"Таких мы раньше не видели. Бледные. Худые. Грязные. С распухшими ногами и.... необыкновенно тихие. Те, кто был покрепче слезли с подвод и опустились на траву. Тихие и безучастные ко всему происходящему вокруг, как маленькие старички, - вспоминал после войны председатель сельсовета Сагид Шовгенов, - Совсем больные остались лежать в подводах. У умирающих детей не было сил даже на то, чтобы отогнать от себя оводов и мух". С детьми были женщины - воспитатели. За старшего - мужчина - инвалид с пустым рукавом, заправленным за пояс гимнастерки. Мужчина рассказал, что дети из ленинградского детдома на Малой Охте. "Планируем через Клухорский перевал уйти в Абхазию, но боюсь, довезем не всех, - сказал однорукий, - Многие, пожалуй, помрут в дороге".

"Зачем мучить детей дорогой? Почему не раздали по домам?", - спросил у старшего председатель сельсовета Сагид Шовгенов. "Мужчина протянул в их сторону единственную руку: "Ты на их лица посмотри - сколько здесь евреев. Кто же их возьмет? Немцы расстреливают за укрывательство евреев". Аульчане раздумывали недолго. Разобрали по домам тех, кто согласился остаться, и тех, кто не мог уже продолжать путь - всего 32 ребенка.

На земле у подводы сидели две сестрички - Катя и Женя, и их старший брат Валентин. Женя и Валентин отказались остаться. Катю уговорил Абдурахман Охтов: "Идем к нам, дочка. Не бойся. Ведь мы с тобой одной крови, мы - люди".

Вечером председатель колхоза Хусин Лахов, председатель сельсовета Сагид Шовгенов и Мурзабек Охтов собрали жителей села. Прошел слух, что гитлеровцы прорвали фронт и скоро будут в Бесленее. Помня о словах однорукого, решили дать ленинградским детям черкесские имена и фамилии и записать их в сельскую книгу, как рожденных в ауле.

Володя Жданов стал Володей Цеевым, Катя Иванова - Фатимой Охтовой, Витя Воронин - Рамазаном Адзиновым, Марик ( фамилия не сохранилась) - Мусой Агаржаноковым, Саша (фамилия не сохранилась) - Рамазаном Хежевым. Единственный, кого не "переписали", - 14-летний Алексей Сюськин. Он прожил в семье Патовых до 18 лет, потом ушел в армию и больше в аул не возвращался.

Хусин Лахов распорядился раздать семьям, приютившим ленинградцев, остатки скудных колхозных запасов (пшено, кукурузу и мед), - для восстановления сил больных детей.

Вскоре немцы прорвали фронт. Обозу с детьми не удалось выйти на перевал, их настигли в Теберде и всех расстреляли. Откуда немцы узнали, что часть детей осталась в Бесленее, - неизвестно. Может, выдал кто, а может кто-то из воспитателей вел записи и они попали в руки фашистов. Но детей искали именно в Бесленее.

Розысками руководил обер-ефрейтор Освальд. Выспрашивал про еврейских детей у Сагида Шовгенова. Говорил, что это необычные дети, и их надо срочно изолировать. Сверяли детей аула с записями в сельской книге, но эта процедура, благодаря предусмотрительности Шовгенова, результатов не дала. Людей уговаривали, таскали на допросы, угрожали расстрелом за укрывательство, но все тщетно - ни один житель аула не выдал детей. Мурзабек Охтов при немцах стал старостой аула и, как мог, спасал не только ленинградских детей, но и всех жителей аула. Надо сказать, что в здешних аулах после прихода оккупантов часто старики приходили к уважаемым в селе мужчинам и просили их стать старостами. "Пойми, если ты откажешься, назначат какого-нибудь негодяя, который причинит нам много зла", - уговаривали старики. И мужчины соглашались. Многие им обязаны жизнью, и многих из них расстреляли после освобождения республики как изменников родины.

Одним из таких мужчин был Мурзабек Охтов.

