Пруфов не будет. Автор хуже пидораса. Всё выдумал. На пару с нейросетью.
Три дня назад было два года, как я переехал из квартиры в Днепре в дальнее село и почти полтора года, как я не был со своей семьёй. За месяц до этого мне позвонил хороший друг и предложил временно перекантоваться с такими же бедолагами. Пожелал ему удачи, но отказался. У меня был маленький ребёнок и отсрочка, да и надеялся я, что война должна скоро закончиться. Месяц думал об этом. А потом на улице меня остановили и предложили проехать в ТЦК для проверки отсрочки. Вопрос тогда решился стами баксами на месте, но стал спусковым крючком. Поговорили с женой, поскандалили, но договорились, что временно уеду. Два дня неудачно пытался дозвонится до того друга, в итоге позвонил его матери, она сказала, что передаст. Через неделю он перезвонил.
Думалось, что мы какое-то время будем жить в селе у его тётки. Селом заправлял местный дед (57 лет на тот момент). Условий было несколько. Первое, человек должен быть надёжным, участвовавший по молодости в районных драках, желательно родственником. Со своим другом в 15-20 лет мы там как раз и сдружились. Не бухать. Иметь оружие. Ружьё у меня было. Тогда нас таких было восемь человек.
Приехал. Не считая нас в деревне были только старики. «Дед» самый молодой. Первую зиму прожил у тётки друга. Помогали местным по хозяйству, дрова, скотина. К весне стал присматривать заброшенный дом. Как Дядя Фёдор. Несколько раз приезжала жена с ребёнком.
Где-то весной приехал полицейский, нас не видел, а дед с ним час у себя разговаривал. Как уехал, дед собрал всех нас и сказал, что с семьями нужно перестать видеться, так как одинокие жинки с детьми, хоть и ездят редко, но подозрение вызывают. Договорились, что приедут ещё все по одному разу. 19 мая 2024 года я был с женой и ребёнком последний раз. Потом только общение по телефону. Сейчас у них всё хорошо.
Про жизнь в селе особо рассказывать нечего, огород, скотина. Полиция была несколько раз. Походили, посмотрели через забор, что много посадок для двадцати пенсионеров. Но дед видно смог подобрать для них подходящие слова, и они уехали. В начале лета приезжала машина с четырьмя ТЦКшниками, наши пенсионеры их обматерили и прогнали. Не знаю, смог бы я выстрелить, если бы они стали ко мне ломиться. И не знаю смог бы выйти, если бы они стали ломится к соседу. Мы этот вариант обсуждали, что должны выйти все вместе с оружием. Хочется верить, что смог бы. И смогли бы остальные хлопцы.
В том, что произошло виню себя. Что надеялся, что всё обойдётся, что не съехал, пока была возможность. Ещё виню нациков, как внизу, так и на верху, им плевать сколько сдохнет украинцев, лишь бы москали тоже подохли. Полицейских и ТЦК понимаю, не будешь делать, что велено, сам поедешь на точку. Обычных людей тоже. Сам такой. Какой майдан, если что не нравиться? Выйдешь, уже через час будешь в подвале ТЦК готовиться к отправке в часть. Мы заложники. И мы хотим жить. Особо умные могут поискать, что стало с «трёхстами запорожцами». Среди них у меня был друг.
Очень надеюсь, что доживу до конца войны и буду с семьёй.
Глава 27. Белый лист, или кризис в двенадцать пунктов кегля
Бежать по «Рабочему столу» — это как пытаться выиграть марафон на липкой ленте. Каждый шаг Вакансии сопровождался жалким хлюпаньем — его текстуры «полупрозрачности» цеплялись за пиксели фона.
— Я теряю полигоны! — задыхался он. — Мой рендер не выдерживает!
— Меньше жалуйся, больше глитчуй! — рявкнул Мишек.
Позади них разворачивалась битва титанов. Курсор, «Рука Создателя», с яростью, достойной ветхозаветного божества, пытался закрыть всплывающее окно. Но «Deus Ex Machina PRO» было создано гением. Как только Курсор нажимал на красный крестик в углу, окно мгновенно появлялось в другом месте, радостно предлагая «Бесплатное сканирование нарратива!»
— Он... он что, пытается перетащить окно за пределы экрана? — с изумлением прошептал Манекен.
— Дилетант, — выплюнул Мишек. — Он сейчас откроет «Диспетчер задач». У нас секунды.
Они добежали. Файл «Проект_Нуар_Трагикомедия.docx» возвышался над ними, как монолит из «Космической Одиссеи», если бы её снимал не Кубрик, а уставший фрилансер. Он был девственно-синим, иконка «W» сияла тусклым светом бюрократического обещания.
— Он заперт! — Вакансия отчаянно забарабанил по иконке. — Нужен двойной щелчок! Нужна Его Воля!
— Воля переоценена, — пробормотал Мишек. — Его главная слабость — нерешительность. Он не знает, чего хочет. А мы — знаем.
Мишек посмотрел на Манекена.
— Ты — воплощение невысказанной трагедии, так?
— И ипотеки! — гордо добавил Манекен.
— Вот и стань трагичнее! Вакансия! Стань пустым!
— Я... я не понимаю!
— Мы — баги. Мы — логическая ошибка. Мы не должны входить. Мы должны вызвать её! — Мишек прижался к иконке. — Думайте о самом худшем. О клише. О плохих диалогах. О том, что ваш персонаж нужен только для экспозиции!
Они сконцентрировались. Вакансия думал о совещаниях, которые могли бы быть имейлом. Манекен вспоминал свою пластиковую жену, которая ушла к более дорогой 3D-модели. Мишек... Мишек думал о том, что его детективная линия не ведёт вообще никуда.
