— Кто здесь Разумовский? — прогремела она, окидывая кабинет властным взглядом. — А, ты! Мне сыщика самого лихого надо! Дело государственной важности!
Арсений Игоревич медленно поднял на нее глаза, не выражая ни удивления, ни раздражения. Его спокойствие, казалось, лишь распаляло гостью.
— Агриппина Федоровна Мохова, — отрекомендовалась она, ударяя себя в грудь перстнями пальцами. — Владелица ситценабивной мануфактуры на Пресне! У меня пропажа! Кража! На двести тысяч целковых! Бриллиантовое колье «Утренняя заря»! Фамильное! Застрахованное! — С каждым словом ее голос взвивался все выше.
Разумовский молча указал ей на кресло. Женщина плюхнулась в него, вся пережимаясь от негодования.
— Обстоятельства, Агриппина Федоровна, — мягко, но твердо попросил он. —С самого начала.
История, рассказанная сквозь всхлипы и проклятия, была такова. Ее бриллиантовое колье, ее сокровище, хранилось в массивном, новейшем несгораемом сейфе английской работы, стоявшем в ее спальне. Сейф был заперт. Комната на ночь запиралась на ключ изнутри. Единственный ключ от сейфа висел на поясе у самой Агриппины Федоровны на прочной серебряной цепочке. Утром, отперев сейф, она обнаружила, что отделение для колье пусто. Ни окон, ни дверей взломано не было. Никаких следов. Совершенно невозможно.
— Как призрак прошел! Или колдовство какое! — заключила она, судорожно сжимая в руках платок.
— Кто имел доступ в покои? — спросил Разумовский.
— Да кто?! — фыркнула купчиха. — Лизавета Ивановна, компаньонка моя. Девица тихая, ученная, почитай что родственница дальняя. Вечно с книжкой своей. Да она и мухи не обидит! Племянник мой, Аркадий, приказчик. Делами заводится, доклады приносит. Так он парень деловой, ему не до блях моих! Ну и прислуга... горничная Машка, дворецкий Игнатий... Люди проверенные, верные! Небось, извне кто...
Но ее собственный неуверенный тон говорил об обратном. Она инстинктивно чувствовала, что предатель — среди своих.
Арсений Игоревич откинулся на спинку кресла. Дело о краже из запертой комнаты и запертого сейфа. Идеальная головоломка, способная развеять даже самую стойкую хандру. В его глазах вспыхнул, знакомый Степану, изумрудный огонек азарта.
— Что ж, Агриппина Федоровна, — произнес он, поднимаясь. — Дело и впрямь представляется занятным. Позвольте мне собраться, и мы с вами отправимся на Пресню. Посмотрим на этот волшебный сейф и поговорим с вашими верными людьми.
Хандра окончательно отступила. Начиналась охота на невидимого вора.
Особняк Агриппины Федоровны на Пресне и впрямь напоминал дорогой ларец, набитый до отказа всем, что было модно, богато, но абсолютно лишено вкуса. Позолота на лепнине слепила глаза, бархат на стульях был таким густым, что, казалось, в нем утонет любая брошенная невзначай монета, а в огромной оранжерее при входе зрели лимоны — символ нового, невесть откуда взявшегося богатства. Воздух был густым и сладким от смеси запахов дорогих духов, воска и пирогов из людской.
Разумовский, сопровождаемый разгневанной хозяйкой, проследовал в ее опочивальню. Комната была воплощением китча: огромная кровать с балдахином, трюмо, уставленное флаконами, иконы в золотых окладах и — главный «житель» комнаты — массивный, темно-зеленый сейф с блестящим медным замком фирмы «Чабб». Он стоял на виду, как алтарь, на котором приносили жертвы богине Процветания.
Арсений Игоревич снял перчатки и принялся за осмотр. Его пальцы скользнули по холодному металлу, по краям дверцы, вокруг замочной скважины.
— Ни царапин, — пробормотал он себе под нос. — Ни следов фомки, ни засечек от отмычек. Англичане делают добротно.
Агриппина Федоровна, пыхтя, вставила ключ и с щелчком открыла массивную дверцу. Внутри, на бархатных подушечках, покоились другие сокровища: изумрудная брошь, жемчужные сережки, перстни. Одно отделение зияло пустотой.
Разумовский не стал сразу смотреть на содержимое. Он наклонился и заглянул в самую глубину пустого гнезда, туда, где бархат образовывал темный уголок. И замер. На темно-синем бархате лежали едва заметные мелкие белые крупинки, похожие на сахарную пудру или кристаллы соли.
— Что вы там нашли? — беспокойно спросила Мохова, пытаясь заглянуть ему через плечо.
— Пыль, сударыня. Обыкновенная пыль, — невозмутимо солгал Разумовский, аккуратно стряхивая крупинки в маленький сложенный бумажный пакетик, который всегда носил с собой. Для всех это был мусор. Для него — первая нить.
