Когда Страж испарился, как дым от погасшей свечи, Артем подполз к сундуку. Под донышком, рядом с потрепанным «Часословом» — единственной неконфискованной книгой — лежал красный шелковый конверт. Не из Града. Его принес во сне белый бумажный журавлик, подобный тем, что защищали Сяоюнь в ее сновидении. Внутри — не лекарство и не оружие. Зерно. Алого, как кровь, цвета. И записка, выжженная на куске бересты огненными буквами:

«Посади в разломе. Вырастит Лествицу. Ведет в Сад. Но берегись Стражей Сна. Их время — твоя смерть».

Лествица. Как та, что видел Иаков. Путь к Софии. К настоящему времени — вечному, неиссякаемому. Но разлом... Он знал где. Склеп под заброшенной церковью Св. Параскевы.Там, в подземелье, стены мироздания были тонки. Туда же стягивались и Стражи, чувствуя угрозу для своей механической утопии.

Пролог
В недалеком будущем происходит прорыв в генетике. Ученым удается клонировать любого человека, однако, с одной особенностью. Мозг клона живет не более месяца.  Появляются генетические банки данных. Корпорации страхуют своих сотрудников для возможности в дальнейшем сделать клон и взять у него органы для пересадки. В то же время крупная медиа корпорация вкладывает деньги в свое новое шоу. Они клонируют великих представителей мира, для участия их в шоу, в котором ведущей ведет с ними диалогами об их жизни, творчестве, взлетах и падениях. И так господа, шоу тайм! Приятного прочтения! 

Глава 1: Винсент Ван Гог — искусство за гранью

Тёмная театральная площадка. Зрители сидят в тишине. Один резкий прожектор выхватил кресло, накрытое холстом. Ведущий вышел, будто из прошлого века — манерный, утончённый, надменный. Взгляд холоден, голос плавный и стальной.

— Дамы, господа и не определившиеся, — сказал ведущий, обращаясь к залу, — сегодня мы имеем честь поговорить не просто с живописцем. Мы встретимся с болью, с мазком агонии, с человеком, который сам себя сделал и уничтожил. Он не портрет, он палитра страданий. Его имя Винсент Ван Гог.

Ведущий взял паузу.
— Простите ему ухо, зато он оставил нам свой голос и великолепные картины.

Бурные аплодисменты зрителей взорвали зал. Из-за кулис медленно выходит бледный Ван Гог в куртке обвисший с плеч. Его взгляд был встревожен, но не сломлен. Он сел в кресло, не отводя глаз от Ведущего.

— Здесь… слишком светло. Я привык к полумраку, — оглядев полумрак студии, — И слишком много лиц. При жизни… я вряд ли бы решился на такую встречу.

— И, тем не менее, вы здесь, — сказал с усмешкой ведущий, — Не в музее. Не в шизофреническом учебнике, а на сцене. Среди тех, кто покупает принты ваших «Подсолнухов» в IKEA. Вас любят. Вас продают. Вы бренд. А ведь при жизни вы были… ничем. Не кажется ли вам, Винсент, что это ирония, достойная пера Чехова?

— Если меня покупают после смерти я этому не завидую, — ответил сухо Ван Гог, — Живой я писал, чтобы не исчезнуть. Чтобы остановить эту… как это сказать... фрагментацию внутри. Холст был зеркалом, где я хотя бы узнавал себя. Никто не звал меня гением. И я сам себя так не называл. Я просто… не мог не писать.

— То есть вы утверждаете, что писали не ради славы? — слегка наклонился ведущий, — Тогда почему все ваши письма — к Тео — звучат как крик? Вы хотели, чтобы вас поняли. Значит — чтобы вами восхищались. Глубоко внутри вы мечтали быть увиденным. Так не лукавьте, Винсент.

Ван Гог встрепенулся. В глазах загорелся пожар.

— Я мечтал быть услышанным, не обожествлённым. Восхищение это каприз, а я жаждал сопричастия. Кто-то, кто увидит в моих воронах не птиц, а смерть. В этих подсолнухах не радость, а исступление. Если ты не один в этом… хаосе, то, то тебе уже легче дышать.

