Когда в твоём сердце живёт Бог, то даже серые пейзажи за окном не способны погасить тот огонёк, что горит у тебя внутри.
Когда в твоём сердце живёт Бог, то ты можешь быть счастлив здесь и сейчас, где бы ни находился. И для полноты ощущений тебе не нужны бесконечные перемещения по земному шару.
Когда в твоём сердце живёт Бог, в тебе открывается способность видеть Его и в сердцах других людей. И ты учишься относиться к ним осторожно и бережно, с трепетом прикасаясь, как к великой тайне Творца, сокрытой в Его созданиях.
Когда в твоём сердце живёт Бог, рай для тебя уже наступил, ибо на Земле тебя пока что ещё держит лишь земная оболочка, а в сокровенном месте своей души - ты уже с Ним.
Сегодня на дворе веет слякотью третьей мировой войны. В голову высаживаются десантники СМИ и пытаются стрелять в самые уязвимые места моего мозга. Черные сухие ветки деревьев уныло стучат по плачущему дождем стеклу окна, а воронье, кружась в небе, каркает о приближающихся всадниках апокалипсиса.
Я пытаюсь разгладить морщины стремительно стареющего вместе со мной мира и за его маской уставшего от безумия жизни старика разглядеть отражение Бога.
Для этого я должен посмотреть на него глазами того мальчика, который жил в моем сердце много лет назад, который умел плакать, удивляться, радоваться пустякам и видеть в каждой клеточке мира чудо. Он и сейчас там живет, но почему-то стал каким-то хмурым и угрюмым…
Я помню с детства вкус Бога. Это была сгущенка. В банке нужно было пробить две дырки «открывачкой» и пить, лежа на сене, смотря на небо.
Бог стал играть со мной, когда был еще котенком. Он смешно падал на землю, фыркал и сердился, когда не мог поймать привязанную за веревку катушку из-под ниток. Потом Бог стал посылать мне любовные письма. Это были сладкие дыни и арбузы, пьянящий запах сирени с капельками росы. Но самым потрясающим Его письмом было море. Сколько бы я ни ездил в детстве в Кирилловку на базу отдыха «Лазурные дали», для меня это было всегда как первое свидание. Море я любил, да и продолжаю любить, страстно. Только лишь издали, на горизонте, я видел его безбрежную даль, мое сердце начинало стучать в два раза быстрее. Запах, шум моря, соленые брызги волн, полоска песка на береговой линии с накатывающими на нее барашками прибоя, крики чаек, бездонное черное небо над головой с крупными нависшими гроздьями звезд, лунная дорожка на морской глади – все это погружало меня в несказанное состояние сладостного счастья.
Во всем этом я видел улыбку Бога. Он играл со мной, когда я лежал на берегу, держась за песок и сопротивляясь ударам накатывающихся волн. Потом Он дразнил меня запахом из столовки. Если бы мне тогда зажарили слона, я бы его наверняка всего съел.
Бог пахнул типографской краской на учебниках и выкрашенными школьными партами на первое сентября. Через лицо мира Он искал со мной взаимности соборного существования с изумительными украшениями всецельности. Весь мир – это большое любовное письмо Бога к нам.
Нектарий Эгинский сказал, что «тот, кто не любит деревья, не любит Христа». Наверное, так и есть. Я помню большой дуб в школьном дворе. Когда я обхватывал его руками, прижимался как можно плотнее, упираясь подбородком в ствол и запрокидывая голову вверх, то видел уходящую ввысь бесконечную дорогу. Я могу поклясться, что она была живой. В ней была жизнь, и я чувствовал, как дерево начинает обнимать меня. Мне кажется, что Бог из моего сердца доставал кисточки живого цвета и красил листья на деревьях. Я потом их аккуратно складывал вместо закладок в книги и вдыхал запах засохшей краски Божественного Логоса.
Бог постепенно водил меня по своему замку и знакомил с его обитателями, называя их Имена. Эти Имена вели меня к началу всего сотворенного. Правда, Рогатый Циник потом не раз пытался мне внушить, что мои воля, чувства, фантазия приговорены к тому, чтобы исчезнуть в прахе вместе с последними ударами сердца, со вздохом груди, с последним вкусом во рту, с последним запахом, с последней вариацией сознания, разыгранной на клавишах головного мозга.