Затем он принялся опрашивать домочадцев, собравшихся в гостиной.
Лизавета Ивановна, худая, бледная девица в простом темном платье и с пенсне на носу, казалось, готова была расплыться от страха. Она все время поправляла очки, а ее пальцы нервно перебирали край передника.
— Я... я ничего не слышала, Арсений Игоревич. Сплю в соседней комнате. Дверь была заперта... Это должно быть колдовство... — ее голос был тихим и прерывистым.
Аркадий, молодой человек в строгом сюртуке, напротив, был подчеркнуто деловит.
— Сейф английский, взлому не поддается. Значит, или ключ подделали, или хозяйка сама его открыла и забыла. Страховые компании, знаете ли, любят такие фокусы, — он бросил многозначительный взгляд на тетку, которая вспыхнула от ярости. — Или же тут работа настоящего асса, «призрака». В Петербурге, слышал, такой орудует.
Дворецкий и горничная лишь разводили руками, клянясь в верности.
Разумовский слушал, кивал и все больше утверждался в своей мысли. Все было слишком очевидно в своей «невозможности». Слишком театрально.
Вернувшись в кабинет сейфа, он еще раз окинул взглядом комнату. Запертые окна. Запертая дверь. Невзломанный сейф. И горстка белых крупинок в его кармане.
«Кража невозможна, но она произошла, — пронеслось в его голове. — Значит, она возможна. Но совершена не воровской отмычкой, а умом. И это... это уже занятно».
Возвращение в кабинет на Тверском бульваре было подобно возвращению альпиниста с заснеженной вершины в теплую, наполненную книгами долину. Суета и крикливый блеск пресненского особняка остались за спиной. Здесь царили порядок, тишина и холодный свет разума.
Не снимая пальто, Разумовский направился к стоявшему в углу кабинета массивному дубовому столу, заставленному склянками, ретортами и приборами. Это была его небольшая лаборатория — место, где бесплотные догадки обретали вес и форму. Он зажег газовую горелку, и синеватое пламя осветило его сосредоточенное лицо.
Достав бумажный пакетик, он пинцетом аккуратно высыпал белые крупинки на предметное стекло мощного микроскопа Цейсса. Под линзами они предстали не просто пылью, а мелкими, чуть угловатыми кристаллами. Взяв пипетку, Арсений Игоревич капнул на них слабым раствором соляной кислоты.
Раздалось легкое, но отчетливое шипение. Крупинки пустили пузырьки и начали растворяться.
— Не сахар и не соль, Степан, — произнес Разумовский, не отрываясь от окуляра. — И уж тем более не пыль. Это гипс. Алебастр, если быть точным. Самый обыкновенный, который используют штукатуры и скульпторы.
Камердинер, стоявший у двери, молча кивнул. Он давно привык к тому, что его барин разговаривает сам с собой в процессе размышлений.
— Но что ему делать на бархате драгоценного сейфа? — продолжал вслух Разумовский, отходя от микроскопа и принимаясь медленно прохаживаться по кабинету. — Ответ очевиден. Слепок.
Он резко остановился у этажерки с научными журналами и начал листать последние номера «Химического обозрения» и «Записок Русского технического общества». Его пальцы остановились на статье об экспериментах с быстрозастывающими формами.
— Так... конечно. Это же очевидно, — прошептал он, и в его глазах вспыхнул огонь озарения. Он мысленно восстановил картину преступления, и все пазлы встали на свои места.
— Он не взламывал сейф, Степан. Он его скопировал. Методом, достойным уважения, негодяя, но ума незаурядного.
Он обернулся к своему слуге, словляя его в собеседники.
— Представь: преступник — человек образованный. Он знает свойства материалов. Он под каким-то предлогом — скажем, «почистить» или «осмотреть на предмет поломки» — выманивает у доверчивой Агриппины Федоровны ключ. Но он не делает с него восковой или пластилиновый слепок, который можно смять или который растает в кармане. Нет. Он использует мелко молотый алебастр, разведенный водой до состояния густой сметаны.
Разумовский сделал выразительную паузу, наслаждаясь изяществом замысла.
— Эту кашицу он втискивает в замочную скважину, предварительно заткнув ее с другой стороны. Ключ, исполняющий роль опоки, вставляется внутрь. Гипс схватывается за считанные минуты. Остается лишь аккуратно извлечь ключ вместе с идеальной, твердой формой его бородки. Вот оттуда и эти крупинки — остатки гипса, что осыпались при извлечении.
— Но барин, — осторожно вставил Степан, — слепок-то твердый. Его в кармане не унесешь, не разломив.
