Башкирский военачальник. Худ. Роберт Кер Портер (1777-1842)
В 30-40-е годы XVIII века на арене политический событий, происходивших в степях Дешт-и-Кипчак, появилось загадочное лицо, выступавшее у разных народов под различными именами: ногайского султана Гирея, сына грозного правителя ойратов Цэван-Рабдана – Шоно Лоузана, каракалпакского князя Байбулата, башкирского феодала Карасакала. Этот человек, выдавая себя за «святого» и даже «мессию», вовлекал в свои предприятия тысячи людей, заставляя их беспрекословно повиноваться любым его желаниям. «Это был один из загадочных степных авантюристов, – писал о нем Чокан Валиханов. – Поселившись в степи, он сделался опасен как для России, так и для Джунгарии: первая боялась, чтобы он снова не возмутил башкирского народа, вторая была напугана его самозванством. Деятельность этого предприимчивого честолюбца наложила своеобразный отпечаток на ход и характер многих событий, в том числе на взаимоотношения казахских ханств с Россией и Джунгарией, однако известно о нем, к сожалению, сравнительно немного. «Мы ничего не знаем о Каракасале или Карасакале, – писал историк Р. Игнатьев, – о его первой молодости и скитальческой его жизни до тех пор, покуда он не появился в Киргизских степях под именем султана Гирея, претендента на ханство в Зюнгории...»
Цель настоящей статьи не только сообщить о нем ряд новых или малоизвестных сведений, почерпнутых в различных архивных материалах и документах, высказать некоторые соображения относительно происхождения Карасакала, но и попытаться уточнить ряд событий из истории казахского народа.
Впервые на исторической сцене Карасакал под именем ногайского султана Гирея выступает в 1740 г. в Башкирии, объятой пламенем непрерывных восстаний. Во второй половине 30-х годов участвовавшие в восстании башкирские старшины стали все чаще обращаться за помощью к казахским феодалам, приглашая султанов Младшего и Среднего жузов в качестве правителей. Крестьяне и часть башкирских феодалов, недовольных отдельными мероприятиями царизма, стремились найти и поставить во главе ханства «доброго» и «справедливого» правителя. Однако, согласно степным традициям, ханом мог быть избран только кто-либо из потомков Чингисхана. Вот почему «незнатные» башкирские феодалы и обращались к казахской знати с такими просьбами, поскольку, как писал еще А. И. Левшин, «все ханы и султаны их (казахов. – В. М.) почитают себя потомками Чингиса». Конечно, при этом имели место и другие расчеты – добиться прекращения взаимных распрей, обеспечить себя поддержкой и т. п.
Однако казахские феодалы один за другим признавали себя подданными российской императрицы. Тогда башкирские старшины решили выдвинуть в ханы Карасакала. Идея эта, как видно из документов, принадлежала старшине А. Кутлугузину. Осенью 1739 г. по Башкирии поползли слухи, что в доме А. Кутлугузина «скрывается таинственный человек, не показывающий людям своего лица». Вскоре стало известно, что этот человек – ногайский султан Гирей, приехавший с Кубани. В феврале 1740 г. переводчик Уфимской провинциальной канцелярии Р. Уразлин сообщал из Башкирии своему начальству, что новоявленный ногайский султан повсюду распространяет о себе слухи, что он «живет по
Кубань-реке, токмо природою ногаец, старинные де их жительства бывали в Башкирии и для того он, Гирей-салтан, свои юрты по-прежнему взять старается». Карасакал, так стали называть его в народе из-за большой черной бороды, произвел на всех сильное впечатление. Башкиры сообщали русским властям, что «оной де называемой хан (в 1740 г. старшины провозгласили его ханом Башкирии. – В. М.) именуется Карасакал, а по-русски назвать, то Черная борода, лицом черен, широкорожей, на нем белой кафтан сермяжной, а ысподи – шуба овчинная, шапка лисья, на ногах коты и к ним пришиты сермяжные чулки и по речам знатно и не башкирец и не кайсак». Это был, пишет Р. Игнатьев, «физически развитый мужчина; он славно владел конем и оружием, удивляя даже первейших удальцов и наездников. Знание арабского языка давало ему перевес над всеми муллами, никто из них не мог лучше Карасакала толковать Коран, к тому же он был в Мекке и Медине, звался ходжи и носил белую чалму. Все это давало ему право на общее уважение. Кроме арабского языка Карасакал, которого вся молодость прошла, как он сам говорил, в странствованиях по Средней Азии, знал все местные наречия, всего же лучше – зюнгорское. Карасакал обладал даром говорить умно, увлекательно и всегда доказательно; жизнь вел безукоризненную и религиозен был до фанатизма». К сожалению, автор этих восторженных строк не указывает, откуда он взял эти сведения. Факты, которыми располагаем мы, не подтверждают его высказываний относительно безукоризненного поведения и прекрасного знания зюнгорского языка.
