Очередной, третий рассказ на околояпонскую тематику. Мне уже посоветовали объединить их в отдельный цикл.
* * *
Господин Кимура так и не смог жениться во второй раз.
Нет, конечно, он не был старым или уродливым. В свои неполные сорок лет Кимура, например, мог похвастать отсутствием залысин, которые, кстати, за последние годы стали бичом очень многих японских мужчин возрастом «чуть за». Или весьма скромным платежом медицинского страхования - если лечить ничего не надо, то и отдавать бешеные деньги совершенно незачем. Но, как вы, наверное, понимаете, женитьба во второй раз нужна для того, чтобы додать мужчине то, чего он не получил в первый. А Кимура получил все, о чем мог мечтать.
Хина Кимура была женщиной необыкновенной. Пожалуй, кроме очевидных женских козырей - доброты, женственности, таинственности и мудрости, - её главной и отличительной особенностью была внезапность, спонтанность, неожиданность. Вскочить среди ночи, разбудить мужа и побежать босиком через дорогу из дешёвого мотеля в глуши на южной окраине Хоккайдо в ночной бар с криками «Ну, давай же, Ясуо, танцевать!» - это было совершенно в её стиле. Объявить всем о долгожданной беременности, подменив записки в печеньях-предсказаниях на встрече старых друзей в кафетерии - запросто! К сожалению, так получилось и с её болезнью. Рак высосал её буквально за считанные недели, она держалась до последнего и молчала, а потом вдруг, в ясное и солнечное субботнее утро, отняв пятимесячную дочку от груди, сказала мужу «Знаешь, я, кажется, умираю», и всего за какие-то два дня как будто выключилась, словно полуночный телеканал, и тихо ушла. И ничего не осталось.
Но нет. Осталось. В холодной и неуютной квартире многоэтажки в на северо-западе Киото остались её многочисленные рисунки, её ковры и гобелены, осталось салонное пианино, на котором она любила играть разные легкомысленные или, наоборот, очень глубокие и трогательные мелодии, осталась огромная пачка нотных тетрадей, несколько коробок пряжи для коврового ворса и ниток-мулине, осталась куча, просто невероятная куча фотографий, бумажных фотографий - Хина не любила цифровое фото и предпочитала хранить моменты жизни в альбомах.
И ещё осталась дочка. Долгожданная, желанная и единственная. Маленькая Тошико, Тоши, кареглазый ангел, ставший наполовину сиротой, едва дожив до полугода.
Нужна ли была Кимуре другая женщина? Нужна ли была Тоши новая мама? После того, как первый одинокий год прошёл, Кимура, конечно, всерьёз думал о следующем браке - отчасти для того, чтобы заполнить дыру в собственной душе, отчасти, чтобы у Тошико перед глазами был пример не вечно пропадающего на работе отца-одиночки, а полноценной семьи. Зарегистрировавшись на «Мамбе», он, - надо сказать, как без особой охоты, так и без особого результата, - сходил на несколько свиданий, окончившихся ничем. После одной из таких унылых встреч он сидел на своём старом диване, дожёвывая принесённый из кафетерия уже изрядно зачерствевший рогалик, наёмная нянечка уже ушла, оставив спящую Тошико в кроватке и полупустую банку пива «Асахи» на подоконнике. В этот момент в сердце Ясуо Кимуры вдруг что-то дёрнулось, и он неожиданно подумал: «А кто вообще сказал, что мне нужна другая женщина? Нелюбимая мною и чужая моему ребёнку. У меня ведь есть своя любовь. Хина не умерла, она живёт в Тоши!» Кимура внезапно остановился в потоке мыслей, внутренне встрепенулся и похвалил себя: «Молодчина! Вот это спонтанность, Хина бы оценила!»
Наутро он сказался больным и не вышел на работу: неслыханное дело, Кимура никогда не прогуливал и почти никогда не опаздывал за все десять лет службы на электростанции. За три дня, проведённые без постоянного гула гидроустановок и треска релейных систем управления, - этот грохот преследовал его и вне работы, не давая спасть по ночам, - Кимура отдраил квартиру до блеска, починил текущий кран в ванной, выбросил весь ненужный хлам и мебель, оставив только самое ценное - пианино, на котором играла Хина, её последний неоконченный гобелен, коробку с нотами и фотографиями и кое-какие вещи для себя и дочери. Он заказал вывоз мусора, помог грузчикам вытащить обломки мебели, коробки и покидать их в кузов... и подал объявление о продаже квартиры на северо-западе Киото за какую-то совершенно несуразную, смешную сумму. Затем он сходил наконец на работу и положил на стол руководству заявление об увольнении.
