул одного из них, в красном пальто, я сел на кровати, откинув от себя одеяло, и проснулся. Вспомнил, что вечером перебрал с «успокоительным».

Первым делом я схватился за подбородок — челюсть на месте, зуб не болит. Только щека немного распухла. Провёл рукой по лицу. Не понял. Провёл ещё раз. Ощупал нос, губу, ещё раз провёл по странному наросту над губой. Пошёл в ванную, включил свет, подошёл к зеркалу. На том месте, где у меня была щека, блестел белой эмалью огромный широкий зуб, от уха до носа, от глаза до губы. Он вылезал из нижней челюсти широкой, в несколько сантиметров, полосой, закрывал верхние зубы, и вылазил из-под кожи в нижней части щеки.

Я заскулил. Побежал к телефону и стал судорожно искать номер врача. Нашёл и дебильная мысль застопорила меня: но сейчас ведь поздно, врач спит? К чёрту, я всё равно набрал номер. Гудки, гудки, гудки... не подходит. Ехать сейчас? Куда, клиника закрыта. Тогда в травмпункт? И что там, повязку наложат и отпустят? Закусывая губу, я вернулся в постель и уснул.

Следующая остановка — «Доброе утро».

***

Яркий свет в окно. С трудом разлепил глаза, мышцы ноют, будто разгрузил ночью пару вагонов. Пара мгновений блаженства неведения — и я всё вспомнил. Ночной кошмар? Ощупываю лицо — к моему ужасу, зуб был на месте, на своём новом месте — поверх щеки. Только занимал ещё большую площадь. Он слегка сместил нос — поэтому мне трудновато дышалось. Я судорожно набрал номер врача, но бестолку. Огромный затвердевший кусок меня разнёс мои же губы — и когда я попытался что-то сказать стоматологу, то ничего похожего на речь произнести не смог.

Я стал вызывать такси до клиники — и тут телефон зазвенел.

— Солнышко? С добрым утром тебя!
— Ммм... Ммммммм!
— Что? Опять с мобилой у меня что-то, плохо тебя слышу. Короче. Зубы твои проверила, все молочные на месте, все 20, больше не бывает! Пусть твой врач поменьше ютубов смотрит про инопланетян! И сходи-ка ты в городскую клинику? Там точно не будут разводить, скажут «здоров» — и вот ворот поворот! Сынок? Что? Ну пока, всё равно со связью что-то! Целую! Твоя мама.

Если молочных зубов у меня не может быть, тогда... тогда что... Я опомнился на третьем десятке гудков. Накинул кое-как на себя одежду — руки двигались медленно, суставы хрустели. Рёбра максимально близко приблизились к коже, как будто внутри расширялся медленный взрыв, и в полумраке комнаты казались скелетом, надетым сверху на меня. Я вышел на улицу — хотя хотел выбежать, но тело отказывалось сразу откликаться на команды — и упал в такси, прикрывая лицо козырьком бейсболки и поднятым воротником рубашки. Минут сорок по пробкам и духоте в автомобиле со сломанным кондиционером были мучением. Вначале я пытался скрыть от водителя свой новый странный вид, потом просто пытался сесть поудобнее, когда стала отдаваться болью спина при каждом прыжке автомобиля — и потом сгорал от стыда от неловкости, когда таксист стал всё чаще оглядываться на мои движения.

Наконец, я вывалился из такси около стоматологии, хотя уже непонятно, зачем я ехал именно сюда: мои пальцы почти не гнулись, а ноги еле-еле двигались. Где-то через минуту я выпрямился, собрав максимум взглядов останавливающихся прохожих, и поковылял ко входу в клинику.

Неуклюже толкнув дверь, я споткнулся, и почти пролетел до стойки ресепшн.

— Чем могу вам помочь, вы на сколько запи... — юная сотрудница подняла глаза и не смогла договорить. Она, толкая пол ногами, медленно поехала на своём кресле назад, пока не упёрлась в стену. Её коллега говорила по телефону, и когда положила трубку, то в помещении уже стояла тишина — только вентиляторы гудели. Я оглянулся — вокруг стояли люди, женщины прижимали детей к себе. На лицах застыл страх, и они все смотрели на меня. Я поплёлся к выходу ещё до первого крика, и успел мельком оглядеть себя в большое зеркало у входа. То, что должно было быть мной. Человек, частично состоящий из блестящих белых панцирей там, где раньше была кожа.

Я вышел на улицу. Точнее, выпал. Вокруг меня смыкалось кольцо зевак, приближалась сирена полиции. Я привстал на колени и протянул руку к ближайшему стоящему человеку, не особо осознавая, что дальше. Ногти с моей руки отлетели прямо в него, и на их месте стали вытягиваться кости пальцев. Человек с криком отпрянул назад и растворился в шевелящейся и галдящей толпе.

Я завалился на бок, царапая удлиннившимися фалангами асфальт. Ещё сколько-то секунд я чувствовал, как растут все мои кости. Как они увеличиваются, как ускоряются. И как все они в один момент рванулись наружу, сквозь мясо и кожу, скрывая меня от мира. Следующая остановка — а будет ли она?..

***

Я стою посередине огромного пространства. На мне сфокусирован свет софитов, который слепил бы меня, если бы у меня были глаза. К моей эмали подключены электроды. Корень надёжно закреплён в чём-то мягком, я не могу пошевелиться. Я различаю голоса, но не понимаю, о чём они говорят. Иногда рядом слышны механизмы, как через слой ваты. Иногда они пытаются вспороть меня, и я чувствую циркулярные пилы на своей поверхности, чувствую повреждения, но без боли. Всё, что я чувствую — это спокойствие. Но пожалуйста, пусть это будет конечная?

"Кому-то достались нормальные соседи, а мне – ходячая паника. Ходячая, бегающая, вечно что-то ремонтирующая. Никак не успокоятся, всё им не так. Постоянное движение, иногда броуновское, иногда инерционное. Если какой-нибудь сумасшедший ищет секрет вечного двигателя – то пусть изучит моих соседей. Ладно солнечная энергия, это бы ещё куда ни шло, это можно объяснить солнечными батареями. Так нет, шум начинается, когда на наш городок с грохотом падает ночь. В сумерках тихий подъезд с наступлением темноты превращается в ад со средневековых картин, с чертями и котлами. Гремит посуда, орут радиоточки, лают взволнованные собаки, верещат обиженные дети, гудит мотоцикл под окном, щёлкают доминошники костями по азарту, всё это дополняется голосами ссор и любви из ближайших квартир. И всем им безразлично, что мне уже ранним утром, раньше их, а зимой – так и подавно, надо вставать на работу. А работаю я дворником.

Когда изнемогший от вечернего надрыва дом безмятежно спит, я провожу уборку на своём участке. Собираю крупный мусор, листья, летом мету пыль и тополиный пух, зимой – снег. Если я плохо выспался, то в это время происходит моя маленькая месть. Зимой я колочу ломом по льду так, будто добываю ископаемые из-под асфальта. Летом в метле “случайно” оказывается кусочек жести или гвоздь, и скрежетание сопровождает каждое моё размашистое движение, ведущее, с одной стороны, к очистке земли в прямом смысле, с другой – к очищению меня от злости, от дурных мыслей. Истинно успокоительно, когда это царапание разносится между понатыканных в землю домов, залетая в открытые форточки и оседая на недовольных ушах..