Известен случай, когда какой-то стукач принес в сельскую управу список жителей аула - коммунистов, активистов и т.п. и заявил, что их всех надо расстрелять. Охтов не дал стукачу договорить и стал избивать его в присутствии немецкого офицера. Офицер спросил старосту: "За что ты его бьешь, ведь он говорит правду?". Охтов ответил: "Он, лжец, и при советской власти бегал со списками и требовал всех расстрелять! А теперь пытается настроить аул против германских властей!". Офицер поверил старосте.

За 5 месяцев оккупации в Бесленее Мурзабек Охтов не смог спасти лишь одного парня. В ауле вспоминают, что вроде бы его обвинили в покушении на немецкого солдата.

После войны Охтова арестовали за сотрудничество с оккупационными властями, но через две недели освободили - посадить такого человека даже у чекистов не поднялась рука.

И дети выжили - благодаря заботливым рукам новых матерей и "лаховскому" хлебу. После войны большинство детей нашли родственники. Тех, кого разыскали, перевезли в сталинградский детдом, откуда их забрали родные.

Те, кого не нашли, остались жить в Бесленее. Женились или вышли замуж, родили детей. Каждый занял достойное место в жизни и снискал уважение односельчан благородством натуры и... необыкновенно трепетным, даже по меркам горцев, отношением к родителям.

Фатима Охтова (Катя Иванова) вышла замуж и родила пятерых детей. К ее счастью, после войны нашлись ее брат Валентин и сестра Евгения. Единственные, кто выжили из обоза. По дороге в Теберду их приютили в станице Новоисправненской. Валентин вырос, вернулся в Ленинград, встал на ноги и стал звать сестер. Только они не поехали. Слишком вросли в эту землю, ставшую родиной их детей, казачка Евгения и черкешенка Фатима.

Многим приемным детям полуграмотные бесленеевцы дали хорошее образование, считая, что дети должны быть лучше родителей. И разлетелись ленинградцы в разные края. Многих унесло время, Сейчас в ауле проживает 4 ленинградца из военного детского эшелона.

К сожалению, гражданский подвиг бесленеевцев и сегодня не оценен по заслугам.

Но благодарные черкесы-ленинградцы решили в память о совершенном в Бесленее коллективном гражданском подвиге установить приютившим и воспитавшим их родителям памятник от детей-блокадников.

По просьбе Рамазана Адзинова скульптор Хатиза Кемрюгов изготовил макет такого памятника: черкесская женщина обнимает приемного ребенка из блокадного Ленинграда, за спасение которого грозила смерть от рук фашистов.

Эскиз понравился всем, но денег на реализацию задуманного проекта не было.

Благодаря журналистской деятельности пожилые ленинградские черкесы неожиданно получили мощную поддержку неравнодушной общественности из разных уголков России. Подвиг стариков и женщин аула Бесленей был оценен снизу такими же простыми людьми, как и сами герои этой истории. На призыв откликнулись многие. Благотворительные пожертвования на создание памятника внесли и жители Бесленея. Свой месячный заработок перечислили в фонд строительства памятника и официальные лица: президент Карачаево-Черкесии Борис Эбзеев, председатель правительства Владимир Кайшев, министр экономического развития Солтан Хашукаев, спикер парламента, депутаты, бизнесмены, политики.

В 2010 году, через 68 лет после того, как на берегу реки Большой Зеленчук в Бесленее появился обоз с истощенными ленинградскими детьми, в ауле появился памятник, посвященный межнациональной дружбе, возведенный на народные деньги.

По материалам педагога из Санкт-Петербурга, руководителя объединения «Память сердца» Е. А. Сущенко и сайта Regnum

Отвлекитесь от своих дел, прочтите «Ленинградскую поэму».

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПОЭМА

1

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

«Сменяй на платье, — говорит, —

менять не хочешь — дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит.

Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала…»

И я сказала: «Не отдам».

И бедный ломоть крепче сжала.

«Отдай, — она просила, — ты

сама ребенка хоронила.

Я принесла тогда цветы,

чтоб ты украсила могилу».