— А сегодня вас видят миллионы, — сказал ведущий, всматриваясь в него, затем уже говоря в сторону зала, — Instagram-страницы, TikTok-песни, NFT-аукционы. «Звёздная ночь» в телефоне подростка с лавандовыми волосами. Это ли не признание? Или вас тошнит от такого бессмертия?

— Если кто-то, даже через экран, остановится… почувствует… пусть даже он не знает, кто я. Если его сердце дрогнет, я не зря страдал.

— Как благородно, - вскинул брови ведущий, — А теперь скажите — почему вас не покупали? Почему даже бедный мэр Арля не захотел повесить ваш пейзаж в кабинете? Быть может, дело не в публике, а в вас? В вашем… отталкивающем бунте?

— Я не рисовал по заказу. И не умел... льстить взгляду. Я писал, как дышал. Слишком грубо. Слишком ярко. Людям не нравится, когда их глаза начинают… кричать.

— Или вы просто не умели жить. Признайтесь: вы презирали людей. Вы искали одиночество. Не пытались быть понятым. Точнее сказать, вам было удобно быть непонятым. Это же была ваша поза в течении всей жизни.

— Поза это притворство, — отрезал Ван Гог жестко, — Я не играл в безумие. Я в нём жил. Я не искал одиночества, оно искало меня, — он отвел глаза, — Я приглашал Гогена. Я писал Тео. Я открывал дверь… Но каждый раз, когда кто-то заходил, я терял свой голос.

— Винсент… а вы не думали, что вы не художник, а симптом?, — спросил ведущий мягко, почти с сочувствием, — Что вся ваша палитра это не стиль, а диагноз?

— Если диагноз рисует лучше академика — пусть живёт диагноз! — вспыхнул Ван Гог, — Я слышал цвет. Я трогал пространство. У меня не было выбора, я просто был открытой раной.

На сцене повисло молчание. В этот момент на заднем плане вспыхнула проекция «Пшеничное поле с воронами». Вороны будто летели по залу.

— И всё же… сегодня вы товар. Футболка. Постер. Иллюзия. И ваше имя звучит, как бренд страдания. Вы не художник, Винсент. Вы маркетинговая аллюзия на боль. Что скажете?

Ван Гог после долгого молчания.
— Пусть так. Если кто-то перестанет бояться своей ранимости, увидев мои краски, пусть даже на подушке из массмаркета значит, боль не была напрасна.

Зал замер. Ведущий медленно встал. Посмотрел в глаза Ван Гогу. Тот не отвел взгляд.

— В таком случае, Винсент… вы не легенда. Вы предупреждение потомкам.

За их спинами начинает мерцать фрагмент «Автопортрета с перевязанным ухом».

Ведущий, сидя, скрестив ноги, смотрел в зал, затем резко, обращаясь к Ван Гогу, сказал:
— Хорошо, вы страдали. Превосходно страдали. Вы закатывали холсты, как бинты на открытую рану, но… давайте без театра. Вы отрезали себе ухо. Это был жест. Это был акт. Вы знали, что вас будут обсуждать. Что скажут: «Посмотрите — безумный художник! Настоящий!». Вы сознательно превратили боль в спектакль.

— Вы ошибаетесь, — отрезал Винсент напряжённо, — Я не ставил сцен. Я… пытался вырезать боль. Физически. Когда тебе кажется, что ты — звук, который не слышит никто… ты готов уничтожить любое ухо, чтобы не слушать молчание.
— Или вы просто захотели стать легендой. И поняли: если не можете продать картину — продайте свою рану, а мы купим позже, после. Когда вы уже не помешаете нам интерпретировать вас как удобно.
— Если я стал удобным, значит, я умер дважды.
— Но вы и жили как мертвец. Антисоциальный, бродячий, оторванный. Вы обвиняли публику, что она вас не понимает, но сделали всё, чтобы она вас не услышала. Вы создали собственный язык и… выбросили словарь. Где ответственность художника перед зрителем?

— А где ответственность зрителя перед художником?

Зал замер без движения. Напряжение было максимальное.