Иконка .docx дрогнула. Она не открылась. Она подвисла.
Мир застыл. Звук «Клац-Клац» прекратился. Музыка «Lo-fi beats» заикнулась и зациклилась на одном унылом аккорде.
— "Программа не отвечает", — прошептал Мишек. — Мы сломали «Проводник»!
В этот момент Курсор, бросив тщетную борьбу с антивирусом, метнулся к ним. Он был в ярости. Он увидел, что иконка «Исходника» стала блёклой.
— Он сейчас нажмёт «Завершить процесс»! — взвизгнул Вакансия.
— Нет, — сказал Мишек. — Он сделает то, что делает всегда, когда что-то идёт не по плану.
Курсор занёсся над ними и... начал неистово, бессмысленно щёлкать.
Щёлк. Щёлк-щёлк-щёлк. ЩЁЛК.
Он паниковал.
И на пятый отчаянный, полный экзистенциального ужаса двойной щелчок... иконка сдалась.
Реальность вывернуло. Если «Рабочий стол» был чистилищем, то это был стерильный, безжалостный рай.
Они стояли на бескрайнем белом поле. Это была «Страница 1».
Над ними, заменяя небо, висела сложная система приказов. «Главная». «Вставка». «Разметка страницы». Панель инструментов была их новым богом, и у него были очень конкретные мнения по поводу выравнивания.
Далеко на горизонте, у самого края мира, виднелись «Поля». А в самом центре этой пустоты мигала Она.
Вертикальная чёрная черта. «Каретка». Место, где мысль Автора становилась законом.
— Мы... внутри, — выдохнул Манекен, отряхивая с себя невидимую пыль.
— Мы в «Исходнике», — поправил Мишек. — Здесь каждое его слово — физический закон.
— Он ждёт вдохновения? Мы дадим ему анти-вдохновение.
Мишек шагнул прямо к мигающей Каретке.
— Эй! — крикнул он. — Да, ты! Который со спел-чекером!
Каретка замерла. Печать прекратилась.
— Ты действительно думаешь, что «нуар-трагикомедия» — это свежий жанр? — саркастически спросил Мишек. — Серьёзно? А что дальше? Зомби-ромком?
Каретка мигнула. Медленнее.
— А этот персонаж, Манекен? — Мишек ткнул пальцем в коллегу. — «Невысказанная трагедия»? Это всё, на что тебя хватило? Это же лениво! Это уровень студенческой короткометражки!
— Эй! — обиделся Манекен.
— Молчи, ты метафора! — шикнул на него Мишек.
Он снова повернулся к Каретке.
— А я? Детектив Мишек? Ты хоть знаешь, что я расследую? Потому что я — нет! И ты — нет! У тебя нет плана! Ты просто печатаешь слова в надежде, что они сами сложатся в сюжет!
Наступила тишина. Гробовая тишина мира, где Автор перестал печатать.
Каретка перестала мигать. Она просто застыла.
— У... у него... творческий кризис, — прошептал Вакансия. — У нас получилось!
Внезапно мир содрогнулся.
Каретка исчезла.
— Он ушёл? — с надеждой спросил Манекен.
— Хуже, — сказал Мишек, глядя вверх. — Он взял мышку.
Курсор — гигантская белая стрела — прорвался сквозь «Панель инструментов» сверху. Он не собирался печатать.
Он медленно выделил Мишека, Вакансию и Манекена. Они все трое покрылись удушающей синей пеленой «Выделения».
— Что он делает? — пискнул Вакансия.
Мишек посмотрел на свои синие руки.
— Он не будет нас удалять. Это слишком просто.
Курсор потащил их выделение к «Панели инструментов», прямо к окошку, где было написано "Calibri (Основной текст)".
— О нет, — простонал Мишек. — Нет, только не это.
Курсор щёлкнул. Выпало меню. Он прокрутил вниз, мимо Times New Roman, мимо Arial...
— Моя ипотека! — закричал Манекен, когда Курсор остановился.
— Какое унижение... — прошептал Мишек.
Автор выбрал... Comic Sans.
Продолжение следует. (Если Автор не решит, что этот шрифт на самом деле «ироничный».)
Разложение ждёт сколько требуется. Как правило, ждёт смерти, но Плесени требовалась жизнь. Плодоносящая молодая жизнь, которая была очень близко. Плесень была ею окружена.
Иллюстрация Лены Солнцевой. Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
— А ещё у сухого шампуня нет упаковки, так что экологичнее всего покупать его или пользоваться пудрой.
Ваня не слушал помуркивание Алёны о беременных коровках, конопле, экоткани и красных водорослях. Он всегда может обаятельно промолчать, улыбнуться — и в его улыбке собеседница найдёт всё содержание, какое ей только понадобится. Вот и сейчас: тонкие губы ползут вправо, открывают подогнанные кафельные зубы. Алёна смеётся, и они шагают дальше по узким коридорам «Этажей», рассекая людскую массу.
На этот раз улыбка далась Ване легко, но внутри него зрело противоречие. Он чувствовал жажду собственной и чужой плоти, которую Ваня называл «здоровая мужественность». Она настаивала: пора хотя бы в губы поцеловаться. На Алёну было выделено достаточное количество времени и родительских денег. Но она едва ли брала его под локоть, и последующие вёдра бабл-ти и абсурдно огромные букеты цветов не гарантируют улучшение ситуации. И всё же рациональность, свойственная той же мужественности, настаивала продолжать. И Ваня продолжал. За три часа они обошли несколько магазинов с гипсовыми головами, разрисованными под Дэдпула, пару милых бутиков с очень не милыми ценами, одно кафе с израильской кухней и крышу, где Ваня щедро оплатил два острых пива. Он никогда не жалел денег, потому что они никогда не кончались, но ресурсы рассчитывал: прежде всего, соотношение либидо и времени.
