— Ничего не разбей, — сказал Лёва, но уже услышал звонкий хруст.

Алина замерла посреди гостиной, округлив глаза. У её ног — осколки дорогой вазы, ещё секунду назад стоявшей на антикварном столике.

— Ой, — произнесла она без тени сожаления, тыкая носком ботинка в черепки. — Она сама упала!

Лёва вздохнул, проводя рукой по лицу.

— Больше ничего не разбивай. И убери это.

Алина надула губы, но покорно наклонилась, собирая осколки в пригоршню.

— Ты такой зануда, — пробормотала она. — Можно я хоть один подсвечник...?

— Нет.

— Ну тогда накажи меня, — внезапно раздался игривый шёпот за спиной. Лёва обернулся — Алина уже выгнула спину, демонстративно похлопывая себя по ягодицам. — Вон там, на диванчике. Я даже не буду кусаться. Ну пожа-а-алуйста?

Лёва закатил глаза с видом человека, который в сотый раз наблюдает этот спектакль.

— Собери осколки, психованная. Или оставим ванну на потом.

Алина фыркнула, но послушно вернулась к уборке, ворча себе под нос что-то про "засохшего пуританина".

Она тяжело вздохнула, но в её глазах уже загорелся новый огонёк — заметив зеркало в полный рост, Алина тут же забыла про вазу.

— О! — она подбежала к нему, прижала ладони к стеклу. — Смотри, какая я бледная! Как настоящий труп!

Лёва уже открыл рот, чтобы сказать «Не трогай», но было поздно — её пальцы скользнули по поверхности, оставляя жирные следы.

Где-то наверху скрипнула половица.

Но это, конечно, просто дом остывал.

Лёва всматривался в темноту наверху. Эта тьма казалась слишком густой, слишком настороженной — не просто отсутствием света, а чем-то живым, затаившимся за перилами. Но желудок предательски урчал, напоминая, что последний раз они ели бог знает когда.

— Примешь горячую ванну — порозовеешь, — бросил он, насильно отрывая взгляд от лестницы. — Иди поищи, вдруг нужно будет сваливать. Кто знает, когда ещё выпадет такой шанс.

Алина уже неслась вприпрыжку по коридору, её пальцы шарили по стенам, оставляя жирные отпечатки на шелковых обоях.

— Охренеть! — её голос эхом разносился по пустому особняку. — Это же целый, мать его, дворец!

— Юная леди, — сухо прорычал Лёва, — следи за языком.

Она резко обернулась, прижала руки к груди, кокетливо закатив глаза.

— Накажи меня, папочка, — выдохнула сладким, виноватым шёпотом, нарочито проведя языком по нижней губе.

Лёва фыркнул и швырнул в неё свёрнутым носовым платком, найденным в прихожей.

— Ищи ванну, дурочка. Пока я не передумал.

Алина, хихикая, исчезла за поворотом. Её босые ступни шлёпали по паркету, смех звенел, как разбитая хрустальная люстра.

А Лёва остался в холле, прислушиваясь к тому, как старый дом поскрипывает вокруг них. Темнота на втором этаже по-прежнему казалась ему неестественно плотной.

Кухня. Холодильник гудел, словно недовольный, что его тревожат. Лёва распахнул дверцу — внутри царил идеальный порядок: сыры в пергаменте, фрукты в хрустальной вазочке, бутылка белого вина в отделении для напитков. Богатые сволочи.

Но его взгляд сразу же зацепился за барную стойку.

Виски. Скотч. Целая коллекция в дубовых ящиках.

— О-о-о… — за спиной раздались шаркающие шаги. Алина принюхивалась, как голодный щенок, учуявший стейк.

— Нельзя, — автоматически буркнул Лёва, но рука уже сама потянулась к бутылке Macallan.

Она подошла вплотную, её дыхание обожгло шею.

— Мы же просто попробуем, да? — прошептала она, и в голосе прозвучала та самая опасная нотка, которая всегда ломала его решимость.

Лёва вздохнул.

Двадцать четыре года. По документам. Хотя кто знает, правда ли это — Алина могла запросто подделать карту.

— Пофиг, — пробормотал он, откручивая пробку. — Еда важнее.

Но бутылка уже хлюпнула, наливая янтарную жидкость в бокал.

Алина схватила первый попавшийся стакан, звонко стукнула им о его.

— За нас! — выкрикнула она и опрокинула напиток в горло.

Лёва только успел подумать, что это плохая идея, как она уже закашлялась, покраснела и рассмеялась одновременно.

— Господи, это как жидкий огонь! — выдохнула она, вытирая губы рукавом.

