На выставке трофейной техники в Москве
Страшный лейтенант
Июль 1945 года. Беларусь была практически полностью разрушена войной. Минск получил столько ран, за четыре года войны, что было принято решение не восстанавливать столицу, а начать строить рядом новую.
Мой отец был назначен главным инженером строительства. Но потом, что-то, где-то изменилось и решили все-таки восстанавливать старый город. Так я со своим отцом переехал в Беларусь.
Я, мама и моя сестра, и моя бабушка. Сначала город необходимо было расчистить от завалов, потом восстановить коммуникации, и только потом строить дома. Расположились мы рядом с большим госпиталем. Вернее, не мы, а полк, в котором служил мой отец, а еще вернее, штаб полка. Работа кипела.
Мы с сестрой, в свободное время помогали выхаживать и прогуливать тех раненых–выздоравливающих, кто уже был близок к возвращению в нормальную гражданскую жизнь. Война в этой части света закончилась. Где-то на Дальнем Востоке еще сопротивлялась империалистическая Япония, но дни ее были сочтены.
Госпиталь располагался рядом с железной дорогой, и мы иногда ходили смотреть, как идут поезда с возвращавшимися с войны нашими войсками. Все были радостны, все и всегда пели, как правило под гармошку. Да и сами любили петь.
Но то, что мы услышали, остановило время, причем не только мое, а всех, кто присутствовал в этот момент на железнодорожной станции.
Издалека мы увидели очень большое скопление народа возле одного из вагонов теплушек. Это мы уже потом узнали, что нам в госпиталь привезли партию раненых с ожогами, и в тоже время отправлялся состав с бойцами, которые направлялись на Алтай.
И вот мы с сестрой услышали, как кто-то очень красиво поет.
Голос, всепоглощающий, бархатный бас плыл по вокзалу, отражался от стен госпиталя, выливался из окон второго этажа, заполнял собой все пространство между зданием казармы, в которой мы жили и самим госпиталем.
Не стало слышно грохота колёс, проезжающих мимо грузовиков, мы с сестрой замерли. Это я сейчас могу объяснить свои чувства и переживания, тогда я просто остолбенел.
Я никогда не слышал такого голоса. Ни до, ни после этого. В нем сочеталось несочетаемое. Боль и радость, душа и птицы, счастье и разлука, шум моря и степной ветер... И хрипотца, которой заканчивался каждый последний звук в каждом слове песни.
И еще звук аккордеона, но он был потом... сначала был голос....
Мы с сестрой бросились посмотреть поближе, но не смогли сразу пробраться через толпу – все было забито. Людей было неимоверно много.
Все, что мы смогли выяснить, что это были проводы сибиряков на Алтай, и пел старший лейтенант Любимов. Его перевели, как выздоравливающего из Гомеля, где находился госпиталь с бойцами, которые получили ожоги. Как правило это были танкисты.
Я не знаю, как у моей сестры оказался букет полевых ромашек, и как она попала на импровизированную сцену, где играл и пел старший лейтенант Любимов, но ей это удалось.
После концерта Михаил, оказалось, что так звали певца, сам подошел к нам и поблагодарил Машу, мою сестру, за цветы, и вызвался нас проводить.
Все девушки–медсестры госпиталя, завидовали Маше, это было им не скрыть.
Я же не смог с первого раза посмотреть Михаилу в глаза. И понял о ком местные сорванцы–беспризорники, которые ошивались и кормились на станции, возле госпиталя, говорили, что к нам приехал «страшный лейтенант»... вместо старший лейтенант...
Лицо Михаила было изуродовано ожогом на две трети. Вся правая часть, включая ухо и шею. Правая рука была без одного пальца и тоже вся в ожоговых шрамах.
Ему было двадцать шесть лет. Родом он был из Одессы, это на берегу Черного моря, в Украине. Был командиром танкового батальона. Воевал на Т–34, и ласково называл танк – любимая коробочка. Знал тысячу смешных историй, и мог рассмешить даже умирающего.
