Фельдшер Восточного форта Брестской крепости Раиса Абакумова пережила все, что было, собственно, в крепости, чуть не была расстреляна при захвате форта (зеленые петлицы медика приняли за НКВД (погранцов)), затем 4 года лагеря пленных, тиф, в общем, всё, что можно пережить.

После войны она прочла о собственной геройской гибели и отложила газету со словами: "Ну, и вечная тебе память".

До 1989 года, кстати, дожила.

В два часа ночи, разбуженный необъяснимым и мощнейшим желанием, Вадик открыл глаза. Желудок сводил его с ума и буквально выл о том, что ему жизненно необходимо съесть котлету и соленый огурец, и сделать это нужно немедленно.

Достав из холодильника сковороду и заветную банку с соленьями, Вадик уставился в окно и принялся жевать, размышляя на тему того, чем отличается поздний ужин от раннего завтрака.

Полная серая луна хорошо освещала улицу, отражаясь от недавно выпавшего снега. В такую ночь особенно хорошо просматривались кресты и надгробия с раскинувшегося через дорогу кладбища.

Такое соседство вынудило бывших хозяев продать квартиру за бесценок, так как желающих наблюдать подобные виды было немного, да и люди в основном были суеверными.

Вадик же считал это приобретение выигрышем в рулетку, так как был категоричным и бесповоротным скептиком, которым его сделали годы работы налоговым инспектором.

Когда с котлетой было покончено, Вадик принялся за огурцы. В банке их было всего штук пять, но огурцы эти были просто великолепные и хрустели, словно снег под ногами.

Тут его взору попался человек, который переходил дорогу со стороны кладбища. Когда асфальт остался позади, и человек снова ступил на снежную гладь, Вадик хрустнул огурцом, словно сымитировав звук проминающегося снега.

Это показалось ему очень забавным, и каждый новый шаг человека он сопровождал хрустом огурца. Человек шел неспешно, и Вадик успевал вытаскивать огурцы из литровой банки, чтобы вовремя хрустнуть маринованным овощем.

Хрум-хрум-хрум… Когда тип дошел до первого фонаря, Вадик дожевывал четвертый огурец и уже полностью засунул руку в банку, стараясь выловить последний. Когда пупырчатый малец был пойман, Вадик вдруг осознал, что обратно рука вылезать отказывается.

В свете луны и фонаря он смог разглядеть на человеке строгий черный костюм, и в нём неосознанно проснулось профессиональное подозрение.

«Ночь, костюм, кладбище»… Налоговик каким-то образом смог разглядеть за всем этим коммерческую деятельность, явно не проходившую по документам.

Инспектор решил, что премии на дороге не валяются, а небольшая ночная прогулка хорошо скажется на заржавевшем от сидячей работы позвоночнике.

Вадик поспешил в комнату, чтобы одеться, но застрявшая на руке банка мешалась и создавала кучу неудобств. Он тянул руку изо всех сил, но та наотрез отказывалась покидать свою новую обитель и уже, кажется, поддалась процессу маринования.

Банку, конечно, можно было разбить, но Вадик с детства не переносил вида крови и потому всячески старался избегать острых предметов и битых стекол.

С носками Вадик справился ловко, чего не скажешь о свитере. Он по привычке запихнул обе руки в рукава и поднял их кверху, соответственно, вылив себе на голову практически весь рассол, что был в банке.

Провозившись с ремнем, Вадик в итоге плюнул и решил, что штаны можно придержать свободной рукой.

Пуховик он накинул на плечи и стремительно понесся вниз по ступеням, чувствуя себя настоящим секретным агентом налогового синдиката.

Улица встретила его суровым февральским морозом. «Гроза штрафников» нашел человека взглядом и перебежками, придерживая спадающие штаны, направился в его сторону, надеясь, что тот приведет его по нужному адресу и завтра с утра Вадик, уже будучи при параде, сможет внезапно постучаться в дверь к потенциальным махинаторам.

Человек передвигался как-то странно, вместо протоптанных дорог он уверенно шагал прямо по сугробам, зарываясь в рыхлый снег всё глубже и, кажется, по пути терял конечности, но при этом не сбавлял темп ходьбы, словно ему всё было нипочём.

Проложив глазомером траекторию, Вадик сделал вывод, что мужчина направляется в сторону магазина ритуальных услуг, что лишь подтверждало его догадки.

