Из фотоархива Марка Лисянского, известного советского поэта-песенника и писателя, в 1941 г. - командира саперного взвода 243-й стрелковой дивизии (Смоленское сражение, Битва за Москву), в 1942-43 - главного редактора дивизионной газеты "В бой за Родину", 1944-45 - члена редколлегии газеты 43-й армии "Защитник Отечества".

Из военной поэзии Марка Лисянского:

СПЯТ НЕИЗВЕСТНЫЕ СОЛДАТЫ

Спят неизвестные солдаты
На самых главных площадях
Почти во всех столицах мира
, Хотя не числились в вождях.

Пред их могилами святыми,
Пред синим жертвенным огнем
Стоял я в Риме и Париже,
Стою в Москве осенним днем.

Вкруг александровские липы
Склоняют желтую листву.
И кажется, что входит вечность
В сиюминутную Москву.

И кажется, что в той могиле,
У той прославленной стены
Лежит мой друг Борис Магнезии,
Погибший в первый год войны,

О, если бы сегодня встали
Из безымянных тех могил
Все неизвестные солдаты,
То каждый рядом с другом был.

И мы бы, друг мой, как бывало,
Пошли осеннею Москвой,
И нас бы дочери встречали,
Внучат подняв над головой.

Мне жить без этого виденья,
Без этой верности нельзя.
Все неизвестные солдаты —
Мои известные друзья!

Я с ними шел в огонь и воду,
По минным тропам и полям,
И жизнь мы поровну делили
И славу делим пополам.

Вертись, планета, осторожно,
Лети в снегах,
Лети в дождях,
Спят неизвестные солдаты
На самых главных площадях.


АЛЫЕ МАКИ

Цветут в Бухенвальде цветы -
Алые маки.
В музейном покое — щиты,
А рядом — бараки.

Цветут в Бухенвальде цветы
Алые вспышки.
На маки глядят с высоты
Бессменные вышки.

На вышках эсэсовцев нет,
Дым не клубится...
Цветы пламенеют — и свет
Ложится на лица.

Не ходит по лагерю смерть,
Не лают собаки.
А все-таки жутко смотреть
На алые маки.


ОДНАЖДЫ НА ВОЙНЕ

Я услыхал однажды на войне: —
Прощай и помни обо мне.

Так говорил солдат в свой смертный час
Тому, кто с ним в атаку шел не раз.

Он обращался к другу своему,
А может, к человечеству всему!..

Но мне казалось в этот миг войны,
Что те слова ко мне обращены.

А тот, кто вынес друга из огня,
В ответ ему сказал: «Прости меня...»

Утихла боль и память о войне,
Но те слова огнем горят во мне.

Беда, когда уходит жизнь от нас,
А рядом друга нет в последний час.

И некому промолвить в тишине: —
Прощай и помни обо мне.


САША КУЗНЕЦОВ

В Полтаве,
В сквере городском,
В зеленом тихом пламени,
Под нарисованным флажком,
Как под гвардейским знаменем,
Под легендарною звездой,
В цветах могила братская.
Лежит в ней воин молодой,
В ней спит судьба солдатская —
В кругу товарищей-бойцов,
Чей путь оборван бомбою...
Мой друг, мой Саша Кузнецов,
Прости вину огромную,
Мою вину перед тобой
За то, что на свидание
Иду протоптанной тропой—•
И нет мне оправдания!
За то, что я стою впервой
Пред этою могилою.
И слышу добрый голос твой:
- Я не прощу — помилую!
Я вижу черный хохолок,
Глаза улыбкой светятся,
И тает, тает холодок... —
Вот как пришлось нам встретиться!

...Цветы в росе, и оттого
Вокруг простор сверкающий,
А ведь в Полтаве у него,
У Саши, нет товарищей.

Нет ни родных и ни друзей,
Лишь ласточка попутная-
Ограда. Шелест тополей.
В тени скамья уютная.
Тропинки с четырех сторон,
Две женщины с букетами...
Родился, жил, работал он
Вдали от места этого.
Он рос на севере, В краю,
Где Волга льется сказкою,
А отдал молодость свою
За тишину полтавскую.
Под братским знаменем бойцов,
Что выше всяких почестей,
Мой друг, мой Саша Кузнецов,
Не знает одиночества.
Как будто он вчера уснул
Под тополем торжественным.
Я с благодарностью взглянул
В глаза полтавским женщинам.


Я БЫЛ САПЕРОМ НА ВОЙНЕ

Я был сапером на войне —
И не ошибся я ни разу.
Иначе мне... Иначе мне
Не написать бы эту фразу!
Я полз среди ловушек-мин,
За мною вслед ползла пехота.
Неосторожный шаг один —
И...Умирать кому охота!
А мина глазу не видна,
Она в траве,
В кустах малины...
Хотя окончилась война,
Еще не все изъяты мины.
Немало лет прошло с тех пор,
Моя земля в цвету и в славе,
Но я по-прежнему сапер,
И ошибиться я не вправе!


ВОСПОМИНАНЬЯ ПИШУТ О ВОЙНЕ

Воспоминанья пишут о войне.
Пора, как видно, вспоминать и мне.
Я жил, я задыхался от огня,
Не так-то просто в гроб вогнать меня!
Жаль, я не вел на фронте дневников,
Живым войну прошел — и был таков!
Не все имеют право вспоминать,
Хотя у всех и родина, и мать.
И юность, и разлука, и война,
И дорогие сердцу имена...
А впрочем, я, наверное, не прав:
Воспоминанья — это не устав.
Нельзя ни запретить, ни отменить,
Ни оборвать связующую нить.
Имеет право вспоминать любой,
Открыть дневник, побыть с самим собой,
Не думая о том, что издадут
Его отредактированный труд.

Предыдущее: Из лейтенантской поэзии Великой Отечественной.

Ион Лазаревич Деген, один из самых ярких поэтов лейтенантской литературной плеяды Великой Отечественной, в отличие от множества своих товарищей по фронтовому братству и поэтическому цеху, прожил долгую творческую жизнь - 92 года. Хотя столько раз мог погибнуть на фронте - четыре ранения, в том числе три тяжелых, более двадцати осколков и пуль извлекли из его тела военные хирурги, а несколько остались навсегда, на долгую память. А еще несколько контузий и ожоги более 15% кожи. Про таких говорят: отпущен на поруки смертью. Такие либо быстро угасают после войны, либо живут очень долго. Ион Деген прожил до 2017 г.

Родившийся в 1925 г. в Могилеве-Подольском Винницкой области в семье провинциальных советских медиков-евреев, воспитанный советской школой, пионерской организацией и комсомолом, Ион Деген был из того племени молодых патриотов СССР, которые с началом Великой Отечественной войны страстно рвались на фронт, на защиту социалистического Отечества. Шли в первый бой, не совсем понимая опасности и тяготы войны, с которыми были знакомы в основном по кинофильмам и воспоминаниям красных героев Гражданской; но перед лицом врага и смерти сумели быть твердыми до конца.
Начав войну страшным летом 1941 г. в 16 лет юным комсомольцем-добровольцем истребительного батальона, Ион Деген сумел, добавив себе возраст, влиться в подразделения отступавшей с тяжелыми боями через его родные места 130-й стрелковой дивизии Красной Армии, стал номером расчета станкового пулемета "Максим", был ранен, попал в окружение, выходил из него - и вышел, с раненой ногой переплыв Днепр.

После лечения в госпитале и эвакуации на Урал, едва не потеряв ногу, Ион Деген не долго проработал в тылу. Скрыв все еще недостающий для призыва возраст и последствия ранения, в июне 1942 г. он был зачислен в разведвзвод 42-го отдельного дивизиона бронепоездов и снова попал на фронт. Участвуя в битве за Кавказ, он стал командиром отделения разведки... И снова тяжелое ранение во время выполнения боевого задания за линией фронта, опасный путь к своим на плечах товарищей, госпиталь, борьба со смертью...