Восстание в мае 1740 года было подавлено. Карасакал бежал в казахские степи. В ходе следствия выяснились некоторые новые подробности из жизни Карасакала. Уже упоминавшийся нами А. Кутлугузин показал, что «ханом султаном Гиреем он и прочие воровские старшины называли плута башкирца, коему подлинное имя Мандигул», жителя Юрматлынской волости Ногайской дороги, жившего в работниках у состоятельных хозяев. У Карасакала был свой дом, семья «мать Емакай, брат большей Сетемость, другой меньшей Бек-Булат, жена Кышты, дочь Рахамбика». Выяснилось, что лето и часть осени 1739 г. Карасакал провел в казахских кочевьях, позже «ездил за Урал почасту». Видимо, все эти поездки были связаны с подготовкой восстания.
Таким образом, как единодушно свидетельствовали жители Башкирии, Карасакал не был ногайским князем Гиреем и, вероятно, сравнительно давно проживал в Башкирии под именем Миндигула Юлаева, хотя, ни обликом, ни речью он на башкира не походил. Проследим за его дальнейшей судьбой.
В июне 1740 г. он скрылся в казахских степях. 10 июля к начальнику Оренбургской комиссии прибыл батыр Среднего жуза Букенбай с известием о поимке Карасакала. «Сей же день, – доносил обрадованный князь В. А. Урусов в Сенат, – отправлю (Букенбая. – В. М.) обратно з грамотами к владельцам, чтоб они помянутого вора Карасакала как можно наискорее за довольным конвоем в Оренбург привезли и обретающемуся тамо полковнику Останкову отдали». Однако радость была преждевременной, Карасакала вначале привезли как знатного пленника в Кайжагалинский род, а затем переправили в глубь степей в кочевья Старшего жуза. Тот же Букенбай говорил в Оренбурге 21 августа 1740 г., что он нашел Карасакала «в киргис-кайсацкой Большой орде в Усинской волости. Токмо ево держатели не отдали». Тогда же царской администрации стало известно, что Карасакал объявил себя «Шуною-батырем, братом зюнгорского владельца Галдан-Чириня».