Но было поздно, любовь самодостаточна и любит не потому, что понимает, а потому, что любит. Спелая ягода малины с повисшей на ней капелькой росы говорила мне: «Прикоснись ко мне». Морской прибой, ласкаясь у моих ног, дурманящим запахом соленой свежести шептал: «Дай мне имя своей любви». Когда я на сумасшедшей скорости скатывался на велосипеде с высокой горки, рискуя сломать себе шею, ветер влетал в мое раскрытое сердце и щекотал его своими усами.
«Человек – пастух бытия», – писал Хайдеггер. «А кто мой пастух?» – спрашивал я себя через много лет.
Когда мы влюбляемся, то любим не только личность другого, но и все, что имеет с ним какую бы то ни было связь. Все, что он делает, к чему прикасается, музыку, которую он слушает, дороги, по которым он ходит, места, на которые мы смотрели вместе. Если любишь Бога, то дрожь вожделения подстерегает тебя в каждой капле росы, в снегу, который поглощает кружева рябины, в лазури летнего неба, в благоухании первого осеннего дождя. Зелень земли, голубизна моря, порфирный закат солнца – все это ощутимая близость красоты любви Божией.
Я видел улыбку Его обнаженной красоты на теле земли, одетой в звездную роскошь лета; в аромате и соке спелого абрикоса на белой скатерти стола; в пурпурной одежде осени и изумрудной прозрачности маленькой морской волны в тихой бухте.
Даже красота человеческого тела — это чудо того, как тленная плоть воплощает в себе живой Логос бесконечного и свет космического блеска. Зеленеющие изгибы холмов видны в мягкой выпуклости плоти. Стройность берез и изящество лилий в тонком стане. В каждом изгибе его красоты расчерченные бухточки, живой трепет кожуры спелого плода. В улыбке ребенка запечатлен свет первого рассвета, в его глазах – прозрачные озера, наполненные весенним небом.
Бог познается и существует способом любви, и только этим ключом расшифровывается истина недостижимого.
В именах мира мы узнаем Бога. Колодец, хлеб, конь, луна – это буквы алфавита Его неизреченного Имени. Природа мира – поэзия Бога, написанная Им мелодия вечной любви.
Потом Он познакомил меня с Собой, когда дал мне в руки Евангелие. Я прочитал его на одном дыхании и ощутил, что вот оно – Настоящее. Все эти Рамачараки, Рерихи, Клизовские и проч. – это обезьяны Настоящего. Попробовав Живой Воды, я уже не хотел пить горькую. После этого Бог начал знакомить меня со Своими друзьями – Исааком Сириным, Иоанном Лествичником, Макарием Великим и многими другими. Они пытались учить меня быть человеком. Но у меня это плохо получалось. Главная истина, которую они мне пытались донести, была в том, что подлинное искусство быть человеком – это быть малым, приобрести подлинную духовную нищету и пронести ее до конца. Но бес, который всегда был рядом, учил меня гордости, тщеславию, вожделел блудом, душил унынием, тоской, отчаянием, осуждал, ненавидел, требовал внимания к себе…
Чем взрослее я становился, тем чаще и чаще предавал дружбу Бога, изменял Ему, отворачивался от Него, слушая диавола – конкистадора, который обменивал данные мне от Бога таланты на зеркальца и бусы страстей.
После этого Бог перестал мне писать письма и улыбаться. Но Он, в отличие от меня, не перестал меня любить и не предавал нашей дружбы. Бог вместо писем стал слать телеграммы: внутренние скорби, страдания, о которых знает только Бог и я, разбивали все эти диавольские бусы и зеркальца вдребезги. Ревность Бога такова, что во взыскующей ярости Он может закатать нас в самое дно земли, но лишь только для того, чтобы вычистить от всего того, что мешает нам Его чисто любить. Я благодарен за это Богу. Его телеграммы возвращают Его нам.