Налоговик шел следом, строя в голове невероятные теории о том, что человек, скорее всего, по ночам производит нелегальную отгрузку товара мимо онлайн кассы. «Стоит сделать контрольную закупку и не получить чек, и вся эта шарашка у меня в руках», ― потирал бюрократ руку о стекло.

Пропитавшиеся рассолом волосы начали кристаллизоваться, а рука в банке стремительно теряла чувствительность, но увлеченный преследованием Вадик не обращал на это внимания.

Наконец, вынырнув из снежного озера, мужчина оказался на крыльце магазина, но почему-то матрасов. «Ну что ж, матрасы, так матрасы, мне всё ровно, кого проверять», ― подумал Вадик и продолжил наблюдение.

Мужчина дернул за ручку, но дверь не поддалась.

«Костюм» был явно огорчен таким обстоятельством дел, об этом свидетельствовал изданный им страшный утробный рык, разрезавший ночную тишину и разбитая кулаком витрина.

Вадик был законченным оптимистом, движимый лишь собственным расследованием, он решил, что человек просто забыл ключи, и никакого вандализма в его действиях нет.

Инспектор вылез из-за сугроба и, оказавшись на пороге магазина, деликатно постучал банкой в дверь.

Открывать не спешили. Внутри магазина что-то выло и кряхтело, а через пару минут из разбитого окна вылетел односпальный ортопедический матрас. Следом за ним вылез и мужик.

― Доброго вечера! ― широко улыбаясь, протянул вместо руки банку Вадик. ― Работаете? Мне бы матрас прикупить!

Мужик повернулся в сторону инспектора, и тут повисла немая пауза.

«Продавец матрасов» явно был нездоров. Нос отсутствовал, глаза пустые, челюсть отвисла, волосы все в земле.

― С вами всё в порядке?! ― дрожащим голосом поинтересовался Вадим, поспешно убрав руку.

― Ну, так не у меня же вся голова в укропе, ― с трудом произнес мужчина своей полурабочей челюстью.

Бюрократ тотчас снял заледеневшую веточку с волос и снова вернулся к своему вопросу:

― Вы, наверное, продавец? Может, это? Того? ― подмигнул Вадик.

― Чего ― того? ― недоумевающе смотрел на него мужчина своими пустыми глазницами.

― Продадите мне матрас? У вас, наверное, скидки по ночам? ― улыбался налоговик одной из своих профессиональных улыбок.

Мужчина оглядел инспектора с ног до головы. Тот стоял, совершенно окоченевший от холода. Одной рукой он придерживал спадающие штаны, другая зачем-то была засунута в банку. Укроп по-прежнему торчал из волос и свисал с ушей.

― Я не продавец, а вам явно не матрас нужен, а вытрезвитель.

Вадик пропустил мимо ушей слова о вытрезвителе.

― Так вы что же, получается, вор?!

― Получается, что так, ― равнодушно заметил мужчина и отвернулся, чтобы схватить матрас.

Вадик дрожащей рукой полез в карман за телефоном, чтобы вызвать полицию, но не тут-то было. Пароль он забыл сразу, как поставил, а разблокировать телефон можно было только при помощи отпечатка пальца, который в данный момент находился в банке.

Вор, кажется, совсем не переживал, что его раскрыли. Схватив матрас, он спокойно пошел в обратную сторону, повернувшись к Вадику спиной, чем сильно удивил его.

Поразмыслив, Вадик пришел к выводу, что премия по специальности ― это хорошо, а вот народный герой ― вообще совершенно другой уровень.

Недолго думая, он всё же пересилил страх и, налетев на мужика сзади, что есть сил саданул его по затылку банкой.

Та, естественно, разлетелась вдребезги, чудом не порезав Вадику руку, зато мужику рассекло половину головы.

Снег окропила мазутного цвета кровь, от которой Вадика затошнило.

― Ты чего делаешь?! ― возмутился мужик, повернув голову.

― Останавливаю преступника! ― заявил неуверенно Вадик и, еле сдерживая рвотный рефлекс, схватил осколок и направил его на вора.

― Этим ты друзей своих алкоголиков пугай, а от меня отстань, ― сказал мужик и поволок матрас по снегу.

― Стоять! ― закричал налоговый инспектор и прыгнул на перину.

― Да чего ты прикопался ко мне?!

― Ты преступник! Грабишь честных людей!

― Я преступник?! Я граблю честных людей?! ― тут мужик отпустил матрас и пошел на Вадика, от чего тот быстро растерял всю свою уверенность и скукожился до размера карлика.