— Именно! — воскликнул Разумовский, щелкнув пальцами. — В этом-то и весь фокус! Чтобы унести слепок, его не нужно уносить. Его нужно разрушить на месте. Гипс — материал хрупкий. Достаточно аккуратно по нему стукнуть — и он рассыплется обратно в порошок, который можно просто смести в бумажку. Или... — его взгляд вновь стал острым, — его можно было не уносить вовсе.
Он снова подошел к столу и показал на горелку.
— Алебастр имеет любопытное свойство, при нагревании он теряет кристаллизационную воду и снова становится порошком. Представь: преступник делает слепок, а позже, вернувшись к сейфу под предлогом, скажем, «проверить, все ли в порядке», подносит к замочной скважине скрытый источник тепла. Маленькую спиртовую лампу, раскаленную спицу... Гипс рассыпается, и он просто выдувает его оттуда. Остается лишь пыль, которую никто не заметит. Но несколько крупинок все же упало внутрь, на бархат.
Теория была безупречна. Она объясняла все: и отсутствие взлома, и «невозможность» кражи, и странные белые крупинки. Оставался один вопрос: кто в доме Моховой обладал достаточными познаниями в химии и хладнокровием для такого изощренного плана?
Ответ пришел сам собой, подкрепленный наблюдениями за поведением. Лизавета Ивановна. Тихая, образованная компаньонка с нервными руками и пенсне на носу. Та, что была «почитай что родственницей» и имела постоянный доступ к хозяйке.
Он подошел к окну, перебирая в кармане екатерининский пятак. В его уме, словно детали сложного механизма, щелкали и вставали на свои места последние факты.
Белые крупинки. Гипс. Сложный химический метод, требующий знаний и хладнокровия. Из всех обитателей шумного, безвкусного особняка на Пресне лишь один человек подходил под этот портрет. Лизавета Ивановна. Образованная девица из обедневших дворян, вынужденная играть роль униженной приживалки при грубой и невежественной купчихе. Ее нервные руки, ее пенсне, ее испуганные глаза, прятавшие ум и гордость, — все указывало на нее.
Но зачем? Деньги? Нет, слишком изощренно для простой корысти. Это была месть. Месть за годы унижений, за насмешки, за положение служанки при осле, разряженном в шелка. И жажда свободы. Продав колье, она могла бы начать новую жизнь, независимую от милости Агриппины Федоровны. Это был не криминальный план, а акт отчаяния и надежды.
Осталось лишь доказать это. Прямых улик не было. Значит, нужна была хитрость. Ловушка, в которую гордая и умная девушка попала бы сама.
На следующее утро Разумовский вновь появился в особняке Моховой. Он собрал всех обитателей в той самой гостиной, уставленной золоченой мебелью.
— Дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки, — объявил он с деловым видом. — При осмотре колье ранее я нанес на него специальный, моей собственной разработки, химический состав. Он невидим и абсолютно безвреден. Но он обладает одним свойством: при контакте с кожей он впитывается и через трое суток проявляется на руках вора в виде стойких бурых пятен, которые не смываются водой. Состав уже подействовал.
В комнате повисла напряженная тишина. Аркадий невольно взглянул на свои руки. Агриппина Федоровна с надеждой уставилась на Разумовского. Лизавета Ивановна побледнела как полотно и спрятала руки в складках платья.
— Ровно через трое суток, в этот же час, я прошу всех снова собраться здесь, — продолжал сыщик, обводя присутствующих ледяным взглядом. — Для визуального осмотра. Преступник будет разоблачен. Надеюсь, виновник явится с повинной раньше, дабы избежать публичного позора.
Эффект был достигнут. Сомнения и страх посеяны.
Три дня спустя, в назначенный час, гостиная вновь наполнилась людьми. Пришли все, кроме одной особы. Лизаветы Ивановны.
— Где же она? — взорвалась Мохова. — Марш, Машка, зови ее!
Но Разумовский поднял руку.
Он поднялся по лестнице в комнату компаньонки. Дверь была не заперта. Он вошел без стука.
Сцена, представшая его глазам, была красноречивее любого признания. Лизавета Ивановна стояла на коленях перед тазом с водой. Ее руки были красны от трения и едкого запаха уксуса, который она лила на них из графина. Она с остервенением скребла кожу щеткой, всхлипывая от отчаяния и боли. На полу валялась брошенная книга по химии.
Увидев Разумовского в дверях, она замерла. В ее глазах читался ужас, стыд и... облегчение.
— Он не смывается... — прошептала она безумно. — Никак не смывается...
— Потому что его нет, Лизавета Ивановна, — тихо сказал Разумовский. — Никакого состава не существует. Это была ловушка. И вы в нее попали.
Девушка без сил опустилась на пол. Потом заговорила, срывающимся от слез голосом. Она рассказала все. О своем отце-изобретателе, умершем в нищете. О ежедневных унижениях со стороны Моховой, которая смеялась над ее «ненужной» ученостью. О своем плане.