Я вспомнил дни, когда Бог был котенком, когда в его мурлыкании, в его глазах я видел небесный дождь падающих августовским вечером метеоритов. Я снова начал читать божественный алфавит имен мира. Видеть, как Бог смеется в трехлетнем ребенке, бросающим гальку в море, как Он рисует мне морозом картину на окне. Боль беды и страданий дают нам практические навыки того, что «быть человеком – это быть малым». Теперь мне предстоит познакомиться с самым последним именем, самым страшным и самым загадочным для меня. Это мое имя…
Кто я, где я на этой картине мира? Мое имя – это не просто болтающийся на шее солдатский номерок. Оно растет вместе со мной и впитывает как губка все то, к чему я прикасаюсь. С годами мы обрастаем своим именем, которое растет медленно, как куст на земле нашей жизни. Оно может стать мудрым, как Конфуций, или мелким, как Шариков, может быть похотливым, как Казанова, или светлым, как «радость моя» преподобного старца Серафима. Чем я поливаю куст своего имени? Помоями собственных страстей? Или же Благодатью Живой воды? Откровение Иоанна Богослова говорит о том, что Бог даст нам белый камень, на котором будет написано наше новое имя. В Малой Азии в древности, приглашая на царский пир, вырезали имя приглашенного на маленьком белом камешке.
Сейчас уже становится белой моя борода, зимняя седина заметает годы прожитой жизни. Но голубая синева бездонности неба еще продолжает отражаться в моих глазах. Синими чернилами, смешав краски неба и моря, Бог писал мне письма детства, которые до сих пор я храню в своем помятом жизнью сердце. И мой любимый праздник – Покрова Божией Матери – голубыми церковными ризами дает мне запах надежды.
Смысл жизни - в разрастании души. О, этот свет, растущий белой ночью!.. Забудь про все, вопросы заглуши - Сейчас ты зришь незримое воочью.
Смысл жизни в том, чтобы как этот свет, Обнять собой бескрайние просторы. Преград неодолимых больше нет - Свет проницает каменные горы.
* * *
Душа скиталась много лет, Ища свой смысл и цель. И вдруг - негаданный просвет. Как сквозь скалу - туннель.
И - некуда идти. Лишь встать. Оцепененье ног. Передо мною - моря гладь,- Взглянувший в душу Бог.
* * *
Ты нас сзываешь, но куда? В то место пусто, в тот простор, Где не осталось и следа От возведенных нами гор,
Закрывших первозданный свет. Там не осталось ничего. Там смерть сама сошла на нет И дышит только Божество.
Ты распахнул нам дверь - "войди, Простора чистого испей!.." Где это? - Неба посреди Или внутри души моей?
* * *
Не жди, не бойся, не тоскуй... Свет, уходящий за края, - Как бесконечный поцелуй. Как нежность тихая моя.
Свет переполнил нам сердца, И вот уже различья нет - Любовь без края и конца Или за край ушедший свет.
* * *
Как будто к цели мы пришли, К которой двигались века. И как на рейде корабли, Стоят на небе облака.
Да, перед нами - цель пути - Такой простор! Такая гладь! Куда нам от Тебя идти? Чего, найдя Тебя, желать?
И если это только миг, Миг - истина, а годы - ложь. И Твой покой как мир велик, И Ты меня всю вечность ждешь.
* * *
Когда догорает заря, Меня отпускает земля. И сердце, утративши вес, Всплывает в прозрачность небес.
И ясно становится вдруг, Что царствует только лишь Дух. Что тяжесть теряет права, Подпавши под власть Божества.
* * *
В небесах - это значит, что прошлого нет. Возвратились к истоку года. В небесах - это значит, не кончится свет Никогда, никогда, никогда. В бесконечность небес вводят звуки молитв. И такое вокруг торжество Там, где сердце, как солнце, горит и горит... И весь свет на земле - от Него.
* * *
Зачем нам море? Чтоб измерить сердце. Зачем нам небо? Чтобы измерить душу. Зачем нам Бог? Чтобы себя измерить И изумиться мере человека.
С тяжелым сердцем публикую этот пост. Много сил было потрачено на него, но боюсь большинству читателей он будет чужд... Простите.