Оренбургские власти были встревожены этим известием. Карасакал, говорил князь В. А. Урусов, «который живет в Большой орде и называет себя акиб он Шуна-батыр, брат зюнгорского владельца Галдан-Чирина и тем хочет киргис-кайсацкий народ в такое ж возмусчение и погибель привести как и башкирцев». В ответ на просьбы схватить и доставить Карасакала в Россию хан Среднего жуза Абулмамбет, султан Аблай, только что присягнувшие на подданство российской короне, отвечали, что они «о сыску ево старание имели», однако Карасакал «находится не в нашем ведомстве, но в Большой орде в Усюнгунском роде, в котором кайсаки великие плуты и мы их в число добрых людей не ставим и ни в какие советы не призываем и для того де они с нами в несогласии». Дело, разумеется, было не в «плутах» из Усюнгунского рода. Приняв и обласкав Карасакала, правители казахских жузов надеялись использовать его как знамя в борьбе против джунгарских феодалов, поддержав его притязания на всеойратский трон. В этой связи возникает вопрос, кто такой и чем прославился этот Шоно, под личиной которого жил и действовал Карасакал до последних дней своей жизни,
Шоно-батыр, точнее Шоно-Лоузан, был сыном ойратского хана Цэван-Рабдана, рожденного от брака с дочерью правителя волжских калмыков Аюки Сетерджаб. Это был один из храбрых и удачливых ойратских военачальников. В начале 20-х годов XVIII века он стоял во главе джунгарских войск, вторгшихся в Казахстан и Среднюю Азию и пронесшихся по казахским кочевьям и городам подобно разрушительному смерчу. Несмотря на военные дарования Шона, Цэван-Рабдан поступил согласно древним монгольским традициям и назначил своим преемником старшего сына Галдан-Цэрэна, рожденного от хошоутской княжны Кюнгу. «То де ему, Шуне, показалось за обиду, – свидетельствует источник, – что оной ево брат никакой пред отцом их заслуги не учинил, а наследником их калмыцкой землицы предпочтен». Опасаясь вспышки междоусобной борьбы между братьями, Цэван-Рабдан, подстрекаемый Галдан-Цэрэном, отобрал у Шоно-Лоузана всех подвластных и с несколькими служителями поселил «по край их зенгорской землицы киргис-кайсацкой степи, а кругом ево кочевья, дабы оттуда не ушел, поставил калмык тысячу человек». Более того, по приказу отца с Шоно была учинена жестокая физическая расправа. Позже, объясняя русским властям причины своего бегства из Джунгарии, Шоно говорил, что его, «Шунуя, все войска контайшиных улусов весьма любили и хотели по отце Шунуя учинить наследником. Чему завидуя отца ево контайши большой сын, а ево Шунуев брат разноматерной, на него, Шунуя, наговорил отцу их, контайши, умысля неподобные слова и учинил между ими, Шунуем и отцом ево, вражду и ненависть, и отец их, контайши, хотел ево, Шунуя, убить до смерти». Шоно был вынужден через Казахстан и Каракалпакию бежать к своим соплеменникам на Волгу. В 1727 г. Галдан-Цэрэн стал всеойратским ханом Джунгарии. Однако он не пользовался популярностью и уважением своих подданных, многие из которых хотели бы видеть на троне Шоно. Ойраты, сообщал в одном из своих донесений в Коллегию иностранных дел секретарь посла С. Л. Владиславича-Рагузинского, направленного в Китай, И. Глазунов, «нынешним своим контайшею не весма довольны и желают, чтоб тот Чоно-Лозон к ним возвратился и нынешнего контайшу изгнав ими управлял». Шоно, конечно, искал возможность отомстить своему брату, но так и не смог сделать этого. Тем не менее имя его осталось в памяти многих поколений ойратов, казахов, алтайцев и других тюркских и монгольских народов. «Шуну знают на всем пространстве степей, которые принадлежат России, – писал спустя более века Ч. Ч. Валиханов. – Воспоминания о нем сохранились в поэтическом рассказе алтайских калмыков и у киргизов и у волжских калмыков». В этих преданиях и легендах он выступает как сказочный богатырь, правитель Коканда и т. п.
Имя этого известного князя и присвоил себе Карасакал, рассчитывая таким образом получить в степи уважение и поддержку со стороны казахских кочевников. Однако мало было назвать себя Шоно, нужно было убедить в этом народ, заставить его поверить этой легенде. Следует отдать должное изобретательности и находчивости Карасакала, его умению перевоплощаться. Он сумел добиться уважения знати и преклонения простого народа. Царский посланец А. Карагузин, вернувшись из казахской степи, рассказывал в ноябре 1742 г. в Уфимской провинциальной канцелярии, что «Абулмамбет и Барак великими подарками ево, Карасакала, почитают, тако ж он, Карасакал, женится Большой орды на дву девках киргизских... тако ж нынешним летним временем Абулхаир-хан послал ко оному Карасакалу подарки». Одним словом, Карасакалу были оказаны почести как знатному лицу. Власти Оренбурга с тревогой доносили правительству, что Карасакал «в киргис-кайсаках немало усилился и у владельцев тамошних не толко почитаем есть, но и прямо за Шуну брата зенгорского владельца признаваем был и с ними посвоился». Казахские феодалы порой жаловались русским чиновникам, что их подвластные «более почитают и слушают его – вора, а их настоящих своих владельцев не слушают и не почитают». По свидетельству лиц, побывавших у Карасакала, к нему собрались до десяти тысяч воинов из племени найман.