Уютная скромная квартирка в спальном районе небольшого городка Исэ, что в трёх сотнях километров восточнее Токио, нехитрые пожитки маленькой семьи Кимуры и новая работа в почтовом отделении практически прямо напротив дома - таким стал быт Ясуо Кимуры на пороге второго дня рождения его дочери.
И сейчас, спустя десять лет, сидя в углу любимого бордового дивана, в тапках-суриппа на босу ногу, в несуразных очках на носу, с газетой в руках, то и дело бросая взгляды поверх передовицы - «Политика не должна мешать добрососедским отношениям, - Фумио Кисида» - на гладкую черноволосую макушку дочери, склонившейся над столом с огромной настольной лампой, почти как в мультиках компании «Пиксар», он в который раз подумал: «Знаешь, Хина, это было хорошее решение. Посмотри на неё, на нашу Тоши. Весь мир перед её глазами, только сделай шаг».
Тошико повезло получить в дар самое лучшее от Ясуо и Хины - его здоровье и её красоту. Иногда, перебирая старые фотографии жены в школьные и студенческие годы, Кимура поражался, насколько дочь похожа на маму. Разрезом глаз, маленькой, почти мальчуковой фигуркой, чёрными как смоль гладкими волосами, которые, казалось, даже расчёсывать не надо, так ладно они текли с макушки на плечи, как поток воды цвета воронова крыла. Но характер Тоши достался, скорее всего, не от Хины. Тихая, рассудительная и вдумчивая, она была противоположностью горячей и спонтанной матери. Тоши перелистнула страницу учебника, и Кимура мимоходом заметил, что изучает она сольфеджио.
Да, старенькое салонное пианино Хины после переезда в Исэ молчало несколько лет. Ключик, которым запиралась крышка клавиатуры, Кимура убрал в дальний ящик, вместе с нотами и фотографиями жены. Однажды, года через четыре после переезда, он заметил, что Тоши... поёт. Поёт без слов, повторяя мелодию какой-то легкомысленной песенки, звучавшей в тот момент по ТВ. На следующий день, в пятницу, он купил билеты на концерт женского камерного ансамбля. Давали Вивальди - «Времена года» и избранные части из «Глории», - пожалуй, самая подходящая музыка, чтобы играть её на уличной эстраде в начале мая. Кимура не разбирался в классике, но Вивальди часто играла Хина, и он полюбил эти мятежные, вольные, задумчивые мелодии. После концерта ошарашенная, как будто даже оглушённая и совершенно счастливая Тошико твердо сказала отцу: «Я тоже хочу играть как вот те женщины».
На следующий день, в субботу, рано утром Кимура уже колотил в дверь местной частной музыкальной школы; насмерть перепуганная заведующая уже хотела было вызывать полицию - «какой-то неадекватный растрёпанный мужчина с ребёнком ломится в двери», - но все же выслушала Кимуру через дверь, впустила его (прямо в домашних тапках-суриппа на босу ногу; Хина бы точно оценила, - подумал тогда мельком Кимура). Через сутки, в понедельник, вопреки всякому здравому смыслу и правилам, маленькая Тоши сидела среди ребятишек начальной группы, пытаясь вникнуть, о чем говорит сухая, похожая на нетрезвого ястреба, пожилая преподавательница сольфеджио, - одноклассники уже почти месяц занимались и неплохо продвинулись в рисовании закорючек, штилей и хвостиков. Но спустя совсем небольшое время Тошико втянулась и, догнав класс, легко и играючи стала одной из лучших учениц.