Он сделал глоток — да, крепко.

А потом заметил, как её глаза стали стеклянными, а улыбка — слишком медленной.

О, чёрт.

Теперь он точно пожалеет об этом.

Лёва ловит её запястье за секунду до того, как пальцы обхватят горлышко. Кожа под его ладонью — холодная, чуть липкая от чего-то сладкого, возможно, разлитого сока.

— Не смей, — его голос низкий, ровный, без игры.

Алина замирает. Её зрачки — два чёрных бездонных колодца, в которых тонет всякое благоразумие.

— Не смей больше пить, — бросает он, выкладывая на стол бутерброды с красной рыбой. — Ванну нашла? Вот, лопай и дуй мыться.

Алина делает вид, что сосредоточена на еде, но её рука уже тянется к оставленной на столе бутылке скотча.

— Я сказал — не смей, — предупреждает он холоднее. — Накажу.

Она замирает на мгновение — затем её губы растягиваются в сладкой улыбке, а пальцы увереннее смыкаются вокруг горлышка.

Лёва хватает её за запястье так резко, что бутылка с глухим стуком падает на ковёр.

— Я имел в виду реальное наказание, — шипит он, прижимая её ладонь к мраморной столешнице, — а не твои больные фантазии. А теперь — бегом в ванну.

Алина странно смотрит — в её глазах мелькает то ли обида, то ли разочарование. Но через секунду она уже корчит рожицу и, схватив два бутерброда, выскальзывает из кухни, нарочито громко топая босыми ногами.

Из глубины дома доносится её голос:

— О БОЖЕ, ТУТ ДЖАКУЗИ!

Лёва вздыхает, поднимает бутылку и ставит её обратно в бар.

Его пальцы снова обхватывают бутылку. Холодное стекло, конденсат, лениво стекающий по золотистой жидкости.

А может, к чёрту всё?

Он представляет, как вваливается в эту джакузи, хватает эту безумную девчонку за мокрые волосы, целует до потери пульса, а потом засыпает в тёплой воде, пока скотч медленно разъедает сознание.

Губы сами растягиваются в ухмылке.

Чёрт побери, она действительно плохо на него влияет.

Но тут —

"ЧЕРВЯЧОК!!!"

Её голос режет тишину, как нож. Не игривый, не кокетливый — тонкий, почти... испуганный?

Бутылка со стуком падает на стойку. Лёва уже бежит по коридору, ноги сами несут его к светящемуся дверному проёму ванной.

— ЧТО ТЫ НА ЭТОТ РАЗ... — начинает он, врываясь внутрь, и замирает.

Алина сидит в джакузи, по плечи в пене, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу. В руках она держит...

...пластиковую карту.

— Смотри, — шепчет она, вращая её в пальцах. — Она была приклеена под крышкой бачка.

Лёва медленно подходит ближе.

"Доктор Л. Восс. Доступ: Морг. Уровень 3"

Алина поднимает на него глаза — в них нет ни капли безумия, только холодная, трезвая ясность.

— Это же... — она облизывает губы. — Это из нашей больницы.

За окном с грохотом падает мусорный бак.

Лёва резко выхватывает пластиковую карту из её пальцев и швыряет в мусорку под раковиной.

— Что интересного может быть в заброшенном морге? Опарыши? Гнилые органы в банках? — его голос звучит резче, чем планировалось.

Алина медленно поднимается из пены. Густая шапка мыльных пузырей прилипает к её телу, скрывая всё ниже плеч, но вода всё равно стекает мутными ручейками, когда она театрально разводит руки:

— Ты обещал потереть мне животик... и спинку... — голос сладкий, как испорченный мёд.

— Господи, — Лёва щурится, — почему ты не в полотенце? И мы договаривались только про голову.

Она замирает, капли воды падают с её ресниц. Пена начинает оседать, но плотный слой ещё держится на её груди и бёдрах.

«Ой!» — внезапно восклицает она и делает резкое движение, будто собирается смыть остатки пены.

Лёва резко отворачивается, хватает полотенце с подогревателя и набрасывает ей на голову прежде, чем она успевает закончить свой жест.

Из-под мокрой ткани раздаётся её хихиканье — то самое, от которого у него холодеет спина.

— Ладно, — шипит он, — пять минут. Только спину. Потом — спать.

Она высовывает из полотенца мокрый нос и подмигивает:

— Конечно.

Где-то в доме срабатывает таймер — свет в коридоре гаснет.