— Прекрасный ответ, но скажите, разве вы не понимали, что каждый ваш мазок — это саморазрушение? Ваши краски будто сжигали полотно изнутри. Это была не живопись, а самоубийство на замедленной съёмке.

— Вы говорите как бухгалтер, а я был пожар, — сказал Ван Гог, вскинув голову, —
Да, я выгорал. Но только в пламени ты видишь цвета, которых нет при свете.
— А что насчёт искусства сегодня? — улыбнулся ведущий, — Вам не кажется, что в эпоху NFT, метавселенных и нейросетей, вы — атавизм? Мученик на фоне художников, рисующих мышкой за 5 секунд и продающих за миллионы?

— Искусство не в инструменте, а в боли, которую ты не можешь не выразить. Если искусственный интеллект начнёт страдать — может быть, он тоже станет художником.

— То есть, по-вашему, страдание — обязательное условие творчества?
— Нет, но это лишь индикатор подлинности. Я не доверяю счастью с кистью в руках. Оно рисует украшения, боль рисует внутренности.

Экран за сценой медленно показал «Пшеничное поле с воронами». На сцене будто стало холоднее.

— А вы знали, что умрёте? В тот день, когда взяли револьвер?

— Я думал, что нет. Я думал, просто остановлю боль. Что выстрел… это просто точка, но оказалось, это была запятая. И фраза продолжилась без меня.

— А сегодня… фразу переписывают. Ваша смерть превратилась в сюжет. Ваши картины в инвестиции. Вас цитируют те, кто не прочитал ни одного вашего письма. Вы труп, превращённый в логотип.

— Но, если кто-то… где-то… всё, же услышит крик в моих воронах, пусть даже среди лайков, значит я не зря ушёл.

Сцена затихла. На экране появилась надпись его рукой: “Я рисую не то, что вижу, а то, что чувствую”.

— Это и есть цена бессмертия, Винсент. Быть проданным после смерти дороже, чем быть купленным при жизни.

На сцене поменялось освещение, теперь более холодное, болезненно белое. В зале воцаряется тишина, как после слов, которые никто не осмелился повторить. Ведущий и Ван Гог сидят лицом к лицу. Атмосфера словно электризована.

— Винсент, сегодня ваш образ — это и шрам, и сказка, — сказал ведущий медленно, с почти отеческой интонацией, — Вы герой трагедии, идеальный кандидат на роль «святого художника». Вы безумны, бедны, красивы в своей разрухе. Вас превратили в архетип. Но кто вы на самом деле?

— Я был просто человеком, который не мог молчать, — вздохнул Винсент, — Я не святой. И не мученик. Я не хотел страдать. Я хотел жить… Просто у меня не вышло.

— Но ведь вы были в психиатрической клинике. Вас считали сумасшедшим. Скажите честно: безумие — освобождало вас? Или уничтожало?

— В некоторые дни, это было окно. В другие это была клетка, — Ван Гог сжал руки, — Проблема не в диагнозе, проблема в одиночестве внутри него. Безумие не освобождает, оно только делает тишину громче.

— То есть вы хотите сказать, что не безумие сделало вас художником?

— Нет. Художником меня сделала потребность… говорить. А безумие… это было последствием. Отголоском мира, который не слушал.

— Почему же вы не стали счастливым? Брат вас любил. У вас был талант. Была страсть. Почему вы не нашли счастья — в живописи, в любви, в Боге?

— Потому что всё было громче внутри, чем снаружи, — Винсент посмотрел в зал, — И я искал Бога не на небесах, а в мазках. В цвете. А счастье… оно требует покоя, а я был бурей.

— Хорошо, — сказал ведущий, взял карточку, и тут же ее порвал, — Оставим классификации. Что вы думаете о художниках сегодня? Те, кто рисует по референсу из Pinterest, продаёт через Instagram, копирует тренды, живёт в лайках.

— Им… тяжело. Тяжело быть подлинным, когда платформа требует формата. Когда глубина — это плохой алгоритм. Я не осуждаю их. Я им сочувствую. Потому что им, как и мне, приходится молчать, но в цвете.

— То есть вы бы не осудили художника, который рисует ради лайков?