…Как будто на краю земли,

одни, во мгле, в жестокой схватке,

две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило — привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

«На, съешь кусочек, съешь… прости!

Мне для живых не жаль — не думай».

…Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль —

ни слез, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту,

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество — друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

2

Вот предо мной письмо бойца.

Он — с Ладоги, а сам — волжанин.

Я верных рук ему не жала,

не видела его лица.

Но знаю — друга нет верней,

надежней, преданней, бесстрашней,

его письмо — письмо к жене —

твердит о давней дружбе нашей.

Он пишет: «Милая Наташа,

прочти и всей родне скажи:

спасибо вам за ласку вашу,

за вашу правильную жизнь.

Но я прошу, Наташа, очень:

ты не пиши, как прошлый раз,

мол, «пожалей себя для дочки,

побереги себя для нас…».

Мне стыдно речи эти слушать!

Прости, любимая, пойми,

что Ленинград ожег мне душу

своими бедными детьми.

Я в Ленинграде, правда, не был,

но знаю — говорят бойцы:

там дети плачут, просят хлеба,

а хлеба нет… А мы отцы…

И я, как волка, караулю

фашиста — сутками в снегу,

и от моей свирепой пули

пощады не было врагу.

Лежу порою — до костей

достигнет снег. Дрожу, устану…

Уйти? А вспомню про детей —

зубами скрипну — и останусь.

«Нет, — говорю, — позорный гад,

палач детей, я здесь, я слышу.

На, получай еще заряд

за ленинградских ребятишек».

…Наташа, береги Катюшу,

но не жалей меня, жена.

Не обижай тревогой душу,

в которой ненависть одна.

Нельзя дышать, нельзя, жена,

когда дитя за хлебом плачет…

Да ты не бойся за меня.

А как я жить могу — иначе?»

3

О да — иначе не могли

ни те бойцы, ни те шоферы,

когда грузовики вели

по озеру в голодный город.

Холодный ровный свет луны,

снега сияют исступленно,

и со стеклянной вышины

врагу отчетливо видны

внизу идущие колонны.

И воет, воет небосвод,

и свищет воздух, и скрежещет,

под бомбами ломаясь, лед,

и озеро в воронки плещет.

Но вражеской бомбежки хуже,

еще мучительней и злей —

сорокаградусная стужа,

владычащая на земле.

Казалось — солнце не взойдет.

Навеки ночь в застывших звездах,

навеки лунный снег, и лед,

и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли…

Но сквозь остывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив еще. Он рядом где-то.

На Ленинград, на Ленинград!

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочной стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

«К заре, сказали, привезут…»

«Гражданочки, держаться можно…»

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

«Ну, так и есть — мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта — не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь — опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб — две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев».

И вот — в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре —

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

…О, мы познали в декабре —

не зря «священным даром» назван

обычный хлеб, и тяжкий грех —

хотя бы крошку бросить наземь:

таким людским страданьем он,

такой большой любовью братской

для нас отныне освящен,

наш хлеб насущный, ленинградский.

4

Дорогой жизни шел к нам хлеб,

дорогой дружбы многих к многим.

Еще не знают на земле

страшней и радостней дороги.

И я навек тобой горда,

сестра моя, москвичка Маша,

за твой февральский путь сюда,

в блокаду к нам, дорогой нашей.

Золотоглаза и строга,

как прутик, тоненькая станом,

в огромных русских сапогах,

в чужом тулупчике, с наганом, —

и ты рвалась сквозь смерть и лед,

как все, тревогой одержима, —

моя отчизна, мой народ,

великодушный и любимый.

И ты вела машину к нам,

подарков полную до края.

Ты знала — я теперь одна,

мой муж погиб, я голодаю.

Но то же, то же, что со мной,

со всеми сделала блокада.

И для тебя слились в одно

и я, и горе Ленинграда.

И, ночью плача за меня,

ты забирала на рассветах

в освобожденных деревнях

посылки, письма и приветы.

Записывала: «Не забыть:

деревня Хохрино. Петровы.

