Эй, скуфы!
Вас нарисовала
Вас нарисовала
Урожай был хорош, невеста идёт под венец Свадьба проходит на гумне крестьянского двора. В XVI веке больших столов не было даже в богатых домах, их делали на время праздника из досок. Крайний справа, одетый в чёрное мужчина, сидит на перевёрнутом кверху дном чане, остальные — на лавках из неоструганных досок. На единственном стуле со спинкой сидит старик, возможно, нотариус, приглашённый для заключения брачного договора. На переднем плане два человека подают миски с кашей, в качестве подноса служит снятая с петель дверь. Тот, который слева, является самой большой фигурой на полотне. Брейгель также выделил его и в цветовой гамме. Вероятно, художник таким образом хотел стабилизировать сложную композицию полотна. На разносчике еды сходятся полудиагонали сидящих на передних рядах, а края его передника обозначают ось симметрии полотна. На шляпе у него, так же, как и на инструментах игроков на волынках, привязан пучок лент. Такие ленты обычно использовались в те времена для подвязки штанов, а наличие их на шляпе и инструментах указывало на принадлежность к определённой группе. Молодые люди в то время объединялись в клики по возрастному признаку для совместного времяпрепровождения. В прошлом эксперты пытались интерпретировать полотно, придавая ему религиозный или аллегорический смысл. По одной версии на полотне представлен «Брак в Кане Галилейской», во время которого Иисус превратил воду в вино, таким образом позволяя вновь и вновь наполнять кувшины. По другой — на полотне изображена «Тайная вечеря». Ни одна из версий не была подтверждена, очевидно, что картина полна реалистических деталей, отражающих действительность XVI века. Карел ван Мандер писал, что Брейгель пользовался любой возможностью, чтобы побывать у крестьян, будь то свадьба или любой другой праздник.
Software: Krita
Graphics tablet: Wacom intuos 4100k
На картине Дали изображены два слона на ногах-ходулях на фоне заката. Цветовая гамма в насыщенных тонах плавно переходит от ярко-оранжевого к нежно-жёлтому. Под этим необыкновенным небом простирается пустыня с песчаными холмами вдалеке, над которыми, кажется, никогда не веял ветер (такие же пейзажи можно найти в «Постоянстве памяти» и «Медитативной розе»). Два слона идут навстречу друг другу – их ноги, похоже, могут сломаться под тяжестью ноши. Однако если присмотреться, можно заметить, что обелиски парят в воздухе. У одного из животных хобот поднят, словно в радостном приветствии, у второго, напротив, опущен – как будто он опечален. Под ногами гигантов Дали поместил два человеческих силуэта с удлинёнными тенями. Один из них похож на стоящего мужчину, второй – на женщину, которая бежит с поднятыми руками. В центре между ними – схематичный набросок дома. Несмотря на сюрреалистический стиль, посыл этой картины понятен всем. В мировой культуре есть множество изображений слонов, и чаще всего они рассматриваются как символ силы, господства и могущества из-за своего размера и веса. Здесь Дали ломает эти типичные ассоциации, поставив огромных животных на длинные, тонкие конечности, которые когда-то назвал «многосуставными, почти невидимыми ногами страсти». «Слоны» – яркий пример сюрреалистического произведения, воплощающего чувство фантомной реальности. Животные олицетворяют искажение пространства: их хрупкие ноги нарушают наше чувство конструкции и невесомости, противопоставляют вес и пространство. К сожалению, картина выставляется крайне редко, поскольку находится в частной коллекции.
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Мы будем объявлены вне закона. Мы умрём или станем святыми. Мы обворуем монахов или повиснем в петлях ещё до рассвета. Об этом я думал, бредя по берегу навстречу смерти и вслед любви.
…Закатное солнце отразилось от стен монастыря. Он высился каменной громадой на утёсе впереди. Мы с Аидой почти дошли, мы были голодны и счастливы. Осталось лишь заночевать на остывшем песке и подняться вверх по тропинке, терявшейся среди утлых хижин рыбалей.
Аида шла рядом — смуглая, тонкая, острая. Прирождённая воровка, быстрая, точно ртуть, — она украла мои сны. Она хранила их за пазухой, у сердца, — и я шёл за ней. Вслед за Аидой я крался к обители морских безмолвников, чтобы ограбить их.
Монеты на её цветастой юбке звенели и смеялись, как она сама. Закатные блики сверкали на серебре, а пропахшие солью чёрные кудри пружинили, рассыпаясь по плечам.
Аида сказала, что древние книги стоят всех сокровищ мира, но сокровища ей были не нужны. А я шёл вместе с ней, потому что ничего дороже и ярче Аиды в моей пропылённой базарами жизни не было и никогда не будет.
Мы падали и хохотали, дурачились, брызгали друг в друга водой, пиная море босыми ногами, а закат дрожал над волнами испуганным лисьим хвостом. Становилось зябко, и я отдал Аиде куртку, задубевшую от пота и солёных брызг.
— Гляди! — она махнула куда-то вдоль берега.