Джунгарский хан
Как выяснилось, Карасакал хорошо знал биографию Шоно. Поскольку в Казахстане были наслышаны о смерти ойратского князя, Карасакал сочинил такую легенду. Когда, вследствие происков Галдан-Цэрэна, хан волжских калмыков Цэрэн-Дондук решил убить его, то он, «уведав о том, от того откупился, чего ради вместо него убили ис подлых калмыка и зашив того убитого в кошмы, объявили подложно, якобы тот убитый Суна, по которому тот хан велел по их обыкновению его бросить в огонь. И тако он, Карасакал, от того убивства спасен и ис тех нижних калмыков ушел в Башкирию назад тому 9 лет, а после ево тамо осталась ево, Карасакалова, и сын». По другой версии, после столь удачного спасения Карасакал с несколькими калмыками и одним казахом ушел на Кубань, а затем в Турцию. «А ис турков де нечаянным случаем попал он к таким людям, кои имеют у себя песьи головы, а ноги скотские и едят людей». По рассказам Карасакала, после возвращения из Турции он побывал в Петербурге, Москве и, наконец, поселился в Башкирии «и жил на Ногайской и Сибирской дорогах в Юрматинской и Олкартабынской волостях двенадцать лет до последнего башкирского в 1740-м году бунта». Если верить этим сведениям, то Карасакал обосновался в Башкирии в конце 20-х годов, то есть в то время, когда реальный Шоно-Лоузан был еще жив и кочевал вместе с калмыками по берегам Волги. В 1731 г. с ним вели переговоры послы цинского императора Иньчжэна, приглашая его поехать с ними в Китай и возглавить борьбу против Джунгарского ханства.
Несмотря на множество противоречий и вымышленных событий, многие степняки верили Карасакалу. К тому же этот самозванный Шоно выдавал себя за человека, которому ведомы тайны природы, который может общаться с потусторонними силами и даже воздействовать на них, Карасакал, рассказывали побывавшие в его владениях русские люди, уверял казахов, будто он «может снег и дождь напустить, а когда оное случится, то сказывает, якоб он напустил, также больных от разных болезней вылечивает, чем, тако ж де и другими своими вымыслами и обманами их, киргис-кайсаков, в такое суеверство привел, что они ево по своему легкомыслию понуждены стали быть признавать и содержать за святого». Доверие кочевников к всесилию Карасакала простиралось до того, что они лечились у него от самых разных болезней, в том числе и от бесплодия. «Когда у кого детей не родится, – рассказывал живший несколько лет в Среднем жузе башкир Девлет Бакбиев, – то оные, приезжая, и жен своих к нему, Карасакалу, якоб для сведения в них плода на некоторое время отдают, которые быв у нега сутки по три и от ево блудного с ними смешения детей и зачинают... и за то его как лошедми, так и рогатым скотом доволно одаривают».
Кочевникам, прирожденным воинам, не могло не импонировать то, что Карасакал был «храбрый и отважный в битве» и вместе с тем «хладнокровен и сдержан», он «не увлекался удачей и никогда не терялся и не унывал в несчастии и неудаче». Авторитет Карасакала «подрывали» бежавшие к нему из Джунгарии ойраты и приезжавшие с Волги калмыки. Они потом говорили казахам, что человек, который выдает себя за ойратского князя Шоно-Лоузана, «не токмо на Шуну, но и на калмыка не весьма схож и состояние от калмыцкого весьма разствует... по-калмыцки не говорит, ни обхождения ни мало не знает...». Вынужденный как-то объяснить плохое знание «родного» монгольского языка, Карасакал и из этого весьма щекотливого положения нашел выход. Он заявил, что во время пребывания в Турции «принял мухометанский закон с таким якоб при том завещанием, чтоб ему впредь по-калмыцки не говорить никогда, речей их калмыцких не употреблять. Для чего де он, Шуна, по-калмыцки и поныне не говорит». «Я был язычник, – не раз говорил степнякам Карасакал, – но все к лучшему. Я познал истину и стал мусульманином. Великий Аллах и его пророк привели меня посетить Мекку и Медину».