ГЛАВА 3: "ЧУЖИЕ ПРОСТЫНИ"

Пена стекает по её волосам розовыми ручейками, когда Алина заговорщицки наклоняется ближе:

— В старых учебниках по психиатрии был целый раздел про духов, — её пальцы рисуют в воздухе загадочные знаки, — если обхватить грудь во время чтения молитвы наоборот...

— Очень смешно, — Лёва перехватывает ковш и с наслаждением выливает ей на макушку ледяную воду.

Алина фыркает, выплевывая прядь мокрых волос:

— Ты пожалеешь! Когда призрак доктора Восса будет душить тебя во сне, я просто посмотрю! — она демонстративно поворачивается спиной, но тут же вжимается в его ладони, как кошка.

Его пальцы автоматически начинают втирать шампунь в её напряженные плечи. Она сразу обмякает, издавая странный звук — нечто среднее между мурлыканьем и стоном.

— ...Всё равно сделаю защитный круг из соли, — бормочет она уже в полудреме, — и твои сигареты использую для...

Голос обрывается, когда Лёва намеренно проводит ногтем вдоль позвоночника.

— Тише, привидение, — шепчет он, набрасывая на неё банный халат.

За окном ветер раскачивает деревья, отбрасывая на стены странные тени.

Лёва провёл Алину через полутемный коридор, где их босые следы оставались мокрыми отпечатками на паркете. Гостиная встретила их холодом - только пыльные шторы шевелились от сквозняка. Но камин стоял здесь, массивный и нетронутый, будто ждал их.

Он опустился на колени перед очагом, ощущая под пальцами шероховатость старых газет и сухих дров. Спичка чиркнула с хрустальным звуком, и сразу же запах серы смешался с ароматом сосновой смолы. Пламя разгоралось медленно, сначала робко охватывая бумагу, затем, уже уверенно, охватывая поленья.

Алина тем временем устроилась в глубоком кресле, поджав под себя ноги. Её пальцы бесцельно теребили край халата, а глаза, полуприкрытые тяжёлыми веками, следили за каждым его движением. Виски и горячая ванна сделали своё дело - обычно неугомонная, сейчас она казалась почти сонной.

Огонь в камине потрескивал, отбрасывая дрожащие тени на стены. Алина свернулась калачиком, как изнеженная кошка, её пальцы продолжали играть с краем полотенца.

— Хочу на ручки... — она тянула слова, будто во сне, но её глаза — два блестящих полумесяца в свете пламени — бодрствовали.

— Прекрати.

— Злюка... — она надула губы, но тут же смягчила голос: — Ну пожалуйстааа. Хочу, чтобы ты хоть раз обнял меня не потому, что мы вот-вот помрём от холода.

Лёва задержал взгляд на ней — на мокрых прядях, прилипших к шее, на капле воды, скатившейся с её ключицы. Вздохнул.

— Ладно. Но если твой халат случайно соскользнёт, брошу тебя в камин.

Она тут же оживилась, подпрыгнула и буквально влетела к нему на колени, обвивая руками шею. Халат, конечно, съехал набок, обнажая мокрое плечо.

— Ой-ёй, — прошептала она ему в ухо, — кажется, я потеряла...

Лёва схватил её за шкирку, как котёнка, и сделал вид, что разворачивается к огню.

— А-а-а! Шутка! Шутка! — она завизжала, цепляясь за его футболку.

В последний момент он "пожалел" её, позволив уткнуться носом в его плечо. Алина немедленно притихла, её дыхание стало ровным.

— ...Всё равно тебя ненавижу, — пробормотала она уже почти спящим голосом.

Его ладонь сама собой легла ей на спину, осторожно поглаживая через мягкую ткань халата. Движения были медленными, почти отцовскими - такие, какими успокаивают разыгравшегося ребёнка перед сном. Пальцы едва касались материи, будто боялись нарушить хрупкое перемирие между ними.

— Ты же уснёшь тут, — пробормотал Лёва, чувствуя, как её тело постепенно обмякло под его рукой.

Алина что-то невнятно промычала в ответ, уже наполовину во сне. Её пальцы разжали хватку на его футболке, но тут же вцепились в рукав, как будто даже в забытьи отказываясь отпускать.

И в этот момент Лёва понял странную вещь — где-то за всеми этими дурацкими играми и угрозами, ему действительно стало важно, чтобы эта безумица наконец успокоилась и поспала.

Алина спала глубоко и спокойно, как никогда в стенах «Белого Шёпота». Лёва разглядывал её лицо, освещённое дрожащим светом камина. Её кожа, обычно бледная до синевы, сейчас казалась тёплой, почти персиковой — может, от виски, может, от ванны. Длинные ресницы отбрасывали тени на щёки, где ещё сохранились едва заметные веснушки — странно, он никогда не замечал их раньше. Губы, всегда готовые скривиться в язвительной ухмылке, сейчас были расслаблены, чуть приоткрыты. Она выглядела... уязвимой. Настоящей.