Сегодня в них всех как бес вселился, будто наш городок проходит под самым злобным созвездием неба. Массовое безумие длилось до часу ночи. Буянил алкоголик с моей площадки, отмечая выданную зарплату. Молодёжь радовалась выходным под Abba. С разных фронтов наступали все телевизионные каналы, к ночи их сменила радиопостановка из квартиры глухого старика. Спортсмен сверху, похоже, постирал гимнастический коврик – я мог сосчитать, сколько раз он поднял и поставил гири. До полуночи кто-то оголтелый так долго сверлил рядом, что должен был уже показаться из дыры в стене, спросить, не я ли второй час стучу по батарее, мешая ему, и потребовать свёрла в долг.

Необыкновенный концерт окончился без оваций, большинство публики, как и полагается в филармоническом присутствии на выученной до последнего такта композиции, безмятежно спало. Наверное, все, кроме меня. Я же маялся и протаптывал палас, будучи не в силах ни читать, ни просто лежать и думать. Походил по комнате, выглянул из окна, подышал тёплым летним воздухом. Нервы стали ни к чёрту, прямо хоть в поликлинику иди на поклон. Только прилёг и начал дремать, как снова что-то громыхнуло. Я вскочил. "Горку", что ли, уронили? Или книжные полки не выдержали груза так и не прочитанных, неразрезанных страниц подписной макулатуры? Чёрт бы побрал этих писателей и их читателей. Встал, поставил чайник, достал пачку чёрного со слоном.

И тут кто-то дико заколотил в мою дверь! От неожиданности я выронил пачку из рук, засеивая чаем пол. Верно, сосед-алкаш, решил, что это я счастливый директор субботних ремонтных работ. Ремонтника года нашёл. Ну, хоть поору на него, может и лещом одарю, отыграюсь, и начну рабочий день с несвойственным ему ощущением завершённости. Подошёл к двери, схватился за ручку и ощутил её неестественную прохладу: на дворе-то лето. Пора заканчивать эту затянувшуюся коду. Я резко распахнул дверь и сделал шаг вперёд, обостряя конфликт.

А за дверью никого, и даже нет подъезда. Всегда был, а сейчас нет его. За дверью какая-то красная пелена, паволока, густой дым? Пожар? Но гарью не пахнет. Сделал ещё шаг и увидел очертания… да, своей же квартиры. Вот вешалка, вот дверь в ванную… Шаг дальше – и красная пелена оказалась охватившей меня со всех сторон водой. С полу до потолка вся моя другая квартира заполнена красной густой прозрачной жидкостью, и я задержал дыхание. Попытался нащупать дверь за спиной, но она уже заперта, и ручка не шевелится, являя одно целое с самой дверью. Где-то впереди маячило что-то светлое, скорее всего окно, и я поплыл в ту сторону, сквозь очень густой кисель, и даже не понимаю, сколько мне ещё плыть. Со всех сторон ко мне протянулись тонкие и длинные красные отростки, пытаясь ухватить за ноги, за руки, за шею. Стал загребать сильнее, но окно не приблизилось, я внутри длинного тоннеля, который постоянно удлиняется. Задержанное дыхание медленно, но упорно подошло к точке невозврата, мне нужно вдохнуть... и я вдохнул. Ощутил, как жидкость заполняет меня, словно сосуд, доверху, я попытался выплюнуть её, вздрагивая..."

Я вздрагиваю от удара по груди, это выпал из руки телефон, гулко ухнул, отозвавшись эхом в грудной клетке, и пролистал несколько страниц. Уснул. Можно спать дальше, но рассказ заинтриговал, почитаю ещё немного. Отматываю назад, но никак не могу найти, где же остановился. Было что-то с залитой кровью квартирой… да, вот, герой держит руку на ручке двери, ощущая её неестественную прохладу…

"...неестественную прохладу: на дворе-то лето. Её холод слегка отрезвляет: конфликтовать сейчас у меня нет ни сил, ни желания. К чёрту его, не буду открывать, не сломает, не стенобитное орудие. Ору сквозь дверь, чтоб он проваливал, и правда, стук прекращается. Что за напасть, просто поспать никак не получается, что за вечное преодоление какое-то самых обычных, повседневных вещей. Что тут говорить о вещах более сложных? Подметаю чай, ложусь, вроде дремлю, но опять просыпаюсь. Или нет?

Очень странное ощущение, все звуки как будто затаились, вроде и так ночь, но стало непривычнее, тише, даже часы еле слышно. Иду на балкон, проверить, что же происходит. Нет уверенности, что ситуация на улице объяснит вату в ушах – уши-то мои. Но и улица не чужая! Однако на улице тоже странно тихо, нет знакомого жужжания городка. Пытаюсь прислушаться, настороженно вытягиваю шею… руки соскальзывают, и я медленно, листиком, падаю вниз.

Даже не ушибся! Оглядываюсь – никого. Городок как вымер, но сейчас меня больше волнует то, что я почти раздет и на улице. И то, что ключи остались наверху. На всякий случай просто иду обратно, захожу в подъезд, и уже на втором этаже вижу номер своей квартиры на двери ровно напротив лестницы, где и дверей-то никогда не было. Наконец стало ясно, я же просто сплю! Только не очень понятно, когда именно я уснул, но точно до падения! Третий этаж, это вам не шутки, а ничего не болит. Ну, выкрутасы с номерами и квартирами во снах я давно знаю, нужно идти в квартиру по расположению, а не по номеру, чтобы попасть домой. Спокойно поднимаюсь на свой этаж, подхожу к своей двери… и слышу внутри шум. Кто же там? Стучу в дверь, и, кажется, начинаю понимать этот сон, когда изнутри мне отзывается закипающий чайник. Начинаю колотить как сумасшедший, и слышу недовольные крики.

Да, приснится же такое… Может, и дверь в этом сне не заперта? Надавливаю на ручку, захожу – и действительно, вижу себя же на балконе, очень смешно вытягивающего шею и вращающего головой на ней. Но я же сейчас упаду! Бегу к самому себе и пытаюсь предотвратить неловкость, хватаюсь за себя, и по инерции переваливаюсь с двойником через перила балкона.

Ну, хотя бы понятно, что делать дальше. Двойник поднимается и идёт домой, меня так и не замечает, я иду следом, но отстаю, а можно было бы поглядеть, как я предыдущий разглядываю номера квартир на втором этаже. Но как же предыдущий я поднялся? Сейчас в подъезде оба лестничных пролёта второго этажа ведут вниз, и ни один не ведёт наверх, хотя сама площадка третьего этажа никуда не делась. Кое-как, с подтягиванием, как на физкультуре, впихиваю себя на свой этаж, и замечаю, как нижние лестницы не то осыпаются, не то исчезают за мной. Чёрт с ними, мне нужно домой, и я успеваю заметить, как я предыдущий колотит в заветную дверь и заходит. Надо же их обоих удержать! Одним прыжком осиливаю коридор, врываюсь в квартиру и на балконе на полном ходу втыкаюсь в обоих своих доппельгангеров, и на этот раз в траву под балконом мы вонзаемся уже втроём.