Прыгая по огромным валунам (я то и дело подавал руку Аиде), мы увидели россыпь рыбальских хижин, а посреди неё — свежесрубленную виселицу. Когда мы спустились с камней и подошли к ней, то узрели двоих повешенных: у одного было лицо речного налима, другой был слеплен из чешуи и глаз, точно сетка, набитая рыбой.
Я знал, что нельзя отказываться, если рыбали зовут путников на ночлег. А нас уже ждали. Пожилой рыбаль в соломенной шляпе, укрывавшей от солнца обветренное смуглое лицо, поманил нас к себе. Когда мы подошли, дрожа от тревоги и холода, он молча отвёл меня и Аиду к себе в хижину.
— Эти двое, — выдохнул он сипло, точно ветер прогудел в ставнях, — они назвались паломниками. Их много стало теперь.
Он усадил нас с Аидой за стол, налил рюмку анисовой водки, положил в чашки вареного гороха, но не дал ложек. Ткнул себя пальцем в грудь и назвался:
— Борхи. Старый Борхи.
— Тур, — представился я, склонив голову. — Аида.
Мы выпили анисовой, старик указал на чашку заскорузлым пальцем. Прежде чем я успел попросить ложку, в хижину вошёл новый гость. Сухопарый мужчина, тихий и вислоусый, суетился у очага, что-то искал. Потом уселся к столу с маленькой чашечкой вроде тех, в которые кладут варенье.
Он отсыпал из нашей чашки в свою совсем немного вареного гороха и несколько раз глубоко вздохнул. Потом передавил этот горох большим пальцем в кашу прямо в миске и стал зачёрпывать и закидывать себе в рот. Зеленоватая эта каша висела ошмётками на его жидких усах, мне стало неприятно смотреть.
А старый Борхи заговорил:
— Они заночевали у меня дома. Я постелил им у дверей, сам лёг на свою постель. Ночью проснулся от безумной вони — весь дом провонял протухшей рыбой. Я встал и подошёл к двери, посветил на этих двоих фонариком. А у них пена на губах, и шлепают они ртом, как окуни на воздухе.
— Борхи позвал нас с верёвками, — вислоусый мелко закивал, ткнул пальцем в виселицу на улице. — Пришлось наскоро возводить эту дуру. Пусть их засланцы издалека видят, что мы делаем с рыбами. Обычных рыб мы либо едим, либо отпускаем в воду. Но тех, кто приходит обманывать нас, мы убиваем здесь, вывешивая их на воздухе.
— Много стало паломников, — покачал головой Борхи. — И много воров. Вы из каких будете?
Пронзительный взгляд старика перетекал с меня на Аиду и обратно. Она откашлялась и ровным голосом сказала:
— Мы идём в монастырь. Но мы не паломники. Мы хотим принести присягу.
— Да. Безмолвие и древние книги, — кивнул я.
Борхи обвел рукой полукруг у правой половины лица и поднял большой палец ко лбу — священный знак, означавший крюк. Потом старик кивнул нам и промолвил, указав на вислоусого:
— Геддар будет дежурить ночью. Мы положим вас спать на то же место. Если обманете, вам висеть рядом с ними.
— Мы не обманщики, дорогой Борхи, — сказал я. — Нам нужно только пережить ночь.
— И нам тоже, — пробормотал хозяин. — И нам.
Отчего-то мне стало неспокойно. Непрошенная мысль юркнула под край сознания: мысль, что в этой деревне ещё остались рыбные люди.
Сумерки накатывали на берег, точно приливные волны. Скоро ночной мрак прорезали звёзды. Борхи кинул у входа жестковатый соломенный тюфяк один на двоих, и мы с Аидой прижались друг к другу, укрывшись покрывалом. На деревню опустилась промозглая влажная ночь, ветер посвистывал в щелях хижин.
Мне казалось, что я не спал. Слушал ветер, смотрел на блеск звёзд в соломенной крыше, принюхивался — но мой нос не улавливал ничего, кроме запаха солоноватых водорослей, какими пахнет всегда морской берег. Тревога сдавила грудь, а сквозь переплетения соломы блестела ночь — южная искристая ночь, серебряными глазами глядящая мне в душу; и эти глаза сверкали, как монеты, щекотали сердце, будто рыбьим хвостом. Влажный ночной воздух накатывал волнами, ритмично, как прибой, и подо мной качалась толща воды, пока что-то не потянуло меня вверх, прочь из воды, в сухой и колючий воздух.
А потом огромный крюк из холодной солёной стали вспорол мне нёбо и потянул наверх.
— Серебряные глаза не лгут! — прочавкали чьи-то слова в моих ушах.
Я дёрнулся и проснулся. В хижине было тихо, луна подглядывала за нами через крышу, моя любимая воровка лежала рядом.
Аида не спала, только ёрзала и ворочалась, шелестя соломой. Я же почувствовал, что мне нужно до ветру. Осторожно поднялся, зашагал босиком по песку, кивнул сидящему у крыльца Геддару, направился к отхожему месту.
Вскоре я мягко и медленно ступал по пляжу обратно, думая, как бы потише на крыльце стряхнуть со ступней песок. Но кое-что заставило меня забыть об этой ерунде. Что-то не так было в облике рыбальской деревни. Я присмотрелся и понял.
