Турнир по настольному теннису среди инвалидов всех категорий!
Кубок Губернатора!
Кубок Губернатора!
Продолжая тему черного юмора. Всякий раз оказываясь в веселой компании не связанных с медициной людей, я избегаю озвучивания своей профессии. Нет, не потому что: “Ой, а вот тут у меня болит, это что?”, “А у моей подруги вот там долго чешется, это рак?”. А потому что, когда все узнают специальность, то пугливо замолкают и как бы не было весело, на время всё обрывается, чего я не люблю. Но сколько грустная не случилась минутка всё равно, в 80 процентах из 100, вечер закончится призывами в стиле: “О, а у вас же у всех черный юмор! Медицинские шутки и истории из практики это же огонь! Расскажи что-нибудь!”. Я сохранила для себя одну старую историю, которую я не отношу к травмирующему опыту, потому что была юна, но тут как в меме “Смешно, но ситуация страшная”.
Операционный блок городской больницы скорой помощи был очень вайбовым местом. Сейчас там сделали ремонт и от старого тотально обшарпанного, но от того максимально атмосферного коридора, ведущего из корпуса в корпус, уже ничего не осталось. Отделение было небольшим, всего 4 операционных стола вдоль стен с двух сторон и отдельная большая противошоковая палата для “особых случаев”. Операции шли планово. По одну сторону оперировали травматологи, брынча и звеня инструментами, бьющимися о кости под звучит альтернативного рока на радио максимум. По другую сторону, орудовали абдоминальные хирурги копошась в чьем то животе в поисках, аномально расположенного, аппендикса.
Мой санитарский досуг мне нравился. Было лето, работа заключалась в поддержании чистоты, и своевременной подачи лотков для операционного материала. Легко с этим справляясь, я плавала из палаты в палату жадно всматриваясь в то, что там делают врачи, ни черта еще не понимая. Сейчас, могу сказать, что от этого было еще интереснее. Тут звонок из приемника. Поступила пара, попали в ДТП на мопеде. Уже везут в оперблок. Старшая сестра бойко скомандовала: “Застилай противошоковую”. Помню удивилась: “Что ж там такое, что отдельную палату готовим?”. Через минут 15 привезли молодую девушку в воротнике-шине на шее. У нее был переломан таз и анестезиологи вместе с травматолога занялись ею практически сразу же. А потом привезли мужчину. У него была беда с правой ногой. Вернее с тем, что от нее осталось. Палата была готова, пациента уложили и быстро подготовили к процедуре.. Как вы понимаете, операция была радикальная - ампутация бедра практически под тазобедренный сустав. Хирурги сработали быстро и четко. И вот уже отсеченная конечность лежала отдельно на, заботливо подстеленном, желтом мешке с подписью отходы класса Б. Если вам близка хирургия, то вы наверняка знаете, для при таких манипуляциях, для закрытия раны оставляют с одной стороны длинный лоскут кожи, чтобы закрыть им полностью поверхность и сшить края. Лоскут оказался чуть длиннее нужного и получился немного с нахлестом. Операция закончилась спустя несколько часов. Я в этот момент молча стояла у края стола пытаясь всмотреться в лица врачей. И тут один из них, поднял на меня глаза, потом опустил на сформированную культю и громко заявил: “ОТ СМОТРИ КАКОЙ ПЕЛЬМЕНЬ ПОЛУЧИЛСЯ!”.
Стояла понимающая тишина. Вы понимаете, это “шутка” не про юмор. Это про всю печаль ситуации, когда ужасно всем, но работать как-то нужно. И жить с этим тоже.
Да, медицинский юмор это отдельное поле для обсуждения. Но всегда нужно помнить, что в каждой шутки есть доля чего-то еще.
Продолжая тему черного юмора. Всякий раз оказываясь в веселой компании не связанных с медициной людей, я избегаю озвучивания своей специальности. Нет, не потому что: “Ой, а вот тут у меня болит, это что?”, “А у моей подруги вот там долго чешется, это рак?”. А потому, что когда все узнают специальность, то сначала пугливо замолкают, и какой-бы ни была веселой атмосфера, она на время обрывается, чего я не люблю. Но в 80 процентах их 100, вечер, всеравно, закончится следующим: “О, а у вас же у всех черный юмор! Медицинские шутки и истории из практики это же огонь! Расскажи что-нибудь!”. Я сохранила для себя одну старую историю из практики, которую я не отношу к травмирующему опыту, потому что была юна, но тут как в меме “Смешно, но ситуация страшная”.