Наяву такое было бы очень досадно, а во сне воспринимается как что-то чуть неловкое, но в целом обычное. Двойники гуськом идут в подъезд, я собираюсь следовать, и замираю. Из освещённого окна первого этажа на меня уставилась седая старуха, в обычном для старух старомодном костюме, с заплаканными глазами, и смотрит, не отрываясь, а я, в свою очередь, не могу отвести взгляда от неё. Очень странно, если это мой сон, то почему мне по-настоящему не по себе? Я облизываю внезапно пересохшие губы и заставляю себя говорить. Голос срывается то на хрип, то на визг.

– Гражданка, вы чего смотрите, не спите?

– Да хочу на могилку свою посмотреть, как же без этого мне уснуть.

Улыбается, а на глазах слёзы.

– А что она, здесь?

– Да откуда ж мне знать, где она? Я же тут заперта! А сам-то ты чего здесь?

Дурость. И неприятно. Особенно когда в окне гаснет свет и старуха тотчас исчезает. Догоняю доппельгангеров, точнее пытаюсь: они уже где-то в дебрях меняющегося подъезда, и вижу только спину последнего. Все лестницы на месте, но на первом этаже нет номеров квартир. Предыдущий я медленно крадётся вверх и исчезает за поворотом третьего этажа. Но сейчас я не иду за ним: на этом третьем этаже все номера квартир из одной цифры, и надо проверить, не моя ли квартира с привычным номером, но на другом этаже, и я поднимаюсь на четвёртый. Лестница ведёт ещё дальше, но упирается в потолок. Этот этаж – последний, здесь длинный, полутёмный коридор с единственной дверью, в том месте, где по планировке должна быть моя. Она старая, с потёртой дутой дерматиновой обивкой, номера нет, рядом старая кнопка звонка. Я нажимаю на ручку, не заперто.

В комнате абсолютно темно, только стыки стен с полом и потолком еле заметно пульсируют красным. Когда я вхожу, пульсация на пару секунд замирает, и разгорается с новой силой. В её мигании прорисовываются очертания комнаты: она пустая, с пёстрыми обоями, в дальнем углу в кресле кто-то полусидит-полулежит. Мигание переходит в мерцание, свет всё ярче выдаёт интерьер, и постепенно становится видно, что на обоях – не заводские рисунки. Они полностью исписаны: блеклая прерывистая линия карандаша, яркие росчерки шариковой ручки, меняющаяся лента перьевой. Стены, пол, потолок, кресло. Везде буквы, слова, предложения. Под ногами хрустят письменные принадлежности: карандаши, ручки, перья. В дальнем темном углу сидит человек, и медленно, устало, поднимает голову на звук. Я остановился.

– Кто здесь? Ещё один? Когда же всё это кончится… Я же больше не пишу, можно, чтобы уже всё, ну пожалуйста? Что мне ещё надо сделать?

Он вертит головой, и я вижу, что в его глазах торчат пучки карандашей. В комнате становится светло, но не для того чтобы он видел. Чтобы я видел. Но я выбегаю и захлопываю дверь за собой. Я всё ещё стою перед дверью в мерцающей красной комнате с исписанными стенами. Я выбегаю из неё и захлопываю дверь за собой. Я всё ещё стою перед дверью в мерцающей красной комнате с исписанными стенами. Я выбегаю из неё, слыша за спиной хлюпающий звук удара в плоть и сдавленный стон, и захлопываю дверь за собой. Подъезд. Мчусь вниз по лестнице, перепрыгивая ступени, и безошибочно узнаю свой этаж: на нём многие я, многократно и одновременно, входят в свою квартиру с моим номером. Я почти догоняю последнего и вбегаю сразу за ним, врезаясь в нескольких себя. Следом вбегает ещё несколько меня, вколачивая внутрь толпы, как во внутренности вечернего трамвая, затем ещё несколько. Последний еле втискивается, закрывая за собой дверь. Горница заполнена. И мы, спрессованные, галдящие, начинаем перемешиваться, распадаясь на части, расползаясь на кусочки.

И вот я рассредоточен по всей комнате, перемешан с остальными моими версиями, я потерялся и не знаю, кто из нас настоящий, первый, а кто копии, если это вообще ещё важно. Мы все растерзаны на такое количество мелких частиц, что моё сознание, каким-то чудом сохранившееся, теряет идентификацию себя с каким-бы то ни было конкретным куском влажной плоти. Моё сознание перестаёт осознавать время. Мы зависли в бесконечности, в этом плену, мы взвесь в розовой пузыристой каше, мы этот первичный бульон, и мы пытаемся дотянуться друг до друга, сами до себя, отращивая новые органы осязания и познания, пытаясь нанизать себя на эти красные нити и на новый смысл.

Когда-то, не знаю, через тысячи лет, или сразу, дверь распахивается, и в нас, в комнату, заполненную полупрозрачным месивом, вбегает, влетает, впечатывается ещё один я, с горящими глазами, с ненавистью и злобой во взгляде. Он начинает захлебываться и кричит что-то неразборчиво, его легкие и пищевод забиваются кровавой жижей, изо рта выходят пузыри, видно, как он раскрывает рот и хрипит. Этот хрип всё больше принимает очертания нормальной, человеческой речи. Я всматриваюсь в его губы, инстинктивно пытаясь читать по губам, и в ужасе понимаю: это не я. Он высокий, костлявый, из глаз его торчат карандаши. Его голос становится всё звонче, всё чётче, бормотание наконец начинает складываться в слова. И я начинаю их различать:

– Хватит, перестань! Хватит! Хватит это читать! Перестань наблюдать за мной, ты что, не видишь, что это я умираю, а не ты? Оставь меня здесь, это моя смерть! Убери мои буквы от своего лица! Дай мне умереть! Воооооон!”

“Я открываю глаза, резко сворачиваю файл и вскакиваю от своего "Пентиума", в ужасе прислушиваясь к тому, как в моих ушах гаснет крик, только что разрывавший барабанные перепонки, хотя я его всего-навсего прочитал. Ну и немного задремал, пока читал. Не думал, что при совке сочиняли такие винрарные крипипасты. Копирую текст, почти не глядя, и отправляю вам на зацен, дорогие читатели, это было слишком жутко. Надеюсь, вы не будете сильно меня ругать за некоторые опечатки при наборе, перечитывать я это не хочу. Хорошо, что конец рассказа я набрал в начале, и сейчас уже не помню, чем именно он закончился. Картинки подходящие искать нет желания, поэтому трафф под катом незначителен".

Резкий стук в дверь отрывает меня от погружения. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Телефон давно выключен и смирно лежит рядом. За окном из-за холмов медленно выкатывается рассвет, дома напротив еле освещены, и стены в квартире розоватые. Первые машины начинают гудеть, прогреваясь и резонируя с коробкой бетонных многоэтажек. Глаза болят, чего и следовало ожидать после ночи за чтением. Зевая, иду на кухню кипятить воду, чтобы развести кофе. Вода закипает, я выскребаю ложкой стеклянную банку, аккомпанируя гулу электрочайника. Наконец чайник закипел, и я банка на месте в шкафу. Откуда тогда этот шум?