Так в нашей с Машей жизни появился старший лейтенант Любимов.
С Машей они гуляли каждый день. Каждое утро он неизменно приходил к нам с букетом полевых цветов. Всегда одет с иголочки. Всегда чем-то хорошо пахнущий, и всегда веселый. Маша отвечала ему взаимностью и не отпустить на прогулку папа Машу просто не мог. Отцу пришлось навести справки о нем, потому что он видел, что наша Маша влюблена, влюблена по уши, как говорила наша бабушка, а она знала толк в жизни.
Вечером, за ужином, я узнал от отца, что старший лейтенант Любимов прошел всю войну. Два раза горел в танке. Последний раз в Берлине. Награжден тремя боевыми орденами и представлен к Герою, но пока не пришел ответ из Москвы на этот счет.
Пел и играл на гармошке с детства. Не успел закончить институт культуры и начал воевать вместе со всей страной, в июне 1941 года.
Последнее ранение было тяжелым. Но он выкарабкался. Правда у него плохо, из-за ожога, работало веко на одном глазу, моргало чуть медленнее, чем здоровое, и совсем не росли волосы на голове.
Мне, да и всем домашним, кроме Маши, приходилось прилагать усилие, чтобы при разговоре с Михаилом смотреть ему в глаза, настолько страшно было изуродовано его лицо.
Отец пытался отговорить Марию, он всегда к моей сестре обращался по–взрослому, если был какой-то важный вопрос, и называл Машей просто дома за чаем.
Маша сидела за столом с каменным выражением на лице и не произнесла ни слова.
Ей уже было восемнадцать лет и отец хотел, чтобы она поступила учиться в Москву, старший лейтенант Любимов же, звал ее с собой в Одессу, Одессу–маму, так он звал свой родной город.
До выписки из госпиталя еще было три недели. Целых три недели.
Михаила уговорили давать концерты каждый день. И выздоравливающим воинам легче, и для местных жителей такой концерт, с таким исполнителем, практически праздник. Окраина Минска возле госпиталя на тот момент превращалась в оперный театр без границ. К нему на концерт водили даже детей со всего Минска. Тех, кто хотел научиться играть на каком-то инструменте.
После концерта Михаил всегда учил детей играть на аккордеоне. Да и, практически каждый день, старший лейтенант Любимов давал уроки игры на всем, что играло и могло издавать звуки.
На гитаре, на старинном, невесть как пережившем войну пианино, с непонятной надписью для меня «Hofmann и Czerny», на пустых кастрюлях, учил играть на барабанах, и так ловко все у него выходило!
Слухи о человеке с изуродованным лицом, но божественным голосом с хрипотцой, сначала расползлись по всему Минску, а потом и по всей Белоруссии.
Даже беспризорники, после того, когда я подрался с одним из них, кто бросил Михаилу в след «страшный лейтенант», больше его не обзывали. Не решались.
После каждого своего концерта Михаил приходил к нам домой, приносил обязательно что-то вкусное, у него было много поклонников его таланта, впрочем, как и поклонниц, и каждый норовил Михаила чем-то угостить, ну а он, в свою очередь со всем этим добром приходил к нам, на обязательный вечерний чай во дворе нашего дома, где мы жили.
Всегда был в хорошем настроении, и всегда рассказывал очень смешные истории, мы хохотали до слез. Даже папа с мамой. Но лед между ними не таял. Они считали его врагом. Бабушка была на стороне Маши. Как-то помню его историю, которая развеселила даже папу. Байка была о Маршаке, который остался в Москве и не уехал вместе с женой и младшим сыном в эвакуацию. С ним осталась его секретарша. Уже в годах и очень ему преданная. Была она немкой по происхождению, и вот, когда по радио объявлялась воздушная тревога, то Маршак, каждый раз подходил к ее двери, стучал, и говорил фразу:
– Розалия Ивановна, ваши прилетели!
Минск потихоньку восстанавливался. Бомбежек же, конечно, уже никаких не было.
Но взрывы иногда доносились до нас.