Этот луч в небесах, он больше не мой...
Так бывает, что однажды прочитанные слова западают в душу и остаются с тобой навсегда. И казалось бы, ну что тебе до того, у тебя совсем другая жизнь, и то о чем ты прочитал так далеко и чуждо, но однако это вдруг становиться тобой. Наверняка с вами такое бывало, случалось и со мной.
Еврипид. ( ок. 480 — 406 до н. э.)
Вот эти строки из трагедии Еврипида " Ифигения в Авлиде":
Этот луч в небесах, – он уж больше не мой, Это солнце навеки погаснет…
Сейчас эти слова гораздо более актуальны, чем когда то, время безжалостно летит все убыстряя свой темп, и не за горами тот момент когда погаснет и моё солнце... Но здесь о Еврипиде.
Как это часто бывает, когда речь идет о герое жившим столетия назад, мы не можем назвать точной даты его рождения. Древние предание говорит, что его рождение совпало с победой греков над персами при Саламине, то есть 23 сентября 480 года до н.э.. Другие источники относят это событие к 481 и даже к 486 году. Разумеется все даты до нашей эры, или, если хотите, до рождества Христова. В юности, как впрочем и большинство греков, он занимался спортом, и даже хотел участвовать в Олимпийских играх.
Но судьба распорядилась иначе. Традиция считает, что его перу принадлежат 75 трагедий ( по другим источникам 90 или даже 94). До нас дошли тексты только 7 (по другим источникам 17), и фрагменты из других. Современники Еврипида принимали его работы довольно неприязненно, как, впрочем, и критики века девятнадцатого... Ницше называл Еврипида " разрушителем трагедии". А вот в позднюю античность, напротив, его пьесы были гораздо популярней произведений его старших современников - Софокла и Эсхила. По причине этой неприязни, Еврипид покидает Афины и перебирается в Македонию, ко двору царя Архелая, где вскоре и умирает. Я не буду останавливаться на подробностях биографии Еврипида. Они доступны, и не важны для нашего изложения, важны тексты.
Еврипид глубоко человечен и отзывчив к человеческим невзгодам, он порицает рабство и то положение, которое занимает женщина в его эпоху. Война для него не подвиг, а страшный и кровавый труд. Он не создает эпических полотен, но показывает, может быт быть впервые, слабость и одиночество человека. Воля богов и рок не отрицаются, но главной причиной бед его героев является слабость их сердец. Именно из глубин сердец героев, их слабости, непоследовательности и их страстей и вырастает трагедия.
Ифигения. античная фреска.
Греческое войско под началом Агамемнона собирается отплыть под Трою, дабы вернуть похищенную Парисом Елену и воздать за оскорбление, нанесенное Греции. Всеэллинское воинство собралось в гавани Авлида, но корабли не могут выйти в море из-за установившегося штиля. Агамемнон обращается к прорицателю Калханту, который сообщает ему, что боги пошлют попутные ветры, если вождь принесет в жертву свою дочь Ифигению. Вот как об этом рассказывает сам Агамемнон:
"… И вот Калхант‑вещун Средь воинов, безвременьем томимых Изрек, что царь и вождь Агамемнон Дочь Ифигению, свое рожденье, должен На алтаре богини заколоть, Царицы гладей этих. “Если, молвил, Заколете девицу, будет вам И плаванье счастливое, и город Вы вражеский разрушите, а нет – Так ничего не сбудется”.
И вот Агамемнон пишет письмо, в котором требует прибытия дочери, якобы для бракосочетания её с Ахиллом. Пишет и рвет его. И снова пишет и отправляет. Отправляет, но в порыве раскаяния пишет другое письмо, отменяющее первое. и поручает своему старому рабу доставить его.
“Чадо Леды, тебе мой приказ, А что раньше прочла – позабудь!.. На глубокую заводь Евбеи Деву‑дочь, царица, не шли К бесприбойным, авлидским брегам… Брачный факел ее сбережем Мы до лучших дней, Тиндарида..."
Агамемнон. Рисунок на античной вазе.