Дверь. В дверь всё ещё стучат, стук пробивался сквозь звуки окружения к моему слуху, но сейчас всё стихло, и птицы, и люди, и машины, и только стук в мою дверь остаётся в центре мироздания, и я больше не могу его игнорировать.

На ватных ногах дохожу до двери и, не глядя в глазок, открываю. За порогом, где, по преданиям, наши предки хоронили своих предков, стоит старуха, та, что искала свою могилу, я видел её в рассказе, то есть во сне… только как я мог её видеть, если я только читал про какую-то старуху, откуда я знаю как она выглядит? Значит, видел? Я хватаюсь рукой за дверной косяк и стараюсь не упасть. Она отводит глаза и тихо произносит:

– В комнату эту его, заходил?

Я молчу, ноги предают меня и я сползаю на пол.

– Эх, зря. Ну, уже понял, что тоже здесь останешься, даже когда закончится рассказ?

За окном негромко, но больно скрежещет железо по асфальту, проводя окончательную, непроходимую линию из пробелов, за которую мне никогда не выбраться.

– Также в ближайшее время на окна закрепят решётки, для уменьшения статистики летальных суицидальных случаев по организации.

За окном ветер гонял пыль по пустому внутреннему двору, окружённому колодцем офисного здания. У стены напротив кто-то курил, в очевидно неположенном месте. Борисов нахмурился и вернулся к двери.

– Основное изменение для вашего отдела – это усиление. Расчёты показали, что ваш сектор необходимо усилить на одну седьмую. – С этими словами Борисов поднял пакет над столом, содержимое с грохотом высыпалось на дерево. Надя привстала и попятилась. Лёша, Сергей и Потапов не шевелились. Эмоции, если и были, копились, как вода на плотине. На столе лежали две кровоточащие руки, нога и нижняя челюсть. – Это примерно необходимая седьмая часть сотрудника, которая повысит эффективность отдела. Есть вопросы?

– Нет вопросов, Михаил Сергеевич, – сказал Потапов и смущённо скрипнул креслом.

Борисов улыбнулся в паркет, пожелал хорошего рабочего дня и вышел. Офис 512 несколько секунд оглушённо молчал, но по плотине уже шли трещины.

– Там… там правда… ну… т… тело? – Надя стояла в дальнем углу у окна, всё так же вжавшись в стену.

Потапов снял очки, привстал, протёр от пота, надел и сел обратно. Сергей медленно подошёл к “новому сотруднику”. На столе валялись настоящие человеческие обрубки, скалилась челюсть, с них сочилась кровь. Сергей присмотрелся, принюхался и медленно кивнул.

– Свежие, вроде.

– Выкинь. – Лёха уже пару минут барабанил пальцами по столу и притоптывал ногой.

– Нельзя. Борисов же принёс. Не наше, – пояснил Потапов, как старший. – На балансе наверняка. Компьютер ты же не выкинешь?

– В смысле на балансе? Это? Ты прикалываешься?! – Надя была готова сорваться в истерику.

– Тут даже коты на балансе, – буркнул Сергей, изучая вещи на столе. – Всё учтено, записано, стержень от ручки просто так не выкинешь. Ты позавчера служебку писала, выбросила упаковку от бумаги в том месяце, и в ведомости отходов не отметила.

– И что, нам надо как-то коммуницировать с… этим? – Лёха перестал отстукивать ногой ритм. Остальные молчали.

– Без понятия, – подытожил Потапов, протёр очки и вернулся к работе. Сергей медленно вернулся на свое место, посматривая на конечности, будто они вот-вот задвигаются и нужно будет что-то предпринять. Что именно – он не знал, но убеждал себя, что будет готов. Надя разъединилась со стеной, хватаясь за неё руками дошла до стола и достала валерьянку из тумбочки. Лёха нервно постукивал пальцами ещё пару минут, пока не почувствовал взгляд Потапова, и перешёл на обкусывание губ.

Офис 512 в молчании и под запах валерьанки доработал до конца рабочего дня. Конечно же, все поглядывали на сложенные куски мяса и челюсть, гадая, кому они принадлежали. В рабочих переписках вскользь упоминались изменения и реструктуризация, но конкретики ни у кого не было. Потапов предложил подождать определённости: презентацию, разъяснения и инструктаж. Сослался на то, что на своём веку всякое здесь видел, и как электрики за сгоревшие пробки забирали сотрудников на неделю в неизвестное место, и как в отпуск уходили через розги по ладоням, но всё было временно и в итоге работа возвращалась в нормальное русло. Может завтра они придут в офис, а "пятого" уже нет, забрали. Перевели. Да и зарплату повысить собрались, такого года три не было. Плотина немного восстановилась коллективными усилиями, хотя напряжение осталось.

***

На следующий день первым пришёл на работу Сергей. Части тела всё так же лежали на столе. Запах протухшего мяса заполнял офис, отвлекал, путал. Сергей собрался проветрить комнату, но окно оказалось заваренным обещанной решёткой с другой стороны, и рама, открывающаяся наружу, почти не двигалась, показывая лишь небольшую щель.

– Пишу по собственному, с завтрашнего дня, – тихо, скорее для убеждения, сказал себе Сергей, распахнул дверь и включил чайник. Шум бурлящей воды отогнал дурные мысли. Начинался новый рабочий день, как Сергей надеялся – последний на этом месте.

***

Борисов, с тёмными кругами под глазами, в мятой белой рубашке с закатанными рукавами, в ярко-красном галстуке, со свёрнутым строительным мешком в руке, открыл дверь и зашёл в офис 512. Все работали молча и, когда дверь открылась, уже готовы были слушать. Сергей держал ладони на своём заявлении, аккуратно, на белых местах, чтобы не смазать краску и свою подпись. Надя крутила в руках флакончик валерьянки. Заметно поседевший за ночь Потапов снял очки. Лёха убрал подёргивающиеся руки на колени.

– Как мы и ожидали, изменения уже благотворно сказались на повышении производительности вашего отдела, ночная статистика показала, что выработка в среднем по отделу за вчерашний день увеличилась на тринадцать процентов, а время нахождения на рабочем месте – на сорок шесть. – Борисов покосился на стол “нового сотрудника”. – Не без влияния наших решений по реформированию штата. Мы попробуем ещё одно небольшое изменение, учитывая успехи. Ввиду небольшого перераспределения по вашему отделу будет снижена входящая нагрузка, соответственно штат придётся уменьшить на треть, чтобы избежать нерационального расходования человеческих ресурсов. В Разместилище при кассе уже провели подобное сокращение, тоже на одну треть, и довольно успешно, судя по результатам. По аналогии с этим опытом и осуществим изменения в вашем отделе, до обеда сегодняшнего рабочего дня. Освободившиеся ресурсы временно образуют новый подотдел, делать нужно будет почти то же самое, подробный инструктаж будет уже по новому месту. Есть вопросы?