― Да что ты знаешь о честных людях? О преступлениях?!

― Много чего! Я налоговый инспектор! ― гордо заявил Вадик и снова вырос.

― Инспектор, говоришь? Ну так слушай сюда, инспектор. Я всю свою жизнь честно трудился! Поднимал семью, бизнес, а вместе с бизнесом — семьи свои рабочих! Я тридцать лет положил на своё производство, три раза всего был в отпуске, пропустил выпускные детей, похороны матери, а всё потому, что делал всё, чтобы люди жили в достатке, а не как мои родители — еле сводя концы с концами. А потом в один прекрасный день ко мне заявился вот такой вот «инспектор» и заявил, что у меня черная бухгалтерия, мол, от налогов укрываюсь! А всё из-за того, что я на откатах работать не хотел, а хотел честно трудиться.

И всё! Прощай, бизнес, прощай, имущество! Здравствуйте, долги, нервы, алкоголь, неизлечимые болезни, петля…

― Петля?! ― удивился Вадим.

― Именно! Петля! Там я и оказался благодаря вашему брату! Так что не нужно мне тут укроп на уши вешать про честность и порядочность! ― сказав это, мужик отвернулся и пошел дальше.

Вадик стоял совершенно разбитый таким откровением. Он и представить не мог, что его профессия может довести человека до петли.

― Ну а матрас-то тебе зачем? ― крикнул он вдогонку.

― В гробу спина затекает.

― А почему ты не на небесах или в аду?! ― Вадик уже вконец позабыл про свой скептицизм.

― Пока жена кредиты выплачивает, нет мне покоя, я её подвел, оставил в одиночестве, ― мужик отвернулся и сказал еле слышно: ― теперь это моё проклятие.

Он шлепал в сторону кладбища по снегу, который хрустел, точно маринованные огурцы и тащил за собой матрас.

Вадик смотрел ему вслед и чувствовал на себе вину за те мысли, с которыми он вышел на улицу. Он вдруг резко осознал, к чему приводят эти премии, эти старания подловить человека, даже не разобравшись в его проблемах, в его делах… И ему стало невыносимо гадко. Хотелось смыть с себя грязь, которой он годами покрывал себя, закрывая за мелочные проступки людей и их предприятия.

На следующий день Вадик снял большую часть своих сбережений и, разыскав жену этого человека, погасил часть его долгов.

Но чувство вины не отпускало инспектора, и тогда он поднял то дело пятилетней давности и принялся разбираться в нём.

Через полгода все обвинения в мошенничестве были сняты, а дело закрыто. После чего он пришел на могилу к своему необычному знакомому и вместо цветов положил мягкую подушку, а также банку огурцов. Ведь если бы не она, ничего бы этого не случилось, и он ни за что не изменился бы…

(с) Александр Райн

Автор в соц. сетях

https://www.facebook.com/AlexandrRasskaz

https://vk.com/alexrasskaz

Из воспоминаний гусара 2-го вестфальского, гусарского полка, немца Циммермана:

“Обычно же нам приходилось разделять образ жизни наших хозяев, русских крепостных, которые влачили жалкую жизнь. Их стол состоял из щей с кислой капустой и соленых огурцов с хлебом.

Единственным добавлением являлись большие рыбы, которых там ловили в изобилии. К тому же эти крестьяне рабски преклоняются перед благородными людьми и готовы сгибаться до земли перед любым хорошо одетым человеком. Несмотря на это, они не лишены некоторого добродушия.

Государственные крестьяне меньше подвержены произволу, они более стойкие, лучше и чище живут в управляемых государством деревнях. Также, когда не постятся, они разнообразят свой стол молоком и рыбой.

В то время продукты там были очень дешевы. Фунт лучшей говядины стоил 12-16 пфеннигов, фунт хлеба - 8 пфеннигов. Вообще эта часть русской империй у подножия Урала очень плодородна. Огурцы и дыни хорошо родились на полях, а пашни приносили богатейшие урожаи.

Поля только кое-как распахивались деревянными сохами и засевались зерном, которое невероятно быстро прорастало и созревало. Но, несмотря на это, здесь не знали и не выращивали овощей, картошки или фруктов. Капуста и огурцы выращиваются повсеместно и на весь год сохраняются в больших бочках, чтобы 365 дней в году быть на столе.