Но письмо перехватывает Менелай, отвергнутый муж Елены, чьё похищение и являлось поводом, формальным и декларативным, готовящейся войны. Вот что он говорит своему брату Агамемнону:
"Помнишь, как ты был ничтожен, за борт выброшен судьбою? А когда Калхант‑гадатель Артемиде для убоя Дочь твою обрек на жертву, путь взамен суля счастливый, Помнишь, как ты духом ожил, как в надежде торопливой Сам, никем не принуждаем, написал, чтоб Тиндарида Ифигению прислала, – мол, невесту для Пелида?"
Но в конце концов, растроганный искренним горем брата Менелай отказывается от своих слов, он хочет сохранить жизнь Ифигении, Потому, что:
"Я для тебя не изверг, снова брат… Перегореть в горниле состраданья И вылиться в другую форму – мне Не стыдно, Агамéмнон, нет, нисколько!.."
Ну что ж, Ифигения спасена! Спасена? как бы не так! В тот момент, как Менелай соглашается отказаться и от Елены и от войны, Агамемнон, вдруг вновь меняет свое решение.
"Но, увы, Мне больше нет возврата, и ножа От дочери я отклонить не властен…"
Этот Агамемнон, этот царь царей, на самом деле слабый и безвольный человек. И, как многие слабые люди, цепляется за раз сказанную и сделанную глупость, принимая это за силу. Агамемнон это греческий Манилов. Он хочет быть хорошим и любящем отцом, великим полководцем, мудрым правителем, благодетелем Греции. Но все это с "бы". Помните у Гоголя "а неплохо бы построить тоннель..." Не плохо. Но за каждым "неплохо" должно идти действие. Агамемнон, однако растерян, чужая воля заменяет ему свою, и он идет по пути наименьшего сопротивления : это мой долг, так предрешено. Его слабость становится роком его дочери. И свою слабость, своё трусливое упрямство, он считает мужеством и твердостью.
В это время в греческом лагере появляется Клитемнестра с Ифигенией и младшим сыном Орестом. Агамемнон как может тянет время, пытается уговорить свою жену вернуться домой, оставив Ифигению, даже обсуждается свадьба. Он так и не решается сказать о своих намерениях и Клитемнестра узнает правду от старика раба.
"Клитемнестра : Тайну мне, скорее тайну! Брось все это, говорю.
Старик: Так узнай же: царь‑родитель дочь свою убить собрался.
Клитемнестра: Что такое? Бредишь, старый? Ты… Ты просто помешался…
Старик: Шею белую малютке царский нож его пронзит!"
Так что Клитемнестра? Клитемнестра сестра Елены, Клитемнестра убившая своего мужа после его победного возвращения от сожженной Трои? О, она в гневе и высказывает мужу, все что о нем думает. Но вот беда, в ее речи больше обиды за себя, за свою жизнь. И судьба дочери ее интересует лишь постольку, поскольку Ифигения принадлежит ей, является частью ее, Клитемнестры, жизни. Её больше волнует собственная боль от потери дочери, нежили сама потеря. И потому она не слишком убедительна и быстро сдается.
"О дитя мое! Вы, о чужие! О несчастная, смерть уж глядит на тебя. Он ушел, твой отец, и Аиду отдать Он решил свою дочь."
Клитемнестра, убивающая со своим любовником Агамемнона. Рисунок на сосуде.
Мольба Ифигении также не достигает цели. Агамемнон тверд как алмаз. Но посмотрите, как прекрасны стихи, вложенные в уста Ифигении.
"Я здесь, отец, у ног твоих, как ветка, Молящих дар; такая ж, как она, Я хрупкая, но рождена тобою… О, не губи безвременно меня! Глядеть на свет так сладко и спускаться В подземный мир так страшно, – пощади!"
На ее руках Орест- ее младший брат и будущий убийца матери.
"Смотри, отец, тебя без слов он молит, Уважь мольбу и сжалься: дай мне жить! Мы, два птенца твои, лица касаясь Отцовского, ласкаемся к тебе: Один – совсем малютка, я – побольше. Что ж я еще придумаю сказать? Для смертного отрадно видеть солнце, А под землей так страшно… Если кто Не хочет жить – он болен: бремя жизни, Все муки лучше славы мертвеца."