Помимо «общения» с духами, «врачевания», Карасакал занимался и ратными делами. Чуть ли не каждый год он организовывал сам или принимал участие в военных походах против ойратов, каракалпаков и других соседних народов. Походы эти зачастую носили грабительский характер. Нередко Карасакалу сопутствовала военная удача, и тогда авторитет его в глазах кочевников возрастал еще больше. Этот, по выражению Ч. Ч. Валиханова, «степной авантюрист» действительно умел увлекать за собой людей, зажигать их. Вот весьма характерный образчик его речей: «Где я буду хан, — говорил он казахам, – там возсияет истина и прославится имя великого Аллаха и его пророка. В Зюнгории зовут меня самозванцем, но это лишь из боязни перед братом, а появись я с войском – заговорят другое; я всегда могу рассчитывать на преданность ко мне, а главное к моему отцу, память о котором славна в народе... я могу рассчитывать на помощь по крайней мере 20000 зюнгорского войска». Дружины Карасакала и султане Среднего жуза Барака неоднократно совершали дерзкие рейды по Джунгарии. Это не могло не осложнить ойрато-казахских отношений. Внимательно следивший за обстановкой в Казахстане и Средней Азии оренбургский губернатор И. И. Неплюев в журнале политических событий за 1744 год отмечал, что «Карасакал, ушед в киргис-кайсаки, назвался, что он бывшего зенгорскаго владельца контайши сын, а нынешнего Галдан-Чирина брат, ходил с некоторыми своими единомышленниками под зенгорское владение и причиня им некоторые пакости оных калмык так разъярил, (что помянутой) их владелец отправил на них войска своего дватцать тысяч и при них несколько пушек». Какими причинами было вызвано очередное вторжение войск ойратских феодалов на территорию Казахстана —разговор особый. Известно, что подготовку к нему Галдан-Цэрэн начал в конце 30-х годов, когда Карасакала еще не было в казахских кочевьях. Однако деятельность самозванного претендента на ханский трон, конечно же, беспокоила джунгарских феодалов. Летом 1741 г. начались ожесточенные бои. Под натиском превосходящих сил противника разрозненные казахские дружины отступали на запад. Где находился и что делал в это время Карасакал, источники умалчивают. Однако и на этот раз он остался цел и невредим. Когда военные действия закончились и, по традиции, стороны приступили к размену пленных, джунгарский правитель в ответ на просьбу освободить султана Среднего жуза Аблая и других представителей казахской знати потребовал прислать в его ставку заложников из числа наиболее знатных семей и Карасакала. Ойратские чиновники заявили главе казахского посольства Акчуре, что если казахи «требуемых в аманаты десять семей и вора Карасакала приведут, тогда и киргис-кайсацкие пленники от зюнгорцов отпустятся все». Однако, несмотря на всю тяжесть создавшейся обстановки, на угрозы и запугивания Галдан-Цэрэна, видимо боявшегося этого лже-Шуну, казахи отказались выдавать Карасакала в Джунгарию.
От набегов Карасакала много раз страдали каракалпаки. Так, только в одном из походов люди Карасакала захватили в плен 1500 человек, угнали 8 тысяч голов скота.
