Недавно умер еще один "чернобылец", ликвидатор той аварии, Александр Иванович Нагорный. Успел с ним поговорить немного, хотя разговаривать уже было сложно, говорил он с трудом и тихо. Полностью беседы с ликвидаторами аварии тут. Я приведу несколько выдержек, которые лично мне показались интересными.
Михаил Симахин:
- Работали на саркофаге, разбирали завалы, затем таскали туда графит. Приехали осенью. В ноябре уже пошла слякоть, туман, дождь. Вокруг яблоки здоровенные висели, а есть нельзя – радиация. Деревья вообще еще больше грунта впитывали радиацию. Жили мы за 30 км от станции, возили нас каждую смену туда. Взвод ездил на двух автобусах. Приезжаем, я получаю задачу от руководства УС-605, приступаем к работе. Обычно список уже был готов, что и кто будет делать. Распределяешь людей по группам, одни работают, другие их подменяют постепенно. Там надо за три минуты успеть взять что-то, пройти расстояние и выбросить. Прибежишь, схватил, убегай. Работать можно две-три минуты, максимум пять минут, иногда возникали заминки, кто-то из солдат что-то не понимал, приходилось показывать на своем примере. Радиацию рассчитывали дозиметристы, но все равно норму перерабатывали в разы.
Олег Шилибольский:
- На дворе был 1986 год, оставалось совсем немного времени до развала Союза, но каким же мощным был интернациональный порыв людей из всех республик! Приезжали из Узбекистана, Таджикистана, Казахстана – отовсюду. Их призывали с гражданской службы, поэтому мы называли таких ликвидаторов «партизанами». Все работали в едином порыве, уезжать никто не хотел, даже получая предельную норму облучения в 5 рентген, после которой людей отправляли обратно. Так они специально прятали дозиметры, чтобы продолжать работу. А у нас страдали от радиации в первую очередь те, кто курил. Не курить было очень важно – потому что ходили в маске, которая хоть и не идеально, но защищала от радиации. Чтобы покурить, надо было маску снять – вот тут люди и хватали эту гадость.
Евгений Бучма:
- Самое страшное было – собирать грязь вокруг реактора. Тогда ещё сифонило во все дыры, потом доделывали крышу и занимались дезактивацией машинного зала. Малую радиацию не собирал никто – она и сейчас лежит там.Первое впечатление по приезде на станцию – жутковато смотрелись таблички, на которых было написано «1000 рентген», «500 рентген» и так далее. Посмотришь – и аж съёживаешься. А проходит три дня, ты видишь, что тебя не бьёт током, не кусает – и начинает казаться, что всё в норме. Только дозиметристы говорят: получил свои 20 рентген – и всё, больше от тебя ничего не надо.
Радиационная обстановка в помещениях менялась быстро. Дозиметристы пройдут, проверят помещение, определяют, что ты можешь находиться там 20 минут. Потом ты меряешь своим прибором (а они были не у всех) – а там уже 100 или 200 рентген. Или в помещении у двери 50 рентген, а чуть дальше – 500. Значит, где-то образовалась дырка, через неё идёт прострел. Ориентироваться сложно.
А чем защищаться? Рукавицы, фартук, как в рентгенкабинете, который прикрывал только спереди до колен. Поэтому людей старались беречь. Допустим, говоришь, чтобы с утра завтра прислали 300 человек, днём – ещё 300, и то не всех сразу, а по очереди, чтобы они не ждали прямо у объекта и не хватали дозу. Сварочные работы проходили так: на каждого сварщика ставится пять человек, каждый бегом несёт детали, которые надо сварить, на небольшое расстояние, потом бросает на землю, подбегает следующий, несёт немного дальше, бросает – и так далее. Сварщики тоже не делают всю сварку, а меняются каждые две минуты. А если получил 25 рентген – всё. Считай, лучевая болезнь. Первым, чтобы набрать такую дозу, хватало суток, потом уже задерживались подольше. Кто получил 20 рентген, тех отправляли за зону, туда, где почище.
Некоторые говорят – что, мол, такое Чернобыль, ерунда. Не боевые же действия. И действительно – не боевые: на войне-то от снаряда можно спрятаться, а здесь от радиации – некуда. Самое страшное – люди знали, что идут туда, где может быть смертельный исход, сознательно выполняли долг, рискуя жизнью.
31 декабря я приехал домой, когда жена уже думала, что Новый год будем встречать в Киеве. Через полмесяца вышел на службу – и меня замучила слабость, при этом ещё невозможная потливость. В феврале прошёл медкомиссию – показала туберкулёз. Повезло, что я был ещё на службе: меня сразу отправили в госпиталь, где пролежал три месяца, потом провел два месяца в военном санатории в Алупке, в Крыму. Там начальник отделения полковник Кривошеин продлил мне пребывание на два месяца, потом с замначальника санатория договорился ещё на два месяца – и вышел в итоге здоровым.