Квашеная капуста помещается в большом железном горшке с водой в печь в которой находится весь день и варится без соли, жира или мяса. Уже на столе ее солят и разбавляют некоторым количеством молока или сливок. Но и этого не делат ется во время постов, которые русские соблюдают строго, как иудеи. Это не очень вкусная и сытная еда, но в то время я часто стремился утолить ею сильный голод и она была мне больше по вкусу, чем лучший суп сегодня.

Их напиток квас - это вид перебродившего кислого пива, безвкусный напиток с которым они, однако, обходятся очень экономно. Они нарезают в него соленые огурцы и едят получившееся блюдо ложками. Лучшим средством пропитания был хороший хлеб, в большинстве своем - пшеничный. В праздничные дни пшеничное тесто начиняли рыбой или капустой, также створоженным молоком, а если уж совсем был пир горой, то и мясом, и так выпекали. Они называли это «пирог». Зажиточные люди угощались вместе с ними еще и молочными блюдами.

В выборе жилья они тоже были ограничены: каменных домов нигде не было видно, только срубовые одноэтажные избы с дощатой крышей. Круглые, неотесанные бревна клали друг на друга, нижнюю сторону выдалбливали так, что она подходила к закруглению нижнего бревна, щели затыкались мхом. Вход обычно делался таким низким, что войти можно было только согнувшись. Окнами служили маленькие квадратные отверстия в фут шириной, стекло заменял лошадиный пузырь. В сильные морозы это отверстие, которое служило также единственным выходом для дыма и пара, закрывалось ставнями.

Жилое помещение такого дома, в котором и была-то одна комната, являлось и спальней, и кухней, а зимой и хлевом. Большую часть помещения занимала огромная печь, сделанная из глины, в которой варили и пекли еду. С утра она так раскалялась, что потом в течение всего дня согревала дом. На печи и на полатях, вровень с ней укрепленных на стенах, спала вся семья, стар и млад, все вперемешку. На полати они клали кусок войлока и укрывались тулупами, в которых ходили днем.

Остальное домашнее убранство было таким же простым. Лавки из грубого необструганного дерева у стен и вокруг печи. Внизу загон для кур, овец и поросят, который закрывался сдвижными дверцами. Середину комнаты занимал грубый стол, который покоился на четырех вкопанных в землю ножках. В комнате содержались даже телята, а зимой здесь каждое утро доили коров, так как снаружи молоко могло замерзнуть в кадке.

Худшее неудобство в таком жилище составлял ужасный дым, который заполнял его при нагреве колоссальной печи, лишенной дымовой трубы, и угарный чад, проникавший через все щели после того, как печь задвигали. Обычно это длилось до середины дня, и на все это время я должен был подниматься со своего ложе, низкой лавки у пола. Нам, пленным, собственно, не разрешалось подниматься в верхнюю часть комнаты, нам отводили угол на лавках или перед крайними лавками, и оттуда мы не должны были высовываться. Вследствие этого угольного чада женщины, которые все утро хлопотали в помещении, страдали головными болями.

То, что помещение кишело всякого рода вредными насекомыми, не стоит и упоминать: множество тараканов днем и ночью бегали по скатерти и стенам и раздражали, падая на нас. Того, что я рассказал о своем месте пребывания, достаточно, чтобы показать, что мы влачили жалкое, почти скотское существование.

Единственное радостное явление в таком жилье нельзя обойти стороной: это их иконы. Во всех домах на стене в углу напротив печи прикреплен шкафчик с полками, на которых расставлены эти картины, часто в богатых золотых окладах. Перед ними горит маленькая свечка. Каждый входящий сначала поворачивается к этим иконам и крестится перед ними с многими поклонами.

Только после этого он приветствует присутствующих и получает ответные приветствия. Эта процедура также происходит перед каждым приемом пищи, вообще каждый раз, когда они едят или пьют. Также у них существует религиозный обычай перед каждым приемом пищи омывать руки, для какой цели в каждом доме и находится прикрепленный к стене горшок с водой, рядом с которым рваное полотенце, но пользоваться которым нам не разрешалось.

Я не считаю грехом подчиняться этим обычаям. Это было единственным средством показать им, что ты не язычник, веришь в Бога, в чем они сомневались по поводу большинства моих товарищей, которые вели себя не слишком умно.

С тех пор, как я приспособился к их обычаям, меня никогда не обижали, не издевались надо мной и не мучили, чему другие подвергались тут и там. Мне никогда не отказывали в деревянной чашке для питья или в ложке, как это часто случалось с моими товарищами. Если же им предоставляли эти предметы, то помечали и сами больше никогда не использовали.