— Я... я прочитала о методе... с гипсом. Сказала ей, что ключ нужно почистить от окиси. Она отдала... — она всхлипнула. — Я сделала слепок... а чтобы его извлечь и не заметили, я... я налила в маленькую резиновую грелку горячей воды и приложила к замочной скважине. Гипс рассыпался... я его выдула. Потом отлила ключ... Я только хотела начать новую жизнь... Одна... без ее насмешек...
Она рыдала, сжимая свои обожженные уксусом руки. Это была не злодейка. Это была жертва, доведенная до отчаяния и пошедшая на преступление от безысходности.
Разумовский смотрел на нее без гнева. Он нашел вора, но победа не радовала его. Он понимал, что только что раздавил хрупкую, искалеченную жизнь.
Гостиная в особняке Моховой замерла в напряженном ожидании. Агриппина Федоровна, вся переполошенная, металась между гостями, то и дело бросая яростные взгляды на дверь, за которой исчезли Разумовский и ее компаньонка. Наконец дверь отворилась. Первым вышел Арсений Игоревич. Его лицо было невозмутимо, но в глазах читалась усталая строгость. За ним, опустив голову, с красными, опухшими от слез глазами, вышла Лизавета Ивановна. В ее руках был небольшой сверток из бархатной ткани.
— Ваше колье, сударыня, — тихо произнесла она, подавая сверток Моховой.
Та с жадностью выхватила его, развернула и принялась чуть ли не зубами проверять блеск каждого бриллианта. Убедившись, что «Утренняя заря» на месте, она испустила облегченный вздох и тут же набросилась на девушку:
— Ах ты, змея подколодная! Я тебя приютила, а ты! В полицию! Сейчас же подать карету! В Сибирь ее, воровку!
— Момент, Агриппина Федоровна, — холодно остановил ее Разумовский. — Прежде чем звать городовых, подумайте о последствиях. Громкий суд. Газетные заголовки: «Воровство в доме Моховой». Насмешки всего купеческого сословия. Вопросы страховой компании о том, как именно была совершена кража. И главное — пятно на вашей репутации. На вашей бдительности. Хотите ли вы этого?
Купчиха замерла с открытым ртом. Расчетливый ум взял верх над гневом. Она прекрасно понимала, что скандал ударит в первую очередь по ее кошельку и положению в обществе.
— Что же вы предлагаете? — выдохнула она, уже без прежней уверенности.
— Я предлагаю вам проявить милосердие, которого, уверен, вам не занимать, — сказал Разумовский с легкой, едва уловимой иронией. — Госпожа Лизавета Ивановна вернет вам украшение. Она немедленно покинет Москву и исчезнет из вашей жизни навсегда. Она отправится, скажем, в Казань или Воронеж, где найдет себе занятие по способностям — гувернанткой, учительницей. А вы... вы избежите публичного позора и сохраните лицо. Это более чем щедрая сделка.
Мохова колебалась, но жадность и тщеславие победили. Скандала она боялась куда больше, чем жаждала мести.
— Ладно... — буркнула она, пряча колье за пазуху. — Но чтобы духу ее здесь не было! Сегодня же!
Взгляд Аркадия, наблюдавшего за сценой, выражал нескрываемое облегчение. Его подозрительность и деловитость оказались вызваны не причастностью к краже, а собственными махинациями с финансами мануфактуры, которые он боялся, что сыщик раскроет походя. Теперь он был вне подозрений.
Вечер в кабинете на Тверском бульваре был тихим и задумчивым. Разумовский сидел в своем кресле, перебирая екатерининский пятак. Дело было закрыто, преступник разоблачен, драгоценность возвращена. Но на душе было горько.
Степан молча поставил перед ним стакан горячего чая с парой долек лимона.
— Неладное что-то, барин? Дело-то раскрыли. Вора изобличили.
— Вора — да, Степан, — тихо отозвался Разумовский, не отрывая взгляда от огня в камине. — Но разве в этом была суть? Умная, образованная девушка. С талантом, с знаниями... И что? Ее талант был обращен не на созидание, а на воровство. Из-за чего? Из-за нужды, унижений, отчаяния... Из-за жестокости и глупости тех, кто обладал властью над ней.
Он замолчал, и в тишине было слышно лишь потрескивание поленьев.
— Вот что творит с человеком жажда чинов и славы... а у кого-то — просто жажда выжить. Слава, Степан, должна находить героя сама. А не вороваться по темным углам, — он бросил взгляд на портрет отца-чиновника. — Но и талант... талант должен находить применение. Иначе он гниет и становится опаснее самой отъявленной глупости.
Он с силой швырнул пятак на полированную поверхность стола. Монета звякнула и закрутилась, сверкая в свете лампы, пока не улеглась неподвижно.
Дело закрыто. Но осадок остался.