Операционный блок городской больницы скорой помощи был очень вайбовым местом. Сейчас там сделали ремонт и от старого тотально обшарпанного, но от того, максимально атмосферного "курильного" коридора, ведущего из корпуса в корпус, уже ничего не осталось. Отделение было небольшим, всего 4 операционных стола вдоль стен с двух сторон и отдельная противошоковая палата для “особых случаев”. Операции шли планово. По одну сторону оперировали травматологи, брынча и звеня инструментами, бьющимися о кости под звуки альтернативного рока на радио максимум. По другую сторону, орудовали абдоминальные хирурги копошась в чьем-то животе в поисках, аномально расположенного, аппендикса.
Мой санитарский досуг мне нравился. Было лето, работа заключалась в поддержании чистоты, и своевременной подачи лотков для операционного материала. Легко с этим справляясь, я плавала из палаты в палату жадно всматриваясь в то, что там делают врачи, ни черта еще не понимая. Сейчас могу сказать, что от этого было еще интереснее. Тут звонок с приемника. Поступила пара, попали в ДТП на мопеде. Уже везут в оперблок. Старшая сестра бойко скомандовала: “Застилай противошоковую”. Помню удивилась: “Что ж там такое, что отдельную палату готовим?”. Через минут 15 привезли молодую девушку в воротнике-шине на шее. У нее был переломан таз и анестезиологи вместе с травматолога занялись ею практически сразу же. А потом привезли мужчину. У него была беда с правой ногой. Вернее с тем, что от нее осталось. Палата была готова, пациента уложили и быстро подготовили к операции. Как вы понимаете, операция была радикальная - ампутация бедра практически под тазобедренный сустав. Хирурги сработали быстро и четко. И вот уже отсеченная конечность лежала отдельно на, заботливо подстеленном, желтом мешке с подписью отходы класса Б. Если вам близка хирургия, то вы наверняка знаете, для при таких манипуляциях, для закрытия раны оставляют с одной стороны длинный лоскут кожи, чтобы закрыть им полностью поверхность и сшить края. Лоскут оказался чуть длиннее нужного и получился немного с нахлестом. Операция закончилась спустя несколько часов. Я в этот момент молча стояла у края стола пытаясь всмотреться в лица врачей. И тут один из них, поднял на меня глаза, потом опустил на сформированную культю и громко заявил: “ОТ СМОТРИ КАКОЙ ПЕЛЬМЕНЬ ПОЛУЧИЛСЯ!”.
Стояла понимающая тишина. Вы понимаете, это “шутка” не про юмор. Это про всю печаль ситуации, когда ужасно всем, но работать как-то нужно. И жить с этим тоже.
Да, медицинский юмор это отдельное поле для обсуждения. Но всегда нужно помнить, что в каждой шутке есть доля чего-то еще.
Бричку швыряло на колдобинах. Меня кидало из стороны в сторону на ворохе соломы, било о дробины. Старшина Федосюк одной рукой старался придержать мое беспомощное, не сопротивляющееся тело, а другой нахлестывал лошадей. С боков брички и сзади нее скакали конники. Все торопились — я потерял много крови, и меня надо было как можно скорее доставить в госпиталь. Это — им надо было, моим разведчикам, они боялись, а я был равнодушен, меня ничего не волновало, я никуда не торопился. Было бы куда лучше, если бы ехали шагом, и я ощущал бы на лице своем лучи ласкового апрельского солнца. Но мне не давали забыться — Федосюк гнал лошадей, не разбирая дороги.
На крыльце госпиталя нас встретила толпа медиков. Два санитара с носилками сразу же подскочили к бричке. Им кинулись помогать еще несколько человек в белых халатах. Тут же, как изваяния, стояли двое разведчиков — и только ветерок слегка шевелил у забрызганных грязью сапог витые ременные хлысты, свисавшие у каждого с кисти правой руки. Со своей брички сквозь дробины я видел только ноги стоявших. Было тихо. Раненые, столпившиеся у крыльца, с любопытством смотрели на всю эту процедуру: как встречает меня медицина, как прощаются со мной разведчики.
— Что-то на генерала не похож, — обронил разочарованно кто-то из стоявших неподалеку.
Я все слышал и, казалось, все понимал. Только мне очень хотелось спать, хотелось покоя.