Ион Деген снова победил, и в третий раз бросил вызов войне. После выписки из госпиталя он был направлен в 21-й учебный танковый полк в поселке Шулаверы (Узбекская ССР), а впоследствии переведен в 1-е Харьковское танковое училище, дислоцированное в Чирчике (также Узбекистан). Весной 1944 года Ион Деген с отличием окончил училище и получил звание младшего лейтенанта.

С июня 1944 г. младший лейтенант Ион Деген дрался в составе 2-й гвардейской танковой бригады, сражался в Витебско-Оршанской наступательной операции, освобождал Прибалтику, вступил в Восточную Пруссию. Он получил производство в следующее воинское звание "лейтенант", стал командиром танкового взвода, сражался на танке Т-34-85, являвшимся одним из самых совершенных изделий советского танкопрома в годы Великой Отечественной и по праву названного "танком столетия" (этот ветеран десятков войн и конфликтов ХХ в. в разных уголках мира кое-где применяется и в наши дни)...

Ион Деген считается лучшим танковым асом 2-й гвардейской танковой бригады. На счету его экипажа 12 уничтоженных танков противника (в т.ч. 1 PzKpfw VI Tiger, 8 PzKpfw V Panther) и до 4 самоходных орудий (вероятно, в т.ч. 1 "Фердинанд", он же "Элефант", он же еще много как), большое количество других пораженных целей.

Однако, как говорил еще один блестящий советский танковый командир еврейского происхождения, дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович Драгунский, "каждый успешный бой танкиста приближает предел". 21 января 1945 г. танк гвардии лейтенанта Дегена был подбит, а пытавшиеся спастись из горящей машины танкисты попали под огонь противника и погибли... Считалось, что вместе со своими товарищами пал в бою и Ион Деген, однако он, получив тяжелейшие ранения, в третий раз был отпущен смертью на поруки.

Он выжил и, несмотря на сохранившуюся на всю жизнь хромоту, в послевоенные годы окончил медицинский институт и несколько десятилетий работал хирургом.

В 1977 г. Ион Лазаревич Деген переехал в Израиль, где продолжал трудиться врачом. Местом последнего успокоения советского танкового аса и скромного израильского медика Иона Дегена стало кладбище Кирьят-Шауль в Тель-Авиве.

***
Поэтическое творчество Иона Дегена широко известно благодаря его жесткому и реалистичному стихотворению "Мой товарищ" (дек. 1944 г.), крайне неоднозначно принятому советской поэтической богемой.
Однако в тени этого произведения часто теряются его другие фронтовые стихи, выразительность и сила которых - в очень правдоподобном и даже натуралистичном изображении войны и судьбы человека на войне:

НАЧАЛО
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,

И над рекой до тла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,

Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил "невыливайка".

Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.
Июль 1941 г.


РУСУДАН
Мне не забыть точеные черты
И робость полудетских прикасаний
И голос твой, когда читаешь ты
Самозабвенно "Вепхнис тхеосани".*

Твоя рука дрожит в моей руке.
В твоих глазах тревога: не шучу ли.
А над горами где-то вдалеке
Гортанное трепещет креманчули.

О, если бы поверить ты могла,
Как уходить я не хочу отсюда,
Где в эвкалиптах дремлют облака,
Где так тепло меня встречают люди.

Да, это правда, не зовут меня,
Но шарит луч в ночном батумском небе,
И тяжкими кувалдами гремя,
Готовят бронепоезд в Натанеби.

И если в мандариновом саду
Я вдруг тебе кажусь чужим и строгим,
Пойми,
Ведь я опять на фронт уйду.
Я должен,
Чемо геноцвали гого**.

Не обещаю, что когда-нибудь...
Мне лгать ни честь ни сердце не велели.
Ты лучше просто паренька забудь,
Влюбленного в тебя. И в Руставели.
Весна 1942 г.

*"Витязь в тигровой шкуре".
** Моя любимая девушка (груз.)


ИЗ РАЗВЕДКИ
Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться.
За ним так много доброты и ласки.
Июль 1942 г.


ОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАКЕТА
Из проклятой немецкой траншеи
слепящим огнем
Вдруг ракета рванулась.
И замерла, сжалась нейтралка.
Звезды разом погасли.
И стали виднее, чем днем,
Опаленные ветви дубов
и за нами ничейная балка.
Подлый страх продавил моим телом
гранитный бугор.
Как ракета, горела во мне
негасимая ярость.
Никогда еще так
не хотелось убить мне того,
Кто для темного дела повесил
такую вот яркость.
Июль 1942 г.


ЖАЖДА
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942 г.


647-Й КИЛОМЕТРОВЫЙ СТОЛБ СЕВЕРО-КАВКАЗСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ.
Маслины красивы под ветром.
Сверкают лиловые горы.
Но мрачный отсчет километров
Заметил я у семафора.

Не снится километровый,
Увы, этот столб мне не снится.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А сколько еще до границы!

Я знаю, что вспомнят когда-то,
Как сутки казались нам веком,
Как насмерть стояли солдаты
Вот здесь, у подножья Казбека.

...Противны мне, честное слово,
Белесые листья маслины.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А Сколько еще до Берлина!
Октябрь 1942 г.

***
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Октябрь 1942 г.


СОСЕДУ ПО КОЙКЕ.
Удар болванки...
Там...
Когда-то...
И счет разбитым позвонкам
Ведет хирург из медсанбата.
По запахам и по звонкам
Он узнает свою палату.
Жена не пишет.
Что ж, она...
Такой вот муж не многим нужен.
Нашла себе другого мужа.
Она не мать.
Она - жена.
Но знай,
Что есть еще друзья
В мужском содружестве железном.
И значит - раскисать нельзя.
И надо жить
И быть полезным.
Декабрь 1942 г.

***
Я не мечтаю о дарах природы,
Не грежу об амброзии тайком.
Краюху мне бы теплую из пода
И чтобы не был этот хлеб пайком.
Февраль 1943 г.

***
И даже если беспредельно плохо,
И даже если нет надежды жить,
И даже если неба только крохи
Еще успеешь в люке уловить,
И даже если танк в огне и в дыме,
И миг еще - и ты уже эфир,
Мелькнет в сознанье:
Танками другими
Планете завоеван будет мир.
Лето 1943 г.

***
Сгоревший танк
на выжженном пригорке.
Кружат над полем
черные грачи.
Тянуть на слом
в утиль
тридцатьчетверку
Идут с надрывным стоном тягачи.

Что для страны
десяток тонн металла?
Не требует бугор
благоустройства.
Я вас прошу,
чтоб вечно здесь стояла
Машина эта -
памятник геройству.
Лето 1943 г.