Это саперы взрывали неразорвавшиеся бомбы или мины, которые разминировали в городе и в лесах вокруг города....
По утрам они с Машей ходили гулять в близлежащую рощу. Очень часто брали с собой и меня. Да, и Мишино уродство на лице, почему-то стало совсем не заметным.
Миша всегда много рассказывал, например от него я узнал, что у белорусов есть обычай, – сажать дерево при рождении ребенка: если дерево примется и будет хорошо расти, то и ребенок будет здоров и счастлив. И в этой, нашей роще было множество таких деревьев.
Чтить и уважать деревья и священные рощи — характерная черта дохристианской эпохи. Была у него с собой со всех сторон обгоревшая книжка, правда не помню, ни как называется, ни автора, и он часто читал нам из нее вслух, например о священной роще у полабских славян, которых описывал какой-то Гельмольд, еще в 1155 году.
Там росли только священные дубы.
У меня и сейчас стоит в ушах его торжественный бас, которым он читал книги в слух, как будто бы пел, как батюшка в церкви:
– О, здесь был и жрец, и свои празднества, и обряды жертвоприношений.
И здесь имел обыкновение собираться весь народ, да с князем во главе»
Белорусы свои священные рощи называли «прошчы».
Роща, куда мы чаще всего ходили гулять, состояла из очень старых деревьев, кое-где обнесенных старой оградой, в глубине которой, возле ручья стояла разрушенная часовня. Иногда мы видели, как к ней приходили люди, лечиться, пить воду, молиться.
Кто-то приносил старым дубам монетки, хлеб-соль, завернутые в полотно.
Михаил нам рассказал, что ленточки на священных дубах завязывают влюбленные, и покуда она сама не развяжется, то любовь в сердце людей выдержит любое испытание. Ведь нет ничего сильнее любви на земле. Даже смерть пасует перед ней.
А рощи, в которых растут священные деревья, оберегаются высшими силами!
Есть даже поверье, что если человек решался сбраконьерничать и срубить такой дуб, то человек тут же наказывался тяжелой болезнью, даже мог сойти с ума.
Ну, а если человек потом раскаивался и сажал на том же месте новое дерево, то говорят, он выздоравливал. Деревья не люди, они умеют забывать обиды и продолжать жить дальше, прощая людей. Хотя сам Михаил, как-то сказал, что, когда совершают предательство, это как ломают сразу две руки. Простить предателя можно, а вот обнять не получится.
Тогда, первый и последний раз я увидел у Миши в глазах слезы.
Маша с Мишей тоже повязали свою ленточку. Повязали ровно за час до беды.
Когда мы шли уже обратно, то я увидел в гуще леса полянку, на которой было много лесных ягод – земляники, она ярким красным пятном прямо звала меня к себе.
Я крикнул Маше, что я убежал лакомиться ягодами и побежал сломя голову через чащу леса. Земляника оказалось сладкой. Я так увлекся, что, когда услышал щелчок под левой ногой, не сразу понял, что произошло.
Мы, дети войны. Наши игрушки — это патроны, гранаты, спрятанные от отца ножи, пистолеты, тротиловые шашки и в свои четырнадцать лет я умел собирать и разбирать многие пистолеты, винтовки и автоматы, даже разминировать несложные мины, и потому по этому сухому щелчку сразу понял, что я попал в западню. Смертельную западню.
Под моей ногой оказалась противопехотная мина натяжного действия. Я не заметил проволоку, наступил на неё, но каким-то чудом мина сразу не взорвалась. Я понимал, что взрыв неизбежен, но также понимал, что убирать ногу с проволоки нельзя – это смерть. Я замер и стал звать на помощь, что еще мог сделать четырнадцатилетний пацан?
Первой прибежала Маша, следом за ней Михаил. По моей застывшей позе и неестественному положению руг и ног он все понял. Решение принял молниеносно. Обежав вокруг поляны, он нашел несколько поваленных деревьев, которые начал сносить и складывать возле меня. Когда своеобразная баррикада была готова, он сказал Маше, что он с разбегу прыгнет на меня и постарается сбить с ног так, чтобы мы с ним оказались с той стороны баррикады, а Маша должна в этот же момент, из-за бревен тянуть меня изо всех сил за руки. Но не высовываться, чтобы не подставить себя осколкам.