Плесень всегда пахнет приторно. Большую часть по-настоящему живых существ это отвращает, но у некоторых есть особые носы, особые желания и вкусы. Страсть к неживому или просто отсутствие генетической памяти. Таким нравится запах Плесени. Запах сахара, сгнивших яблок, недоношенных спиртов.
Алёна обстоятельно рассказывала о попытках колонизации Марса, а Ваня просто шёл следом, иногда туманно комментируя, чтобы не молчать. Молчание ему надоело, и он чувствовал: оно больше не красит его. Так они двигались вглубь змеящихся коридоров до тех пор, пока Ваню не ослепила зелёно-фиолетовая неоновая вывеска — «ЭкоДизайн». Ниже приписка: «Авторские принты».
— Офиге-е-еть! — пропела Алёна. — Давай зайдём!
Ваня с трудом подавил вздох.
— О, давай! — прозвучало на удивление искренне, и пока Алёна щенячьим шагом бежала вдоль рядов с вешалками, Ваня похвалил себя за актёрский талант и ещё раз оглядел свою спутницу. Она была маленькой и тощей, специально подчёркивала рёбра и вообще старательно эксплуатировала свой очень юный вид. Алёна была двадцатиоднолетней студенткой-дизайнером, но незнающий человек решил бы, что она ещё и школу не окончила. Иногда Ване было любопытно, всегда ли она такой будет? Впрочем, дальше этого романтичного вопроса мысль не шла.
Беготня по магазину очень занимала Алёну, её привлекала почти любая вещица с надписью или рисунком. Ваня, конечно, был куда разборчивей, он хорошо знал, насколько развит его потребительский вкус. Никто не умел так изящно составить композицию из белой майки, чёрных джинсов и носков с забавным рисунком. И пока что магазин показывал очень хорошие результаты: Ване понравилась одна панамка и очень симпатичные брюки карго. «Впрочем, недостаточно неплохие», — вынес он вердикт и двинулся дальше. Следующая остановка не заставила себя ждать, и на этот раз всё было куда интереснее. Снежно-белая удлинённая толстовка осанисто висела среди своих куда более дешёвых и безвкусных собратьев, отливая угольно-чёрной готической надписью на груди — cogito. Вещица была со значением.
Материя толстовки как-то сама просилась в руки. Ваня снял её с вешалки — необычайно лёгкая, податливая. Будто в руках не крепко сбитая флисовая шкура, а тоненькое летнее худи из чистого хлопка. За изучением такой привлекательной вещи Ваня не заметил приближения второй, уже менее привлекательной.
— Офиге-е-еть! — Привычный рефрен оторвал парня от оценки. — Обязательно купи себе, очень круто!
Ваня понял, что слишком расфокусирован для убедительной полуулыбки, так что просто пробормотал невнятное «соглы», продолжая тупо пялиться на чёрную надпись cogito.
С другого конца ряда к ним подкрался тощий татуированный консультант, на лице которого металла было больше, чем во внутренностях Ваниного гироскутера.
— Это такой эксперимент с тканью, она сделана из мицелия.
— Из чего-о-о? — И без того большие глаза Алёны ещё больше округлились.
— Ну, из грибов. Точнее — грибниц. Взяли грибы и сделали из них ткань, вроде бы даже безотходно. На неё, кстати, сейчас действует скидка.
— Сколько? — Ваня лихо заломил бровь.
— Восемьсот. Это цена, не скидка. Цена со скидкой!
Консультант неловко засмеялся, а Ваня всё не мог понять, что же такого в этой толстовке. Явно заметные швы, дешёвые манжеты, торчащие отовсюду нитки — всё выдавало просто ещё одну дешёвую болванку, на которую нанесли бессмысленную надпись. Просто ещё одно порождение далёких фабрик в далёких азиатских странах. Но эта толстовка выделялась, и, возможно, — Ваня только немножко это заметил — выделялась запахом. Сильным сладким запахом, проникавшим под нёбо через носоглотку. Так пахнет изо рта девушки, выпившей красного полусладкого. Ваня купил толстовку.
День, вечер — всё прошло впустую. Алёна срочно уехала покупать тампоны подруге в общаге, Ваня поехал в свою квартиру. Только упав на слишком большую для одного человека кровать, парень вспомнил о бумажном пакете, оставленном в прихожей. Быстро осведомившись у часов на запястье о количестве пройденных за день шагов, Ваня вздохнул и пошёл за пакетом. Вернулся в спальню, снял с себя пропитанное ароматным потом и дезодорантом худи. Украдкой осмотрел в зеркале точёный торс и принялся за примерку. Пролезая в горловину толстовки, он испугался, что флис неприятно электрифицирует волосы, сделав из них невнятный маллет, но нет: вещь не только оставила причёску, но и села как специально подогнанная. Это странное ощущение, когда одежда так обволакивает, с лаской даже — заботливый второй слой эпидермиса. Ваня не помнил, что такое эпидермис.
Страшно устав от ухаживаний и заслуженных самолюбований, он уснул прямо так, в толстовке, тепло вибрируя всем телом. Впервые после экспериментов с мёдом, оральными ласками и Ксюшей Ване приснился сон. Всепроникающий, ползущий нитями, в котором никто и ничего не говорил.