КУРСАНТ.
(Уцелевшие отрывки из поэмы).
Мой товарищ, мы странное семя
В диких зарослях матерных слов.
Нас в другое пространство и время
Черным смерчем войны занесло.
Ни к чему здесь ума наличность,
Даже будь он, не нужен талант.
Обкорнали меня. Я не личность.
Я сегодня "товарищ курсант".
Притираюсь к среде понемножку,
Упрощаю привычки и слог.
В голенище - столовую ложку,
А в карман - все для чистки сапог.
Вонь портянок - казарма родная -
Вся планета моя и весь век.
Но порой я, стыдясь, вспоминаю,
Что я все же чуть-чуть человек.
То есть был. Не чурбаны, а люди
Украину прошли и Кавказ.
Мой товарищ, ты помнишь откуда
В эти джунгли забросило нас?
Ты помнишь?
Там, Казбек лилово-белый,
Щемящая краса терских стремнин
И песни смерти... Как она нам пела
Мелодии снарядов, пуль и мин.
Ты помнишь?
Боль палаты госпитальной
В окно втекала и в дверную щель.
И взгляд сестры прощальный и печальный,
Когда я влез в помятую шинель.
Январский Каспий. Волны нас швыряли.
Три дня в снегу, в неистовстве ветров.
А мы портвейн ворованный вливали
В голодное промерзшее нутро.
Полз товарняк в песках Туркменистана.
Пустых манерок стука не унять.
А мы с тобой за хлеб и за сметану
Меняли все, что можно обменять.
И вот Чирчик.
Курсантская рутина.
Вожденье танков. Огневой тренаж.
Мы воровать с бахчей неутомимо
Шныряем в Майский через Игрек-Аш.
И день за днем: "Налево!" и "Направо!"
А где-то фронт. Без нас. А жизнь бежит.
И мой портрет чуть-чуть не по уставу
Казненью командиром подлежит.
............................
Рано утром, еще до занятий
Мы уже без приклада винтовка.
Нам и пол послужил бы кроватью,
Но сегодня политподготовка,
И глубокие мягкие кресла
Нашей Ленинской комнаты мебель,
И курсанты вместили в них чресла,
Словно ангелы - в тучки на небе.
Для курсанта и штык - подголовник.
Ну, а здесь так удобно, так славно!
Но втыкает наряды полковник
(Полковой комиссар лишь недавно).
Потому, применив способ старый,
Незаметный, в убогом убранстве,
На полу у сапог комиссара
Я устроился в мертвом пространстве.
Хоть я весь до костей комсомолец,
Прикорнул, недосып досыпая.
И гудит комиссар-богомолец,
Забивает на темени сваи.
Я готов изучать неустанно
Все, что может в бою пригодиться.
Но на кой...? Продолжать я не стану:
Вдруг услышат чиновные лица.
..................................
Сапоги - дерьмо им название.
Гимнастерка моя альбинос.
Я еще до первичного звания
Не дожил, не дозрел, не дорос.
Не замечен я даже босячками,
Так внешность моя хороша.
У меня лишь еще не запачканы
Подворотничок и душа.
Мне бы девушки славной участие,
Тихой нежности ласковый цвет, Мне бы...
Много ли надо для счастья мне?
Видно, много, коль счастья нет.
...............................
Случайное знакомство. Продолженье.
И нет преград. И все на свете за.
И вдруг, -
Зачем?! -
В последнее мгновенье
Мораль свои включила тормоза.
За девственность, наивность, простодушье
Что я могу взамен ей подарить?
И подавляю сладкое удушье,
И обрываю трепетную нить,
И прячусь за стеною невидимой,
Какую-то причину оброня.
Я знаю, как ужасно уязвимы
Не только жизнь, но дизель и броня.
А после злюсь, что плохо притираюсь,
Хотя два года службы на горбу.
Со всеми пью, ворую, матюкаюсь,
Так почему не преступил табу?
Не знаешь?
Врешь!
Ведь это знанье горько.
Ответ ломает призрачный покой:
Увы, не сапоги, не гимнастерка,
А просто я какой-то не такой.
...............................
Нет времени для глупых размышлений,
Что я не стану гордостью народа.
Пишу поэму местного значения
Для роты только или лишь для взвода.

Мечтаю не о дивах царскосельских,
А как бы кашей расщедрилась кухня.
И нет во взводе мальчиков лицейских -
Кирюша ведь не Пущин и не Кюхля.

Не знаю ни Платона ни Сократа,
Ни языка ни одного толково.
Зато по части бранных слов и мата
Заткну за пояс запросто Баркова.

Ни няни не имел ни гувернанта.
Сызмала хлеб мой скудный был и горький.
За все дела - погоны лейтенанта,
И те пока еще лежат в каптерке.

Так пусть калибр моей поэмы плевый
(Я даже не Кумач, не то что Пушкин),
Зато убьет не пистолет кремневый
Меня -
противотанковая пушка.
...................................

Проснувшись, я мечтаю об отбое,
Но в краткий миг пред тем, как в сон свалюсь,
Я вспоминаю о последнем бое
И будущих поэтому боюсь.
Боюсь за жизнь солдат мне подчиненных
(Что свяжет нас в бою - трос или нить?),
Боюсь, раненьем дважды обожженный,
Что не сумею трусость утаить.
Боюсь, хотя последовавшей боли
Я даже не почувствовал в пылу.
Боюсь атаки в городе и в поле,
Но более всего - сидеть в тылу.
По сердцу холод проползает скользкий,
И я постигнуть не могу того,
Что вступят танки в Могилев-Подольский,
А среди них не будет моего.
..................................
Последний раз
в курсантском карауле
И снова в смерти
сатанинский свист.
Я поклонюсь
своей грядущей пуле.
Я не герой,
хотя и фаталист.
На сотни лет
во мне предсмертных стонов,
На тысячи -
искромсанных войной.
Я припаду к Земле
низкопоклонно:
Не торопись меня
как перегной
Впитать в себя.
И не спеши стараться
Вдохнуть меня
в травинку или в лист.
Мне не к лицу
трусливо пригибаться.
Я не герой.
Я только фаталист.
...........................
Мой товарищ,
не странно ли это,
Годовщину
в тылу отмечать?
Скоро снова
чирчикское лето.
Но не нас
оно будет сжигать.
Нам пришлепнут
с просветом погоны.
Нас назначат
на танк иль на взвод.
И в привычных
телячьих вагонах,
Словно скот,
повезут на завод,
И вручат нам с тобой
экипажи.
Но сквозь жизнь,
как блестящая нить:
Удалось нам
в училище даже
Человека
в себе сохранить.
.....................
Апрель 1943 -февраль 1944г.

***
Дымом
Все небо
Закрыли гранаты.
А солнце
Блеснет
На мгновенье
В просвете
Так робко,
Как будто оно виновато
В том,
Что творится
На бедной планете.
Июль 1944 г.

***
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
Лето 1944 г.


БОЕВЫЕ ПОТЕРИ
Это все на нотной бумаге:
Свист и грохот свинцовой вьюги,
Тяжкий шелест поникших флагов
Над могилой лучшего друга,

На сосне, перебитой снарядом,
Дятел клювом стучит морзянку,
Старшина экипажу в награду
Водку цедит консервной банкой..

Радость, ярость, любовь и муки,
Танк, по башню огнем объятый, -
Все рождало образы, звуки
В юном сердце певца и солдата.

В командирской сумке суровой
На виду у смертей и агоний
Вместе с картой километровой
Партитуры его симфоний.

И когда над его машиной
Дым взметнулся надгробьем черным,
Не сдержали рыданий мужчины
В пропаленной танкистской форме.

Сердце болью огромной сковано.
Слезы горя не растворили.
Может быть, второго Бетховена
Мы сегодня похоронили.
Лето 1944 г.

***
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
Июль 1944 г.

***
Все у меня не по уставу.
Прилип к губам окурок вечный.
Распахнут ворот гимнастерки.
На животе мой "парабеллум",
Не на боку, как у людей.

Все у меня не по уставу.

Во взводе чинопочитаньем
Не пахнет даже на привалах.
Не забавляемся плененьем:
Убитый враг - оно верней.

Все у меня не по уставу.

За пазухой гармошка карты,
Хоть место для нее в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.

Пусть это все не по уставу.
Но я слыву специалистом
В своем цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
Июль 1944 г.


НОЧЬ НА НЕМАНСКОМ ПЛАЦДАРМЕ
Грохочущих ресов багровый хвост.
Гусеничные колеи в потравленном хлебе.
Пулеметные трассы звезд,
Внезапно замершие в небе.

Придавлен запах ночной резеды
Раздутым пузом лошади.
Рядом
Кровавое месиво в луже воды
На дне воронки, вырытой снарядом.