Когда вечером после первого учебного дня Тоши вернулась домой, - а ей повезло, музыкальная школа оказалась практически в соседнем дворе; если пройти через узкую щель между домами, где не каждый взрослый протискивается, то добежать из дома до дверей школы можно было буквально за минуту, - так вот, когда Тоши вернулась домой, Кимура открыл дальний ящик шкафа и откопал там маленький ключик от крышки клавиатуры пианино. Торжественно открыв замок, он поднял крышку, задумчиво стёр пальцем пыльный след на одной из клавиш... и резким движением набросил цепочку с ключом на тоненькую шею дочери: «Теперь это твоё». На слове «твоё» в горле предательски защипало. Тошико задумчиво посмотрела на пожелтевшие от времени клавиши и, словно боясь, что инструмент вот-вот развалится, осторожно и неуверенно извлекла несколько звуков. Старенькое пианино, которое молчало семь лет, теперь, словно проснувшись от долгого и тяжёлого сна, издало первую пару нот. Конечно, для красоты повествования можно было бы придумать, что восхитительные ноты, сыгранные Тоши, вернули Кимуру в те годы, когда живая ещё Хина играла свои воздушные мелодии, но нет - за семь лет пианино чудовищно расстроилось. Расстроилась и Тоши: «Знаешь, пап, эмм... А у нас в классе пианино звучит гораздо лучше». Кимура бросился к компьютеру, открыл сайт объявлений и заказал первого же попавшегося настройщика.
Пожилой мастер-настройщик приехал буквально через пятнадцать минут («как же здорово, что Исэ такой маленький город!» - подумал тогда Кимура; в Киото ждать пришлось бы несколько часов, если вообще повезло бы договориться на сегодня). Часа два мастер работал не покладая рук, - крутил колки, пылесосил, что-то скрёб и выстукивал внутри корпуса, пытаясь вернуть в строй расхлябавшийся от времени голос инструмента; за это время и сам Кимура успел усомниться, а так ли нужно вообще дочери это музыкальное образование, и вредная соседка по лестничной площадке, госпожа Йошида, дважды стучалась в дверь и требовала прекратить шуметь. Наконец настройщик закончил; Тоши, не дождавшись, уже спала в своей комнате. «Отличный инструмент!» - сказал довольно мастер, - «таких сейчас не делают. Ещё сто лет прослужит». Получив несколько купюр из рук Кимуры и проворно спрятав их в карман, он сыграл на прощание фрагмент какого-то легкомысленного регтайма и удалился.
Теперь, когда Тоши начала заниматься музыкой, маленькая квартира семьи Кимура обрела голос. Сначала это были простые мелодии одним пальцем, затем гаммы, а вскоре и разнообразные этюды - пианино, казалось, проснулось от долгого летаргического сна и теперь навёрстывало потерянное за годы молчания время. Все так же, стоило стрелкам часов чуть перейти за 21:00, в дверь раздавался раздраженный стук соседки, госпожи Йошиды, и её надтреснутый сигаретный голос, лишенный какой-либо музыкальности, сварливо требовал прекратить шум.
За несколько лет занятий Тоши прошла нелёгкий путь от первых нот до очень сложных произведений; количество толстых томов энциклопедии, которые приходилось подкладывать на стул, чтобы ей удобно было играть и доставать до клавиш и педалей, всё уменьшалось; в одно пасмурное, унылое зимнее утро Кимура, забравшись в дальний шкаф, вытащил оттуда пачку пожелтевших от времени нотных сборников, - эти мелодии играла Хина, когда была жива, - отряхнул их от пыли и торжественно вручил дочери. Наугад раскрыв одну из тетрадей, Тошико объявила: «Садао Бекку, сюита Калейдоскоп» и сразу же, без паузы, заиграла. Подпрыгивающая, суетливая, искристая мелодия ворвалась в полутемную маленькую квартиру, наполнила её яркими красками ночного карнавала, вернув Кимуру в один из самых первых совместных вечеров с будущей женой. Хина, с присущей ей непосредственностью и спонтанностью, хихикнув, предложила тогда: «А давай я сыграю что-нибудь этакое? Только не романтическое, а то ещё влюбишься. А что-то такое, знаешь... дурацкое». И заиграла «Калейдоскоп». «Не вышло, Хина», - подумал сейчас Кимура, - «видишь, я всё равно влюбился». Тоши тем временем всё играла, играла с ошибками и неуверенно, - шутка ли, в первый раз увидеть незнакомые ноты. Но старые сборники матери вскоре стали для неё любимыми, Тоши играла эти мелодии на экзаменах и конкурсах, Кимура посещал все её выступления и иногда ловил себя на мысли, что на сцене сидит не дочь, а жена, - так знакомы были все эти ноты и гармонии, так сильно они щемили сердце даже сейчас, спустя годы и годы.