Зайти на Мойку, сто один,

к родным. Сказать, что все здоровы,

что Митю долго мучил фриц,

но мальчик жив, хоть очень слабый…»

О страшном плене до зари

тебе рассказывали бабы

и лук сбирали по дворам,

в холодных, разоренных хатах:

«На, питерцам свезешь, сестра.

Проси прощенья — чем богаты…»

И ты рвалась — вперед, вперед,

как луч, с неодолимой силой.

Моя отчизна, мой народ,

родная кровь моя, — спасибо!

5

О, сквозь кольцо пробитый путь,

единственный просвет в отчизну!

Но враг хотел кольцо замкнуть

совсем. Отнять дорогу к жизни.

Был Тихвин взят. Рыча и злясь,

фашисты лезут к Волховстрою.

Всё туже смертная петля

на горле города-героя.

Нет! Не дадим петлю стянуть!

Дорогу к городу — не троньте!

И бьются за последний путь

солдаты Северного фронта.

Войскам приказ — идти в атаку.

Заданье получает взвод,

где командир Семен Потапов.

Он говорит: «Бойцы, вперед!

Сейчас рубеж займем. За ним

враги. Они хотят прорваться.

Смелей, бойцы! Не предадим

железный подвиг ленинградцев!»

Огонь. Ползут. «Вставай!»

Рванулись.

«За мною!» — крикнул командир

и вдруг упал с немецкой пулей,

с проклятой пулею в груди.

Бойцы — к нему. Но промедленье

в атаке — проигрыш, конец.

И командир в самозабвенье

кричит: «Не подходить ко мне!

За Ленинград — вперед!»

Неистов

его приказ. И верен взвод.

И, прыгая через него,

летит вперед и мнет фашистов.

Штыки вонзает на бегу

в черно-зеленые мундиры…

…А он остался на снегу,

как сотни красных командиров,

как сотни тех, кто вел и звал,

к себе не ведая пощады,

своею смертью смерть попрал,

витавшую над Ленинградом.

А он лежал в крови густой,

ничком, с простертыми руками,

как будто прикрывал собой

под ним распластанное знамя.

И что же — верно: кровь свою

он, точно стяг, легко и гордо

пронес в решающем бою

за жизнь твою, любимый город.

За дочку, за жену, за мать,

в ком эта жизнь горит и бьется,

кто будет ждать его — так ждать,

как ждут того, кто не вернется.

6

Вот так, исполнены любви,

из-за кольца, из тьмы разлуки

друзья твердили нам: «Живи!»,

друзья протягивали руки.

Оледеневшие, в огне,

в крови, пронизанные светом,

они вручили вам и мне

единой жизни эстафету.

Безмерно счастие мое.

Спокойно говорю в ответ им:

«Друзья, мы приняли ее,

мы держим вашу эстафету.

Мы с ней прошли сквозь дни зимы.

В давящей мгле ее страданий

всей силой сердца жили мы,

всем светом творческих дерзаний.

Да, мы не скроем: в эти дни

мы ели клей, потом ремни;

но, съев похлебку из ремней,

вставал к станку упрямый мастер,

чтобы точить орудий части,

необходимые войне.

Но он точил, пока рука

могла производить движенья,

а если падал — у станка,

как падает солдат в сраженье.

Но люди слушали стихи,

как никогда, — с глубокой верой,

в квартирах черных, как пещеры,

у репродукторов глухих.

И обмерзающей рукой,

перед коптилкой, в стуже адской,

гравировал гравер седой

особый орден — ленинградский.

Колючей проволокой он,

как будто бы венцом терновым,

кругом — по краю — обведен,

блокады символом суровым.

В кольце, плечом к плечу, втроем —

ребенок, женщина, мужчина

под бомбами, как под дождем,

стоят, глаза к зениту вскинув.

И надпись сердцу дорога —

она гласит не о награде,

она спокойна и строга:

«Я жил зимою в Ленинграде».

Гравер не получал заказ.

Он просто верил — это надо.

Для тех, кто борется, для нас,

кто должен выдержать блокаду.

Так дрались мы за рубежи

твои, возлюбленная Жизнь!