Земля горит.
И Неман горит.
И весь плацдарм - огромная плаха.
Плюньте в того, кто в тылу говорит,
Что здесь, на войне, не испытывал страха.

Страшно так, что даже металл
Покрылся каплями холодного пота.
В ладонях испуганно дым задрожал,
Рожденный кресалом на мякоти гнота.

Страшно.
И все же приказ
Наперекор всем страхам выполнен будет.
Поэтому скажут потомки о нас:
- Это были бесстрашные люди.
Июль 1944 г.

***
Команда, как нагайкой:
- По машинам!
И прочь стихи.
И снова ехать в бой.
Береза, на прощанье помаши нам
Спокойно серебрящейся листвой.

Береза, незатейливые строки
Писать меня, несмелого, звала.
В который раз кровавые потоки
Уносят нас от белого ствола.

В который раз сгорел привал короткий
В пожаре нераспаленных костров.
В который раз мои слова-находки
Ревущий дизель вымарал из строф.

Но я пройду сквозь пушечные грозы,
Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,
И может быть когда-нибудь, береза,
Еще вернусь к поэзии твоей.
Лето 1944 г.

***
Наверно, моторы и мирно воркуют,
Наверно, бывает на свете покой,
Наверно, не только на фронте тоскуют,
Когда зажигается вечер такой,

Наверно, за слушанье щебета птичек
Солдата не надо сажать под арест,
Наверно, помимо армейских медичек,
На свете немало хороших невест.

Наверно непитых напитков названья
Не хуже, чем трезвая: марка - "Сто грамм".
Наверно, сплошных диссонансов звучанье
Нежнее урчанья летающих "рам".

Наверно,.,
Как много подобных "наверно",
Как остро я понял и как ощутил
При свете ракеты холодном, неверном,
Затмившем сияние мирных светил.
Лето 1944 г.


ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ
Генеральская зелень елей
И солдатское хаки дубов.
Никаких соловьиных трелей,
Никакой болтовни про любовь.

Солнце скрылось, не выглянув даже.
Тучи черные к лесу ползут.
И тревожно следят экипажи
За мучительным шагом минут.

В тихих недрах армейского тыла
Впрок наш подвиг прославлен в стихах.
Ничего, что от страха застыла
Даже стрелка на наших часах.

Сколько будет за всплеском ракеты,
Посылающей танки в бой,
Недолюблено, недопето,
Недожито мной и тобой.

Но зато в мирной жизни едва ли
В спешке дел кабинетных сомнут
Тех, кто здесь, на исходной, узнали
Беспредельную тяжесть минут.
Сентябрь 1944 г.

БАБЬЕ ЛЕТО
Как трудно обстановку оценить
Солдату, что становится поэтом,
Когда за танком вьется бабье лето,
Когда горит серебряная нить,
Как дивный хвост приснившейся кометы,

И думаешь, что завтра, может быть,
Ты не увидишь нежной паутины,
Кровавых ягод зябнущей калины,
Что экипажу остается жить
До первого снаряда или мины...

Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.

Стоп!
Обстановку надо начертить.
Распята карта.
Хоть война большая,
Она еще мечтаний не вмещает.
Но светится серебряная нить
И обстановку оценить мешает.
Сентябрь 1944 г.

***
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь танк решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.

За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное - мы выжили с тобой.
А правда - что? Ведь так оно ведется,.,
Сентябрь 1944 г.

***
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
- Помилуй, пронеси и сохрани.

Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
- Помилуй, сохрани и пронеси.
Сентябрь 1944 г.

ДЕНЬ ЗА ТРИ
Багряный лист прилипает к башне.
Ручьем за ворот течет вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности.
В личном деле
За три обычных его зачтут -
За злость атак,
За дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной,
Ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, невиденной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
Я жив.
Я жду
С неделимой силой
Любви,
Утроенной на войне.
Октябрь 1944 г.

***
В экипажах новые лица.
Мой товарищ сегодня сгорел.
Мир все чаще и чаще снится
Тем, кто чудом еще уцелел.

...Тают дыма зловещие клубы,
На Земле угасают бои.
Тихий ветер целует губы,
Обожженные губы мои.
Ти-
ши-
на.
Только эхо умолкшего грома -
Над Москвою победный салют.
Но сейчас, страх взнуздав многотонный,
Люди молча атаки ждут.
Октябрь 1944 г.

***
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И все же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха.
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944 г.

***
Туман.
А нам идти в атаку.
Противна водка,
Шутка не остра.
Бездомную озябшую собаку
Мы кормим у потухшего костра.
Мы нежность отдаем с неслышным стоном.
Мы не успели нежностью согреть
Ни наших продолжений нерожденных,
Ни ту, что нынче может овдоветь.
Мы не успели...
День встает над рощей.
Атаки ждут машины меж берез.
На черных ветках,
Оголенных,
Тощих
Холодные цепочки крупных слез.
Ноябрь 1944 г.


ЗАТИШЬЕ
Орудия посеребрило инеем.
Под гусеницей золотой ковер.
Дрожит лесов каемка бледно-синяя
Вокруг чужих испуганных озер.

Преступная поверженная Пруссия!
И вдруг покой.
Вокруг такой покой.
Верба косички распустила русые,
Совсем как дома над моей рекой.

Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушен.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Еще покой в паек наш не включен.
Ноябрь 1944 г.

***
Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, все, - решишь, - отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.
Ноябрь 1944 г.

***
Солдату за войну, за обездоленность
В награду только смутные мечты,
А мне еще досталась вседозволенность.
Ведь я со смертью запросто на ты.

Считаюсь бесшабашным и отчаянным.
И даже экипажу невдомек,
Что парапет над пропастью отчаяния -
Теплящийся надежды уголек.
Декабрь 1944 г.

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.

Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А все-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.

А все-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.

Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много теплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.

Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.

И меркнет день. И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.
Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
Январь 1945 г.


БАЛЛАДА О ТРЕХ ЛЕЙТЕНАНТАХ
Случилось чудо: Три экипажа
Из боя пришли почти невредимые,
Почти без ожогов, не ранены даже,
Лишь танки - потеря невозвратимая.
Как сказано выше, случилось чудо.
В землянку вселили их, в лучшее здание.
И повар им тащит вкуснейшие блюда,
А водку - танкисты, подбитые ранее.
Три командира трех экипажей
Водки не пьют.
Консервы запаяны.
На лицах маски газойлевой сажи.
В глазах преисподней недавней отчаяние.
Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться:
- Подлюги! Какую машину угробили!
Мотор в ней был, не поверите, братцы,
Не дизель, а просто перпетум мобиле.
Второй лейтенант, молчаливый мужчина,
Угрюмо сжимал кулаки обожженные:
- В бессонном тылу собиралась машина
Забывшими ласку голодными женами.
Мерцала коптилка в притихшей землянке.
Третий лишь губы до крови покусывал.
Судьбы тысяч сожженных танков
Безмолвно кричали с лица безусого.
Все судьбы.
Вся боль - своя и чужая
Глаза не слезами - страданьем наполнила.
Чуть слышно сказал он, зубы сжимая:
-Сгорели стихи, а я не запомнил их.

Три экипажа погибших танков
Из боя пришли почти невредимые.
Выпита водка вся без останков.
Утеряно самое невозвратимое.
Декабрь 1944 г.

***
За три часа до начала атаки нам показали
кинофильм "Серенада Солнечной долины".
Вальс кружили снежинки ленивые.
На холмах голубел хрупкий наст.
Мы лыжню обновляли счастливые.

Но сейчас это все не для нас.

Мы по горло сыты снегопадами.
Не до лыж в эту подлую дрожь.
Черный наст искорежен снарядами.
Красный снег для лыжни непригож.
Январь 1945 г.