Нога у меня уже затекла, и я понимал, что бессилен сделать прыжок самостоятельно.
Страха смерти не было.
Михаил вел себя уверенно и даже успел рассказать нам анекдот.
Когда все было готово, Миша спросил у нас, готовы ли мы, и после утвердительного ответа начал отходить для разбега.
Я протянул руки сестре. Маша схватила меня. Я чувствовал дрожь ее рук и пульс, который был в унисон с моим. Миша крикнул, что-то типа «не ссать – прорвемся», и начал свой разбег.
Сильнейший удар, мой непроизвольный крик, причитание сестры и взрыв прозвучали за моей спиной одновременно....
Когда я пришел в себя и выбрался из-под завала бревен баррикады, через пыль, дым и опускавшиеся под силой тяжести взрывной волной и осколками, сорванные с деревьев листья, я увидел Михаила, который лежал в луже собственной крови.
Рядом с ним уже сидела Маша и выла по волчьи обхватив себя за голову.
Одной ноги у Миши не было по колено. Второй, по ступню.
Я был оглушён, но мысли работали ясно. Я закричал, что есть мочи, чем привел сестру в себя и мы вдвоем подняли, почему-то не очень тяжелого Михаила на руки, и понесли его в сторону города... сколько прошло времени, я не знаю, сознание было, как в тумане.
Звон в ушах, боль в спине, как от тысячи иголок, тошнота и дрожащие ноги...
...на встречу нам ехала штабная машина, видимо услышали взрыв...
...дальше все было как во сне... о том, что у меня три осколка в спине и два в голени я узнал уже на следующий день...
Мишу пытались спасти лучшие хирурги Минска. Они из него вытащили уже больше сорока осколков... и продолжали борьбу за его жизнь.
На следующий день отца экстренно вызвали в Москву. Мы все полетели с ним.
Уже садясь в военный самолет нам сообщили, что Мишу еще пытаются спасти, но пришлось ему ампутировать обе ноги. Одну по пах... на этом связь оборвалась.
Это было в конце лета 1945 года.
В Московском госпитале мы с Машей пролежали месяц.
Она с контузией, я с осколочными ранениями.
Еще в госпитале папа сообщил нам, что Миша умер. Не выдержало сердце.
Бабушка говорила, что, наверное, так даже лучше, чем если бы он выжил, мало того, что с изуродованным лицом, и без пальца, так еще и без ног. Беда.
Сестра моя, Машенька, перестала разговаривать. Совсем. Онемела. Врачи не могли понять причину, но все списали на последствия контузии.
Мы учились все общаться с ней заново. Писали друг другу записки.
Она по необходимости. Мы из солидарности.
Смеяться она тоже перестала. В ее русой косе до пояса, появилось много седых волос.
Через год она поступила в институт. Политехнический. На особых условиях.
Освоила азбуку для глухонемых.
Проучилась там пять лет.
Все эти годы Машу возили по лучшим клиникам страны в попытке вернуть Машеньке речь. Но «светила» медицинских наук были бессильны.
Я же через несколько лет ушел служить во флот, где и прослужил на крейсере четыре года. Черноморский флот и Севастополь стали моим домом на это время.
Когда вернулся, то Москву было не узнать, а вот сестра не изменилась.
В нашем доме по-прежнему жила тишина.
В одно прекрасное утро, наша бабушка сообщила, что ей срочно надо поехать к приятельнице в Минск и, пока я еще не устроился на работу и был свободен, должен был ее сопроводить.
До Минска мы добрались на поезде. Бабушка Нюра загадочно молчала.
Как-то краем глаза я увидел вырезку из газеты о каком-то безногом музыканте, но не придал этому значения, потому, как прошло почти десять лет после тех событий в Минске.