И при всем при этом вообще-то Хина не была музыкантом. С раннего детства она любила вышивать - гладью, крестом, гобеленовым швом, как угодно, - что совершенно не вязалось с её неуёмным характером. Она яростно отмахивалась от картеры юриста, на которой настаивали её родители, и из принципа сразу после школы устроилась работать в маленький текстильный цех «Широи Ито», где её вскоре заметили и начали доверять авторские проекты. Киотская квартира семьи Кимура была полна отрезов ткани, мотков пряжи и нитей-мулине, повсеместно валяющихся игл каких-то совершенно невероятных форм и размеров. Сам Кимура уже забыл, когда в последний раз спокойно ходил по полу - всегда был шанс либо наткнуться на коварно спрятавшуюся иголку или запутаться в бахроме нитей, как клубок змей свернувшейся около одного из новых проектов Хины. Она порой прыгала от идеи к идее, забрасывая те, к которым охладевала и начиная новые, возвращалась к старым и либо завершала их, либо переделывала чуть менее чем полностью. В «Широи Ито» в конце концов смирились с непоследовательностью Хины и предоставили ей полную свободу действий; она могла по нескольку дней или даже недель не появляться в цехе, а потом приехать сразу с несколькими готовыми работами, забрать ящик мулине, новый рулон гобеленовой ткани... и вновь пропасть на неделю. Иногда она брала плотный войлок, цыганские иглы и собирала толстые, ворсистые ковры, с самыми причудливыми рисунками, какие только приходили в её беспокойную голову, но подлинной любовью её был, конечно гобелен, и здесь каждая новая работа была по-настоящему шедевром, без оговорок и изъянов.
В последние недели жизни Хина, уже слабая и как будто полурастаявшая, как ледяная фигурка в апреле, и к тому же ещё не оправившаяся после непростых родов, взялась за новый гобелен - большой, высотой почти в два метра и длиной около трёх. В перерывах между кормлениями Тоши, медицинскими процедурами и рваными моментами сна, - не сна, а какого-то полузабытья, - она брала в руки очередной моток нитей-мулине и любимую косую иглу и сидела за станком, пока силы не покидали ее. День за днём на полотне проявлялся сюжет - тонкая тропинка в зелёном парке, в окружении фонарей, деревьев, птиц, усыпанная разноцветными камнями-самоцветами, детскими игрушками, тянущаяся от правого верхнего угла и, словно очень длинная лента в художественной гимнастике, петляющая по всему полотну, как бы заполняющая его. «Что это?» - спросил как-то Кимура. «Это - жизнь», - просто ответила Хина, - «дорога жизни, со всеми поворотами, какие бывают». Закончить этот гобелен Хина не успела; она выключилась, когда незаполненной осталась небольшая часть - чуть меньше четверти - в нижнем левом углу.
Через пару дней после окиёме - похоронного застолья, где Кимура был сам не свой, как бешеный кричал «канпаи», вдрызг разругался с младшим братом, приехавшим из Осаки с беременной молодой женой, и впервые за последние годы напился до полного беспамятства, - так вот, через пару дней после окиёме в опустевшую и как бы оглохшую, выцветшую квартиру семьи Кимура пришел администратор «Широи Ито» господин Танака, принёс документы Хины и конверт «гобуцузен» с чеком - единовременной финансовой помощью, - и, словно извиняясь, сообщил, что материальные ценности, принадлежащие текстильному цеху, необходимо вернуть. Кимура на автомате кивнул, как робот, помог Танаке собрать пряжу, нитки и иглы, смотать ткани обратно в рулоны. Танака развернул несколько готовых работ, внимательно осмотрел их и аккуратно сложил. Последний незаконченный гобелен-тропинка несколько задержал его; администратор задумчиво изучал пустой белый сектор в нижнем левом углу, тёр пальцами подбородок и наконец сказал: «Боюсь, никто из наших мастеров не сможет его закончить». Кимура попросил оставить незаконченный гобелен себе, и Танака, несколько секунд подумав, согласился.
