Эдуард Лимонов про Жириновского и Солженицина
17 марта дата - 5 лет со дня смерти Писателя...
Некогда Эдуард Вениаминович Лимонов дебютировал на страницах моего «Нового Взгляда» в жанре, который стал популярен у его последователей (и у жен №2 и №3, и у Славы Могутина) – ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ. Подписано было: «сентябрь 1993 года, Париж-Москва». Читать интересно и 30 лет спустя.
В СПИСКАХ НЕ ЗНАЧИТСЯ
«Первым, кажется, жанр самоинтервью употребил Дидро (1713-84), французский философ-энциклопедист. Я обращаюсь к этому жанру, когда мне хочется ответить на мои собственные вопросы, а мне их никто не задаёт, не догадывается.
Или когда нужно врезать моим врагам. Раз в год, но больно.
– В тебе сомневаются, тебя оспаривают, тебя высмеивают, тебя ненавидит интеллигенция. Ты об этом знаешь? Как ты к этому относишься?
– Находиться под надзором, жить круглый год, двадцать четыре часа в сутки под въедливым взором неприятеля есть вторая профессия всякого известного человека. Звёзды, плывущие с общим потоком интеллигентного стада, разумеется, не избегают внимания, но их держат за своих, потому внимание к ним всегда доброжелательно. (Вообще же доброжелательность – чувство слабее ненависти).
Вот, скажем, хитрые Ростропович и Солженицын.
Первый всегда с комфортом жил. Не сидел, не нуждался, выучился на деньги Советской власти, потом фыркал на неё, фрондировал, умно приютил, когда нужно было, у себя Солженицына и тотчас после этого с комфортом отбыл со всей семьёй на Запад. Где его, только что приютившего Солженицына, встретили с восторгом. Ростропович всегда на стороне сильных. Его вместе с Барышниковым и ещё с кучкой эмигрантов-коллоборантов принимал у себя Рональд Рейган. Когда нужно было, немедленно появился под Берлинской стеной с виолончелью, сыграл восторженно похоронный марш миру и покою в Европе. 21 августа 91-го г., движимый сильным инстинктом приспособленчества, прилетел к «Белому Дому», на сей раз российскому. Ростропович – неумный, но изворотливый большой музыкант. Ему везде хорошо. И с Рейганом, и с Ельциным, и с Еленой Боннэр. Бывают такие счастливо устроенные звёзды мировой величины, которые умеют ходить только в ногу со всеми.
Александр Исаевич – тот мрачнее дядя. Самое сильное обвинение Солженицыну исходит от него самого: «Бодался телёнок с дубом». – отличный портрет комбинатора и манипулятора. Солженицын умело использовал своё несчастье: относительно небольшой срок отсидки, сделал из него начальный капитал, с которого он собирает жирные проценты уже сорок лет. Разобидевшись на Советскую власть, не давшую ему Ленинской премии в 1964 г. за «Один день Ивана Денисовича» (Хрущёв, разрешивший самолично печатать «День», дал бы, но Хрущёва убрал Брежнев), Солженицын – человек сильный и мстительный – затаил обиду. (Интересно сравнить его судьбу с судьбой другого писателя лагерной темы – Варлама Шаламова, тот был куда талантливее, но не изворотливый и не мстительный). Опубликовав «АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ», Солженицын вызвал ненависть всего мира к нам, русским. И дал тем самым на десятилетия вперёд карты в руки (доводы, доказательства) врагам и коммунизма, и России. Сторонник русского национального феодализма, он выступил как враг российской империи. В том, что у нас теперь нет могучего государства, а есть рассыпающаяся Российская Федерация – есть его доля вины, и крупная доля. Уехал на Запад с чадами и домочадцами. Жена позднее даже мебель из России вывезла в Вермонт.
Теперь (напомню, это 1993 год - Е.Д.) возвращается из одного красивейшего поместья и вовсе в заповедные места: прямиком на берег Москвы-реки. «Ждёт (цитирую по статье В. Фёдоровского в журнале «Валёр Актюэль» за 9 августа 1993 г.) лишь окончания работ в великолепной даче, которую русское правительство отдало в его пользование. Солженицыны займут виллу, расположенную в берёзовом лесу, о подобной могли мечтать только высшие сановники коммунистического режима. Лазарь Каганович, зловещий исполнитель самых низких поручений Сталина, занимал дачу в этом же районе». Интересно, он понимает, что, принимая подобный дар, уже помещает себя в определённый политический лагерь? Или мания величия застилает ему очи, и он считает, что всё сойдёт Солженицыну? Очень неприятный тип между прочим. Навредил нашему государству больше, чем все сионские мудрецы, вместе взятые. А ведь русский.