— Нет, но я бы напомнил ему: лайк — не признание, это тик. Внутренний отклик, вот что важно. Если ты рисуешь только, чтобы понравиться, ты создаёшь упаковку, а не искусство.

— А теперь давайте сыграем в условность, — сказал ведущий вставая, — Представьте, вы родились сегодня. Вы — Винсент 2.0. У вас iPad, Procreate, ArtStation, нейросети. Мир — шумный, быстрый, всё поглощает. Кем бы вы были?

Винсент долго молчал, затем ответил медленно:
— Тем же. Потому что одиночество не исчезло. Оно просто стало цифровым. Может быть, я бы рисовал на экране. Может, выставлял бы в NFT. Но в каждом слое был бы тот же вопрос: «Ты меня слышишь?».

— Возможно, сегодня вам было бы легче. Вас бы узнали сразу. Приняли бы, — сказал ведущий, глядя на экран, где показывали современный арт-интерфейс, цифровая «Звёздная ночь», — Но тогда, Винсент, вы бы не стали тем, кем стали. Вас сделала именно боль. И это трагедия искусства.

— И его спасение.

— Скажите, Винсент…, — ведущий почти шепотом, — Вы ведь себя ненавидели?

— Нет. Я себя боялся. Каждое утро я просыпался с ощущением, что внутри меня кто-то кричит. А потом… кисть. Цвет. И становилось чуть… тише.

— То есть живопись, это было лекарство?

— Нет. Это было дыхание. Лекарство предполагает болезнь, а я просто жил, как умел.
Я не рисовал, чтобы исцелиться. Я рисовал, чтобы не исчезнуть.

— Вы часто писали Тео, что не справляетесь, что мир вас не слышит. Что бы вы сказали ему сейчас?

— Прости, — Ван Гог вздохнул, — За всё. За страх. За ярость. За бремя, которое я на него взвалил, но ещё спасибо. За то, что он не сдался раньше меня.

— Ван Гог, вы были… болезненно честны. Вас не интересовали правила, школа, галереи.
Но неужели вам никогда не хотелось просто быть понятым?

— Хотелось. Каждой клеткой, но если выбирать понимание или честность…Я бы выбрал честность. Потому что фальшь… в живописи, это предательство жизни.

— А смерть была для вас честной?

— Она меня не спрашивала, но я принял её не как поражение, а как завершение мазка. Я просто поставил точку.

— Но вы, же не умерли сразу.

— Нет. Я ещё два дня лежал. И Тео был рядом. Он держал меня за руку, — губы Винсента дрожали, но голос был ровный, — Я не просил прощения, не объяснялся. Просто смотрел на него. Он понял. Без слов.

— Вы жалеете, что ушли?

— Иногда. Когда слышу, что кто-то плачет у моих картин. Значит, я ещё живу у кого-то в сердце.

Сцена снова погрузилась в глубокую тишину. Медленно начал звучать едва уловимый звук ветра. На экране появилось «Пшеничное поле с воронами», вороны движутся по экрану медленно, как мысли.

— Скажите, Винсент, если бы можно было переписать свою жизнь — что бы вы изменили?

— Я бы попытался простить себя. Не быть менее страстным, не рисовать меньше…
А просто простить себя за то, что не выдержал.

— И тогда, может быть, вы бы дожили до славы. До музеев. До признания.

— Признание приходит к мертвецам, — покачал головой Ван Гог, — Живым нужно тепло. Мне не хватило… именно его.

— Давайте проясним. Что такое художник без зрителя? Без глаза, без реакции, без внимания. Он существует?

— Существует, но как шёпот в глухой комнате. Он не исчезает, он просто не находит собеседника, но даже в одиночестве художник говорит.

— Значит, между вами и зрителем есть некий… невидимый договор?

— Да, но он односторонний. Художник даёт. Без гарантий. Без обратной связи. Это… акт доверия и риска.

— Но ведь зритель тоже несёт ответственность? Он может исказить. Он может превратить боль в товар, а крик — в обои. Он может… забыть.

— Это его право, — кивнул с грустью Винсет, — Художник не командует интерпретацией. Он просто сжигает своё «я» в цвете, а что сделают с этим пеплом — уже не его дело.