Вышли на вокзале и первым делом бабуля подошла к будке, на которой было написана «Городская справка».
Спустя несколько минут мы сели в автобус и поехали.
На окраине города, на конечной остановке мы вышли.
Бабуля несколько раз спрашивала у прохожих дорогу, и мы шли по улице с небольшими одноэтажными домами, аккуратно обходя лужи после дождя, который, судя по всему, прошел тут незадолго до нашего приезда.
Пахло свежестью. Щебетали птицы. Вдалеке виднелась опушка леса и мальчишки, которые гнали небольшой табун лошадей.
Возле облезшей калитки из штакетника, окраска которого, некогда была синей, мы остановились. Я увидел приоткрытое окно, из которого сквозняком качало свернутую узлом марлевую занавеску, слышался звук аккордеона... до боли знакомого аккордеона...
У меня пересохло в горле... Пульс участился и в моей голове стало горячо от прилившей туда крови.
Бабуля постучала и звук аккордеона замолк на полу ноте.
Дверь нам открыл Михаил.
Не узнать его было невозможно.
Перед нами был живой и такой же жизнерадостный мой спаситель!
Я не знаю, зачем наш папа нас обманул, может он на самом деле желал счастья своей дочке, не знаю. Но Миша выжил. Выздоравливал долго и мучительно.
Выкарабкался. На зло всем чертям.
Он очень любил жизнь, и, говорит, именно любовь вытащила его с того света.
Остался преподавать музыку в школе, на окраине Минска. В Одессу решил не возвращаться.
Потом наступил конец сороковых и по всей стране начали прятать инвалидов войны, которые массово, без ног и без рук пропивали свою инвалидную пенсию и клянчили деньги на всех улицах страны.
В стране–победительнице такое было недопустимо.
Так посчитало партия и правительство.
Свозили их неведомо куда. Обратно не возвращался никто. Говорили, что оставляли в санаториях навсегда.
Мише повезло. Ему вручили награду, Орден Ленина, за подвиг в Берлине, где он спас от смерти, говорят, что самого Жукова. Написали статью о его подвиге в послевоенном Минске, вырезку из газеты, которую я увидел в поезде.
Выделили дом в городе. Поставили в очередь на получение новой квартиры.
Потом меня отправили гулять в город, а бабуля Нюра очень долго о чем-то беседовала с Михаилом.
На следующий день мы уехали в Москву.
Язык мне сказали держать за зубами.
Я пообещал.
Вставал я всегда рано. Привычка с флота.
Жили мы в сталинской высотке к тому времени. Отец занимал уже какой-то пост в министерстве строительства. Переехали мы туда недавно.
Утро было прекрасным. Река, которую было видно из нашего окна, наполняла наш двор не только отблесками солнечного света, а и какой-то неописуемой радостью.
Свежесть, сплетение летних запахов, цветов сирени, свежескошенной травы и вымытых тротуаров, все это вместе со сквозняком, через открытое окно, попадало к нам в квартиру. Родители еще спали. Маша была в ванной. Бабушка уже возилась на кухне.
Городские птицы щебетали свои песни, кто где, кто на проводах, кто на деревьях и кустарниках.
Город просыпался.
Вдалеке слышались звонки трамваев и ритмичные звуки метл дворников.
Я даже не знаю, что завибрировало первое, окна, мое сердце, или воздух в Москве. Через открытое окно окружила, обволокла песня, которую пел Михаил, спутать его ни с кем было невозможно! Такого голоса больше не было ни у кого в целом мире! Голос не пел, он тихо плакал, потом громко рыдал от тоски и одиночества...
Бабушка замерла на кухне. Я услышал, как резко выключилась вода в ванной.
Я подошел к окну и открыл его настежь, потому звук голоса усилился во много раз и я узнал "Синий платочек". Когда я выглянул из окна, то я оторопел. Посередине двора, в инвалидной коляске сидел с аккордеоном в руках старший лейтенант Любимов. В парадной форме, с тремя боевыми орденами с одной стороны и с Орденом Ленина с другой стороны.