УЩЕРБНАЯ СОВЕСТЬ
Шесть "юнкерсов" бомбили эшелон
Хозяйственно, спокойно, деловито.
Рожала женщина, глуша старухи стон,
Желавшей вместо внука быть убитой.

Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал.
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев - костей и мяса вал,
И таял снег в крови, в дымящих лужах.

Шесть "юнкерсов"?
Мне есть что вспоминать!
Так почему же совесть шевелится
И ноет, и мешает спать,
И не дает возмездьем насладиться?
Январь 1945 г.

***
Полевая почта -
Пять обыкновенных цифр.
Пять обыкновеннейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
А для меня...
Сотни километров дорог.
Каких там дорог? -
Красных нитей маршрута на карте.
Пыль. Господи, какая пыль!
Выедающий глаза газойлевый дым.
Грязь. Поглощающая всего без остатка.
Бои.
Черное пламя из люков и щелей.
Черные безымянные обелиски дымов,
Подпирающие тяжелое небо,
Готовое рухнуть кровавым дождем.
Истлевающие фанерные надгробья.
Но только сердце, пока оно бьется,
Сохранит имена.
Изменяющаяся география Земли -
Курганы трупов, озера крови,
Ставшие привычной деталью пейзажа.
Холостяцкие танцы в землянке.
Бои.
Грубость грубее гробовой брони.
И руки,
Осторожно извлекающие тебя
из подбитой машины.
Танковая бригада.
Полевая почта -
Пять обыкновеннейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
Апрель 1945 г.


ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ
(Вместо заключительного слова во время
выступления в Центральном Доме Литераторов).
Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рванных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.
Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншеи.

Вы же - в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.

Мой гонорар - только слава в полку
И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Лето 1945 г.


ЧАСЫ
В железном корпусе помятом,
Бесстрастно время отмеряя,
Часы с потертым циферблатом -
Вы были часть меня живая.

Зубчаток медные кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка -
Как-будто часть меня живая.

Стары и очень некрасивы,
И невозможные педанты.
За ваш размер, за стук ретивый
Прозвали в роте вас "куранты".

Я часто думал: неужели
Нам вместе суждено умолкнуть?
(Застынут в карауле ели,
Роняя скорбные иголки).

Ведь и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Все было часть меня живая.

Я помню песню на привале -
Унылый суррогат молитвы.
Часы солдатам подпевали,
Как метроном диктуя ритмы.

Я помню песню пулемета,
Его безумную чечетку,
И похвалу: мол, он работал,
Как вы - уверенно и четко.

Я помню танк. Одно мгновенье -
Обугленная груда стали.
В немецком сидя окруженье,
Часы со мною замирали,

Все - и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Как-будто часть меня живая.

Я верил прочно, беспредельно,
Что талисман вы мой счастливый,
Что раз мы с вами нераздельны.
То всю войну мы будем живы.

Под гимнастеркою солдатской
И ремешок ваш был приличен.
Я относился к вам по-братски
И вид ваш был мне безразличен.

Но я, надев костюм гражданский
(О, час желанный и счастливый!),
Заметил ваш размер гигантский
И циферблат ваш некрасивый...

Вы вдруг предстали в новом свете...
Стал забывать я дни былые.
На модном вычурном браслете
Я захотел часы другие.

А циферблат смотрел с укором,
И стрелки двигались незримо...
Да, человек, ты очень скоро
Забыл друзей незаменимых.
Сентябрь 1945 г.

Интервью Иона Лазаревича Дегена, основанное на фронтовых воспоминаниях и послужившее основой для его книги "Я дрался на Т-34":
http://nnre.ru/voennaja_istorija/ja_dralsja_na_t_34_kniga_vtoraja/p5.php

Предыдущее: Поэт-лейтенант Михаил Кульчицкий - военные аспекты биографии

Источник: rodina-poet-arian-tihachek.html
"Лейтенантская проза" вошла в историю русской литературы. Термина "лейтенантская поэзия" в ней нет. Как нет имени Ариана в списках поэтов, погибших на Великой Отечественной войне. А его стихов - в антологиях фронтовой поэзии. Лейтенант Ариан Тихачек погиб 20-летним и не успел опубликовать ни одной своей строчки...

(...) Прадед Ариана, блистательный чешский музыкант Ян Тихачек, был приглашен капельмейстером в Екатеринбургское благородное собрание. Иосиф Тихачек, дед Ариана, играл на скрипке в оркестре городского театра, а когда здоровье его расстроилось, стал учителем музыки в екатеринбургской мужской гимназии.

Отец Валерий Иосифович - ученый-лесовод и музыкант-любитель. Бабушка Татьяна Михайловна глубоко знала литературу и философию. Одна тетушка Ариана была художницей, другая - оперной певицей.
(...)
Из творческой и военной биографии лейтенанта Красной Армии Ариана Валерьевича Тихачека:
Родился Ариан 28 января 1923 года в Саратове, где его отец Валерий Иосифович, служивший инспектором лесов, встретил свою любовь - девушку из семьи поволжских немцев.
Когда у Валерия и Эрны родился сын Ариан, Валерий Иосифович добился назначения на родной Урал и перевез молодую жену с ребенком в Свердловск.
Отец и сын Валерий и Ариан Тихачеки, подобно другой литературной и офицерской династии, Валентину и Михаилу Кульчицким, также "разделили по поколениям" участие в двух мировых войнах. Валерий Тихачек в Первую мировую служил на артиллерийском полигоне, где проводил опыты со взрывчатыми веществами, был ранен, лежал в госпитале, а потом учился в школе прапорщиков.
В 1920-30-хх гг. Валерий Тихачек работал в Свердловске главным инженером Ураллестреста. В 1931 он был арестован Экономическим управлением П.П. ОГПУ по Уралу по делу: "контрреволюционная вредительская и диверсионная организация инженеров", однако, проведя год под следствием, был полностью оправдан и освобожден.
Разлука сделала отца и сына по-настоящему близкими людьми. И потрясение, пережитое семилетним Арианом, не забылось. В отличие от большинства своих сверстников, Ариан Тихачек слишком многое понимал. Хорошо зная поэзию Серебряного века, на советскую смотрел несколько иронически. Мог написать и вполне плакатные стихи для стенгазеты, но то, что писал всерьез, для души, перекликалось с поэзией в ту пору совершенно отвергнутой: со стихами Голенищева-Кутузова и Анненского, Бунина и Ходасевича...
Во время войны написал отцу из пехотного училища: "Получил благодарность. Придется на днях вступить в комсомол..."

21 июня 1941 года. Выпускной вечер после школы продолжился на веранде у Тихачеков. Патефон. Заезженная старая пластинка с вальсом "Оборванные струны" и новые - с "Рио-Ритой" и "Брызгами шампанского". Через два года в госпитале он вспомнит эти пластинки: "Сейчас как раз завели "Брызги шампанского". Как напоминает эта музыка наши школьные вечера! Прямо хоть на одной ноге с костылями танцуй..."
А танцевал он замечательно.
Людмила Тубина, одноклассница Ариана, вспоминала: "Девочки испекли угощенье, поставили чай, конфеты. Танцевали. А потом с ночевой поехали на озеро Песчаное. Ариан взял с собой гитару. Вернулись и узнали, что война. Ребята побежали в военкомат. Даже сфотографироваться классом не успели..."
У Ариана с детства был поврежден глаз, но он выучил всю таблицу окулиста, ему удалось обмануть медкомиссию и уйти на фронт.
Людмила Тубина: "Семнадцатого сентября сорок первого года проводили на фронт пять первых наших ребят. Пятнадцать мальчиков было в классе, вернулись трое..."
Военкомат направил Ариана в Камышлов, в военно-пехотное училище.