И я, как вы, — упряма, зла —

за них сражалась, как умела.

Душа, крепясь, превозмогла

предательскую немощь тела.

И я утрату понесла.

К ней не притронусь даже словом —

такая боль… И я смогла,

как вы, подняться к жизни снова.

Затем, чтоб вновь и вновь сражаться

за жизнь.

Носитель смерти, враг —

опять над каждым ленинградцем

заносит кованый кулак.

Но, не волнуясь, не боясь,

гляжу в глаза грядущим схваткам:

ведь ты со мной, страна моя,

и я недаром — ленинградка.

Под эстафетой вечной жизни,

тобой врученною, отчизна,

иду с тобой путем единым,

во имя мира твоего,

во имя будущего сына

и светлой песни для него.

Для дальней полночи счастливой

ее, заветную мою,

сложила я нетерпеливо

сейчас, в блокаде и в бою.

Не за нее ль идет война?

Не за нее ли ленинградцам

еще бороться, и мужаться,

и мстить без меры?..

Вот она:

«Здравствуй, крестник

красных командиров,

милый вестник,

вестник мира.

Сны тебе спокойные приснятся —

битвы стихли

на земле ночной.

Люди

неба больше не боятся,

неба, озаренного луной.

В синей-синей глубине эфира

молодые облака плывут.

Над могилой красных командиров

мудрые терновники цветут.

Ты проснешься

на земле цветущей,

вставшей не для боя — для труда.

Ты услышишь

ласточек поющих:

ласточки вернулись в города.

Гнезда вьют они — и не боятся!

Вьют в стене пробитой, под окном:

крепче будет

гнездышко держаться,

люди больше не покинут дом.

Так чиста теперь людская радость,

точно к миру прикоснулась вновь.

Здравствуй, сын мой,

жизнь моя,

награда,

здравствуй, победившая любовь!»

Вот эта песнь. Она проста,

она — надежда и мечта.

Но даже и мечту враги

хотят отнять и обесчестить.

Так пусть гремит сегодня гимн

одной неутолимой мести!

Пусть только ненависть сейчас,

как жажда, жжет уста народа,

чтоб возвратить желанный час

любви, покоя и свободы!

Ольга Берггольц.

Ленинград.

Июнь–июль 1942 года.

Руководство города и командование фронта решили восстановить эту радиостанцию. В соответствии с распоряжением Военного совета Ленинградского фронта от 30 июня 1942 года работу поручалась выполнить заводу «Коминтерн» и 18 Отдельному восстановительному отряду связи (180В0С). Требовалось оперативно демонтировать и вывезти сохранившееся оборудование станции «РВ-53» в безопасное место. В состав отряда были включены специалисты НИИ «Вектор», который входил в состав завода «Коминтерн». Возглавил эту группу начальник КБ НИИ Спиров С.В. Бойцы отряда и специалисты НИИ работали на разрушенной станции «РВ-53» только ночью, остерегались прицельного обстрела фашистов. В результате удалось вынести на руках все оставшееся оборудование. Машины к разрушенной станции с тыльной стороны для вывозки оборудования подгоняли только ночью, при этом провоцировали фашистов своим артобстрелом, чтобы не было слышно шума мотора отходившей машины с оборудованием. В результате выполненных работ специалистов НИИ «Вектор» и 180В0С новая радиостанция была создана. В распоряжении Военного совета Ленинградского фронта она значилась как «Объект 46». Разместили станцию в здании буддийского храма по Приморскому проспекту, в доме 91.

Первая служба в этом храме была проведена 21 февраля 1913 года в честь 300-летия династии Романовых, а с 1940 года храм пустовал, поэтому его и выделили для введения в строй «Объекта 46». Специалисты НИИ «Вектор» и бойцы 180В0С при монтаже оборудовании станции соблюдали осторожность. Командование предупредило: «Храм — художественная ценность СССР, необходимо обеспечить сохранность архитектуры здания и интерьеров всех помещений». Приказ был выполнен. «Объект 46» был введен в строй не 1 сентября 1942 года, а 28 августа 1942 года. Это удалось достичь в результате решения следующих технических и организационных проблем:

— расположение станции в готовом здании на берегу реки, вода которой могла использоваться для охлаждения мощных радиоламп;

— применение открытого монтажа аппаратуры мощных каскадов и антенного контура;

— использование готовых блоков и оборудования, оставшихся от радиостанции «РВ-53», а также возможности использования готовых блоков, поставленных по перечню с оставшихся и работающих в городе радиозаводов.