Кругом во дворе слышались звуки открываемых окон. Вряд ли тогда, не то что Москве, а и во всей стране были тогда люди, которые не потеряли в войну своих близких. Потому военные и после военные песни были знакомы всем, да и вызывали они, большей частью одни и те же эмоции. Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу запел дальше всё те же знакомые всем и каждому песни... Сталинская высотка стала подпевать, поначалу не дружно, а потом все слаженней и слаженней стали отхлопывать такт очередной песни. С балконов стали раздаваться восхищённые голоса.
Отец, мать проснулись и в пижамах выбежали в коридор, где столкнулись с Машей, у которой в глазах стояло нечто...
Аккордеон разливался всеми своими мехами... Михаил продолжал петь и серебряные колокольчики, из которых, казалось, состоит его невероятный голос, в полной тишине пропел следующую песню:
– Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
Здесь аккордеон запнулся, было видно, что Михаил на самом деле вытирал слезы, которые катилась по его изуродованному ожогом лицу... Михаил продолжил:
– Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Темная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь пролегла, между нами.
Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила...
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кружится.
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится!
Когда Михаил закончил, наступила гробовая тишина, которую разорвал голос моей сестры, разорвал раз и навсегда:
– ММММММиииииишшшшшшаааааааа.... Ммммишша, Ммишенька! Родной мой!!!
Ты нашел меня! Нашел!
P.S. Маша и Миша поженились через два месяца. У них родилось четверо детей.
До свадьбы моя бабушка не дожила. Но умерла она с улыбкой счастья на лице.
P.P.S. Двор в то утро аплодировал Михаилу почти час.
Голос Михаила услышали маршалы Конев и Рокоссовский и они спустились пожать ему руку, но ее пришлось пожимать через Машу, которая прилипла к груди Михаила, к груди любимого Михаила, безногого, с обезображенным ожогами лицом, но с таким большим сердцем, в котором поместился целый мир по имени Любовь!
Отрывок из документального военно-исторического романа "Летят Лебеди" в двух томах.
Том 1 – «Другая Война»
Том 2 – "Без вести погибшие"
Краткое описание романа здесь
Если понравилось, вышлю всем желающим жителям этого ресурса
Пишите мне в личку с позывным "Сила Пикабу" (weretelnikow@bk.ru), давайте свою почту и я вам отправлю (профессионально сделанные электронные книги в трёх самых популярных форматах fb2\epub\pdf). Пока два тома, третий на выходе, даст бог.
Есть печатный вариант двухтомника в твёрдом переплёте
Предыдущие мои публикации на Пикабу:
Блокадные Истории – Пупсики
История Франчески – Не все в Освенциме умирали без боя
Один против танковой дивизии – И один в том поле воин, если он по-русски скроен
Судьба немецких врачей из концлагерей – Кому нелюди, а кому новые граждане
О единственной женщине из Морской Пехоты – Товарищ Главный Старшина
UPD:
Данный рассказ написан много лет назад для участия в литературном конкурсе имени Симонова, стал финалистом и взял приз зрительских симпатий.
Все имена, фамилии, звания изменены. Все совпадения случайны.
Так же эта история легла в основу моего романа Летят Лебеди.
Вечные герои
Несломленный!
Пётр Антипов прошёл всю войну – трижды горел в танке, но даже это не мешало ему вести бой. А в январе 1945-го его танк попал под огонь врага в Польше…
Надеясь спастись, Петя нырнул в маленький окоп. Он вспоминал: «Прыгнул, а там какое-то фрицевское лицо перепуганное, и язык от него огненный тянется – бил он в меня с автомата в упор и левую руку срезал, на лоскутках повисла. Окопчик-то оказался замаскированным ходом в блиндаж, заполненный немцами. На меня и боеприпас тратить не стали, прикладами добили. Для верности в лицо из пистолета стрельнули».