Когда закончился семинедельный траур и урна с прахом Хины была торжественно помещена в охаку - семейную могилу, - совершенно пустой и как бы высохший Кимура вернулся домой. Заплатив нянечке и закрыв за ней дверь, он впервые развернул последний гобелен Хины. Долго изучая извилины тропинки, петляющей по всему полотну, он вспомнил: «дорога жизни, со всеми поворотами, какие бывают». Подвернув бахромистые края ткани, неумело прихватив их ниткой так, чтобы они не слишком торчали, - за четыре года, проведённые вместе с Хиной, он так и не научился пользоваться швейной иглой, - Кимура тщательно расправил гобелен, сходил в спальню и принёс деревянный прут-штангу от занавески-норэн. Закрепив гобелен на штанге, он повесил его над диваном. После переезда в Исэ гобелен вновь занял место над диваном - уже другим, новым, - и ни на минуту не покидал его. Гобелен-тропинка видел и слышал все, что происходило в семье Кимуры за все эти годы - от первых шагов Тошико до её первых подростковых бунтов, от первых неуверенных нот до первого, того самого, исполнения «Калейдоскопа», и Кимуре казалось, что это не гобелен, а сама Хина наблюдает за их жизнью, - с любовью и пониманием.
В один из солнечных весенних дней Кимура освободился на работе раньше обычного, уже после полудня, - была суббота, и на почте был сокращённый рабочий день. Войдя в квартиру, он обнаружил Тоши, внимательно рассматривающую материнский гобелен. В последние дни её внимание к гобелену неожиданно возросло, - казалось, что она разгадывает какую-то загадку, подолгу разглядывая извилины тропинки, деревья и фонари, вышитые Хиной на полотне.
«Привет. Опять заморозилась?» - шутливо поприветствовал Кимура дочь, проходя мимо; бумажный супермаркетовский пакет с продуктами в его руках весело хрустел, сверху выглядывал хвост замороженной кеты.
«Опять», - как-то слегка заторможенно ответила Тоши. - «Я все смотрю-смотрю. Такое ощущение, что в нем что-то зашифровано. В гобелене».
«Разве?» - поднял брови Кимура. - «Да брось. Мама не такая. Она обычно вышивала то, что в голову придет. Абстракции».
«Но я же вижу. Какие-то закономерности, что ли. Тут есть смысл, какая-то логика, стройность».
«Ого! Слушай, Джон Нэш, ты только с ума не сойди в поиске этих закономерностей. Давай обедать», - Кимура вынул из пакета два контейнера с дзювари-соба - гречневой лапшой. Тоши перебралась в обеденную зону и села за стол так, чтобы видеть гобелен. Пока семья обедала, отец пытался отвлекать Тоши, расспрашивая об обычных пустяках, - как дела в школе, пойдёшь ли гулять с Дзюнъитиро, - но она отвечала односложно и невпопад, и все глядела, глядела, глядела на материнский гобелен, изучала его, «лорнировала», как сказала бы бабушка Мэй.
В следующие несколько дней и недель Кимура часто заставал дочь за разглядыванием гобелена. Не то чтобы она стала им одержима, нет, - она по-прежнему ходила в школы, в обычную и музыкальную, занималась дома, рисовала и смотрела телевизор, играла в «Симс» на компьютере, - в общем, занималась тем, чем обычно занимаются дети её возраста, но время от времени становилась на середину комнаты и как бы зависала на несколько минут, а то и на четверть часа. Как бы ни любил Кимура свою покойную жену, как бы ни любил он этот гобелен над диваном, но это пристальное, маниакальное внимание дочери к изгибам тропинок и вышитым камням-фонарям-деревьям тревожило его, да что там - откровенно пугало.
«Привет, Ючи. Как дела? Надо поговорить», - в обеденный перерыв Кимура нашёл минуту и позвонил младшему брату в Осаку. Ючи Кимура работал психологом в дзиэйтай - силах самообороны Японии, обследовал новобранцев на предмет наличия психических синдромов и отклонений. После смерти Хины они очень мало общались, созваниваясь только по дням рождения друг друга да под Новый год; обоих, похоже, устраивало такое редкое общение, ведь по сути они были очень разными и спустя все эти годы почти чужими друг другу людьми, но традиции есть традиции, и родители вряд ли одобрили полный разрыв отношений, несмотря на безобразную ссору, которая произошла на похоронах Хины... После нескольких общих фраз и приветствий Кимура рассказал брату о ситуации с Тошико и гобеленом.
На том конце линии на пару секунд повисла тишина.