Русское правительство, опасаясь осложнения международных отношений в Центральной и Средней Азии, попыталось нейтрализовать Карасакала и даже уговорить его вернуться в Башкирию. В инструкции переводчику Р. Уразлину, отправленному в 1744 г, в Средний жуз, предписывалось сообщить этому «возмутителю спокойствия», что если он «к ее и. в. верность свою и службу покажет, то не только в прежних своих винах в Башкирии учиненных получит совершенное и всемилостивейшее прошение, но и... награждения высочайшей ее и. в. удостоится». Необходимо, говорилось далее, «всеми мерами стараться оного Карасакала на предписанное привести, а по крайней мере нейтральным учинить, чтоб он, яко хитрой злодей, ни к той, ни к другой стороне не пристал», то есть не вмешивался в ойрато-казахские столкновения. Карасакал отказался возвращаться в Россию, потребовав к тому же от русской администрации, чтобы его называли Шоно, а не Карасакалом, которого он якобы знать не знает. «Я сущей владелец Суну, контайшин сын, и ежели впредь меня будете требовать, то прошу писать называя Суною».
Так в бранях, пиршествах и «волховании» текла жизнь Карасакала. Постепенно влияние его в степи и авторитет среди кочевников стали падать. Ухудшились отношения Карасакала с рядом влиятельных казахских султанов, в том числе с Аблаем и Бараком. В 1749 году Карасакал погиб. По некоторым данным, он пал от руки Барака, попытавшегося таким образом снискать расположение ойратских феодалов. Русский казак Федор Найденов, возвратившись из поездки к ханше Попай, супруге покойного Абулхаира, кстати также убитого Бараком в 1748 г., рассказывал, что Барак, опасаясь мести родственников Абулхаира, «ищет протекции зенгорского владельца. В знак де чего будто и услугу свою ему уже оказал тем, что противного ему, зенгорскому владельцу, Карасакала в угодность его отравил». Однако побывавший в 1749 г. в кочевьях султана Барака посланец И. И. Неплюева казак Матвей Арапов, сообщил, что Карасакал «нынешною весною умер, о чем он, Арапов, подлинно ведает, ибо где и в землю зарыт видел».
Кочевники в походе
Кто же был этот загадочный человек, где находилась его родина? На этот вопрос историки отвечали по-разному. Так, Р. Игнатьев, посвятивший Карасакалу несколько статей и заметок, пришел к мысли, что он был казахским феодалом из ханского рода. «Карасакал – значит киргиз Малой орды Амулинского племени, которое кочует по берегам Сырдарьи и Кувана, выше Карасаката». Большинство писавших об этом человеке сходилось во мнении, что он был простым башкирцем Миндигулом Юлаевым. Не осмеливаясь оспаривать те или другие точки зрения вследствие скудости фактического материала, выскажем и попробуем подтвердить показаниями источников свое предположение.
Выше было сказано, о том, что Карасакал, конечно, не был ногайским султаном Гиреем. Об этом говорили его сподвижники по восстанию в Башкирии, да и сам он впоследствии более не упоминал об этом. Может быть, он действительно был сыном Цэван-Рабдана Шоно-Лоузаном? Эта версия также не выдерживает элементарной критики. Многие казахские воины не раз встречались с подлинным Шоно-батыром как на полях сражений, так и в мирное время. Казахский батыр Исет в 1742 г. писал в Оренбург, что Карасакал, «конечно, не тот Шуна, которого я сам видел бывши в полону у калмык семь лет, ибо я тогда Шуну довольно обхождение знаю и поступки все знаю». Когда Карасакал объявил себя ойратским князем Шоно, хан Среднего жуза Абулмамбет, говорится в другом документе, «посылал для осмотра ево, Карасакала», своих приближенных, которые, вернувшись, заяви-лит что Карасакал «ко упомянутому Шунаю-батырю ни малого подобия не имеет». «Самая вера и фанатизм Карасакала, – указывает Р. Игнатьев, – дают повод сомневаться в его калмыцком происхождении». Сомневаться в том, что подлинного Шоно тогда давно уже не было в живых, не приходится. Шоно-Лоузан, говорится в одном из документов Оренбургской администрации, «в 1727-м году вышел к показанным ея и. в. волжским калмыкам и женился на дочери бывшего калмыцкого хама Дондук Омбы Балзан Черене и в 1732-м году оной Лоузанг Шуна умер».