Но покоя не давали — куда-то понесли, потом начали снимать с меня обмундирование, разувать, затем началась перевязка. Когда перевязывали, я наконец-то уснул. Уснул сразу и глубоко.
Проснулся уже на кровати, окруженный белыми халатами. Мне показалось, что эти люди перенесли меня из перевязочной сюда, неосторожно положили на кровать и этим разбудили. Но они посмотрели друг на друга, облегченно вздохнули и начали расходиться. Осталась девушка. Она сидела на табурете рядом с кроватью и смотрела на меня. Я отвернулся. И мои глаза уперлись в соседа по койке. Вижу: наш начальник разведки капитан Калыгин лежит и глазеет на меня.
— Ты что, концы, что ль, отдавать собрался? — спросил он.
— Нет. А ты откуда взялся, капитан?
— Следом прибыл. Только не с такой помпой, как ты.
— Какой помпой?
— Начальник госпиталя жаловался. Тебя еще везли где-то, а Козуб с Носковым прискакали сюда и подняли тут тарарам: чтоб перевязочную освободили и чтоб врача были наготове на случай операции — словом, чтоб встречали, как генерала… Жаль, что не скоро вернусь в полк, а то бы я им…
— Ла-адно. Они хорошие ребята… — У меня еле шевелился язык и сами собой закрывались глаза. — Ляшенко где?
— Ляшенко погиб. Сейчас, ночью, ребята полезли за ним. Принесут.
— А что, разве уже ночь? Было же утро…
Действительно, было раннее утро, когда мы — начальник разведки, командир пешего взвода лейтенант Ляшенко, я и сопровождавшие нас двое разведчиков Козуб и Сапунов — пошли на рекогносцировку местности.
Накануне немцы отступали и, по сообщению моих конных разведчиков, остановились на подступах к селу Большие Базары, окопались.
Утром мы пришли на нашу передовую, спросили, далеко ли немцы.
— Кто их знает! — ответил командир стрелковой роты. — Мы вечером пришли сюда, всю ночь траншеи рыли. А их не слыхать. Наверное, далеко. Близко были бы — стреляли бы. А то молчат всю ночь.
Начальник разведки, решительный и отчаянный капитан Калыгин, покрутил ротного за пуговицу на испачканной в глине шинели, сказал:
— Мы сейчас пойдем туда, посмотрим. А ты вот что, предупреди своих. Когда пойдем обратно, чтоб не приняли за фрицев, не постреляли.
— Хорошо, товарищ капитан, это мы организуем… Может, подождали бы, когда туман рассеется, а то напоретесь.
— Ничего. Не впервой. — И кивнул нам. — Пошли.
И мы окунулись в густой туман, как в огромную банку с молоком. Шли, раскинувшись цепочкой, тихо переговариваясь. По всем правилам военной тактики противник не должен бы окопаться в низине — а мы пока шли по озимым вниз, под гору. Значит, до него еще далеко. Идти было тяжело. Намокшая пахота налипала к сапогам.
И вдруг подул ветер — ощутимо заходил туман. Минута-две — и уже появились прорехи в тумане. Мы опешили: прямо перед нами, буквально в полусотне шагов немецкие траншеи, кишащие фрицами. Один из них увидел нас. Тоже замер от недоумения. Но тут же пришел в себя, кого-то окликнул и стал показывать на нас пальцем. Это длилось всего лишь секунду-две. И тут же ударили два пулемета — справа и слева. С первой же очереди разрывная пуля ударила в правую руку. Я упал и отполз за навозную кучу, вывезенную, видимо, еще осенью на удобрение. Сразу захотелось пить.
— Все живы? — спросил начальник разведки.
— Меня ранило, — ответил я. И тут же успокоил: — В руку.
— Меня — в шею, — донесся голос Козуба. — Тоже так, слегка царапнуло.
— Ляшенко! Ты чего молчишь? Живой?
— Я без ноги остался, — тихо и буднично сказал командир пешего взвода.
Возле меня появился Сапунов. Он мой земляк, алтаец, поэтому мы всегда старались быть поближе друг к другу.
— Младший лейтенант, сильно ранило? — спросил он. И тут же удивился: — Ух, как кровища хлещет!
— Ага, хлещет. Перетяни, пожалуйста, повыше локтя… Наверное, артерию задело.
— Кто может двигаться, выходите самостоятельно, — приказал капитан.