Без сознания Петя пролежал в окопе пять суток. Каким чудом выжил – неизвестно. Врачам пришлось отрезать у 24-летнего парня левую руку под корень, правую кисть и обе ноги…
Он мог бы спиться – вряд ли кто-то осудил бы его за это. Но, вернувшись домой, Пётр начал осваивать протезы, научился ходить и даже писать, зажимая карандаш в расщепленной культе правой руки.
А потом женился, окончил техникум и академию и всю жизнь проработал в лесхозе. Он создал уникальную для Ленинградской области дубраву, которая ещё при жизни была названа его именем!
Нас все меньше и меньше,(читает инвалид ДЦП 1 группы)
Автор слов С. Островой
Нас все меньше и меньше,
А ведь было нас много.
А ведь было нас столько,
Аж ломалась дорога.
Наши раны болели,
Наши кости белели,
Мы солдатское лихо
Вместе с кашею ели.
Нас все меньше и меньше,
Мы уходим далече.
Это мы погасили
Бухенвальдские печи.
Наши роты редели,
Наши души седели.
Смерть погреться ходила
К нам в окопные щели.
Нас все меньше и меньше,
Надвигаются годы.
Мы из той, из двужильной,
Из солдатской породы.
В трудных снах оживая,
Бьет метель фронтовая...
Вся в рубцах да ожогах
Наша память живая.
Письмо гармониста. Валаам
1955
Куда: г. Алма-Ата Казахская ССР Боровик Оксане Григорьевне
От кого: От Боровик Василия Григорьевича. Валаамский дом инвалидов
Дорогая сестра!
Спешу тебе сообщить, что у меня всё хорошо, и похлёбка, и погода, и обстановка у нас хорошая. Сегодня будут читать вслух Трёх мушкетёров, готовимся к этому делу, чтобы слушать, думаю, что читать будет Евгения Павловна, потом напишу она или не она. Приезжала на днях военврач из Москвы, красивая. Перепутала меня с другим Василием. Расстроилась, что я не он.
Я не расстроился, потому как давно красивых женщин рядом не слышал.
Видеть я их не могу, у меня выжжены глаза огнемётом немецким, потому я научился различать людей по запаху. У ленивых один запах, у умных другой, у трусливых третий, а у красивых он незабываемо прекрасный. Вот военврач Люба прекрасна. У меня есть ещё руки, я ими могу писать, читать, рисовать, лепить, даже листья из-под деревьев осенью убирать – помогать нашему дворнику. Он меня перевозит с места на место (ходить я не могу – у меня нет ног), поэтому меня переносят и иногда перевозят, когда каталка освобождается. Каталка у нас царская, жаль, что всего одна на всех. Вот ей и дали на Василия Борового сопроводительные документы, чтобы она забрать могла того, Васю своего (повезёт же мужику, если его найдёт такая красотка). По приметам я попадал, лицо обожжённое, ног нет, только у меня фамилия другая – Боровик, а у него – Боровой. Весточку получил от сестры товарища своего боевого, который потом через плен и концлагерь прошёл, фашистский.
Нету его больше, не будет он мне писать, а всё грозился приехать ко мне, навестить меня хотел... Его, как узника нацистского лагеря, пригласили во Дворец Культуры, на вечер памяти жертвам нацизма. Его приглашали регулярно, он мне писал, так как знали, что он один из немногих спасшихся из того ада. Он всегда отказывался. Не хотел будоражить прошлое, а тут взял и согласился. Говорит, что, когда рассказывал весь зал плакал и стонал, а он пришёл домой и под утро повесился. Написал в записке, что, когда он вспомнил то, что он пытался не вспоминать долгие годы – снова вернулось, и с этим жить дальше просто невыносимо, и вот ушёл...Спустя годы, после всего этого ада, я понимаю, что большинство моих боевых товарищей отдали свою жизнь за семью, друзей и Родину, но не за государство!