Когда его собственные веки стали тяжелеть, он осторожно поднял её на руки. Алина даже не шевельнулась, только глубже уткнулась носом в его плечо.

Темнота в коридоре была абсолютной — автоматический свет погас, оставив лишь слабый отсвет от углей в камине за их спинами. И тогда — резкий, сухой скрип половицы наверху. Звук настолько чёткий, что Лёва непроизвольно сжал Алину в объятиях, будто пытаясь защитить её даже во сне.

Тишина. Густая, давящая. Только бешеный стук собственного сердца в висках — тук-тук-тук, как будто пытается вырваться из грудной клетки. Да её ровное дыхание у самого уха. Лёва замер, впитывая темноту всеми порами, каждый нерв натянут как струна.

Одна секунда. Две. В ушах звенело от напряжения.

Скрип не повторился.

Он резко тряхнул головой, словно стряхивая налипший кошмар. «Придурок, это старый дом, он просто остывает», — мысленно выругался сам себя, чувствуя, как адреналин медленно отступает, оставляя после себя лишь горький привкус страха.

Шаг. Ещё шаг. Паркет скрипнул уже под его ногами, заставив вздрогнуть. Дверь в спальню поддалась с тихим стоном петель.

Гигантская кровать казалась нелепо роскошной после их больничных коек. Алина застонала, когда он укладывал её, и, не открывая глаз, потянулась к нему:

— Лёв... ложись... тёплый... — её голос был густым от сна, пальцы бессознательно цеплялись за его рубашку.

Он задержался на секунду — так просто было бы упасть рядом, обнять, забыть... Но вместо этого аккуратно высвободился.

Кухня встретила его холодом и тишиной. Виски лилось в стакан с неестественно громким звуком в этой тишине. Он сделал большой глоток, чувствуя, как алкоголь разливается жгучей волной по груди.

Когда он вернулся, то сел в кресло у кровати, наблюдая, как поднимается и опускается её грудь в ритме ровного дыхания. Маленькие глотки виски чередовались с этими наблюдениями.

Лёва любил её. Это знание жило в нём где-то под рёбрами, острое и неудобное. Любил её безумные выходки, её хриплый смех, даже её укусы. Любил, хотя прекрасно знал — стоит ему дать слабину, и она с радостью утащит его в своё безумие с головой.

Но счастье не для таких, как они. Оно было как этот дом — временное пристанище, иллюзия, которую утром придётся оставить.

Он сделал последний глоток, гася в себе эту глупую нежность. За окном ветер гнал по небу тучи, и тени на стене шевелились, будто дом медленно просыпался.

Тишину разрезает глухой стук — тяжелый, размеренный, как удары сердца.

Лёва застывает. Его пальцы непроизвольно сжимают бокал — хрусталь звенит, но не ломается.

Алина вздрагивает, медленно выныривая из сна. Её пальцы впиваются в ворс халата. Когда веки наконец поднимаются, в глазах — не страх, а лихорадочный блеск.

— Артемка вернулся... — шершавый шёпот, язык скользит по сухим губам. Затем морщится: — А?.. Чего?.. — голос сонный, растерянный.

Лёва резко разворачивается к ней:

— Какой ещё Артемка?

Она трёт глаза костяшками пальцев:

— Не... не знаю. Во сне... он...

Шаги над головой. Тяжёлые. Намеренные. Пол скрипит под невидимой тяжестью.

Алина замирает. Внезапная ясность в глазах. Хватает Лёву за предплечье:

— Это не я...

Глухой удар — что-то падает этажом выше. Ещё шаг. Ближе.

Лёва вскакивает, бокал со стуком ставит на тумбочку. Тянет её за руку:

— Одевайся. Сейчас же. — Швыряет ей рваную рубашку.

Она ловит, но не двигается, прислушиваясь:

— Может, это он?.. — голос дрожит между страхом и восторгом. — Доктор Восс... ты же выбросил карточку...

Грохот сверху. Что-то массивное опрокинулось.

Лёва тащит её к окну — заблокировано. К двери — скрип ступеней уже на площадке.

— Подождём! — Алина цепляется за косяк, глаза горят. — Хочу увидеть его лицо!

Скрип. Шаг. Пауза. Ещё шаг.

Лёва хватает её за запястье:

— Бежим. Сейчас.

Она хохочет, натягивая рубашку поверх халата, спотыкаясь за ним.