Хорошо, когда есть старший — он принимает решения, на нем и ответственность за жизни людей.
— Товарищ младший лейтенант, — заторопил меня Сапунов, — вам надо быстрее добираться к нашим. Крови много потеряли. Давайте я вам помогу.
— Не надо. Помоги лейтенанту Ляшенко. Он в ногу ранен. А я — сам… Капитан! Я подамся перебежками. А то ослабею.
— Давай.
И я вскочил. Зажав правый локоть, стремительно кинулся по своему же следу. Два пулемета ударили по мне сразу, словно сторожили, когда я поднимусь. Одна очередь… вторая… третья. Ждал с мгновенья на мгновенье — вот сейчас… вот сейчас резанет по спине (почему-то по спине, а не по голове, не по ногам — может, потому, что уже был ранен однажды в спину, знал, как это больно). На ногах, как пудовые гири, комья земли. К тому же бежать надо в гору. Из последних сил еще рывок, — а мы ведь метров триста прошли, не меньше, за три пулеметных очереди не добежишь обратно. На пути окопчик. Не задумываясь — бултых туда. Откинулся на спину. Сердце в горле полощется. Язык во рту, как высохшая подметка. Разинутым до предела пересохшим ртом хватаю и не могу нахвататься воздуха. Слышу голоса:
— Парень, а ну нажми еще.
— Немного осталось, давай.
Рассиживаться нельзя. Выскакиваю из окопа и снова броском. Секунда… вторая… третья. Не стреляют. Последнюю стометровку — уже не в гору, по ровному месту — не помню, как и добежал. Свалился в траншею на чьи-то руки.
— Пи-ить…
Мне подали котелок воды. Я припал к нему с алчностью.
Один раз в жизни я хотел так пить. Осенью сорок второго под Сталинградом, когда повар в первый день по прибытии накормил роту вволю — у кого сколько душа приняла — пересоленым гороховым пюре из брикетов. Не сообразил, дурень, что в брикетах соль заложена в расчете на суп, а он сделал погуще, посытнее. Накормил — а воды ни капли во весь длиннейший и знойнейший день. Едва стемнело, мы и ринулись ползком к болоту в балке. А балка простреливалась немецким пулеметом. Но никакой пулемет не в состоянии был тогда остановить нас. Доползли. А к воде не подступиться — весь берег завален трупами (видать, наша рота не первой кидается сюда утолять жажду). Я раздвинул трупы, припал к воде и пил, пил, пил.
С такой же жадностью припал я и здесь к котелку. Знал, что нельзя пить, — сразу же ослабнешь. И все-таки не сдержался — при большой потере крови на человека наваливается совершенное безразличие ко всему, в том числе и к самому себе. Полкотелка выпил. И, конечно, подняться больше уже не поднялся; то есть поднялся, но лишь через месяц в Сумской области…
По траншее меня несли на носилках. Я слышал, кто-то у телефона надрывался:
— Разведчиков побило на нейтралке… Алло, алло… Разведчиков, говорю… Алло… Разведчиков…
В конце траншеи в ложбинке стояла лошадь, запряженная в бричку. На ней меня и повезли в госпиталь. Как Козуб с «нейтралки» попал раньше меня в госпиталь и поднял там «тарарам» — представить не могу.
— Тебя-то когда ранило, капитан?
— Когда и тебя. Той же очередью.
— Сильно?
— Три пули в правую ногу.
— Ого! Тут от одной не могу очухаться.
— Но у меня кость не задета.
— Все равно. Кто тебя вытащил? Сапунов?
— Нет, сам. Сначала полз, а потом вижу, что и к обеду не доберусь, поднялся и пошел.
— Как поднялся?
— Поднялся, оперся на автомат и пошел. Вгорячах можно и не такое. Я видел однажды, как у одного комдива осколком руку оторвало, когда он ею указывал в сторону противника. Напрочь отлетела. Он посмотрел на нее и говорит: «Снимите часы, подарок командующего, а руку похороните…» А триста метров пройти при неповрежденной кости вгорячах… — И вдруг без перехода: — Ляшенко жалко. Глупая смерть. Бестолковая.
— А Сапунов где?
— Он около тебя был. Разве он не вышел с тобой?
— Нет. Я послал его к Ляшенко. Ты откуда взял, что Ляшенко убит?
— Козуб сказал.
— А может, он живой?