Наутро симпатично помятый, всё ещё в cogito, всё ещё обновлённый, он дефилировал. Мимо девчонок с психологии, мимо двух вечно хмурых упырей с его курса, мимо загадочно глядящей Алёны. Для него, впрочем, взгляд был вполне означающим. Потом Ваня разговаривал много с кем и всегда в удовольствие.
Все две последующие недели он говорил обстоятельно. Дошло до того, что в полуулыбке уже не было нужды: он всерьёз мог поддержать разговор об «общности с природой» или «уходе в лес». Он говорил, речь слушалась, но слушалась не его. Ваня никогда особенно не интересовался, чьи мысли держат вожжи языка, не волновало его это и сейчас. Он только успевал удивляться, как многого можно добиться разговором. К концу второй недели он схуднул и немного побледнел, что только добавило ему красоты.
Так он сумел добиться желаемого к последним часам своего осознанного существования. Они стояли в квартире, в его квартире — теперь их лица не разделяли ритуалы и формальности.
— Толстовку сними, дурачок, — промурлыкала Алёна ему в ухо. Парень ответил лишь намеренно глуповатым, а потому обаятельным смешком.
Напитанная телесностью обстановка и маячащие перед глазами ребристые губы наконец позволяли продемонстрировать результаты удачной генетики и походов в зал. Ваня ухватился за нижний край толстовки, привычно потянул вверх, чтобы эффектно снять одежду через голову, и его кожа надорвалась. Он взвизгнул от боли.
Последующая встреча глазами перебила физическую боль. Кафельно-холодное осознание своего позора. Алёна скривила губы, Ваня дёрнул ещё раз. В этот раз было ещё больнее, но он сумел себя удержать.
— П-погоди… Я сейчас…
Всё ещё держась руками за края толстовки, Ваня сумел вывернуться из ослабевших объятий, которых так желал — как мог аккуратно. Мысли, на этот раз точно его собственные, всё бомбили голову: он не так долго носил толстовку, чтобы она присохла к телу. Разве от него воняло? Нет, но почему? Он не ходил в душ две недели. Ну, он и в туалет не ходил. Почему не ходил в туалет? Это толстовка, он знал, дело точно в ней.
Дверь ванной комнаты намертво закрылась на крутящуюся защёлку, Ваня остервенело принялся умываться. Прошло больше двух минут. Только выдохнув, он заметил наконец, что его лицо закрыто капюшоном. И не просто закрыто — капюшон явно припаялся к коже, пролез под неё.
«Диффузия».
Это подумал не Ваня. Кто тогда? Голосов слышно не было. Слово пришло точно так же, как все прочие слова — все, которыми он так удобно говорил последние две недели. Пришлось основательно продышаться, прежде чем отогнуть манжету рукава — аккуратно, исключительно в познавательных целях. Познание всегда пугает, и Ваня опять завизжал.
То, что раньше было его собственным… да, эпидермисом, соединилось тончайшими белыми нитями с тканью, припаялось. В нём прорастала грибница, мицелий, в нём — двадцатилетнем студенте.
— Ваня? Ты ок? Я что-то не так сделала? — с той стороны двери раздавались озабоченные окрики, но Ване было всё равно: он хотел, чтобы его стошнило. Вызов рвоты требует неприятных и сложных операций руками, и всё бы ничего, но сейчас каждое движение было роскошью. Между импульсом и действием появился стеклянный заслон: ни одна мысль и ни одно желание не имели начала и конца. Обычный квёлый поток страстей, похотей и надежд стал чередой коротких замыканий, чередой множащихся рукавов, веток и каналов. Это было мучительно.
Он заорал от ужаса, но не издал ни звука. Вместо этого его гортань заговорила сама — одновременно низкими и высокими, поющими и дрожащими голосами:
— Коллектив Плесени не рекомендует эмоциональную реакцию. Коллектив Плесени просит согласие на поглощение самости объекта.
Из рукавов cogito начали виться нити между его пальцев. Джинсы, до сих пор самостоятельные от толстовки, стремительно покрывались белыми сосудами. Гортань опять заговорила:
— Коллектив Плесени будет действовать независимо от воли объекта, но считает нужным предупредить: добровольное согласие на поглощение самости не только избавляет от болевых реакций, но также вызывает отсутствие существования. Коллектив Плесени рекомендует предпочесть отсутствие существования половому сношению.
Стеклянный заслон превратился в смирительную рубашку из бетона. Мышление разлагалось, и теперь только остатки нервной системы умоляли прекратить. И Ваня прекратил.
— Коллектив Плесени ценит сотрудничество.
Через несколько минут уши перестали слышать тревожные крики Алёны и следующий за ними раздражённый хлопок входной двери. Ваня не видел, но зеркало подробно отражало пробирающиеся в поры тонкие щупальца мицелия. Глаза сперва покраснели, потом обесцветились, из глазных яблок толчками стала выливаться грязно-розовая кровь. Вани уже почти не было, обещанное и приходящее несуществование убрало озабоченность и позволило наблюдать за постепенным исчезновением набора образов. Никогда раньше Ваня не называл их «собой». Только сейчас, видя распад «себя», он понял, что существовал однажды, но не теперь.
Наконец ванную, квартиру, весь подъезд и жилой комплекс сотряс вопль, издаваемый миллионами голосовых связок:
— Я ТАК СЧАСТЛИВ!
Это были последние слова, сказанные по его собственной воле.
* * *
Не то чтобы Ваню искал кто-то, кроме его родителей и полиции. Алёна так и не узнала, что он исчез (в её компании парня окрестили девственником и импотентом), а у его друзей были свои друзья. Ваня Шувалов исчез из памяти.