Вряд ли Карасакал был также простым башкирским крестьянином Миндигулом Юлаевым. Во-первых, его в таком случае не признали и не поддержали бы казахские ханы и султаны, во-вторых, откуда такая осведомленность о событиях в соседних странах, такое основательное знание мусульманских догматов, языков многих народов? Наконец, выше уже отмечалось, что внешность и язык Карасакала обличали в нем человека отнюдь не башкирского происхождения. Так кто же тогда этот самозванец?
Некий башкир Ягафер Ялдашев, проживший ряд лет в Казахстане и Средней Азии, возвратясь на родину, рассказывал, что в 1740 году, когда Я. Ялдашев намеревался выехать из кочевьев Среднего жуэа в Каракалпакию, к нему обратился Карасакал, тогда еще только что доставленный казахами в безопасное место. Он попросил башкирского купца навестить каракалпакского князя Шайбака Ишимова, который ему «племянник родной», и передать, что Карасакал «обретается жив и в добром здоровье и ежели де Карасакалу жить будет не можно, то де придет к нему, Шайбаку хану». Спустя год Ялдашев оказался во владениях хана Шайбака, которому и передал весть о Карасакале. «И услыша показанной Шайбакхан такие от меня речи, — говорил Я. Ялдашев, — и с матерью своею Аишею, з женою и з детьми своими заплакали и на другой день, зарезав быков, зделали для великой радости обед, а подлинно для какой радости зделал, о том никому не объявили и мне о том сказывать запретили». Более того, когда к хану приехали посланные Карасакалом казахские воины, то «оной Шайбак-хан с приезду моего накрепко мне запрещал, – рассказывал торговец, – чтоб мне не сказывать, что ему Карасакал дядя, тако ж и после предписанных посланцев запрещал, чтобы каракалпакам не сказывать, а ежели де услышу, то де будет тебе смерть». В конце концов хан поведал Ялдашеву историю жизни своего дяди. Отец Карасакала «Хасян-солтан был в городе Урганисе ханом, только не знаю, – рассказывал Шайбак, – какой ради причины – выгнан ли или сам выехал к калмыцкому хану за Волгу с двумя сыновьями Ишимом да Байбулатом, кой называется ныне Карасакалом». Байбулату в то время было 13 лет. По свидетельству источника, в 1741 г, Карасакалу исполнился 51 год, следовательно он был увезен в Калмыкию где-то в 1703-1704 годах. Спустя несколько лет Ишим возвратился в Каракалпакию. Шайбак был сыном Ишима. Если допустить, что Карасакал был сыном одного из каракалпакских ханов, то почему же он нападал на своих соплеменников? Тот же Я. Ялдашев сообщал, что он делал это «по приказу тайно показанного Шайбака-хана, ибо от оного Шайбака владения ево некоторые каракалпаки отбыли, а почитают у себя ханом одного беглеца сарта Абдрахмана». Вполне, как нам представляется, возможная вещь.
Факты, сообщенные Я. Ялдашевым, подкрепляются показаниями других лиц. Когда в 1740 году султан Барак впервые увидел Карасакала, он сказал, что этот человек, «конечно, не калмык и не кубанец, и может быть из природы каракалпакских ханов», и приказал своим дружинникам наблюдать за ним и пресекать всякие сношения с кем-либо, «дабы де он не мог согласиться с каракалпаками и туда уйти и нам вреда учинить, ибо он (Карасакал. - В. М.)... хотел прямо ехать в каракалпакскую землю, токмо ево остановили с башкирцами в Киргизской орде».
Думается, что есть все основания признать эту версию наиболее приемлемой и правдоподобной. Если Карасакал жил много лет среди волжских калмыков, то, разумеется, он мог сравнительно неплохо овладеть монгольским языком, знал о событиях, происходивших в Джунгарии, и, возможно, даже встречался с подлинным Шоно-батыром. Кроме того, не исключено, что он бывал на Кавказе и в Крыму, общался с мусульманскими народами. Таковы те сведения, которыми мы располагаем сегодня о Карасакале.
Владимир МОИСЕЕВ. Журнал «Простор» – №6, 1984 г.