В августе 1942-го, окончив ускоренный курс, лейтенант Тихачек отбыл в распоряжение командира 1047-го стрелкового полка 284-й стрелковой дивизии. Эта образцовая во всех отношениях дивизия (впоследствии четырежды орденоносная гвардейская) находилась тогда в резерве, в Красноуфимске, где ее пополнили уральцы и сибиряки, а также три тысячи матросов с Тихого океана, Балтики и Черного моря. Командовал дивизией легендарный Николай Батюк.

21 сентября 1942 года полки дивизии переправились на правый берег Волги, а 22-го уже вступили в бой на улицах Сталинграда. Чуйков, в состав армии которого вошла 284-я стрелковая, сказал потом об этой дивизии: она "вросла в Мамаев курган, в его отроги и сражалась на нем до конца..."

К фото - Письмо Ариана Тихачека домой, написанное по дороге на фронт 12 сентября 1942 года:
"Здравствуйте, родные!
Пишу 4-е письмо с дороги. Все еще еду на фронт бить фрицев. Настроение великолепное. Бойцы хорошие. Сейчас утро. Только что помылся до пояса. Приятно! Все жалею, что не удалось увидеться перед фронтом. Как вы живете? Пишите сразу, как получите, и каждый день, чаще!
Ну, пока! Пожелайте счастья! Жду писем, чтобы не беспокоиться."

Военные историки говорят: рядовой боец до своей гибели воевал в центре Сталинграда сутки, командир взвода - три дня, командир роты - семь дней. Ариан Тихачек, командир роты 1047-го стрелкового полка, провоевал в Сталинграде 62 дня.
22 ноября 1942 года осколком мины ему раздробило ногу.
Хирурги спасли ногу. На лечение перевезли в Свердловск.
По дороге, в санитарном поезде, Ариан написал множество стихов и среди них - "Песню о Вике", посвященную сандружиннице Виктории Губановой.

Из воспоминаний Людмилы Тубиной: "В госпитале он писал на клочках. Это было глубоко и серьезно. Говорил, что после войны обязательно будет поступать в университет. Мы навещали его два раза в неделю. Ничего вкусного принести не могли, сами голодные. В госпитальном халате он иногда умудрялся провожать нас до дома..."

После серьезного ранения и пяти месяцев госпиталей Ариана могли бы, очевидно, комиссовать или во всяком случае направить в тыловые части. К примеру, в то же ведомство, где большим начальником служил его отец: во время войны Валерий Иосифович Тихачек был главным инженером Военно-строительного управления Уральского военного округа (оставаясь при этом беспартийным).
Но ни сын, ни отец даже мысленно не рассматривали таких вариантов.
В конце мая 1943 года лейтенант Ариан Тихачек, еще хромая, с палочкой, покидает госпиталь и едет на фронт.
Его назначают командиром роты 1310-го стрелкового полка 19-й стрелковой дивизии, а вскоре - помощником начальника штаба полка.
В начале октября 1943 года дивизия выходит к Днепру.
Из "Отчета о боевых действиях гвардейского стрелкового корпуса по форсированию р. Днепр и захвату плацдарма на правом берегу в период с 20 сентября по 20 октября 1943 года":

"Правый берег по выходе из Бородаевки резко повышается и представляет из себя гряду высот, весьма выгодных в тактическом отношении, позволявших противнику организовать хорошую оборону с обзором и обстрелом левого берега и самой реки на этом участке. Близость к реке центральной и восточной частей Бородаевки позволили противнику организовать оборону непосредственно по северной окраине Бородаевки, с приспособлением строений под оборонительные сооружения и организацией плотного огня над поверхностью воды и по берегам..."

Дивизия с огромными потерями форсировала реку и захватила плацдарм вблизи Бородаевки. Село было частью созданного немцами "неприступного вала", его опоясывал противотанковый ров. Каждый метр продвижения вперед стоил здесь десятков, а то и сотен жизней.
Никаких свидетельств о последних часах жизни Ариана Тихачека нет. Очевидно, что многие, кто воевал рядом с ним, погибли.
Можно предположить, что 9 октября помощник начштаба лейтенант Тихачек был среди тех офицеров, кто сопровождал командира полка полковника Федора Зиновьева в передвижении по передовой. В тот момент, когда он прибыл на КП одного из батальонов севернее Бородаевских хуторов, немецкие танки прорвали линию фронта и батальон оказался в окружении. Двое суток бойцы отбивали танковые атаки. Полковник был тяжело ранен. Погибли почти все офицеры штаба. Возможно, именно поэтому Ариан не был представлен к посмертной награде или это представление затерялось.
Не затерялась похоронка.
"Тихачек Валерию Осиповичу.
Красноармейская, дом 26, кв. 1
Извещение. Ваш сын помощник начальника штаба лейтенант Тихачек Ариан Валерьевич в бою за населенный пункт Бородаевка Днепропетровской области 9 октября 1943 года был убит. Похоронен в могиле дер. Бородаевка Днепропетровской области..."

Валерий Иосифович пережил сына на четыре года. В 1947 году он скоропостижно скончался.
В 1955 году прах Ариана и его погибших товарищей был перенесен из Бородаевки в село Правобережное, что стоит на трассе Днепропетровск - Киев.

Из стихов Ариана Тихачека:
В частности, ему принадлежит небольшой цикл очень реалистичных и человечных госпитальных стихотворений:
Ночь в санбате.
Глухая ночь. Горит в углу коптилка.
У печки дремлет девушка-сестра.
Соломы на полу набросана подстилка.

Я, лежа на спине, бесцельно жду утра.
Трещат дрова, железная печурка,
Сквозь дверцу на стену бросает слабый свет.
Я закурил. Дым вьется от окурка.
А рана все болит. Всю ночь покоя нет.

Начнешь стонать - не легче: боль все та же.
Начнешь мечтать - боль гонит и мечты,
Как будто бы всю ночь стоит на страже,
Чтоб мучить и томить под кровом темноты.
(Ноябрь 1942 года).

***
Проходит ночь. Давно дремлю на стуле
я в тесной комнате для раненых бойцов.
Одни мечты: скорей бы промелькнули
часы пути, чтоб дома был я вновь...

Я думаю о том, как двери я открою,
как целый дождь вопросов потечет.
И даже думаю, что вы мне как "герою"
хоть чем-нибудь окажете почет.

Пусть эта ночь и долго будет длиться,
пусть надо много мук перенести,
я знаю - ваши радостные лица
оплатят мне за муки на пути.
(28 февраля 1943, госпиталь).

***
Ещё, пятнадцать лет имея,
Я часто думал перед сном,
Что хорошо бы, не старея,
Всю жизнь быть в возрасте одном.

Мечтал тогда я жить на свете
Двадцатилетним весь свой век.
Я думал — счастье в годы эти
Всегда имеет человек.

Теперь мечты те былью стали:
Настал двадцатый в жизни год.
Но счастья нет. Найду едва ли.
Быстрее смерть меня найдёт.

И вот я, двадцать лет имея,
Опять мечтаю перед сном,
Что хорошо бы, не старея,
Быть снова маленьким юнцом.
(19 января 1943).

Сирень.
В саду, полном вдумчивой лени,
На фоне густой синевы
Раскинулись ветви сирени
В кайме потемневшей листвы.

А рядом в таинственной сени,
Пугливо привстав на забор,
Срывает букеты сирени
Какой-то неопытный вор.

Я крался, изранив колени,
От злобы стучало в висках...
Увидел же - ветки сирени
У девушки стройной в руках.

И гнева уж не было тени,
Я понял: не зря говорят,
Что в чудной лиловой сирени
Таится любви аромат.
(18 июня 1941)

Романс.
Вечер землю укрыл тишиною,
Замигали далеко огни.
Только я не найду все покоя,
Мы тоскуем с гитарой одни.

Если брови сойдутся угрюмо,
Если ляжет на сердце печаль,
Пусть твоя одинокая дума
Прилетит ко мне в синюю даль.