Потапов кашлянул, Борисов перестал “считать вагоны” на полу и уставился на него тяжёлым взглядом. Остальные тоже смотрели на внезапно вспотевшего Потапова. Он, внятно и разборчиво произнося каждое слово, произнёс:

– А сколько было сотрудников в Разместилище?

– Один, – ответил Борисов, не мигая. Надя охнула, и в образовавшейся тишине все очень хорошо расслышали, как с галстука Михаила Сергеевича, заглушая гудение кулеров, капнула на деревянный пол алая густая капля. А в офис 512 уже заходили люди в брезентовых фартуках с ножами и пилами в мускулистых руках.

Догузов удивлённо посмотрел в обе стороны – ни одной машины не приближалось, даже вдалеке, только из-за сквера доносился привычный шум шоссе. Между мячом и пацаном было всего метров пятнадцать послушания. Многовато для пенальти, маловато для штрафного удара.

– Ноги бережёшь, Роналдо?

– Правильно не Роналдо, а Роналдиньо, – надежда российского футбола отважно поправил взрослого, но шагнуть на проезжую часть не осмелился.

Догузов дошёл до мяча и несильно задел его ногой, но тот срезался и покатился не в ту сторону, рискуя попасть под редкий автомобиль. Догузов ругнулся – про себя, чтобы не подавать плохой пример, и пошёл догонять. Несколько неуклюжих попыток укрощения, несколько грязных брызг на недавно чистых ботинках, несколько воспоминаний о детстве, и, наконец, меткий удар мыском – и мяч летит куда надо.

– Русский пыр не знает дыр! – сообщил пацан и побежал догонять мяч на площадку, к заждавшемуся его забору. Догузов несколько секунд послушал ритмичные звуки удара мяча о сетку-рабицу и внезапно встретился глазами с Валентином, всё так же стоящим у подъезда. Догузов ускорился и скрылся в сквере.

Сквер ласково обнял тенью и услужливо заменил шум отдалённого шоссе на пение птиц. Главная аллея не отличалась оригинальностью, под зелёными сводами стояли скамейки и мусорные урны. Вдалеке сидел высокий собаковод в кепке с маленькой чёрной кляксой на поводке. Догузов расслабился и засунул руки в карманы пальто, стал что-то насвистывать. Руки нащупали пустоту, и в этом было что-то неправильное. Догузов остановился, пошарил ещё, будто пытаясь найти скрытый кармашек, или дыру в подкладке. Он проверил внутренний карман пальто, затем брюки. Ключей нигде не было. Догузов резко повернулся на пятках и сказал:

– Вот чёрт!

Пацан продолжал тренировать забор. Увидев Догузова, он перестал бить по мячу. Валентин прятал руки в карманах и украдкой посматривал на соседа. Когда Догузов поравнялся с ним, прозвучало еле слышное: “кошелёк или жизнь?” Догузов резко повернулся к Валентину.

– Что?

– Кошелёк или ключи? – Валентин устало щурился от неудобного солнца. – Забыл, говорю, что?

– Ключи, – ответил Догузов. – Ключи, мистер Холмс. – Валентин медленно подошёл к входной двери, вынул из кармана домофонную “таблетку” в пластиковой оправе и открыл дверь.

– Сэр, – Валентин оскалился и картинно указал на проём.

Связка ключей торчала из замка неуместным, неприятно цепляющим взгляд заусенцем. Догузов проверил, что дверь заперта, и вытащил ключи. Подумал, не забыл ли что ещё, и снова отпер дверь. Звук железного щелчка пролетел по гулкому подъезду, оседая на обивке. Догузов нажал на дверную ручку и тут же ощутил, как сильно тянет в области солнечного сплетения, под рёбрами, тянет на улицу, тянет доделать неоконченное дело. Он не любил опаздывать, сильно не любил оправдываться за опоздания и ненавидел вспоминать свои оправдания. Не открывая, запер дверь, подёргал ручку, проверяя, и пошёл на улицу.

Снаружи Догузов незаметно потрогал ключи сквозь карман пальто, и покосился на Валентина. Тот перестал мять сигаретную пачку в руках и сказал:

– Мистер Лестрейд.

– А?

– Не Холмс. Мне всегда нравился Лестрейд. – Валентин повернулся к Догузову. – Главный инспектор Скотланд-Ярда. Он волочил всю уголовку Лондона, все кражи, все убийства, изнасилования, всю эту грязь, управлял штатом полисменов, не самых ответственных и умных людей Британии, выбивал деньги из казны на оружие, на лошадей, позже – на автомобили. Развивал следственное дело, занимался работой с фактами, с уликами, собирал базу данных, бумажную ещё. За оклад. А Холмс только левачил, работал только с богачами, гонорары заряжал – мама не горюй. Часть заказов ему скидывал именно Лестрейд, подкидывал очевидные загадки, уже раскрытые им и его замами дела, чисто чтоб посмотреть, как этот опиумный будет их решать. Часто, когда Холмс заходил в тупик, появлялся Лестрейд, отыгрывал дурачка и разбрасывался подсказками. Ты же помнишь, и в книге, и в фильме, когда Холмс и Ватсон пытались стибрить документы, пошли на свой первый “скачок” и облошились по полной, следов наоставляли? Ватсон ещё руку порезал о стекло. Представляю, как Лестрейд забавлялся, называя их приметы в их же озабоченные лица, когда пришёл к ним якобы за помощью в расследовании. – Валентин перевёл дыхание. – Именно Лестрейд был главным врагом Мориарти. Тот ведь знал и имена Холмса и Ватсона, и где они живут, все это знали, номер дома на Бейкер-стрит любой назовёт, ночью разбуди. Но почему он их не убил, не пристрелил из окна, хотя была куча возможностей, не взорвал, ни разу не отравил им, мать его дери, чай? Потому что он был джентельмен? Неа. Потому что они были ему не опасны, и не интересны. А где жил инспектор Лестрейд? М?

Догузов с сожалением смотрел на Валентина и не перебивал. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться – тому очень нужно выговориться.

– Думаешь, я гоню? Есть такой анекдот, Холмс спрашивает Ватсона, как вас зовут? А тот отвечает: Доктор. Анекдот для невнимательных. Уже в первой книжке упоминается имя Ватсона — Джон. Джон Эйч Ватсон. Даже начало отчества есть. А какое было имя у Лестрейда? Кто-нибудь помнит?

Валентин с уничтожающей все сомнения ухмылкой победителя развел руками и оглядел двор, детскую площадку, выцветшие качели, гнутые брусья и юного футболиста, слушающего незнакомую сказку.

– Роберт он, – буркнул Догузов с обидой, тем не менее понимая, что в его возвращении Валентин невиновен. – Бобби. Наверное. Откуда ты этого понабрался?

– Времени на работе до хрена, читаю много. И нашлось время подумать. Бывало такое? – Валентин больше не улыбался. – А тебе, чай, тоже на работу пора? Давай, про деньги не забывай.