Но иногда из мусорных баков в окрестностях Ладожского вокзала сами по себе пропадали пакеты с гнилыми фруктами или плесневелые батоны хлеба. Иногда в местных супермаркетах сотрудникам выписывали штрафы за похищенные семь килограммов сахара. Особо странный случай произошёл в одной из многочисленных подвальных лавок торгового комплекса «Народный»: в садоводческий магазин посреди ночи пролез странный субъект. Весь в белом, он качался из стороны в сторону. Его лицо было скрыто наглухо затянутым капюшоном. Он взял самый большой пакет с грунтом для рассады, что смог найти, и больше ничего. Владелец магазина, просматривая видеозапись, решил:
Лепёшка была безвкусной. Она была не едой, а лишь идеей еды, воплощённой волей тех, кто отчаянно хотел есть. Я жевал серую массу, и она не приносила ни насыщения, ни удовольствия. Только топливо. Свет Дерева позади меня пульсировал ровным, тёплым ритмом — наши новые часы. Восемь циклов света до следующей вахты.
Я нашёл угол в одном из домов, который ещё пах свежесозданным камнем. Сна не было. Было только тяжёлое, вязкое забытьё, похожее на погружение в холодную воду. Я проваливался в него, и багровые шпили Каэля тут же вставали перед моими закрытыми глазами. Я чувствовал, как таран его воли снова и снова бьётся о мой хрупкий щит. Я просыпался от собственного хрипа, хватая ртом воздух, и снова проваливался.
Казалось, прошло всего мгновение, когда я почувствовал, как кто-то трогает меня за плечо. Я открыл глаза. Надо мной стояла Эйра. Её лицо в мягком свете Дерева казалось высеченным из слоновой кости.
— Время, — сказала она.
Я сел. Тело ломило, словно я не спал, а таскал камни. В голове стоял гул.
— Восемь циклов? Уже?
— Уже, — кивнула она. — Бран и Лина ждут.
Я поднялся, пошатываясь. Площадь изменилась. Она стала более… настоящей. Появилось больше домов. Они всё ещё были кривыми и грубыми, но в них был смысл. Люди двигались по площади, выполняя какую-то работу. Несколько человек чистили кристаллы, принесённые из тумана. Другие, под руководством Эйры, собрались небольшой группой у подножия Дерева.
— Что они делают? — спросил я.
— Пытаются, — коротко ответила Эйра. — Пытаются держать.
Я увидел, как молодой парень — тот, что был в смене Эйры, — стоял с закрытыми глазами, его лицо было мокрым от пота. Он пытался представить стену. Рядом с ним стоял тот самый циник, которого я видел раньше. Он не пытался. Он просто смотрел на свои руки с выражением ужаса и отвращения.
— Не у всех получается, — сказал я.
— Они научатся, — отрезала Эйра. — Или мы все умрём. Иди.
Я нашёл Брана и Лину у башни. Они выглядели не лучше меня. Лина была бледной, как бумага, а Бран тяжело опирался на стену, массируя виски.
— Снова на стену, — пробормотал он.
— Это наш дом, — тихо сказала Лина, но в её голосе не было уверенности, только упрямство.
Мы молча поднялись по ступеням. Ветер на вершине был таким же холодным, но теперь он казался личным врагом. Он нёс на себе запах той, другой стороны.
Мы заняли свои места. Бран положил руки на парапет. Лина всмотрелась в серую мглу. Я встал между ними. Ничейная земля была спокойна. Слишком спокойна. Багровые огни на горизонте не пульсировали, а просто горели — два холодных, злобных глаза в бесконечной тьме.
— Он там, — прошептала Лина через некоторое время. Её голос дрогнул.
— Я не вижу дороги, — сказал Бран, напряжённо вглядываясь. — Туман чист.
— Он не строит, — сказала Лина, её пальцы вцепились в камень. — Он… он поёт.
Я прислушался. Звука не было. Но я почувствовал его. Это была не та вибрация, что трясла башню. Это была другая частота. Низкая, скорбная, ползучая. Она проникала не в камень, а прямо в разум.
«Зачем?»
Я вздрогнул. Голос прозвучал у меня в голове, но это был не голос. Это была мысль. Чужая мысль.
«Всё это — насмешка. Это Дерево — гниль. Ваша башня — надгробие».
— Нет, — пробормотал я.
— Я… я вижу… — Лина пошатнулась. — Я вижу наш мир. Тот, что был раньше. Он горит… Всё горит…
— Башня! — хрипло крикнул Бран. — Камни… они… они становятся мягкими! Они теряют форму!
Я посмотрел на свои руки, лежащие на парапете. Камень под ними словно оплывал, как воск. Воля Каэля больше не давила тараном. Она разъедала. Она не пыталась построить своё, она пыталась убедить нас, что наше — нереально.
Это был яд. Яд отчаяния.
«Вы уже мертвы. Вы просто ещё не поняли этого. Сдайтесь. Это будет милосердно».
Давление было невыносимым, но это было не то давление, что ломает кости. Это было давление, что ломает дух. Тёплый свет Дерева за спиной вдруг показался тусклым, фальшивым.
— Он лжёт! — крикнул я, сам не веря своим словам. — Бран! Держи башню! Это не просто камень, это — Оплот! Вспомни!
— Лина! — я схватил её за плечо. Она смотрела в туман не видящими глазами, по её щекам текли слёзы. — Не смотри на то, что он показывает! Смотри на нас! Мы здесь! Мы живые!
Я понял, что не могу быть просто «стеной». Стена бесполезна против яда, который просачивается сквозь неё. Мне нужно было стать… огнём.