Это говорит о многом, так как кроме большого железного горшка для щей часто в хозяйстве было только несколько деревянных мисок и ложек. Я смог войти в лучшие отношения со своими хозяевами еще и потому, что приложил старания, чтобы изучить их язык, что вскоре удалось мне до такой степени, что я смог с ними свободно объясняться. Так что при некоторых ситуациях, когда создавалось непонимание, я служил в качестве переводчика.

Так я заработал определенный авторитет, который позволял мне самому разговаривать в угрожающем тоне и не встречать возражений. Самые плохие отношения с русскими были у французов. И сегодня я ярко представляю себе лейтенанта Арнафаута из 21-го французского линейное полка. Был один из частых там пожаров, и мы стояли рядом с толпой русских. Я побежал, чтобы спасти еще что-нибудь из горящего дома, тогда он в страхе крикнулнул мне: «Рог l'amour de Dieu, mon cher Zimmerman, ne me laiisez pas seul avec ces bestiaux!»[Во имя Господа, дорогой Ципперман, не оставляйте меня одного с этими зверями!"] Тем не менее французы обладали некоторой ловкостью, с помощью которой они обеспечивали себе различные удобства и выгоды. У вышеупомянутого лейтенанта Арнафаута я обучился искусству плести колечки из конского волоса.

Конский волос мы красили в горячей воде, куда клали куски воротников и обшивки с нашей формы, в зеленый, желтый и красный цвет. Потом он искусно сплетал в кольца с именами или девизами, которые мы продавали или дарили. Некоторый экземпляры таких колечек хранятся у меня до сих пор.

Лейтенант Малетар из моего полка, из-за плохого командования которого мы и попали в плен, страдал одно время нервной лихорадкой, и мне приходилось за ним постоянно ухаживать. Я не мог от него отойти, а если бы я ушел, он бы точно умер от страха. Терпеливее всего были испанцы и португальцы, но здешний климат был для них непереносим, и из тех, что были рядом со мной, ни один не вернулся домой. Я тоже снова свалился с сильным жаром, и если бы не неусыпное попечение лейтенанта Шнупхазе из 2-го гусарского полка, я бы точно был похоронен заживо - приготовленный для этого деревянный гроб я потом видел сам.

Мертвых там хоронили сразу, так как малость жилищ не позволяла долго держать тело в доме. Моя болезнь ужасно усилилась и в итоге привела к какому-то виду столбняка. Шнупхазе напрасно искал доктора Штобойса, он был в долгом отъезде. Но в последний момент он по счастливой случайности возвратился, спросил насчет меня, узнал, что завтра утром я «отбуду», и вместе со Шнупхазе поторопился ко мне, считавшемуся мертвым.

Шнупхазе потом часто мне рассказывал, как старик сразу же обложил мне грудь, шею и бедра пластырем с испанскими мушками, как часто и прилежно проверял, не возымело ли лекарство действие, и оставил меня не раньше, чем увидел, что добился успеха - еще раз победило несломленное молодое здоровье. Но после этой болезни у меня выпали все волосы на голове, даже брови, и только летом 1814 года появилась новая курчавая поросль."

Рюппель (Ruppel) Симон Эдуард (24.11:1 27.12.1863), вестфальский офицер, мемуарист. Окончил военную школу, с 1810 года унтер-лейтенант 2-го вестфальского гусарского полка. В 1812 - во 2й роте 1-го эскадрона этого полка, в 24-й бригаде легкой кавалерии 8-го армейского (вестфальского) корпуса. Ранен и взят в плен в бою у Валутиной (7/19.08) (в полку считался умершим в плену1), отправлен в Оренбургскую губернию, где вскоре отметил свое 20-летие:

“ На протяжении дня прибыло еще несколько гостей из окрестностей, среди них четыре офицера в своей зеленой форме, которые с воодушевлением говорили о новых победах над французами, что немало способствовало ухудшению нашего настроения.

Великодушный господин Племянников заметил это и сказал: «Ни слова больше о политике!". Около двух часов нас пригласили за богато накрытый стол, который, на мой взгляд, составил бы честь лучшему ресторану, так выделялся он прекрасным выбором блюд и утонченными запахами.

Так называемая ботвинья (Botwinu)25 была славным блюдом, а кроме нее преотличная стерлядь - лучшая рыба в России, а также выпечка всякого рода. Из напитков по русскому обычаю перед обедом мы пили сладкие и горькие ликеры, а за столом кроме кваса и пива также в избытке известного под названием semljanskiwino донского шампанского.