Сквер укрывал и от двора, и от жаркого солнца. Догузов уже не раз с досадой подумал, что пальто сегодня лишнее, но прохлада длинного зелёного коридора прогнала эти мысли: пришлось даже застегнуться. Приближалась скамейка с высоким человеком в кепке. Он сидел спокойно, собака под скамейкой, где-то за человеческими ногами, тоже была спокойной, и Догузов, поравнявшись с парочкой, мельком взглянул на них и одобрительно обронил:

– Как погодка?

– Холодная, – негромко ответил собаковод, не двигаясь с места, и поводил шеей в высоком воротнике. Догузов счёл это ещё одним знаком спокойствия. Сквер заканчивался, в конце тоннеля виднелись переход через многополосную дорогу, группа людей у него и нескончаемый поток машин.

Светофор горел красным для пешеходов светом. Мимо проносились с рёвом автомобили, каждый человек в них куда-то спешил и не собирался уступать своё место в этой личной гонке. Догузов подошёл к переходу и уставился на светофор. Тот не желал менять цвет, и Догузов стал оглядываться на переговаривающихся рядом людей. Слева стоял Шильнов, сухой мужчина лет шестидесяти в костюме, и улыбался. Кажется, он приходился Догузову кем-то вроде начальника, но не прямым, а из другого отдела. Догузов не помнил, чтобы они пересекались по работе, и непосредственно перед Шильновым он, кажется, ни разу не отчитывался, но тот явно был на пару должностных ступеней выше. Собрав все эти данные в один неполный пазл, но не вспомнив ни имени, ни отчества сослуживца, Догузов выдал:

– Доброе утро.

Шильнов, продолжая улыбаться и глядеть на коллегу, медленно закрыл глаза и открыл.

– Догузов.

Догузов кивнул.

– До-гу-зов, – зачем-то повторил по слогам Шильнов. – У вас есть сигареты?

– Нет, извините, – Догузов попытался неловко улыбнуться. – С вечера закончились.

– А вас не затруднит прямо сейчас взять мне пачечку? С фильтром. И себе возьмите.

– Да вот уже у работы хотел взять, опаздываю, неудобно, – замялся он. Разгоралась внутренняя битва: быть на побегушках у чужого начальника не хотелось, но курить хотелось сильнее.

– Да вот же киоск стоит, вы постоянно по утрам мимо него пробегаете, не замечая, а иногда замечаете. Не дырявьте так взглядом светофор. Перемены ещё долго не будет, я этот такт хорошо знаю.

Догузов огляделся, и действительно только сейчас увидел около сквера утопающий в зелени киоск. Он решил, что начальник другого департамента – просто коллега, а коллега, подсказавший, где добыть сигарет – почти приятель. Битва закончилась.

– Вы не волнуйтесь так за своё опоздание, ничего страшного не случится, всего-то несколько минут. Если очень захотите, можете попросить, и я возьму вашу вину на себя. – Шильнов сказал это негромко, но люди, стоящие рядом, внезапно замолчали и посмотрели на них. "Почти приятель" уже улыбался очень широко, но сейчас улыбнулся еще шире, превращая радость в маску. – Смертельно хочется курить.

Догузов коротко кивнул и подошёл к киоску. Постучавшись в маленькое окошко, полез в карман за деньгами. Окошко распахнулось и обнажило фрагмент рыдающей продавщицы. Её плечи тряслись, она вытирала покрасневшие глаза ладонями и рукавами, но слёзы не заканчивались. Негромкий плач ранее заглушался закрытым окошком, шумом автострады, но сейчас скопившееся горе выплёскивалось наружу, впадая в автомобильную реку, заливая всё вокруг — асфальт, свисающие ветви, сознание Догузова.

– Женщина, – смущённо позвал Догузов. В ответ звучали только рыдания. – Женщина, у вас всё в порядке? – Рыдания стали переходить в истерику, становились громче, Догузов стал слышать их почти так же, как дорогу. Он напрягся. Всё сегодня его задерживало, события были вроде обычными, но в целом они складывались во что-то ненормальное и утомляли этим.

– Мне две пачки вон тех, с фильтром, – сказал он. Пачки тут же появились из влажного и громкого сумрака. Догузов всё ещё рылся в карманах, но никак не мог найти кошелёк. Догузов внезапно вспотел. Он не помнил, сколько там было денег, но там должна быть крупная сумма. Он огляделся около себя, но кошелька не обнаружил.

– Я сейчас, я за деньгами схожу, сейчас вернусь! Не отменяйте чек! – Щелчков кассового аппарата не было слышно, но Догузов хотел верить. Он рванул от водопада слёз обратно к автомобильной реке, к переходу, но уже в нескольких метрах увидел, что кошелька нет среди нескольких пар ног. Не останавливаясь, он заложил дугу и побежал в сквер, внимательно разглядывая дорогу. Пробегая мимо собачника с собакой, он притормозил и спросил:

– Вы, извините, кошелёк не видели? У меня не выпадал?

– Холодная, – механично ответил собаковод и повёл шеей, всё так же глядя перед собой.

Ненормальный. Хорошо, собака не залаяла на бегуна. Бег давался нелегко, красивая обувь уже натирала ноги, пальто разогрелось как духовой шкаф, в голове стоял беспричинный плач, разламывающий, наряду с забывчивостью самого Догузова, всё утро как печенье для завтрака, и вдобавок каждое тяжёлое падение ногой на землю отдавалось болью в затылке. Догузов одолел сквер и выскочил в тёплые объятия двора. Псевдобразилец будто нарочно бил мячом об забор сильнее и шумнее обычного. У приближающегося подъезда стоял Валентин, мял сигаретную пачку и ждал контакта. Он предусмотрительно пошёл к двери, но Догузов уже доставал ключи на бегу. С разбегу хлопнув магниткой по домофону, он рванул на себя дверь, рискуя сломать доводчик, и оказался в подъезде. На лестнице, между пролётами, лежал его кошелёк. Он схватил его и побежал прочь из подъезда. На выходе яростно обернулся к подошедшему Валентину, собираясь сорвать злобу за просаженное утро, но убитая надежда в глазах соседа осадила его.

– Сигарет, взять, не смог, вот, выпал, – выпалил Догузов на пяти коротких выдохах. – Я побежал.

Уже в сквере, сближаясь с сидящим собаководом, Догузов перешёл на шаг и подошёл к нему. То ли хотел несусветно обрадовать обнаружением кошелька. То ли ещё что, он не мог себе этого объяснить. И только сейчас увидел, кого тот выгуливал. Догузов встал как вкопанный, хотя ему дико захотелось бежать, очень быстро. Под скамейкой слегка подёргивалась расплывчатая клякса насыщенного чёрного цвета. Она выглядела как будто в расфокусе, у неё не было чётких границ, очертаний, она меняла глубину и форму, её нельзя было увидеть целиком, каждым отдельным взглядом выхватывались только отдельные части. И только сейчас стало видно, что это пятно продолжалось из ноги сидящего, и когда-то было его ступней в ботинке. Догузов в ужасе перевёл взгляд на человека. Тот, будто почувствовав, медленно приподнял голову. Догузов ожидал увидеть всё что угодно — клыки, черноту зрачков, гудящее в глубине глотки пламя, но под кепкой оказались самые обычные голубые глаза с желтоватыми белками глаз и красным кракелюром сосудов, мёртвой хваткой впившиеся в глаза Догузова, и морщинистое, древнее, измождённое лицо, покрытое редкими всплесками седых зарослей.