— Откликнулся бы. Ну, в общем, ребята поползли туда. Скоро вернутся, доложат.
И действительно — к полуночи появились… Ляшенко и Сапунов. Лейтенант чуть живой. Целая пулеметная очередь прошила ему левую ногу, искромсала ее, раздробила. Он оказался ближе всех нас к немцам, и они решили захватить его живым. Пристреляли вокруг него место. Только он начинал ползти, как пули впивались в землю около него. А когда к нему подполз Сапунов, то и он попал в это кольцо. Так и пришлось им лежать под дулами двух пулеметов целый день. А когда стемнело, к разведчикам поползли и от немцев и от нас. Немцы хотели захватить русских, явно заблудившихся и забредших к самым немецким траншеям. Они видели — их отделяло каких-то три десятка метров, — что русские живы. Наши же разведчики поползли затем, чтобы вынести тела и захоронить… Короче говоря, забросав гранатами подползавших фрицев, ребята под покровом темноты вытащили израненного лейтенанта.
Вместе мы пробыли только одну ночь. Всю ночь медики возились с Ляшенко. К утру, как и меня сутки назад, его привели в относительно нормальное состояние, он узнал нас с капитаном, слабым голосом произнес:
— Ну, кажется, выкарабкался… Думал — все… Значит, еще поживем.
Утром мы распрощались. Навсегда. Меня с другими ранеными погрузили на автомашину и отвезли в Копычинцы, а оттуда на санлетучке через Гусятин, Волочаевск в город Проскуров. Эта перевозка длилась два дня. И два дня ни на минуту не затихала у меня боль в пальцах. Никак не мог понять: ранение около локтя, а боль в пальцах! Что я только не делал, как только не приспосабливал, не пристраивал почерневшую правую кисть — и вверх ее поднимал. и качал, и мял, и давил, и массажировал легкими движениями, — боль ни на секунду не прекращалась. Она изнуряла, она выматывала последние, силы. Все эти двое суток — и днем и ночью — от меня не отходили сестры, спрашивали осторожно про самочувствие. Какое там к черту самочувствие… Несколько раз подходил врач, внимательно осматривал повязку, щупал пальцы, успокаивал:
— Ничего страшного. Терпи, молодой человек.
В Проскурове меня выгрузили и отвезли в госпиталь. В эту же ночь, 24 апреля, положили на операционный стол. Голому на высоком холодном столе было неуютно. Слева от меня через стол такой же бедолага лежит, как и я, только он уже под наркозом. Эскулап ножовкой пилит ему ногу. Ножовка скрипит. Подошла сестра, красивая, черноглазая (почему обратил внимание на красоту — потому что лежал перед ней голым), взяла мою голову в свои ладони, повернула.
— Нечего туда смотреть.
— Думаете, нервы не выдержат? Не такое видел.
— Ладно, ладно. Храбрый какой…
Появился хирург с растопыренными руками… А сзади меня ножовка доскрипывает уже. И вдруг — бултых — в таз упала отпиленная нога. Так захотелось посмотреть, как он, бедный, без ноги. Но сестра твердо держит, не дает повернуть головы.
— Начнем, — сказал хирург.
Сестра поднесла к моему лицу маску, выпустив при этом из рук мою голову, я оглянулся — тот, соседний хирург торопливо, через край зашивал кожу на культе. Сестра наклонилась, тихо сказала:
— Сейчас наркоз дам. Дышите глубже. Считайте до ста. — И прижала маску к лицу.
Дыхнул раз глубоко, второй, третий… Стало душно. Очень душно. Хоть бы глоток свежего воздуха. Но сестра крепко держит маску. И я решил схитрить — взял и затаил дыхание. Сестра забеспокоилась. Ага, думаю, ты сама не шибко храбрая… Она приподняла маску, заглянула под нее. Я успел вдохнуть свежего воздуха. Полные легкие набрал. Сестра тут же прихлопнула маску у меня на лице. А мне стало уже легче. Уже не так душил этот проклятый эфир. В голове зазвенело. Все звуки операционной начали удаляться и с легким звоном расплываться. Руки на маске ослабли. Сестра сказала кому-то:
— Парень-то с характером…
Мне очень хотелось сказать, что я слышу, о чем они говорят. Но язык не шевелился, и все перекашивалось в голове и искажалось, как в кривом зеркале.