— Но вы ведь изменили искусство. Оказали влияние, которое трудно измерить. Импрессионисты, постмодерн, психоделическая эстетика, даже мемы! А если бы вы были поняты при жизни, всё было бы иначе?

— Возможно, я стал бы… спокойнее. И, может быть, это убило бы мою живопись. Понимание утешает, а утешение… успокаивает огонь.

— Получается, ваше искусство — это результат боли? Если бы вы были счастливы — вы бы не писали?

— Я бы, наверное, писал… но иначе. Может быть, акварелью. Но, скорее всего, просто смотрел бы на небо. Без желания его поймать.

На экране появляется фрагмент картины «Ночное кафе». Тихий гул фоновой музыки. Пространство замирает.

— Винсент, что бы вы сказали тем, кто сегодня только берёт в руки кисть? Тем, кто ищет себя? Кто боится быть неуслышанным?

— Не бойтесь молчания. Оно не всегда знак пустоты. Иногда — это просто… вслушивание. Пишите, даже если никто не смотрит. Пишите, как будто вас уже нет. И тогда, возможно, вы останетесь.

— Вы сказали когда-то: «Я рисую не то, что вижу, а то, что чувствую». Вы бы повторили это сегодня?

— Да, — ответил Винсент, смотря на свою руку, словно она кисть, — Потому что чувство — честнее взгляда, а, правда — страшнее красоты.

— Тогда последнее. Ваше финальное откровение. Кто вы, Винсент?

Ван Гог встал и посмотрел в зал. Голос без вибрации, абсолютно ровный.
— Я был человеком, который просто хотел, чтобы цвет говорил.

— Винсент… интересно. Вы умерли, но не ушли. Вы висите в музеях, живёте в кофейнях, звучите в подкастах, как марка… как миф. Что вы чувствуете — видя свою славу после смерти?
— Ничего, потому что это не моя слава. Это… интерпретация боли. Коммерциализация шрама. Я не для этого писал.
— Но она ведь вдохновляет. Тысячи новых художников. Миллионы, кто плачет у ваших картин. Кто читает ваши письма. Кто боится жить так же но, может быть, на шаг ближе к себе. Разве это не продолжение жизни?

— Возможно, — вздохнул Винсент, — Но мне бы хватило… одного человека. Одного кто бы понял. Кто бы сказал: «Я чувствую то же», а не: «Это гениально».

— Тогда скажите — зачем искусство? Если оно не спасает. Если не делает счастливым. Может, искусство это просто форма боли, которую мы узаконили?

— Искусство — это след. Как у руки на стене пещеры. Знак: «Я был. Я чувствовал». И ты не один.

— А если бы вы знали, что умрёте — и всё это будет? Футболки. Музеи. Слова… вроде этих. Вы бы продолжили?

— Да. Потому что я писал не для потомков. Я писал, потому что иначе бы умер раньше.

Сцена стала теплее. Поле за спиной поменялось, появились первые штрихи нового холста.

— Скажите, — вдруг мягко, искренне спросил ведущий, — А если бы… я был на вашем месте?

— Вы бы сошли с ума.

— Возможно, я уже сошел с ума. Я ведь тоже говорю в пустоту. Тоже создаю не зная, услышат ли.

— Тогда вы меня понимаете.

На сцене воцарилось молчание. Оба как в зеркале. Их силуэты похожи. Образы сливаются.

— Мы живём в мире, где боль стыд,  — обратился ведущий к залу, — Где слёзы это слабость, где глубина это угроза. И всё же — он рисовал. Он кричал мазками. Он верил, что кто-то услышит. Винсент не был учёным, не был святым. Он был… просто раной, и рана стала иконой.

— Не надо икон дорогой мой, надо быть честным.

— Тогда будьте честны до конца. Кто вы?

— Я был…, — тихо, почти на выдохе сказал Винсент, — Человеком, который чувствовал слишком громко.

Свет тускнеет. На заднем плане картина  «Звёздная ночь», медленно растворяющаяся в белом фоне.