Я скажу тебе нежное слово,
Напою себя взглядом твоим,
И короткое счастье былого
Мы с тобою опять повторим.

Но один я. С любимой в разлуке.
Помогай мне, гитара, грустить.
Тихо плавают в сумраке звуки,
Только в них мне тоску не излить.

Она всюду: в словах и во взоре,
Мало места в груди ей давно.
Улети, погуляй на просторе,
Для тебя распахнул я окно.
(12 апреля 1943).

Вечер зимний.
Отцу
С верной трубкой, усталый с работы,
Ты присядь отдохнуть у огня.
Пусть тебя не тревожат заботы,
Милый друг, в этот час за меня.

Не грусти, а мечтай в эту пору,
На веселое пламя смотря.
Пусть в мечтаньях представится взору
Нашей жизни счастливой заря.

Скоро вечер тоскливый и длинный,
Закурив перед ярким огнем,
Снова в комнате нашей старинной
Коротать с тобой будем вдвоем.

Будет вместо томительной скуки
Только тихая радость у нас.
И друг другу про годы разлуки
Мы начнем с тобой долгий рассказ.
(9 января 1943).

19 января 1943 г. при наступлении частей Юго-Западного Фронта Красной Армии в ходе Острогожско-Россошанской операции в бою у села Трембичево (Луганская обл.) погиб командир минометного взвода младший лейтенант Михаил Валентинович Кульчицкий, 1919 года рождения.

Уйдя в вечность вместе с миллионами своих сверстников, Михаил Кульчицкий оставил о себе память как о блестящем молодом поэте комсомольского и фронтового поколения поздних 1930-х - начала 1940-х годов, след которого в русской литературе можно сравнить с медленно затягивающимся шрамом.
"Может быть, был потенциально самым талантливым из всех молодых поэтов, которых у русской поэзии безвременно отняла война, - писал о нем мастер цеха советской поэзии Евгений Евтушенко. - У Кульчицкого был на редкость широкий замах, своя раскованная мощная интонация..."
Видный литературный критик Лев Аннинский так описал творческое будущее, которое ждало бы молодого поэта: "Вообще Кульчицкий сделал бы, наверное, всё то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских «формотворцев», у него всё можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка «скользит по пахоте пехота» до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка…".
К стихотворному наследию Михаила Кульчицкого не раз обращались литературоведы и коллеги-стихотворы. Посмертная судьба стихов молодого лейтенанта складывались не всегда просто. Приведу ниже ссылки на ряд ресурсов и статей, которые помогут заинтересованному читателю познакомиться с творчеством этого замечательного поэта.
Подборки стихов: https://rupoem.ru/kulchickij/all.aspx; http://az.lib.ru/k/kulxchickij_m_w/text_1942_poe.shtml
О посмертных судьбах его поэзии (автор Михаил Красиков): http://kharkovhumanit.narod.ru/Esse2.html
Военная биография Михаила Кульчицкого остается наименее изученным периодом его жизни. Данных о ней сохранилось сравнительно немного. Но на основании информации о подразделениях и частях, где он служил, о боевых действиях, в которых принимал участие, и, конечно же, на основании его военных стихов можно попытаться дополнить историю Михаила Кульчицкого - поэта историей младшего лейтенанта Михаила Кульчицкого.

Для понимания характера нашего героя и его боевого пути нужно начать с рождения. "Родился в Харькове в 1919 году в семье адвоката", - гласит строка биографии.

Его отец, практикующий юрист Валентин Михайлович Кульчицкий, в недавнем прошлом был боевым офицером Российской императорской армии, прослужившим под знаменами 17 лет и прошедшим путь от вольноопределяющегося до ротмистра 12-го Стародубовского драгунского полка, участником Русско-японской и Первой мировой войн, кавалером солдатского "Георгия" (1905) и Св. Станислава II и III ст. (1914, 1916). Что немаловажно, ротмистр Кульчицкий заслуженно считался одним из самых интересных русских военных писателей и поэтов своего времени, автором "Советов молодому офицеру" (1915), которые современники называли кодексом чести русского офицерства, или, по настроению, "офицерским Домостроем".

Из воспоминаний сестры нашего героя Олеси Валентиновны известно, что отношения Михаила со "строгим родителем" складывались тяжело, две сильные личности не могли ужиться вместе. И, тем не менее, Михаил Кульчицкий был истинным сыном своего отца; он доказал это своим творчеством, свой армейской службой и смертью в бою.
А вот воплотить детскую мечту стать профессиональным командиром Красной армии Михаилу Кульчицкому не позволило именно дворянское происхождение отца. Сына "бывшего" в военное училище не приняли.

"Первое стихотворение было опубликовано в 1935 году в журнале «Пионер», - описывает отрочество и юность нашего героя писатель Павел Лосев. - Поступив в Харьковский университет, Михаил через год перевёлся на второй курс Литературного института им. Горького (семинар Ильи Сельвинского). Учась, он преподавал в одной из подмосковных школ (на станции Перловская - М.К.), которую пришлось оставить из-за дальности и довольствоваться случайными заработками. В то время он жил на Арбате, снимая угол в подвале, где, по его выражению, была «витрина движущейся обуви». Литинститут был еще вечерним и общежития не имел. Стипендии также не было".
Однако была юность, полная надежд и творческих планов, веселые талантливые друзья (среди которых - Борис Слуцкий, впоследствии известный поэт-фронтовик, хранитель воспоминаний о нашем герое и его стихов), увлечения девушками, у которых статный и красноречивый Михаил пользовался успехом.

"В его ранних стихах отразился комсомольский восторг перед событиями революции, которая воплотилась для него в образе Щорса, поскольку тот погиб в день рождения Кульчицкого (на самом деле даты не совпадали - М.К.). Поэт настаивал на продолжении революционных волнений. (...) Юношеская жертвенность сочетается у него с верой в собственное поэтическое слово".
(Казак В., Лексикон русской литературы XX века)
Увлечение поэзией сочеталось с наследственным увлечением военным делом. Известно, что наш герой был активистом "Осоавиахима", а также с искренним участием следил за событиями борьбы республиканской Испании в 1936-39 гг. (в то время он даже подписывал письма на испанский манер - "Мигуэль") - в общем-то это типично для советской молодежи того времени. Менее типичен его интерес к войне в Европе, развязанной в 1939 г. гитлеровской Германией. Известно, например, что Михаил Кульчицкий глубоко сочувствовал оккупированной Франции:
И за то,
чтоб, как в русские,
в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно -
согласился б ни строчки
в жисть
не писать...
(1940)

Война началась для студента Литинститута Михаила Кульчицкого, как и для всей Москвы, выступлением "наркоминдела" В.М.Молотова около полудня 22 июня 1941 г.