– Ты отвлёкся. Я тебя спросил о том, как ты относишься к тому, что тебя высмеивают, оспаривают и ненавидят?
– Насмешка – это не враждебность. Это недоумение, непонимание. Насмешка обращается обыкновенно на объект, который непривычен, непонятен.
Вот пример: Жириновский. Прессе был смешон грозящий кавказцам высылкой, а прибалтам – радиоактивными отходами Владимир Вольфович. Хотя если бы Владимир Вольфович поимел власть привести свои угрозы в исполнение, было бы вовсе не до шуток. Сегодня (напомню, это 1993 год - Е.Д.), когда он-таки стал смешным, потому что не осуществил угроз, опозорился, пустой болтун, кончивший собачкой у сапога Ельцина, над ним не смеются. Ты заметил! Потому что его поняли, он вошёл в сферу нормального, понятного. Хотя именно сейчас он смешон: неудачливый политик, на трибуне на фоне Ельцина, довольно взирающего на Владимира Вольфовича как на блудного сына, возвратившегося к отцу. Ельцин, подперев лицо кулаком, слушает, как Владимир Вольфович убеждает граждан принять его, ельцинскую Конституцию: «Конституция, как ГАИ на дорогах, никто ГАИшников не любит, однако, они нужны. Так и Конституция». Обхохочешься!
Насмешки меня не пугают – это хороший знак. Высшая форма насмешки – анекдот. Найдите мне политического деятеля, который не хотел бы, чтобы о нём ходили анекдоты. Дело в том, что я стал фигурой первого плана, одним из основных актёров на культурной и политической сцене России, стал интеллектуальной силой. Мои мнения и приговоры ценны, они замечаются, с ними считаются, даже если для того, чтобы высмеять или атаковать с крайней ненавистью. (Когда я молчу, меня просят высказаться!)
Ненависти, впрочем, на меня изливается много больше, чем насмешек. Так как коллеги-интеллектуалы – профессионалы пера, потому они свою ненависть имеют возможность выплеснуть читателю. Только за последние несколько месяцев урожай ненависти велик. В «Московских новостях» № 7 писатель Александр Кабаков в своей фантазии «Вид на площадь» расправляется со мной руками и ногами персонажей: «ближайший солдат ударил его носком ботинка в голень под колено»; «Саидов… прямой ладонью ткнул писателя сзади в почки…»
В «Литгазете» № 16 (напомню, это 1993 год - Е.Д.) писатель Виктор Астафьев требует судить меня: «Почему же не судят разнузданных воинствующих молодчиков – Зюганова, Проханова,.. да и Эдичку Лимонова тоже? Ах, он – «не наш»! Он забугорный гражданин и приехал бороться за свободу на русских просторах? И судить его не можно?! За горсть колосьев, за ведро мёрзлых картошек судили, гноили в лагерях русских баб и детей, а тут, видите ли, снизошла к нам стыдливая демократия!» (Демагог Астафьев ошибается, у меня паспорт СССР, как и у него).
Словно сговорившись с «Литгазетой», «Русская мысль» публикует в тот же день произведение Георгия Владимова «По ком не звонит колокол», сочащееся ненавистью ко мне, плохо упрятанной в насмешку. «В кого же вы их (пули) садите, мсье? В артиллерийскую позицию или в крестьянский двор?» – морализирует Владимов по поводу сцены в моём репортаже из Боснии, где я стреляю из пулемёта.
Другой нервный моралист Виталий Коротич в «Новом Взгляде» пишет из Америки: «Лимонов призывает гильотинировать Горбачёва… Попробовал бы кто-нибудь в Америке вякнуть, что хочет ухлопать президента! Уже несколько таких сидит – и надолго». Им так хочется, чтоб меня посадили, бедным!
Маленький Павел Гутионтов в «Московском комсомольце» резюмирует страстную мечту интеллигенции, пишет, адресуясь прямо куда следует: «Прокуратура ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете». (Сейчас разбегутся, милый, им только Лимонова в «Матросской тишине» не хватает!) Потому подобно Пазолини могу сказать: «Для меня известность – это ненависть».
– Может быть, не столько ненависть, сколько зависть? Ведь большинство этих людей – «бывшие». Бывший писатель-диссидент Владимов, кому придёт в голову читать его книги сегодня? Бывший главред эпохи перестройки – Коротич. Бывший «большой писатель» Астафьев… А ты популярен, тебя читают, любая твоя книга, выпущенная любым тиражом, исчезает, раскупается. О тебе говорят: о твоих книгах, твоих жёнах, о твоих войнах, о твоей партии. Слушай, а чем ты объясняешь вот такой феномен: тебя нет ни среди сорока писателей, представленных к премии Букер, ни среди ста политиков, рейтинг их публикует ежемесячно «Независимая газета»?