Проснулся я, когда меня везли в палату. Та черноглазая сестра заботливо укрывала меня простыней, шла рядом. Мне было весело, как пьяному. Я пел песни и пытался размахивать левой здоровой рукой. В палате меня ждала какая-то высокая установка с баллончиками-скляночками и длинными резиновыми шлангами. Начали вливать кровь. И сразу же меня зазнобило, залихорадило. Понатащили отовсюду одеял, халатов и все это навалили на меня, а я все равно дрожал, зуб на зуб не попадал. И все-таки сквозь зубную стуковень я спросил, чью кровь мне вливают. Сестра заглянула на банку и прочитала имя и фамилию девушки и город, в котором она живет. Я долго помнил все это, но записать сразу в дневник не мог (правая рука у меня «не писала» долго), а потом с годами забыл. И сейчас очень жалею об этом.
Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973
Пикабу, нужна ваша помощь/совет. Помогите поднять в топ. Может тут есть сосудистые хирурги или просто люди, когда-либо побывавшие в похожей ситуации. Мы из Казахстана.
У отца жены в результате сахарного диабета возник синдром диабетической стопы. Появились язвы на ноге, стало невозможно наступать на ногу. Врачи поставили диагноз «Облитерирующий атеросклероз артерий нижних конечностей. Окклюзия ПкА слева, берцовых артерий с обеих сторон. ХАН 3 ст. по Покровскому». Положили в больницу, рекомендовали провести балонную ангиопластику берцовых артерий, правда в столице. Но тут начал появляться гной, из-за которого в столице отказались принимать с таким количеством гноя. Его выкачивали, но все равно пришлось ампутировать мизинец на ноге. Пока лечили ногу сильными препаратами, образовалась язва в желудке, из-за которой все больницы, в которые мы обращались, отказываются проводить операцию «Балонная ангиопластика» из-за риска невозможности остановить кровотечение. Теперь пока лечили язву болезнь пошла выше, начался сепсис со слов врачей. Они грозятся ампутировать ногу выше колена. Возможно уже завтра. Еще и вторая нога к этому времени тоже начала гноиться. Язва желудка так и не проходит.
Подскажите пожалуйста, есть ли какие-либо шансы сохранить ногу? Может где-то делают балонную ангиопластику с имеющейся язвой (звучит конечно бредово, но вдруг). Если есть специалисты или люди с опытом, готов выложить все подробные диагнозы, результаты анализов, фотографии и т.д.
Долго обращались в больницу только из-за того, что врачи думали, якобы эти язвы на ногах кожное/грибковое заболевание и направляли к дерматологам, у которых потеряли целый месяц. Подскажите хотя бы советом.
Пишу текст в спешке, возможно где-то что-то упустил или не раскрыл. Заранее извините.
Поделитесь своей историей, пожалуйста. Как случилась травма, как проходило лечение, что говорили врачи, какие обследования делали и как сейчас выглядит палец?
Расскажу свою. 3 мая этого года мне на работе прессом для установки кнопок отрезало всю подушечку большого пальца, я в первую секунду посмотрела на кость и висящий ноготь. Это было ужасно! Вызвала скорую на работу, боялась потерять сознание и еле дождалась медиков, ждать пришлось минут 10-15. Обработали палец, вкололи обезболивающее, отвезли в больницу, где сразу сделали операцию, убрали ногтевую пластину, укоротили кость и зашили. 2 недели ходила в больницу на перевязки, потом меня отправили в травмпункт, ещё туда ходила до начала июня. Палец потихоньку заживал, я уже сама дома перевязывала, но по мере заживления стала выступать кость всё больше и больше, и стало ясно, что это ненормально и придётся делать ещё одну операцию. И вот 21 июня снова лежала на операционном столе у того же хирурга, но уже не ревела, глаза не таращила от шока, довольно спокойно прошло, только анестезия к концу операции стала ослабевать, а первые полчаса после операции боль была ужасная... Как сказал хирург, это не кость, а вросший ноготь, деформированный ноготь, и он вырезал его, вычистил и зашил. Соответственно палец укоротился ещё больше. Во время перевязок палец был нормального цвета, а потом, после удаления швов, он приобрёл красно-синий оттенок, значительно холоднее нормальных пальцев и болит до сих пор. Сустав на конце пальца словно тисками сжимают, а второй словно иглой протыкают, и есть тёмная точка, словно леска осталась. В травме отмахнулись, типа так и должно быть, платный хирург отправил к сосудистому, но по телефону получил консультацию и выписал мне Вессел Дуэ Ф для улучшения работы сосудов. Пока улучшений не наблюдаю, может и толку нет от этих дорогих таблеток (3000 р 1 упаковка, а надо 4 упаковки на курс). Была в Краевой у ангиохирурга, там не помогли, нет аппарата для капилляроскопии и в Краснодаре вообще никто не делает эту процедуру. Хирург в поликлинике пока что отправил сделать рентген и сказал, что так не должно быть. В общем, я в растерянности ((( Нормально ли состояние пальца или есть проблема - не понятно, поэтому и пишу сюда. Расскажите о своём опыте.