— Вы знаете, мне всегда казалось, что быть понятным, значит исчезнуть. Но когда вы говорили — я, впервые за долгое время, почувствовал себя… не одиноким.

— Значит, я не зря здесь.

— Когда я впервые увидел ваши «Подсолнухи», я… рассмеялся, — улыбнулся ведущий, — Мне показались они наивными, грубыми, без техники. А потом я стоял перед ними… один. И понял, что это я на картине. Сломанный, горящий, живой.

— Вы угадали мой посыл. Мы все подсолнухи. Мы тянемся к свету, даже когда давно ночь.

— Винсент, вы боитесь забвения?

— Я уже умер. Всё, что будет дальше — это… эхо, но если это эхо что-то в ком-то пробудит — пусть даже на миг… Мне не страшно.

— А вы готовы снова уйти, сейчас? После этого диалога?

— Я никогда не приходил. Я был здесь всегда. В каждом, кто боится быть честным. В каждом, кто пишет вместо того, чтобы кричать.

— Скажите Винсент, что важнее, быть услышанным… или быть собой?

— Быть собой, а если кто-то услышит — это… подарок.

Ван Гог исчезает в темноте. На экране появляется строка: «Я чувствовал слишком громко». Зал затихает. Ведущий встаёт. Подходит к центру сцены.

— Он ушёл, друзья, а может, стал частью нас. Его мазки — это мы, когда не хватает слов. Его безумие — это наши ночи без сна. Его крик — это тишина, которую мы боимся нарушить. Искусство, это не краска. Это не стиль. Это не гений. Это след. Это: «Я был здесь. Я чувствовал. Я — не пустота».

Мрак. Свет исчезает. На экране медленно появляется картина: «Ночное кафе».

Глава первая. Хронофон

Комната Артема была кельей в мире, лишенном милосердия. Каменные стены, икона Николы Угодника в углу, трещащая лампада с маслом, чей уровень неумолимо падал — его личный Хронофон Божий. Каждая капля масла — час земной жизни, подаренной при крещении. Когда фитиль угаснет, умрет и он. Вне этой комнаты — Град Обреченный: мир, где время стало валютой, верой и приговором. Где «часовые» — ангелоподобные Стражи с циферблатами вместо лиц — выслеживали тех, кто осмелился тратить время на любовь.

Но Артем не выходил. Уже триста семьдесят циклов лампады. Потому что здесь, во сне, он встречал ее.

глава 2 .Разлом

Его разбудил не звон колокола, а холод лезвия у виска. Над кроватью витал Страж. Его крылья, сплетенные из шестеренок и тусклого золота, отбрасывали мерцающие тени на лик Николы. Цифры на лице-циферблате отсчитывали: 00:07:32.

— Артемий Петров, сын Димитрия. Голос Стража звучал как скрежет замкового механизма. — Твой ресурс опустился ниже десяти часов. Явь требует твоего присутствия для пополнения. Отказ карается мгновенным списанием.

Артем не шелохнулся. Глаза уперлись в потолок, где трещина в штукатурке складывалась в профиль девушки. София. Она явилась ему неделю назад во сне, не в Граде, а в Саду Нездешнем — оазисе цветущих яблонь и тихих ручьев, где время текло иначе. Она говорила о звездах, которых не было в небе Града, смеялась тихо, а ее пальцы, касаясь его ладони, оставляли тепло, противостоящее холоду реальности .

— Я не пойду, — прошепелявил Артем. Горло пересохло. — Я жду сон.

Циферблат Стража дернулся. 00:07:01.

— Сон — иллюзия. Расходуемый без пользы ресурс.Ты нарушаешь Кодекс Времени, статью 7: «Запрет на непродуктивное существование».

— Продуктивное? — Артем усмехнулся, глядя на тень Софии. — Копать руду для башен Часовых Владык? Молиться на их циферблаты? Выживать, а не жить? Это и есть ваша реальность? Как в Арканаре у Стругацких, где гниет сама суть человека!

Страж замер. Шестеренки в крыльях жужжали громче. В глазах Артема горел бунт, знакомый и опасный — как у Руматы Эсторского, который тоже не мог смириться с правилами бесчеловечной игры.