– Зависть? Наверное. Вся эта публика обсуждает с ревностью мои фотографии, «покрой» моей шинели (у которой нет покроя, шинель да и только), постарел я или помолодел. (И то, и другое мне запрещено ИМИ, надзирателями моих нравов). Владимов пишет о шинели особого покроя, Бенедикт Сарнов в «Новом времени» (№ 7 1993 года) тоже о шинели. Все эти дяди коллеги комментируют мои войны: я «вояжирую по окопам» («Россия» № 17 1993 года), я не туда стреляю (Владимов в «Русской мысли»), не из того оружия («Комсомольская правда» за 13 марта 1993 года) и т.д. и т.п. Наши дяди «интеллигенты» похожи на компанию инвалидов: сидя в колёсных стульях на стадионе, они критикуют атлетов: не так, не туда, слишком сильно! Или ещё одно сравнение, менее лестное, приходит на ум: Астафьев, Владимов, Кабаков и компания очень смахивают на доходяг-импотентов, дающих советы (кто их трогает? я их в упор не вижу) мужику, сношающемуся с дамой: «Не так! Не туда! Потише! Будь скромнее!» В Астафьеве, Владимове и их компании «бывших» скорее ревность – импотентов ревность и инвалидов к человеку живому, Лимонову, совершающему живые поступки и активности. Пока у меня бурный роман с Историей (пусть я у этой дамы и не один), они сплетничают обо мне, как скучные соседи. У них у самих ведь ничего не происходит, не о чем даже поговорить. Они мне деньги должны платить, что я есть. «Савенко-Лимонов, конечно, не Ульянов-Ленин», «Лимонов, конечно, не Маяковский» – чего ж вы меня рядом с ним ставите!
Теперь о сорока буккерах и ста политиках. Прежде всего что такое «Букер»? «Букер» – унизительная колониальная премия, присуждаемая, кажется, каким-то английским гастрономом в поощрение русским туземцам: как бушменам или готтентотам или, кто там отсталый, безлитературный народ: папуасам? Так что я её бы и не взял, не смог бы, пришлось бы отказаться.
А почему меня нет среди названных в кандидаты, об этом следует спросить ИХ: устроителей, выдвигающих на премию журналы. Социальная группа, назовём её по-научному «культурной элитой», сознательно делает вид, что меня нет. Между тем я очень даже есть. Книгу Маканина «Лаз» издательство «Конец века» продаёт (вместе с книгой некоего Борева) в наборе – в качестве обязательного довеска к моему роману «Это я, Эдичка». Ибо «Конец века» затоварился Маканиным и Аксёновым, а с отличным мясом моих романов можно продать всё что угодно, мослы будущих Букеров (Маканин – кандидат) и даже археологические кости Аксёнова. Пока они там кублятся в английском культурном центре или при германском консульстве (потому что Пушкинскую премию присуждают русским писателям германцы!), российские прилавки завалены иностранными авторами. А Лимонова всегда не купить. Находиться же вне литературного официоза мне привычно. Ведь я был вне его до 1989 года. Сейчас сложился из осколков старого новый литературный официоз, где для таких, как я, непредсказуемых и ярких, – места нет. Так что всё хорошо. Я бы очень расстроился, если бы они меня приняли. Я бы заболел, решил бы, что лишился таланта.
Моего имени нет среди «ста политиков» по той же причине: и здесь официоз меня отвергает, профессионалы официоза. В предисловии к списку «НГ» от 4 августа (напомню, это 1993 год - Е.Д.) разъясняет принцип отбора. «Меру влиятельности определяли 50 экспертов – руководители ведущих средств массовой информации, известные политобозреватели и политологи, директора политологических центров… Как нулевая расценивалась роль политиков, фамилии которых оказались вовсе незнакомы экспертам». (Я отказываюсь верить в то, что хоть один из пятидесяти экспертов не знает моей фамилии!) Список «ста» выглядит как иерархическое перечисление функционеров – высших должностных лиц государства. Цитирую начало: 1. Ельцин, 2. Хасбулатов, 3. Черномырдин, 4. Шахрай, 5. Руцкой, 6. Козырев и т.д. Только 23-е место неожиданно занято красочным Джохаром Дудаевым, а 24-е Бабуриным; и опять пошли серыми рядами функционеры: Шейнисы, Бурбулисы и Степанковы…
Напрашивается сразу же несколько объяснений такому количеству функционеров: 1. Наше общество (в лице 50 экспертов) вымуштровано, как отличная армия, и на вопрос «Кто лучшие люди на свете?» без запинки шпарит, стоя по стойке смирно, имена командиров. Сверху вниз. 2. Эксперты страдают чинопочитанием. 3. Эксперты сами не решили, что есть политика.