Это вино, которое делают донские казаки, бледно-красного цвета, пенится как шампанское и очень приятно на вкус, поэтому и местные, и приезжие на него налегали. Мои товарищи и я, соблазнившись всеми этими прекрасными качествами, также отдали ему должное, и так вышло, что из-за стола мы встали охмелевшие и чудом смогли с подобающим уважением довести наших дам до салона, где нам были предложены черный кофе и изысканнейшие конфитюры из Киева.

Так как в большинстве российских областей плодовых деревьев выращивают очень мало, то богатые люди вместо этого используют дикие фрукты, например, маленькие лесные яблоки, кислые вишни, терновые ягоды, шиповник, бруснику и розовые бутоны.

Из всего этого в Киеве делается конфитюр, причем так искусно, что поставляется не только по всей России, но и в Китай, Бухару и Турцию, где в гаремах потребляется в невероятных количествах. Белый липовый мед из Польши и Украины является главным ингредиентом при изготовлении этого знаменитого конфитюра.

Пока мы общались в салоне, наступил вечер. Лакеи принесли большие жирандоли с восковыми свечами и скоро нас окружил их мягкий свет. Старшие дамы и господа направились к игровому столу, а мы с девушками двинулись в большой зал, где под флейту и две скрипки, на которых играли крепостные, изрядно потанцевали.

Но так как мы, как уже было сказано, были под хмельком, нам пришлось собраться с силами, чтобы не перекувыркнуться на натертом до блеска паркете в нашей довольно-таки неуклюжей обуви. В одной из пауз мсье Арнфо (Arnefaud)26, достаточно пожилой офицер из 21-го линейного полка, танцевал англез.

Мне он, правда, показался больше похож на матросский танец, которому он мог обучиться в своем тамошнем плену, на понтонах: он так сильно топал по полу, что из-под его крепко подбитых гвоздями сапог вылетали целые плитки прекрасного паркета.

Мы и молодые дамы и несколько стоящих вокруг слуг больше не могли сдерживаться и разразились смехом, когда длинный неуклюжий танцор важно посмотрел на нас, проверяя, достаточно ли мы восхищены его искусством.

После него Пулевски, самый горячий поляк, которого я только видел, танцевал мазурку с прекрасной Александрой ф. Штобойс, причем с такой грацией и виртуозностью, что играющих позвали из салона, чтобы они тоже насладились танцем. Те тоже были так поражены, что все время кричали «slawna! prekrasnoi! prekrasnoi!».

После чая снова танцевали, и только в пол-второго все разошлись. Нас провели в нашу комнату, где мы нашли ложе на разостланном на полу войлоке, как это принято в той части России. Было уже около девяти утра, когда мы поднялись ото сна и проследовали за слугой в русскую баню, где все устроено с большим удобством, откуда вышли очень освежившимися.

В салоне нас ожидал отличный кофе с выпечкой, турецкий табак и длинные трубки. Затем был плотный завтрак в семейном кругу, а оставшаяся часть дня прошла так же, как и предыдущий, в веселье и развлечениях.

Василий Иванович (Wassililwanowitsch) - так звали хозяина дома, - позвал меня в свою комнату и в присутствий;: своей супруги Елизаветы Гавриловны (ElisabethaGawrilow-па) сообщил о своем намерении дать мне приют в своей i доме и поэтому спросил меня, смог бы я расстатьря с моими друзьями. Я был так ошарашен этим предложением, которое было сделано от чистого сердца, радость и' умиление так бурлили во мне, что я еле смог найти слова благодарности.

Я мог бы задрать нос, ведь был удостоен такой чести, но понимал, что я был обязан этому своей молодости, тогда как другие мои товарищи, кроме Пулевски, были на 10 и,-более лет старше меня. Кроме того, товарищи искренне радовались моему счастью, и когда они попрощались со мной, чтобы вернуться в Бузулук, к монотонному быту, я долго смотрел им вслед с болью в душе.

Теперь, в лоне этой семьи начался новый отрезок моей жизни: из бедной избушки я оказался во дворце, там только нужда - здесь всего в избытке. Благодаря неисчислимым знакам внимания со стороны всей семьи меня так избаловали, что ежедневно у меня только прибавлялись причины, чтобы благословлять судьбу: мне выделили приветливую красивую комнату со всеми удобствами, я получал достаточно белья и одежды, у меня был в услужении Maltschik."