Фото в комментариях будут.
У средневековых войн была одна особенность, досточтимые рыцари насколько только это было возможно, трепетно относились к жизням благородных воинов, и словно скот резали простолюдинов.
С XVI века война начала ужесточаться с невиданной доселе скоростью. Вспоминается разговор друзей мушкетеров в финале шедеврального советского фильма:
«Портос: Надоело мне всё! Хочу домой!
Арамис: Мне кажется, дорогой Портос, что вы спутали адрес. Вам наверняка хочется побывать в объятиях прелестной госпожи Кокнар, где вы, конечно, чувствуете себя как дома.
Смех Портоса и Арамиса.
Д`Артаньян: Хватит! Мы тупеем на этой войне, господа! И я не допущу, чтобы мы расквасились! С завтрашнего дня я объявляю войну всем: себе, кардиналу, англичанам, гугенотам! С той минуты, как мы... казнили миледи... у меня на душе... камень. Да, господа! Жизнь пуста, если в ней нет подвигов и приключений!
Атос: Вы правы, мой друг... Но жизнь бессмысленна, даже если в ней есть приключения.
Д`Артаньян: Честное слово, я... не понимаю вас!
Атос: Это ваше счастье. Вы молоды...»
В XVI-XVII вв. европейские армии во время коротких, или наоборот сверхдлинных войн теряли до четверти личного состава. Удивительно, но в большинстве случаев солдаты гибли не от пуль, ядер и клинков. Примерно расклад потерь выглядел так:
10% погибали в боях;
30% умирали от полученных в сражениях ран;
60% жизней уносили инфекции и дизентерия.
В результате «Тридцатилетней войны» (1618-1648) население «Священной римской империи» сократилось на 25%. В то время на полях сражений уже вовсю грохотали мощные штурмовые орудия, мушкетеры стрелявшие залпом выкашивали ряды наступающих не хуже пулемета «Максима». При этом, несмотря на то, что древние египтяне, греки и римляне вовсю использовали плесень для лечения инфекций, европейцы стали применять пенициллин спустя 300 лет после завершения «Тридцатилетней войны».
Помимо дизентерии, чумы и холеры европейских вояк повально выкашивал сифилис.
Тогдашние врачи-коновалы предлагали лечить смертельные болезни разнообразными экстравагантными способами, например, от чумы пытались избавиться, привязывая ломтики жареной редьки к ногам больного. Богачи в целях профилактики «черной смерти» пригоршнями жрали жемчуг и изумруды, а солдаты носили за пазухой пауков, считая, что те поглощают чумной яд.
Если в тело попадала пуля, то долгое время рану заливали кипящим маслом, или прижигали раскаленным железом. Чтобы организм не отравили частички пороха, сквозь рану пропускали шелковую нить. Конечности ампутировались раскаленным ножом, или ножовкой, прижигание конечно останавливало кровотечение, но случалось, что и приводило к гангрене.
Впервые от этой порочной практики отказался французский военный хирург Амбруаз Паре. После операции он извлекал у раненого крупные сосуды, и перевязывал их шелковой нитью.
В 1545 году этот гений, не знавший латыни, выпустил на французском языке книгу «Способ лечить огнестрельные раны, а также раны, нанесенные стрелами, копьями и др.» В ней он рассказал, что порох, попавший в рану, не выделяет яд и призвал коллег отказаться от практики прижигания ампутированных конечностей кипящим маслом.
В XVI-XVII веках ампутация в боевых условиях была архисложным делом, достаточно будет сказать, что у 60% ветеранов тех времен не было одной, а порой и двух конечностей.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что Амбруаз Паре считал, что его менее «продвинутые» коллеги отправили на тот свет больше солдат, чем все противники встречавшиеся с французами на поле боя.