«Ясуо, ты уверен, что всё так серьёзно? Она ещё ребёнок. Ей бы в игры играть».
«Она почти подросток. Она уже про мальчиков думает, Ючи! Я волнуюсь. Видишь ли, ведь в остальном всё нормально! Она так же, как обычно, учится, ест, спит, сидит за ноутбуком, смотрит ТВ, и вдруг - бац! - я выхожу из спальни, время час ночи, в зале горит свет, Тоши в ночной сорочке стоит посреди комнаты с блокнотом, уставилась на гобелен и что-то записывает карандашом. Заглядываю в блокнот - а там какие-то крючки, палочки, закорючки, белиберда!» - дыхание Кимуры перехватило, он осёкся на последнем слове.
Ючи вновь немного помолчал.
«Вы часто говорите о маме?»
«Почти никогда».
«Почему?»
«Ну, знаешь... Она не спрашивает, а я сам не поднимаю эту тему».
«Мне кажется», - не торопясь, взвешивая слова, выговорил Ючи, - «что ей не хватает присутствия матери в жизни. Сейчас у неё такой возраст, когда очень часто приходится сравнивать себя со сверстниками. А ведь, скорее всего, у всех у них полная семья. Она же не дурочка, и понимает, что в её семье не всё так, как у прочих. Ясуо, почему ты не женился?»
«Ой, не начинай, пожалуйста!»
«Прости, прости. Я понимаю», - умиротворяющим тоном произнёс, почти пропел Ючи («Как с психом разговаривает», - на секунду подумал Кимура). - «В общем, мне кажется, что вам надо поговорить. О матери. О том, почему ты сейчас не женат повторно. О месте дочери в твоей жизни. Я понимаю, что это может быть тяжёлый разговор («Ну ещё бы», - пробормотал сквозь зубы Кимура). Но это нужно. Иначе она может окончательно закрыться и уйти в себя. Не достучишься потом».
«Я понял, понял, хорошо!» - нетерпеливо гавкнул Кимура. Потом извинился: «Прости за резкость. Я на нервах».
«Да все нормально», - беспечно ответил брат. - «К отцу заедешь на день рождения? Увидимся там, возможно, если я опять не уеду в командировку».
Кимура попрощался и отложил смартфон.
Говорить с дочерью о матери, которую она не помнит, - это, наверное, одна из тех вещей, которые его пугали все эти годы не меньше, чем мысль о том, что будет, если вдруг случится несчастье, и он сам, он, Ясуо Кимура, по какой-то причине покинет этот мир и оставит дочь сиротой. Он гнал от себя эти страшные, тревожащие мысли, заставляющие внутренности как-то нехорошо сжиматься, гнал отчаянно, словно отмахиваясь от пчелиного роя, внезапно напавшего и жалящего со всех сторон. Дыхание перехватывало, и даже визит в соседний бар с коллегами по почтовому отделению, - друзьями в Исэ Кимура так и не обзавёлся, - не всегда помогал справиться с тревогой; после таких посиделок он приходил домой изрядно нетрезвым, заваливался на диван и заплетающимся языком рассказывал дочери о том, как он сильно её любит и никогда не оставит одну; Тоши вежливо поддакивала, потом уводила отца спать, помогала снять ботинки и ставила на прикроватный столик стакан минеральной воды; Кимура засыпал совершенно успокоенный и счастливый.
Шли дни, а он все никак не мог собраться с силами, с мыслями, с духом, чтобы наконец поговорить с дочерью о том, что обещал брату Ючи. Время от времени он по-прежнему заставал Тошико перед гобеленом. Мало-помалу её нездоровое внимание к материнскому шедевру уменьшалось, уменьшалось, таяло и наконец сошло на нет. Кимура был рад, - дочь вновь стала прежней, пугающие ночные бдения напротив гобелена ушли в прошлое, блокнот с закорючками был заброшен в ящик письменного стола и, похоже, поселился там навсегда.