Какие проникновенные и трогательные слова! Но отца они не трогают. Он уходит полный твердого намерения принести дочь в жертву. И вот монолог Ифигении, из которого взяты строки, ставшие эпиграфом данной статьи. Насладитесь поэзией.
"О родная, недоли унылая песнь Для обеих одна; Этот луч в небесах, – он уж больше не мой, Это солнце навеки погаснет… О, увы мне, увы мне, увы! Ты, о Иды венец снеговой, Вы, о склоны, где плод свой нежный, Сорвав с груди материнской, Умирать царь Приам оставил, Иль затем вы, о склоны, тогда Сберегли Париса Идея, Чтоб он Иду прославил в Трое? О, увы мне! Зачем возрос И средь паствы пастырем стал он В тех зеленых лугах, где нимфы У ключей кристальных резвятся И для кос золотых срывают Гиацинты и розы?.. Кто привел вас, бессмертных, туда, Палладу с Кипридой лукавой И Геру с послом Зевса? О, зачем ты зажглась, вражда, Меж Кипридой, царицею чар, И Палладой, царицей копья, И Герой, царя царицей? Не красу там венчали, а смерть, Смерть мою изрекали уста – Слава эллинов, – имя одно Знайте, гостьи… Богиня крови, Крови жаждет моей, и Трои Без нее не видать ахейцам. Царь же тот, что меня родил, О мать моя, мать, Нет его, изменил, покинул. О, мой жребий, о, горечь мук, О, сиянье красы проклятой! И у горла преступный нож, Нож отца, что забыл про бога… О, зачем, Авлида, скажи, Кораблям медноклювым Ты приют зачем открывала? Ель кормы в заснувших водах Им зачем, скажи, ты сковала? Царь Зевес! Не все ли тебе Покорны ветры, не ты ли Смертным путь показал на восток, На закат, и на юг, и на полночь?.. Не по воле ль твоей к нам идут И нужда, и горе, и радость? Не зовешь ли иного “вперед”?.. Не велишь ли другому “медли”?.. Царь, зачем же сковал ты Еврип нам? Люди, род, отцветающий за день, Как успеете вы пережить Все тяжкое горе и муки, Что несет Тиндарида?.."
И, наконец, последний персонаж трагедии: Ахиллес. Ахиллес, узнающий о том что он жених одновременно с вестью что он обманут и его именем воспользовались лишь для того, чтобы заманить сюда Ифигению. Он чист и благороден, он готов сражаться со всем греческим войском, которое жаждет жертвоприношения, открывающего им путь к победе в войне. Он готов умереть. Кажется, что вот он, тот герой ( а Ахиллес именно герой), который спасет Ифигению от страшной смерти.
Ахиллес. Античный барельеф.
Но тут вдруг вступает сама Ифигения, настрой души которой вдруг изменился:
"О, в душе пережила я много‑много, мать. Послушай: Я умру – не надо спорить, – но пускай, по крайней мере, Будет славной смерть царевны, без веревок и без жалоб. На меня теперь Эллада, вся великая Эллада Жадно смотрит; в этой жертве беззащитной и бессильной Все для них: попутный ветер и разрушенная Троя;"
Она, только что молившая отца о жизни, теперь хочет умереть... И Ахилл отступает.
"О сердце царское! Твоих решений Коснуться не дерзаю я: в тебе Так чисты помыслы… Но все ж могла бы Ты передумать, дева; если так Послушай: там, у алтаря, мои В оружии готовы будут люди; Когда у горла загорится нож И у тебя невольно сердце дрогнет, – Ты вспомнишь, что защитник твой готов.
Принесение Ифигении в жертву. Античная фреска
Вот и развязка. Что это - рок? Воля богов? Или слабость, безволие людей неспособных объединить свои усилия ради спасения той, которою любили. А ведь они любили ее...
"К родителю приблизилась и так Ему сказала: “Здесь я, царь‑отец, За родину, за всю Элладу тело Я предаю на жертву, и никто Меня к тому не вынуждал, – веди же к богине дочь, коли богиня ждет."