Александр Яковлевич Торопов:
- Тяжёлое впечатление осталось от посещения Припяти. Там было управление механизации, мы искали клин-бабу, которая подвешивается на экскаватор, чтобы разбивать бетон. Несмотря на то, что весь город после эвакуации был обнесён колючей проволокой, магазины стояли разворованные. Во всём городе не прожужжала ни одна муха, ни один комар, ни одна птица не пискнула – животные ушли и улетели оттуда все. Зато хорошо росли ягоды. Были случаи – подходишь к солдатику-«сачку», который набрал себе пилотку вишни, и говоришь ему: «Что ты делаешь, она же грязная!» – «Да какая же она грязная, – отвечает, – смотрите: руки у меня чистые, пилотка тоже чистая!»А когда в конце сентября мы закрыли реактор – вернулись аисты.
Вообще непросто свыкнуться с мыслью, что опасность окружает везде. Дозиметрическая служба работала хорошо, перед началом работ дозиметристы обходили помещения и после замера радиации сообщали, сколько времени можно здесь находиться. Может быть, только полчаса, не больше. Потом мне выдали японский прибор, который мог моментально показывать уровень радиации. И вот заходишь с ним в помещение, а он показывает, что идёт «прострел» до 300 рентген и даже три минуты находиться здесь опасно. А только утром дозиметрист был здесь и говорил, что такого не было. Когда залили 4-й энергоблок бетоном, уровень радиации упал раз в 10-15, стало немного попроще. Но это мы ещё не делали никакую грязную работу, которая процентов на 70-80 лежала на плечах солдат. Некоторые солдаты, которые хотели быстрее попасть домой, просились выполнить какое-то действие ещё раз. Они не понимали, что, если критическую дозу радиации набираешь постепенно, она может не оказаться смертельной, а набрав всё сразу, они просто не доедут до дома.
Надо признать: растаскивали многое. Например, бельё. На каждый день для солдат заказывали 500 комплектов белья. Могли заказать, а фактически не сменить, а на следующий день получить ещё 500. Или был случай: врезалась в дом и перевернулась машина с цементом. Мне поручили убрать её. Прикидываем: машина весит семь тонн, да в ней цемента 20 тонн – надо подгонять «Либхер», иначе не справиться. Утром еду на станцию, чтобы распорядиться о доставке крана, остановился на месте ЧП, заглянул в машину – а цемента-то и нет, за ночь растащили.
Иван Михайлович Себелев:
- Все мы страдали от ожога горла. Радиоактивная пыль поднималась и оседала в горле. Начиналось с высокой температуры, 38-39 градусов, иногда до 40 – как при ангине, а потом на два-три месяца начинался долгий кашель. И сейчас, если днём приходится долго говорить, к вечеру пропадает голос. Противогазы не спасали – они же могут защитить только от химии. Другое дело респираторы. Они были разного цвета – синие, зелёные, а самыми лучшими оказались белые. Белые респираторы дольше всех держали воду, которую набирали в них, чтобы пыль не попадала в нос и рот... По поводу радиации. По дороге в столовую мы могли забежать в туалет, только для этого надо было перейти дорогу, по которой постоянно возили стройматериалы. А кому хочется бежать через дорогу? На нашей стороне у дороги стоял КрАЗ, за него мы все и бегали. Однажды туда забежал дозиметрист с не выключенным прибором – и как он заверещит! Оказалось, что фон в этом месте у машины был очень высоким. В тот же день КрАЗ увезли и засыпали... Ощущения от первого посещения зоны – незабываемые. Вспоминается «Пикник на обочине» Стругацких, такое ощущение, что даже пилотка на голове приподнимается. Въезжаешь в Чернобыль (всего были три вида пропусков – в Чернобыль, Припять и всюду, у нас был пропуск категории «всюду»), видишь жилые дома, кукол и горшки с цветами на окнах – и понимаешь при этом, что ни одного жителя в городе нет. Это страшно. А тем более Припять – огромный многоэтажный город – и тоже безлюдный.
Хвойный лес стоял рыжим, его так и звали «рыжий лес» – из-за радиации хвойные деревья получили ожоги, зато лиственные, наоборот, разрослись буйной зеленью. Грибы росли как на дрожжах. Мы жили в Голубых озёрах, недалеко от леса, и как-то утром я заметил маленький гриб. Поставил рядом с ним веточку. Вечером иду назад и вижу: гриб разросся до громадных размеров.
Тогда мы давали подписку о неразглашении, а сегодня уже можно рассказать о том, как на правительственной комиссии серьёзно обсуждались вопросы борьбы с грызунами. Я сам не видел, а инженер Игорь Тимашков как-то заходит и говорит: «Михалыч, там на блоке крысы огромных размеров!» Для них радиация оказалась родной стихией, пригодной для размножения, плюс к этому они стали ещё умнее.
Александр Иванович Нагорный:
- В Чернобыле я пробыл с 15 июля по 30 сентября – два с половиной месяца. К тому моменту уложили почти весь бетон, оставались только монтажные работы наверху.За 2,5 месяца я получил 15 рентген, при том что смертельной считалась доза 25 рентген. У многих облучение стало сказываться сразу, а у меня всё вылезло немного позднее. В 60 лет появилась болезнь Паркинсона.
Сериал «Чернобыль» я смотрел. Но я ещё заранее сказал, что фильм будет вредный. В таких количествах, как показано там, водку никто не пил. Чтобы отстреливали животных – такого тоже не помню, тем более так, как это показали в эпизоде с убийством коровы, которую доила старуха. В общем, очень многое в фильме притянуто за уши.