Специалисты во главе с С.В. Спировым нашли также оригинальное решение по антенному устройству станции. В мирное время все делалось по отработанной технологии: сооружалась мачта из металла; поднимали антенну на 100-метровую высоту. Для блокадного города такое решение не годилось. Радиомачта могла быть хорошей мишенью для фашистских артиллеристов и ориентиром. Но без высотной антенны нет радиостанции. Решение предложили после некоторого обсуждения: антенну подвесили к аэростату воздушного заграждения. В состав войск ПВО Ленинграда входило 3 полка аэростатов заграждения: это 350 аэростатов, из них 160 двойных. Аэростаты с учетом опыта обороны города устанавливались по наставлению: 10 единиц на 6-10 км фронта. Расчет специалистов оправдался, фашисты не догадались, что аэростаты, помимо заградительной функции, стали выполнять роль антенной системы. В итоге страна и мир услышал голос Ленинграда. Сигнал уверенно принимался днем на расстоянии до 1000 км, ночью до 2000 км. В фашистской Германии и Финляндии теперь слышали Ленинград, голос дикторов, в том числе Ольги Федоровны Берггольц. А также специальные передачи на немецком и финском языках для жителей этих стран и их армий. Фашисты были в бешенстве: город живет, борется и вещает на весь мир о решимости свернуть шею фашистскому зверю. Таких людей победить нельзя.

Ленинградцы на улицах своего города собирались послушать радио.

За создание этой длинноволновой станции в осажденном Ленинграде командующий Ленинградским фронтом Говоров Леонид Александрович своим приказом от 30 сентября 1942 года всем специалистам НИИ «Вектор» и бойцам 180ВОС объявил благодарность, им были также вручены и ценные подарки. Ряд специалистов НИИ «Вектор» и бойцов 180ВОС был награжден орденами и медалями. С.В. Спирову и директору завода «Коминтерн» М.Е. Червякову были вручены ордена «Красной звезды». Удачное решение по созданию длинноволновой станции было учтено в правительстве СССР. Совет Народных Комиссаров СССР решением от 5 апреля 1943 года постановил построить в Ленинграде коротковолновую станцию со сроком вводу в эксплуатацию 1 ноября 1943 года. Станция значилась как «Объект 57», задание было выполнено.

22 декабря 1942 года была учреждена медаль «За оборону Ленинграда». Город жил трудной, но своей боевой жизнью. В 1942 году в Ленинграде родилось 12,5 тыс. младенцев, состоялся футбольный матч между ленинградскими командами, в театрах шли спектакли. Специалисты завода «Коминтерн» Н. Гуревич и С. Спиров смогли найти способ воздействовать на передачи немецкого радио, на частотных каналах, которые слушали жители Германии по своим народным приемникам. Вставляли новости из Ленинграда, часто выступали перед немцами пленные фашисты, которых специально приводили на радиостудию. Они зачитывали подготовленные тексты. Это делалось для возможности трансляции на чисто немецком языке. Эффект был потрясающим. Особенно ценным были для немцев в Германии передачи «метроном», как считало Политуправление фронта. Диктор на немецком языке объявлял, что метроном отсчитывает секунды, но когда наступает пауза, это означает, что на Ленинградском фронте убит один фашист. Позже этот тип радиопередачи для войск Паулюса перенесли в Сталинград. Один фашистский офицер писал в Германию: «Метроном замирает на 7-ой секунде, теперь мы знаем, что через каждые 7 секунд гибнет немец. Зачем мы сюда пришли? Русские злее цепных псов».


© Ю.Г. Шатраков