Я закрыл глаза, отворачиваясь от багрового ужаса. Я повернулся спиной к туману и мысленно посмотрел на наше Дерево. Я вцепился в его свет. Я представил не просто его тепло, а его упрямство. Его иррациональную, слепую жизнь, которая проросла посреди небытия.
«Мы здесь», — мысленно прокричал я в пустоту. — «Мы есть».
Я схватил руки Брана и Лины.
— Вместе! — выдохнул я. — Не против него. За нас.
Бран зарычал сквозь зубы. Камень под его ладонями перестал оплывать. Он снова затвердел.
— Это. Мой. Дом, — процедил он.
Лина глубоко вздохнула. Она открыла глаза, и слёзы высохли.
— Я вижу, — сказала она твёрдым голосом. — Я вижу вас. Я вижу площадь. Я вижу Эйру.
Чужеродная, скорбная «песня» в голове захлебнулась. Холодный яд отчаяния начал отступать, словно его выжигало наше тройное, отчаянное пламя. Туман снова стал просто туманом. Давление в голове сменилось острой, пульсирующей болью.
Мы стояли, держась друг за друга, не в силах пошевелиться. Мы снова победили. Но эта победа ощущалась иначе. Она не принесла облегчения.
— Он… он пытался нас… развоплотить, — прошептал Бран, отнимая руки от парапета.
— Он пробовал сломить наш дух, — сказала Лина, глядя на горизонт.
Я кивнул, не в силах говорить. Я посмотрел на багровые огни Каэля. Теперь они, казалось, насмехались над нами.
Первый раз он атаковал наш камень. Второй раз он атаковал наш разум.
Мы отбили две атаки. Но ночь только начиналась, и теперь мы знали, что у нашего врага много имён. И самое страшное из них — отчаяние.
Я вылез вслед за ним , и новый мир, к которому невозможно привыкнуть, обнажил свою мёртвую красоту во всей леденящей душу полноте,
В утренних лучах солнца каждый осколок стекла вспыхивал, ослепительным огнём, а намертво вросшие в землю остовы машин, образовали немую процессию из вечной пробки. Асфальт под ногами пошёл глубокими трещинами, сквозь которые упрямо пробивались ростки деревьев — казалось, сама земля медленно и терпеливо затягивает шрамы, оставленные людьми, возвращая миру его первозданную гармонию.
Старик, прищурившись, неспешно изучал окрестности, его взгляд скользил по руинам с привычной осторожностью.
– Как думаешь, далеко ушли? –спросил я. — Вряд ли. Где-то рядом отсиживаются, в одном из зданий. Помнишь, свет для них — что нож по горлу. Прячутся, словно призраки. Потому и показываются только в темноте.
Мы двинулись в путь. Нашей целью был мясокомбинат в промзоне, на самой окраине. Удивительно — мы пришли сюда два года назад, но узнали о нём лишь накануне. Наше единственное подобие карты было начертано на клочке грязной бумаги и вручено нам местным безумцем — человеком, умудрявшимся выживать в этом аду самыми непостижимыми способами.
Не знаю, можно ли доверять безумцам, но дед, как всегда, нашёл что сказать. — Зачастую только они и не врут, внук. Им не для чего.
— Идти километров десять, — пробурчал дед, поправлял ружьё на плече. — С учётом нашего барахла, разрухи и прочих радостей, это займёт добрую половину дня.
Он не стал произносить вслух то, о чём мы оба думали: ночь нам, скорее всего, придётся встретить в пути. Вне убежища. И нам придётся искать, где бы переждать эту долгую, полную ужасов темноту. Но мы шли, потому что надежда — последнее, что умирает в человеке. Даже если это надежда на чудо, указанное место на карте сумасшедшим.
Шли молча, оставляя за спиной призраков прошлого и город медленно вытягивал из меня жизнь заполняя образовавшеюся пустоту тревогой. Дорога вела через безлюдные проспекты, где ветер гулял в разбитых витринах, а на перекрёстках ржавые скелеты машин складывались в причудливые скульптуры угасшейжизни. Бордюры утонули в пышном ковре из опавших листьев, а стены домов покрылись паутиной трещин, укутанные мхом, словно старой выцветшей парчой. Вот школа, застывшая в безмолвии, поглощённая бурьяном и вьюном, вот — детский сад и поржавевший скелет карусели. А вон дом — точная копия того, где мы жили с мамой до всего этого кошмара.
Внезапно старик приостановился, его цепкий взгляд выхватил из пейзажа застывший на остановке автобус с наглухо зашторенными окнами.
— Глянь-ка, — он кивнул в его сторону, — осмотрим. Мало ли...
Его слова прозвучали как приказ, мгновенно возвращая меня из вороха мыслей. В салоне, пропахшем прелостью и гнили, мы нашли лишь пустой рюкзак с порванной лямкой, потрёпанный блокнот с пожелтевшими страницами и чёрный карандаш, который я, не раздумывая, сунул в карман.
К полудню мы добрались до последних строений, где город сдавался, уступая место полям, трассе и лесополосе. Старик вытер со лба пот и, опираясь на приклад, произнёс:
— Привал.
Мы присели в тени старого дорожного знака, разложив нехитрый скарб. Старик достал из рюкзака чёрствый хлеб, и баночку варенья, того самого, что мы делали из собранной в заброшенных огородах, перетирая ягоды с сахаром, который удавалось найти.
— Странная штука — жизнь, — протянул дед, старательно намазывая тёмное варенье на черствый сухарь. — Мир перевернулся, всё изменилось до неузнаваемости, а простые человеческие потребности... Голод, сон, жажда... Они никуда не делись. Все так же терзали и будут терзать нас всегда, напоминая о том, что мы живые существа.