Времени сейчас у меня много, есть возможность думать, рассуждать и анализировать. И вот сравнивая поведение в бою наших солдат и европейских, понимаю, что мы на самом деле замешаны на разных заквасках, например, команда – «стоять насмерть» – исключительно наша, и на другие языки не переводится. Да и фраза тоже. Да и на нации не делили ни нас, ни мы сами, братишки мы все, да и всё! Узбек, Украинец, Осетин, Русский, Белорус, Еврей...
Мы все были советские, все считались у врага Русскими, а в марше или окопе различали народности, ну максимум «этому сало не предлагай» или «плов явно не Батыр варил, надо нашему Степану у него поучиться...»
Ели все из одного котелка, пили из одной кружки, самокрутки курили одну на всех... вместе до Рейхстага дошли и вместе расписались. Люди настоящие они. И из них, из настоящих сейчас страна наша состоит, потому поднимем мы и хозяйство, и заводы, и на Луну слетаем...
Жаль, что я калечный, ничем стране помочь не могу, только хлеб людской зря ем... Стыдно мне, понимаешь, сестра, стыдно мне каждое утро свою больничную пайку брать, и ничего взамен не давать... Вот и помогаю им чем могу, прошусь на работы всякие... Зажился я уже здесь. Ведь нахожусь я тут с самого основания интерната. Столько пережил я отважных и несгибаемых ребят, весёлых и стойких, как сама Русь. Теперь уже нет никого, поумирали все, кого зарезали (в ссоре), а кто сам. Теперь вот новых подвозят. Видимо калек после войны тьма тьмущая. Те, кто сейчас тут ни в какое сравнения не идут с теми, с первыми. Ведь то всё были солдаты, для которых пойти в рукопашную с немцами, как «доброе утро» сказать. Все смелые и бесстрашные. А когда они сюда попали, уже были лишены возможности двигаться, то и в этой жизни инвалидной, для них совершить какой-то отчаянный поступок, было плёвым делом. Как-то сидели во дворе и играли в домино, а рядом колокольня высокая. Рядом был Егора, у него одна рука и пол ноги, больше ничего. И вот он полез на колокольню, без рук, без ног, и забрался на самую вершину! Залез на перила и начал песню свою любимую петь, про Урал, про Волгу–реку, а потом заплакал, крикнул нам, что-то прощальное и упал прямо к нашим ногам.
Разбился насмерть.
Вот так вот умирали раньше мои товарищи. Такие дела, сестра.
Осталось мне от него в наследство гармонь. Как играю на ней, так и его вспоминаю.
А почему тут так погибают, да от тоски, от того, что мы тут себя считаем заброшенными, потерянными для общества. Слышу, как мимо нас идут пароходы разные. На них туристы из Ленинграда. В Кижи плывут и на палубе у них музыка играет. Мужики комментируют, что лица у всех довольные: целуются, танцуют, пьют, гуляют, поют. А мы тут сидим на наших колясках и слушаем, или смотрим на эту, далеко не нашу, жизнь, которая течёт мимо нас. Я слепой, не вижу, но слышу, как звуки всё громче и громче приближаются ко мне, а потом всё начинает удаляться. И вот опять мы тут одни. И летом, и зимой, и весной. Говорят, что зимой можно убежать отсюда, по льду и по снегу до поселка Сортавала километров сорок, наверно, но никто не стремится, ведь и тут жить можно. А лучше ли в другом месте?
А может, ещё и хуже. Вот так вот, сестра.
Пиши мне, теперь переписку только с тобой веду.
Твой брат...
--------------------
Отрывок из документального, военно-исторического романа "Летят Лебеди" в двух томах.
Том 1 – «Другая Война»
Том 2 – "Без вести погибшие"
Сброшу всем желающим пикабушникам на электронную почту абсолютно безвозмездно, до Дня Победы, включительно.. Сначала Том 1, если понравится, то после прочтения (отзыва) и Том 2. Получение Тома 2 по времени не ограничено никак.
Пишите мне в личку с позывным "Сила Пикабу" (weretelnikow@bk.ru), давайте свою почту и я всё вам отправлю (профессионально сделанные электронные книги в трёх самых популярных форматах).
Есть печатный вариант в твёрдом переплете.
-----