– Холодная, – сказал старик и поводил шеей по высокому воротнику.

***

Догузов глотал раскрытым ртом воздух, чувствовал себя выброшенной на берег рыбой и смотрел на закрытое окно затихшего киоска, держа кошелёк в руке. Сигарет не было на прилавке, не было на полу. На стук никто не отозвался. Он медленно пошёл к светофору и от неожиданности чуть не выронил кошелёк: у перехода, около заметно увеличившейся группы людей, всё так же у самой проезжей части стоял, повернувшись к нему, Шильнов, смотрел на него и улыбался. Догузов, с поникшей головой, как провинившийся школьник, потерявший несделанную домашнюю работу, подошёл к нему. Шильнов медленно разложил свою улыбку на атомы разочарования, заложил руки за спину и отвернулся к дороге.

– Устали?

Подсыхающий Догузов молчал, ему было неловко, ему было непонятно, он не знал, что сказать. Происходило что-то неуловимое, что он не мог ухватить, не мог собрать в единое целое. Обрывки мыслей мелькали в голове, внимание зацепилось за самую близкую.

– Перейти бы побыстрее.

Шильнов странно забулькал, и Догузов, очень осторожно, покосился на него, приготовившись бежать. Но Шильнов всего-навсего негромко смеялся, пряча смех губами.

– Догузов, вы другую сторону-то вообще видели?

Автомобили неслись на огромной скорости по многополосному шоссе. Одна полоса, вторая, третья, за ней должна быть встречная, а, нет, четвёртая, ну да, широкая трасса, вон и пятая, машины несутся, шестая, за ней отбойник, нет, нет за ней отбойника, седьмая, чёртова фура, сбился, четвёртая, пятая, шестая, седьмая, за ней что, восьмая? а встречка? а там, дальше, вон, это, погодите, это что, нет, а как?.. сколько ещё, не видно, а там, около десяти, даже больше, пятнадцать… восемнадцать… двадцать… это нет, это машины, а за ними… нет, не может быть… где-то за ними… там же кроме них… а где тогда?

– …тоже устал. Бесконечно устал. Но, думаю, это можно выносить вечно, пока что у меня получается, да и вы изредка всё-таки удачно доходите до киоска… – Шильнов что-то говорил, но Догузов снова перестал его слышать. Голова кружилась, и он схватился за рукав Шильнова, чтобы не упасть. Страшная мысль закралась в его голову, он помусолил её немного и решился озвучить, пока приближалась следующая, более страшная.

– Скажите, а красный свет тут давно? Пока вы меня ждали, он менялся?

– Вы правда не помните? Как же это замечательно. – Шильнов улыбнулся и закрыл глаза. – Каждый раз удивляюсь, как избирательно здесь работает память. Ну, если подумать, вы же тут и двух лет ещё не пробыли, может, именно поэтому… Да, интересно. Ну да, эта группка здесь меньше года, так им каждый день как новый… Фамилию мою уже запомнили? – Догузов кивнул на понятную часть вопроса. – А имя? Нет? А где работаете? Хотя неважно.. .Но что я вредничаю, ну повторю ещё несколько раз, история недолгая. Да я и сам не всё знаю. Красный здесь очень давно. Вы даже не представляете, сколько. На моей памяти он менялся всего раз, и то на жёлтый. На вашей – не должен был ни разу. Вы сами как давно были на той стороне? Вы правда не понимаете, насколько здесь, в этой ситуации, нелогичен, – Шильнов слегка пожевал губами, будто пробуя слово на вкус, – зелёный?

– Зелёный? – Догузов пытался вспомнить уже несколько минут, что же находится на той стороне дороги, куда он так рвался, но не мог. Он вытирал внезапно вспотевшие ладони о пальто. Там должна быть стальная лестница перехода через ещё одно шоссе. Кажется. Потом долгий тротуар с пыльными деревьями. Вроде не очень широкий. Потом несколько желтых пятиэтажных зданий… или десяток розовых двухэтажных. Потом здание фирмы, массивные ступени в обрамлении колонн. Или со стальными поручнями? Большая аляпистая вывеска прямо поверх цветной штукатурки, или маленькая аккуратная табличка под стеклом на двери? Образы появлялись, расплывались, не оставляя чёткой и незыблемой картины. Он всё вглядывался сквозь проезжающие авто, но видел только полосы, стальные бока, крыши, и клубы пыли со смогом пополам вдалеке. Его толкнули, он посмотрел назад. У “зебры” стояла уже приличная толпа, и люди подходили ещё, заполняя всё свободное пространство рядом, задние медленно, но верно уплотняли ряды, пробегали шепотки недовольства, и все они ждали, но не помнили.

– Зелёный, – повторил кто-то рядом тихим звонким голосом.

– Зелёный, – отозвался другой, погромче, подальше и поглуше.

– Зелёный, зелёный, – пронеслось по рядам. Догузов, не веря, вытаращился на светофор, красный, как и раньше. Ничего не поменялось. Он ожидающе глянул на Шильнова, тот улыбался с закрытыми глазами и сведёнными за спиной руками, неслышно шевелил губами, качал головой. На краю тротуара.

– Зелёный, зелёный, зелёный! Зелёный! – шум нарастал. Сзади наседали. Догузова опять толкнули, и он чуть не полетел на дорогу. Злобно и сильно толкнул в ответ. Толпа отпружинила в Шильнова, тот качнулся. Догузов потянулся к нему уверенной рукой, но гладкая ткань чужого пиджака выскользнула из потной ладони.

Красный полупрозрачный веер быстро развернулся и медленно сложился, накрывая Догузова, авангард толпы и ещё кувыркающиеся части тела, только что бывшие Шильновым. Визг тормозов, удар бампера о столб, звон стекла, запах горелой резины. Лёгкий солёный привкус на языке.

***

Семёновский уже несколько часов смотрел покрасневшими глазами на болтавшееся из стороны в сторону грязное пятно прицепа. Фура перед ним неслась в правом ряду с такой скоростью, что обогнать было сложно, да он и не пытался. Он гнал и гнал свой седан, он очень не хотел опоздать, но и спешить на дороге было нельзя. Он держался чуть правее, чтобы пропустить автомобиль, мигающий в спину. Краем глаза он увидел у дороги опасно шевелящуюся группу людей, и услышал глухой удар по капоту, лобовое стекло окрасилось красным, машину чуть повело. Семёновский резко вырулил на пустой тротуар за толпой, чтобы не влететь в плотно идущий слева ряд машин, прокрутился по горизонтали, гася скорость, и через пару десятков метров мягко вошёл в фонарный столб.

Когда звон в ушах стал проходить, он увидел человека, вытаскивающего его из автомобиля, усаживающего на какое-то пальто, постепенно в звоне стали проявляться слова.

– …скорую! Какой телефон у скорой? Помнишь номер скорой?