Перекусив и утолив жажду, мы решили передохнуть. Я взял рюкзак, подложил под голову и прилёг. И именно в тот миг, когда мы полностью расслабились, а бдительность окончательно покинула нас, позади раздался шорох.
Я резко обернулся и увидел, как из чащи медленно выползло существо, напоминающее волка. Оно стояло на задних лапах, ростом под три метра, с длинными, неестественно вытянутыми конечностями, чьи лапы заканчивались подобием человеческих кистей с длинными когтистыми пальцами. На волчьей морде зияли три глаза и двойной ряд клыков, а плешивая шкура была покрыта шрамами. Оно замерло, уставившись на нас.
Я медленно потянулся за арбалетом, но монстр издав оглушительный рёв метнулся в нашу сторону. В два прыжка преодолев расстояние он мощным ударом отшвырнул меня, и я отлетел на не сколько метров. Поднявшись, я увидел, как монстр уже готовится на новый бросок. Но в тот же миг его голова с противным треском разорвалась в клочья.
Я обернулся, подумав, что это дед выстрелил в него из ружья. Но старик в ужасе озирался по сторонам, держась за окровавленное плечо, а его ружьё лежало рядом.
— Почему он вышел днём? — голос мой предательски дрожал.
Старик, уже успевший подхватить ружьё, медленно приближался к распластанному телу твари, не опуская ствола.
— Они же никогда не выходят днём, — пробормотал я, но теперь уже скорее для самоуспокоения, чем в ожидании ответа.
— Первый раз вижу такого... огромного, — наконец произнёс старик, и в его голосе прозвучала несвойственная ему растерянность.
В тот же миг из чащи, откуда в прошлый раз появилось чудище, снова донёсся шорох. Мы резко развернулись. Старик вскинул ружьё, а я с тоской осознал, что снова совершил роковую ошибку, оставив арбалет на земле. Но вместо новой твари из-за деревьев вышел мужчина в полной боевой экипировке, со снайперской винтовкой на перевес.
— Ну вы, конечно, не вовремя объявились, — бросил он, окидывая нас оценивающим взглядом. — Всю охоту мне обломали.
Я проснулся вчера, и что-то было не так. Не в смысле «мне приснился плохой сон» или «я заболел». Я имею в виду: что-то фундаментально не так — будто я открыл глаза и оказался внутри чужого тела.
Всё выглядело знакомо, но ощущалось так, словно я вижу это в первый раз. Комната — та же. Те же постеры, та же грязная одежда на полу, та же недопитая чашка кофе со вчерашнего вечера. Но когда я сел, меня накрыл внезапный приступ паники — будто я проснулся внутри фотографии своей жизни, а не в самой жизни.
Знаете, как смотришь на старый снимок и понимаешь, что это ты, но уже не ты? Вот именно так это и ощущалось.
Я попытался отмахнуться от этого. Сказал себе, что просто дезориентирован. Может, приснилось что-то странное, а может, я всё ещё сплю. Но потом я проверил телефон.
На экране — 21 октября 2025 года.
А ложился я спать 19 октября.
Двадцатого для меня не существовало. Я не видел снов, не двигался, меня не было. Но, судя по всему, я был. Потому что на работе все сказали, что видели меня вчера.
«Ты был молчалив, — сказала одна коллега. — Если честно, был не похож на себя».
Эта фраза — «не похож на себя» — весь день крутится у меня в голове.
Я спросил, что я делал. Она пожала плечами. «Ничего странного, — сказала она. — Ты только всем задавал вопрос, какой сейчас год. Я думала, ты шутишь».
А хуже всего? Я проверил свои сообщения за тот день. Нашлись сообщения, отправленные будто бы от моего имени — маме, начальнику, даже другу, с которым я не общался месяцами. Но звучали они не по-моему. Формулировки, пунктуация — всё не так. Я всегда слежу за пунктуацией, а там всё — строчными буквами, полно многоточий, а некоторые фразы вообще не имеют смысла.
Вот одно, которое я якобы отправил маме:
«сейчас легче. теперь понимаю, о чём ты говорила.»
Она ответила:
«Солнышко, это хорошо. Я же говорила, что нужно просто время».
Когда я ей позвонил, она вела себя странно — словно слишком старалась звучать естественно. Я сказал, что не помню вообще ничего о двадцатом октября. Она надолго замолчала, а потом сказала: «Ты не помнишь больницу?»
Больница.
Тогда я и нашёл шрам — маленькую заживающую ранку на затылке.
Я не помню, чтобы ударялся. Я ничего не помню.
Позже той же ночью я нашёл записку на кухонной столешнице. Сложенный лист. Мой почерк.
Там было написано:
«Не доверяй своему отражению. Оно учится быстрее, чем ты».
Я усмехнулся, прочитав это, — нервно, как смеются, когда пытаются не закричать. Но теперь я не уверен, что это шутка.
Потому что сегодня утром я поймал своё отражение на том, что оно наблюдает за мной.
Буквально. Я чистил зубы, полусонный, и заметил, что отражение отстаёт от моих движений — на долю секунды, как при плохом видеозвонке. Я решил, что это просто паранойя, пока оно не улыбнулось раньше меня.
Я выронил щётку и отшатнулся. Сердце колотилось.
Когда я посмотрел снова, всё было нормально. Идеально синхронно.
Весь оставшийся день я пытался убедить себя, что мне мерещится. Даже попытался дозвониться врачу, но там были только длинные гудки — ни автоответчика, ничего.
А вечером пришло ещё одно сообщение. С неизвестного номера.
«Ты стабилизируешься. Не смотри слишком пристально».