Виселица была пуста. Трупы исчезли. Зато на ступенях соседнего дома лежало тело Геддара. Я подбежал к нему и склонился над мёртвым лицом, глядящим в небо помутневшими глазами.
Жидковатые чёрные усы спеклись в кровавую корку с рваными лоскутами губ и осколками зубов. Челюсть обмякла кожаным мешком, будто раздробленная кувалдой. Но как? За те пару минут, что меня не было…
Я окликнул Борхи. В хижине старика затеплился огонёк фонаря, через минуту на крыльцо выбрался сам хозяин, вслед за ним — встрёпанная Аида. Я по-прежнему смотрел в изуродованное лицо Геддара. В месиве рта мне удалось разглядеть то, что сперва я не смог заметить: у него был вырван язык.
Чёрная кровь мягко текла из горла черноусого, струясь по шее и щекам. Рыхлое тёмно-красное мясо на месте языка выглядело словно дыра, словно прогоревший уголь, вложенный в рот бедному рыбалю.
— Рыбы исчезли, — коротко бросил я подбежавшему Борхи.
Тот закачал головой.
— Плохо. Геддар не выдержал.
— Чего не выдержал? — сипло спросила Аида. Её била дрожь, от промозглого ли прибрежного ветра или от ужаса — я не мог понять.
— Он потерял свой крюк. Теперь вам здесь опасно. Геддар вас охранял, но не справился. Вам больше нельзя спать.
— Мы и так не спали…
— Значит, и не будете, — отрезал хозяин. — Геддара нужно закопать. Идём.
Он достал лопату из хижины и увёл нас за пределы рыбальей деревни. Я тащил тело Геддара, стремительно остывающее в предрассветном холоде. Следующий час мы с Аидой попеременно копали глубокую узкую яму в мокром песке.
Борхи опустил труп головой вниз, чтобы пятки были ниже уровня земли. Треснуло что-то в шее Геддара, когда тело сползло по краю ямы, точно брошенная кукла. Покатились мелкие комья земли, залепив окровавленное лицо.
— Их всех хоронят так.
— Почему?
— Иначе они будут ночью ходить по деревне и снимать с виселиц трупы. А без рыбьих трупов рыбали забудут, зачем они нужны.
Это были единственные слова, которые Борхи произнёс за остаток ночи. Сколько я ни спрашивал, что произошло с Геддаром и почему он «сломался», старик только хмурился и качал головой. Я кричал, размахивал руками и один раз даже заплакал. Старик молча закапывал яму.
Аида обняла меня, положив голову мне на плечо; печально звякнула её юбка. Я вздрогнул: мне почудилось, что это звенят крючки в снастях. Но проведя по её бедру, ощутив пальцами крупную чешую монет, я остыл. Значит, пусть их. Пусть взойдёт солнце, а наутро мы доберёмся до монастыря и забудем этот рыбалий берег и его мерзкие загадки и жуткую смерть вислоусого.
Яму мы закопали, когда солнце уже взошло. Молча мы возвращались в деревню. Но перед домом Борхи нас встретила толпа. У них не было ни вил, ни ножей — только угрюмые лица и мертвенная неподвижность.
Борхи поднял руку.
— Они идут в монастырь, — сказал он.
— Мы идём в монастырь, — подтвердил я.
Поглядел на Аиду, но она лишь опустила взгляд и нерешительно кивнула.
Из толпы вышла дородная женщина с толстой косой линяло-рыжего цвета, выгоревшей на солнце. Женщина заговорила — и голос у неё был густой и скользкий, точно жир:
— Серебряные глаза говорят, что по лагерю ходят рыбы.
— Рыбы, значит…
Борхи тёр подбородок грубой ладонью. Ветер на рассвете умолк, в деревне стало тихо. Я слышал, как шуршит задубевшая кожа об щетину. Наконец, хозяин повернулся к нам. Усталость плескалась в его глазах, когда он спросил:
— Зачем вы здесь?
— Мы идём в монастырь, — тупо ответил я, растерявшись.
— Рыбы, — выдохнул Борхи. — Зачем. Здесь. Рыбы.
— Серебряные глаза не лгут! — выплюнула женщина. Остальные рыбали закивали, загудели. — Никогда!
Мы с Аидой сделали шаг назад. В плечо мне вцепилась рука Борхи, оцарапали кожу длинные ногти. «Какая-то ерунда происходит, недоразумение, — думал я. — Это невозможно… безумие, нам нужно в монастырь, чтобы украсть их книги, а местные идиоты-рыбали только нам мешают».
— Но ведь трупы исчезли! — воскликнула Аида, ткнув пальцем в сторону виселицы.
Рыбали синхронно повернули головы, потом вновь уставились на нас. Они, казалось, забыли о висевших днём рыбьих трупах.
— Хватит притворяться. Вы не те, за кого себя выдаёте, — мягко, но непреклонно произнёс Борхи.
***
Поддержите проект, чтобы читать продолжение.
Ссылка на полную версию: Рыбалий берег
Автор: Александр Сордо