Когда мы слышим слово «лоботомия», в голове сразу всплывают образы из ужастиков: белые халаты, хирургические инструменты и безвольный человек с пустым взглядом. Но лоботомия - это не выдумка сценаристов, а настоящая, официально применявшаяся медицинская процедура, которую проводили десяткам тысяч людей по всему миру.

Что это за метод? Кто его придумал и зачем? Почему он получил Нобелевскую премию, а потом стал символом карательной психиатрии? И как с его помощью калечили судьбы, не всегда ради помощи, а иногда - ради подавления воли?

Что такое лоботомия: простыми словами

Лоботомия - это нейрохирургическая операция, во время которой хирург нарушает связи между лобными долями головного мозга и другими его частями. Особенно часто разрушали связи с таламусом - областью, которая участвует в обработке эмоций.

Проще говоря, человеку «отключали» часть мозга, отвечающую за волю, эмоции, инициативу и личность.

Как проводили лоботомию?

Были разные методы, но самый известный - трансорбитальная лоботомия, изобретённая в США. Врач вводил специальный инструмент, похожий на шило, через глазницу (между глазом и костью), и с его помощью «разрезал» ткань мозга. Всё это порой занимало всего 5-10 минут.

Кто придумал лоботомию и зачем?

Создателем лоботомии считается Эгаш Мониш (порт. Egas Moniz) - португальский невролог, который в 1935 году впервые провёл операцию по методу, названному им префронтальной лейкотомией. Он верил, что у душевнобольных нарушены нервные связи, и если их прервать, пациенту станет легче.

В 1949 году Эгаш Мониш получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине за «открытие лечебного значения лейкотомии при некоторых психических заболеваниях»
Источник: nobelprize.org

Бум лоботомии в США и другие страны

После Второй мировой войны в США возникла настоящая «мода» на лоботомию. Её активно продвигал американский врач Уолтер Фриман, который вместе с нейрохирургом Джеймсом Уоттсом модифицировал метод Мониша и придумал «офисную» трансорбитальную лоботомию.

Фриман ездил по стране в «лоботобусе» (от слов «лоботомия» и «автобус») и проводил операции прямо на местах. Некоторые пациенты не доживали до конца процедуры, но «показатель излечения» демонстрировался как высокий - многие становились спокойными и покорными.

Всего в США было сделано более 40 000 лоботомий

Когда «лечение» становится пыткой: карательная психиатрия

Хотя лоботомию подавали как «прогресс в психиатрии», быстро выяснилось, что она идеально подходит и для другого - контроля над неугодными. Особенно в странах с авторитарным управлением или при отсутствии гражданских прав.

Кого «лечили»?

Людей с депрессией или тревожностью

Пациентов с шизофренией и биполярным расстройством

Женщин, которые «слишком много говорили» или «не слушались мужа»

Подростков с бунтарским поведением

Политических заключённых и диссидентов

Иногда достаточно было жалобы от родственника, чтобы человека признали «психически нестабильным» и отправили на операцию.

Известный случай: Роузмари Кеннеди - сестра президента США Джона Кеннеди - была лоботомирована в 23 года по настоянию отца. После операции она стала инвалидом, почти не разговаривала и до конца жизни находилась в изоляции.

Последствия лоботомии: от апатии до инвалидности

Хотя некоторые пациенты действительно становились менее агрессивными, цена была ужасной:

Утрата личности

Апатия и вялость

Нарушения речи и двигательных функций

Недержание

Суицидальные наклонности

Повышенная внушаемость

По сути, человека превращали в живого зомби - внешне он был «спокоен», но изнутри лишён эмоций, воли и инициативы.

Почему от лоботомии отказались?

К 1960–70-м годам общество начало осознавать ужасы, стоящие за «чудо-методом». На смену пришли транквилизаторы и антидепрессанты, которые можно было применять без операций.

Врачи, пациенты и правозащитники начали выступать против лоботомии, и вскоре она была официально запрещена или забыта во многих странах.

В ООН к 2000-м годам лоботомия признана формой насилия и нарушения прав человека

Лоботомия сегодня: мрак прошлого, о котором нельзя забывать

Хотя лоботомию больше не практикуют в классическом виде, память о ней важна. Она показывает, как легко под видом «науки» и «лечения» можно сломать человека.

Это напоминание, что психиатрия должна служить человеку, а не системе.

Заключение

Лоботомия - страшная страница в истории медицины. От идеи помощи - до инструмента контроля и подавления. От Нобелевской премии - до мирового позора.

Важно помнить: любой прогресс, лишённый гуманизма, может обернуться трагедией.