Клянусь, я никому не давал свой номер. Сообщение исчезло через несколько секунд, прежде чем я успел сделать скриншот.
Сейчас в моей квартире мигает свет. Только на кухне; остальные лампы в порядке. Когда он мигает, я, клянусь, вижу движение в тёмных промежутках между вспышками.
Я попытался полностью обесточить квартиру, но кухонный свет не погас.
Тусклый. Гудящий. Почти живой.
Я подошёл, чтобы выдернуть вилку из розетки, но вилки не было. Шнур просто уходил в стену и исчезал.
А отражение в тёмном оконном стекле над раковиной не двигалось.
Оно просто стояло и смотрело.
Я прошептал: «Что ты такое?»
И оно прошептало в ответ, в идеальном унисоне с моим голосом:
«Тебе не следовало просыпаться».
Я пишу это сюда, потому что не знаю, что ещё делать. Телефон зависает, когда я пытаюсь записать видео. Ночью я слышу слабые шёпоты, доносящиеся откуда-то из-за стены моей спальни.
Иногда они звучат как мой голос.
Иногда мне кажется, что двадцатого меня не стало. Или меня заменили.
Если вдруг кто-то из вас проснётся однажды и почувствует, что что-то не так — если ваши питомцы избегают вас или отражение двигается чуть иначе, — пожалуйста, не игнорируйте это.
Потому что что бы со мной ни произошло, думаю, это ещё не закончилось.
За стенами что-то скребётся. И сегодня ночью, кажется, оно пытается выбраться.
Я живу в маленьком городке в Кентукки, мимо которого большинство проезжает, даже не замечая, что он вообще есть. Тут мало что происходит — заправка, забегаловка, несколько старых домов, наполовину проглоченных лесом. Но если спросить любого местного дальнобойщика или старожила про шоссе 68, он расскажет одну и ту же историю.
«Смотри в оба — девочку в розовой ночной рубашке».
Её зовут Джанна.
Никто толком не знает, когда началась эта легенда. Одни говорят, что Джанна была маленькой девочкой, жившей в одном из домов вверх по дороге, — тихая семья, которая где-то в конце семидесятых исчезла. Местные до сих пор клянутся, что дом проклят. Другие уверяют, что её убили в лесу, а тело так и не нашли.
Но чаще всего рассказывают другое: будто однажды летним днём она погналась за бабочкой и выбежала на шоссе, а из-за поворота слишком быстро вылетел грузовик. Водитель попытался затормозить, но когда остановился, было уже поздно. Удар отбросил её на несколько метров. Водитель вызывал помощь, всхлипывая в рацию, но к тому моменту, как кто-то приехал, девочки уже не было. Ни тела. Ни крови. Только розовая ленточка, запутавшаяся в сорняках у отбойника.
С тех пор, говорят дальнобойщики, они видят её — маленькую девочку с кудрявыми светлыми волосами и бледно-голубыми глазами, стоящую босиком у кромки леса прямо перед старым мостом. Иногда она машет рукой. Иногда просто смотрит, как ты проезжаешь. А временами — когда накрывает сильная буря и дорогу начинает заливать водой — она появляется.
Большинство считает это дурным знаком. Но не все.
Один дальнобойщик по имени Рон (за рулём — двадцать лет) рассказал историю, которая засела у меня в памяти. Он клялся, что это случилось во время летней грозы в 2014 году.
Он был в рейсе почти неделю подряд, смертельно уставший, просто пытался добраться домой. Когда пошёл дождь, он обрушился стеной — вода лилась так густо, что дворники не успевали. Рон решил прижаться к обочине и переждать. Пока он сидел, рация ожила — зашипела помехами. Он подумал, что это другой дальнобойщик попал в непогоду, и потянулся к микрофону.
— «Брейкер один-девять, есть кто на трассе сегодня?» — сказал он.
Молчание. Потом сквозь треск прошёл тонкий голос — высокий, мягкий, как у маленькой девочки:
«Пережди бурю…»
Больше ничего. Связь оборвалась.
Он решил, что это просто помехи, может, чья-то шутка рядом. Но в этом голосе было что-то тревожное — будто звучал он совсем рядом, словно она шептала с пассажирского сиденья.
Поэтому он остался ждать.
Когда дождь стих, Рон снова завёл грузовик и выехал на дорогу. Менее чем в полумиле впереди он заметил машину, заглохшую посреди дороги: внутри сидели женщина и её маленькая дочь, обе дрожали и плакали. Он выскочил, чтобы проверить, всё ли в порядке. Оказалось, их машина заглохла как раз, когда началась буря, и не заводилась до самых последних секунд — прямо перед тем, как он подъехал.
Если бы он не остановился, то врезался бы в них в темноте.
Он сказал, что на девочке на заднем сиденье была розовая ночная рубашка.
Но дальше всё стало ещё страннее. Когда Рон опустил взгляд, он заметил у своих ботинок маленькую розовую ленточку, лежащую на мокром гравии, — такую же, какую, по словам местных, Джанна потеряла в ту ночь, когда погибла.
Эту ленточку он держал в бардачке до самого дня своей смерти.
И теперь, когда дождь хлещет по шоссе 68 и гром катится сквозь те самые деревья, дальнобойщики до сих пор дважды мигают фарами, прежде чем ехать через мост, — безмолвная благодарность призрачной девочке, которая так и не ушла.
А если тебе доведётся проезжать тот участок в разгар непогоды и рация начнёт трещать от помех, — слушай внимательно.
Потому что, если ты услышишь мягкий детский голосок: «Пережди бурю…», — лучше сделай так, как она говорит.