В списке столько же депутатов, сколько министров. Трудно возразить против того, что депутат – политик. Однако на практике подавляющее большинство из более чем тысячи народных депутатов России каждодневно решают не политические задачи. С ещё большим основанием то же самое можно сказать и о министрах. Можно ли определить как политика Черномырдина? Он – функционер, исполнитель чужой политики. Собственной – нет, или он тщательно прячет её. Маршал Шапошников и генерал Грачёв – профессиональные военные. Оба назначены на должности сверху. Некоторые словари определяют политику как борьбу за власть. Отказавшись штурмовать «Белый Дом», оба – Шапошников и Грачев – совершили выгодный манёвр, выгодный карьеристский шаг. Но делает ли их этот единственный манёвр, определивший их возвышение, политиками? Если, конечно, называть всякие администраторские функции политикой, тогда да, политики и они. 50 мудрецов-экспертов считают, что политик только тот, кто имеет должность? Подобное понимание попахивает гоголевской комедией «Ревизор».
На 89-м месте Солженицын. У этого должности нет, очевидно, политической деятельностью признано его влияние на умы. Но мы все знаем, что ещё три года назад исчезло это влияние в связи с публикацией архаического «Как нам обустроить Россию». Тогда кто вежливо, кто равнодушно, мы поняли, что король-то голый, что История хищным прыжком перескочила через Александра Исаича и его вермонтский садик. Редактор «Известий» Голембиовский на 82-м месте. Получается, что Голембиовский больше влияет на умы, чем Солженицын? Будучи противником последнего, всё же не могу согласиться с этим. И почему тогда, если уж речь зашла о тех, кто «глаголом жжёт сердца людей», нет фамилий Зиновьева и Лимонова? Мы в последние несколько лет, и Зиновьев, и я чрезвычайно популярны в России. И в первую очередь не как писатели, это наши политические идеи и взгляды вызывают бури эмоций и полемики.
Дудаев великолепный тип, кавказский Каддафи, но он что – русский политик? Он сам не согласится с этим, такое звание унизительно для него, я уверен. Дудаеву место среди популярных персоналити.
Алексию II – тоже.
Политик Явлинский? Он неудачливый эксперт в экономике и только. Улыбку вызывает то обстоятельство, что его имя выделено жирным шрифтом. Явлинский – президент? Шутите, эксперты. «Съесть-то он съест, да кто ему…»
Последнее впечатление такое, что список и рейтинг составлен ОДНИМ чинопочитающим чиновником, куда он по блату и за взятки насовал случайных людей и даже своих родственников. Что касается меня, политик5ой я занимаюсь и буду заниматься. Я автор по меньшей мере трёх политических книг (одна из них вышла, две на подходе: «Убийство часового» и «Дисциплинарный санаторий» выпускаются «Молодой гвардией»), я знаю, что влияю и на общественное мнение, и на мир идей. Это мне и в первом МБ (КГБ) ребята-генералы недавно сказали.
В качестве иллюстрации к сюжету вот тебе почти анекдот. 23 июня (напомню, это 1993 год - Е.Д.) я присутствовал в Дзержинском райсовете Москвы на встрече кандидата в президенты Руцкого с народом. Началось с того, что при входе в зал охрана заставила меня расстегнуть куртку. Я показался им типом, способным на покушение? (Узнав, извинились.) Я сел себе тихо в первый ряд и слушал, записывал в блокнот. Должен был уйти, не дожидаясь конца, потому со своего первого ряда пошёл мимо трибуны с Руцким на ней к выходу. Аплодисменты, крики «Лимонов! Эдик! Эдик!», половина зала встаёт, не обращая внимания на Руцкого. Так политик я или не политик? Я только гогочу, читая все эти их списки.
Если ты хочешь знать, в списках меня никогда не было. Ни в каких. В списках советских писателей меня тоже не было. Кто теперь помнит советских писателей? Скоро имена последних затянет илом речки Леты.
Если деятель культуры на карту ставит – в политической игре – свои достижения, он должен быть готов к проигрышу. Для художника стать неудачливым политиком это значит проиграть, потерять реноме создателя чего-то выдающегося. И это не то же самое, что после всенародно любимой мелодии сочинить проходную песенку, нет, в политике другой расклад, там «Акелла промахнулся» и былые заслуги никто не зачтёт.