Семёновский посмотрел на повреждённую машину, частично без стёкол, где-то внутри валялся его телефон.

– Надо что-то делать! Надо в больницу! Сейчас машину поймаем!

Семёновский ошалело переводил взгляд с окровавленной дороги на Догузова, на галдящую толпу людей, так и стоящую метрах в пятидесяти от них, около зебры. Голова его была как в тумане, ехать никуда не хотелось.

– Куда… больница… Какая? А ты, что… что здесь делаешь?

Догузов схватил водителя за грудки и открыл рот, чтобы наорать, но осёкся. Он тоже не помнил рядом ни одной больницы. Он не мог вспомнить ни одного маршрута до какой-нибудь поликлиники, хотя эти и другие государственные постройки точно были неподалёку, в паре кварталов. Осколки окружения никак не склеивались в его голове в цельную карту. Он смотрел на Семёновского, Семёновский смотрел на него, и, кажется, они начинали друг друга понимать.

– А ты, вы… куда ехали? – Догузов отпустил рубашку Семёновского и разгладил. – И откуда?

Тот открыл рот, но ничего не сказал и закрыл.

– Я… я… не… знаю, – прошептал он.

– Что? – не расслышал, или не захотел услышать Догузов.

– Я не знаю, – немного увереннее повторил водитель. – Просто ехал. Еду, сколько себя помню. Я ехал и ехал, я не останавливался. Я ни… давно не останавливался, просто ехал. Ехал и ехал… давно, – Семёновский стал беспомощно оглядываться, пробежал глазами по скверу, по пятиэтажкам. – А ты, ты, вот шёл, куда? И откуда? Твоя машина где? И их машины? Вы давно так, без машин? – Семёновский сыпал вопросами, ждал ответа, но дождался только гула в голове, сел на землю и закрыл руками глаза.

Догузов слушал и переставал понимать происходящее, произошедшее и происходившее. Реальность ускользала от его мыслей, как рукав Шильнова из ладони. Он пытался восполнить все белые пятна в памяти, которые оправдывал для себя спешкой, суетой, какими-то сиюминутными делами, но получил только резкую боль где-то сразу за глазами. Он не помнил, что находилось внутри его квартиры и как он выходил из двери. Он не помнил, что это за город, кроме отдельных его частей. Он не мог вспомнить, в чём заключалась его работа, где она находилась, кем он работал, какого цвета были стены в его кабинете, и был ли сам кабинет. Он не мог наверняка вспомнить, видел ли он Шильнова где-то кроме этого перехода. Он не помнил собеседование в компании. Он не мог вспомнить, когда и как получал за работу деньги. Он не помнил своего отчества. Он помнил только сегодняшний путь от двери до светофора. Путь, который был ему необъяснимо незнаком.

Голова Догузова, переполненная вопросами, гудела, звенела, но не весь звон был внутри. В его кармане настойчиво звонил телефон. Он, всё ещё глядя на машину с сильно помятым капотом, на то, что осталось от Шильнова, на приходящего в себя водителя, достал трубку и нажал кнопку приёма звонка. Из трубки раздался хриплый голос.

– Алло, живой?

– Ва… Валентин? Ну… я… да…

– У вас там что, авария на переходе?

– Да, а ты…

– Много машин?

– Машин? Нет, немного машин, одна, вон там, на тротуаре… В столбе… Да даже и не сильно… Может, и не авария…Остальные как ехали, так и… Слушай, тут прямо передо мной… человека… короче… с работы… или… ну… – Догузов говорил сбивчиво, рвано. Валентин несколько секунд дышал в трубку, его дыхание становилось всё тяжелее с каждым выдохом.

– Машина, в столбе, но не сильно. Вали отсюда.

– Ва… Вали… Валя… Что?

– Садись в тачку и уматывай! Не упусти шанс в этот раз! Она на ходу ещё?

– Ты о чём? В смысле… и… зачем?

– У тебя же у единственного из нас всех ключи есть, мудак! У тебя! Ходишь тут везде, где захочешь… Даже у меня только магнитка от подъезда, а я помню последние восемь лет! Восемь, сука, лет в этой петле, в окно домой залезаю, даже не знаю к кому, восемь лет дальше подъезда отойти не могу, и каждое утро – всё заново! Ты реально не догоняешь, что ключи дают?

Пазл сложился, ломая складывающего. Догузов нажал на кнопку сброса, уронил телефон на асфальт, трясущейся рукой достал ключи из кармана и осмотрел. Ключи были самые разные: с бороздкой, с двусторонней бородкой, четырёхгранные, яркие стальные и из зеленеющей бронзы. Один из них, наверное, мог подойти. Он больше не мог верить ощущениям, ожиданиям, смутным стремлениям. Не мог верить мотивации делать то, суть чего он не помнил, хотеть того, чего он не потрогал. Он мог верить только тому, что знал и помнил именно сегодня. Его тянуло туда, на противоположную сторону дороги, ему казалось очень важным дойти до ускользающей от его сознания цели… но он не хотел. На подкашивающихся коленях он дошёл до искорёженного автомобиля, открыл дверь и сел внутрь. Взялся за руль и до белизны костяшек сжал его – просто чтобы вспомнить это давно забытое ощущение. И память отозвалась краткой картой действий. Он выбрал на ощупь самый маленький ключ из связки, вставил в замок зажигания и повернул, чтобы подтвердить догадку. Машина не откликнулась. Он зажмурился.

– Ши… – Догузов поперхнулся и откашлялся. Он посмотрел на частично уцелевшее окровавленное лобовое стекло.

– Шильнов, я прошу вас, возьмите мою вину на себя. – Он затаил дыхание, снова повернул ключ, и в этот раз автомобиль заурчал. Догузов несколько раз глубоко вдохнул и также глубоко выдохнул. От кислорода слегка закружилась голова. Он сдал назад, оглянулся на дорогу, втопил педаль в пол, послушал свист колёс по асфальту и рванул с места, сходу встроившись в поток и чудом ни в кого не врезавшись. Через несколько километров был съезд, и Догузов не думая свернул на него. Он ехал, пока не понял: за ним никто не гонится. Он остановился, не глуша двигатель, и прислушался. Он слышал только шум мотора, но знал, что где-то подальше, за стёклами машины, шумят деревья, в них поют невидимые птицы, а ещё дальше, возможно, как-то, он ещё не помнил, как именно, должна журчать речка, и он наконец ощутил успокоение, которое должно было сравниться с отдыхом после тяжёлой работы, если бы он мог вспомнить конец рабочего дня. Догузов стал набирать скорость, но теперь он не спешил – он ехал, куда хотел, пусть и не зная, куда.

***

Семёновский убрал руки от усталых глаз. Огляделся. Мчащиеся на ближней полосе автомобили раскатывали какой-то мусор по красному пятну на белой “зебре”. Там же молча стояла внушительная толпа людей. Он встал, инстинктивно подобрал пальто в бурых пятнах, на котором сидел, подошёл к остальным, протёр глаза и посмотрел вверх. Над людьми, над машинами, над дорогой возвышалась красная лампа светофора.