... Хина отбросила назад свои роскошные тёмные волосы, отложила коробку с мулине, и, плавно покачивая бёдрами, не спеша перебралась к пианино. Открыв крышку, она чуть помедлила, провела пальцами по клавишам и заиграла Ту Самую мелодию. Она часто её играла, чуть ли не с первых дней знакомства с Кимурой. Сначала это была очень простая, незатейливая музыкальная тема, каких полно в детских передачах на ТВ - мажорная, короткая и почти механистичная, но со временем, чем глубже становились чувства между Кимурой и Хиной, тем вдумчивее, основательней, полнее и эмоциональнее становилась и сама мелодия, появлялись новые ходы и усложнялись гармонии, и теперь вместо простой поиграйки типа «два притопа - три прихлопа» Та Самая звучала как полноценное фортепианное произведение, написанное, казалось, признанным мастером. Кимура не знал, откуда эта мелодия. Скорее всего, её придумала сама Хина, и в процессе многократных исполнений доработала, довела до той яркой, нежной, захватывающей формы, которую сейчас и начала вновь играть. «О чем эта музыка?» - спросил Кимура. «Какая разница?» - беспечно ответила Хина. - «Музыка - она как дорога. Дорога со всеми поворотами, какие только бывают». Кимура подошёл поближе к пианино, чтобы поцеловать Хину в макушку, наклонился и... проснулся.
В квартире звучала Та Самая музыка.
«Какого черта?! Что происходит?» - в панике Кимура вскочил с постели, глянул на часы - полпятого утра. «Я, наверное, всё ещё сплю!». Но нет, это был совсем не сон. Край горизонта уже начал розоветь, ежедневник был раскрыт на восьмом июня, а маленькая квартира была наполнена звуками, - дождём, смехом, топотом ног и взрывами фейерверков, шумом неторопливой реки и дальними гудками теплоходов - словом, всем тем, что когда-то представлял себе Кимура, слушая, как Хина играет Ту Самую мелодию.
Но ведь Хина...
«Ну да. Умерла», - уже вслух, вполголоса, хрипло закончил Кимура.
Но откуда тогда вся эта музыка?
Он осторожно выглянул в зал.
Лампа-«Пиксар» перекочевала с письменного стола на пианино и теперь светила прямо на клавиатуру. На подставке для нот стоял блокнот Тошико, с закорючками и палочками, но сейчас это была не просто россыпь случайных карандашных мазков, а стройная система, собранная в единое целое группами из пяти параллельных линий. «Нотный стан!» - задохнувшись, понял Кимура. За пианино сидела... Не может быть. Нет, не Хина - Тошико! Черт возьми, но как же они похожи! Сидела и играла. Ту Самую мелодию.
Музыка неожиданно оборвалась. «А дальше?» - неожиданно произнёс Кимура. Тоши, вздрогнув, резко обернулась. Она не ожидала его увидеть за спиной.
«А дальше - нет. Мама не успела дописать».
«Дописать?!»
«Да. Я разгадала гобелен. Это - нотная запись. Надеюсь, что всё правильно».
«Да, милая. Правильно. До последней ноты. Я помню эту мелодию, как будто мама играла её вот только вчера».
«Жаль, что я не знаю продолжения».
«Оно тебе не нужно. Напиши своё. Музыка - она как дорога, со всеми поворотами, какие только бывают. Теперь твоя очередь идти. Я буду рядом. Мы будем рядом. Я и мама».
* * *
Огромный зал рукоплескал. Маленькая женщина с заметной сединой в чёрных как вороново крыло гладких волосах стояла на краю сцены, прижимая к груди охапку букетов. За её спиной в ярком свете софитов сверкало благородное золото труб, темнели полированные корпуса скрипок и альтов, степенно чернел дорогой американский рояль, из-за которого она только что вышла. Чуть поодаль возвышался грузный конферансье, одышливо вздымая плечи. Он поднёс микрофон к лицу и прокричал: «Легендарная «Шелковая симфония»! Тошико Кимура, Хина Кимура! Спасибо, друзья!» Женщина сдержанно поклонилась публике и, секунду помедлив, одарила улыбкой передние ряды, затем дальние, затем балконы.
Перед ней, на одном из самых почётных мест, сидел, спокойно глядя на сцену, пожилой, нет, скорее даже старый мужчина с белой гривой волос, которую не тронули залысины, этот бич всех японских мужчин возраста «глубоко за». Сидел и улыбался худенькой пианистке и всему оркестру. А за его левым плечом, - или, может, это только показалось на миг? - стояла и с нежной, лёгкой полуулыбкой глядела на сцену молодая женщина, так похожая на ту, что стояла перед ней у рояля.