В тот же день наш герой явился в военкомат, чтобы добровольцем вступить в ряды Красной Армии. Его друзья вспоминали: Михаил, спортивный молодой человек, отлично умевший стрелять и овладевший начальной военной подготовкой, был настолько уверен, что его отправят на фронт, что заранее по-солдатски обрил голову и обзавелся красноармейской пилоткой. Подвело отсутствие приписки к московскому РВК. "Вы прописаны в Харькове, а значит езжайте домой и призывайтесь там", - огорчил нашего героя усталый военком.
Однако впервые в ряды советских бойцов Михаил Кульчицкий встал именно в Москве. В Литинституте был создан истребительный батальон, в который он записался одним из первых. Вот как описывает эти события однокашник нашего героя Александр Яшин: "2 июля в институте прошло собрание, на котором обсуждалось создание народного ополчения из людей, не годных для фронта, и формирование истребительных батальонов по уничтожению диверсантов. Моя дневниковая запись от 12 июля фиксирует: В институте размещён истребительный батальон. Много наших ребят… Всюду полосатые мешочки с песком".
Истребительные батальоны - самая первая форма народного ополчения в годы великой Отечественной войны. Они были созданы постановлением Совета народных комиссаров СССР от 24 июня 1941 г. «О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе». Кадрами для их формирования обычно становились "совпартактив" и "трудящиеся, не подлежащие первоочередному призыву в Красную Армию," под руководством местных управлений НКВД СССР. Задачи этих подразделений можно описать как противодиверсионные и охранные мероприятия в тылу; большая часть из них (1350 из 1755) впоследствии влилась в состав РККА или партизанских отрядов. Боевым снаряжением и вооружением подобные формирования обеспечивались в военное время по остаточному принципу: на батальон полагалось по 2 "легких пулемета" (встречались арсенальные раритеты типа британских "льюисов"), некоторое количество винтовок и револьверов (в основном устаревших и/или иностранных моделей), а также бутылки с зажигательной смесью ("по возможности - гранаты"). Форма одежды - гражданская, плюс противогазная сумка и, если повезет, ремень с подсумками да каска (нередко пожарная).

Истребительные батальоны УНКВД Московской области выделялись форменным красноармейским обмундированием, однако батальон на территории Литинститута его не получил. В свой "ополченческий период" службы Михаил Кульчицкий гордо носил все ту же красноармейскую пилотку с гражданским костюмом, что и запечатлено на сохранившейся фотографии:

Лишь тот солдат, кто как солдат
Обожествляет командира,
Хоть смерть солдатская стократ
Дороже войн, дешевле мира.
(22 июля 1941 г.)

Просуществовав около 4 месяцев, в октябре 1941 г. истребительный батальон на территории Литинститута был расформирован. Участие его бойцов в оборонительных работах и помощь Филатовскому госпиталю не оправдывали существования подразделения, которому в силу территориального расположения и организационной структуры не нашлось боевых задач. Наверное, поэтому Михаил Кульчицкий в письме родным в Харьков сообщил о завершении своей службы в ополчении очень спокойно:
"Здравствуйте, милые! Сейчас студентов отозвали обратно в институт с тем, чтобы досрочно его закончить. Итак, я опять студент и сегодня уже был на лекциях вместе с товарищами".
Наш герой "перерос" ополчение. Он уже видел для себя путь командира Красной Армии.
Летом 1942 г. Михаил Кульчицкий поступает в Московское пулеметно-минометное училище (в документах с 1943 г. - Московское стрелково-минометное). В нем готовили командиров пулеметных и минометных взводов, ускоренный срок обучения составлял, в зависимости от обстановки на фронте, от 3 до 6 месяцев. Точную дату поступления Михаила Кульчицкого в училище установить пока не удалось, однако, учитывая время выпуска (середина декабря 1942 г.), можно утверждать, что он прошел более солидный 6-месячный курс подготовки. Этого достаточно, чтобы научить человека быть и солдатом, и командиром.

О боевой учебе и курсантском житье-бытье в Московском пулеметно-минометном училище оставил очень колоритные воспоминания фронтовой офицер Н.А.Чистяков, закончивший его незадолго до Михаила Кульчицкого. Они вполне могли быть приятелями, и выживший рассказывает то, о чем не смог поведать погибший:
"Я был направлен в Московское пулеметно-минометное военное училище. Но в связи с тем, что немцы ещё были недалеко от Москвы, наше училище было передислоцировано временно в Казань. (...) Где-то в марте или даже в апреле (1942 - М.К.), когда немцев от Москвы подальше оттеснили, училище перевели в Хлебниково (ныне на территории городского округа Долгопрудный - М.К.)... Наше училище занимало два корпуса. Корпус минометчиков был ближе к станции, а корпус пулеметчиков располагался прямо у канала им. Москвы. (...) Казарма для нас минометчиков - окна, стены, двери и больше ничего нет. Мы с канала вытаскивали сплав, бревна; таскали их на пилораму, там распиливали и оборудовали себе нары и помещение, где мы должны были учиться. Работы много было. Кормили в училище плохо: утром - баланда из гороха, в обед - гороховый суп и ложка гороха на второе. Ужин - опять горох. (...) Одели нас в училище примитивно, телогрейки, штаны, даже рукавиц не было. (...) Минометчиков 6 месяцев учили, ускоренными темпами. (...) Минометчики изучали 50-миллиметровый ротный миномет. Были ещё, конечно, и батальонные 82-миллиметровые, но я учился на ротном миномете. В ноябре закончил лейтенантом. И сразу на фронт". (Источник: https://iremember.ru/memoirs/pekhotintsi/chistyakov-nikolay-aleksandrovich/)

Очевидно, нелегкая курсантская школа очень способствовала тому, чтобы молодой поэт Михаил Кульчицкий понял суровую диалектику армейской службы, избавился от романтических иллюзий и по-настоящему почувствовал себя солдатом своей Родины, каким был на прошлой войне его отец. В самом известном из своих военных стихотворений, написанном в день отправки на фронт, младший лейтенант Кульчицкий предстает зрелым человеком и воином, проникающим поэтическим взглядом в безжалостную сущность войны:

Мечтатель, фантазёр,
лентяй-завистник!
Что? Пули в каску
безопасней капель?
И всадники проносятся
со свистом
вертящихся
пропеллерами
сабель?

Я раньше думал:
"лейтенант"
звучит вот так:
"Налейте нам!"
И, зная топографию,
он топает по гравию.

Война - совсем
не фейерверк,
а просто -
трудная работа,
когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте
пехота.

Марш!
И глина в чавкающем
топоте
до мозга костей
промерзших ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба
в месячный паек.

На бойцах и пуговицы
вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
(26 декабря 1942, Хлебниково).

29 декабря 1942 года младший лейтенант Михаил Кульчицкий получил назначение в 1178-й стрелковый полк 350-й стрелковой дивизии 6-й армии и убыл на Юго-Западный фронт. Наступление нового 1943-го года, которое он, наверное, встретил в дороге с такими же, как он, военнослужащими, следующими в действующую Красную Армию, стало последним праздником в его короткой жизни. Учитывая темпы движения воинских эшелонов, время на прибытие в часть и вступление в должность, можно предположить, что наш герой оказался на передовой где-то в первой декаде января 1943 г.
Точных данных, каким именно минометным взводом командовал Михаил Кульчицкий, нет: его биографов традиционно больше интересовали стихи. Однако, на основании профиля Московского пулеметно-минометного училища и штатов стрелкового полка РККА, это можно "вычислить" с точностью до двух вариантов. Если его специальностью были 50-мм ротные минометы обр. 1938 или 1940 г., то место службы - стрелковая рота. Согласно штатам Красной Армии 04/400 от 05.4.1941 г., в состав каждого стрелкового взвода входило минометное отделение из четырех человек с тем самым 50-мм минометом. Для эффективности действий в ротах их часто сводили в усиленный взвод из трех "стволов", вот тут-то и мог оказаться комвзводом младший лейтенант Михаил Кульчицкий.

В случае с 82-мм батальонным минометом семейства БМ (ряд моделей 1933-43 гг.), местом службы нашего героя становится минометная рота, по штатам состоявшая из трех взводов (в каждом - 2 миномета, 15 чел. личного состава, а еще 2 повозки-двуколки и 2 лошади) во главе с лейтенантами/младшими лейтенантами.

Впрочем, надо отметить, что на фронте штаты подразделений и частей часто бывали "плавающими", в зависимости от наличия людей и вооружения. В единственном доступном официальном документе о гибели младшего лейтенанта Кульчицкого, приказе об исключении из списков части, армейские кадровики вообще не стали утруждать себя указанием полка-дивизии-армии, а посмертно направили командира минометного взвода в "распоряжение Военного совета Юго-Западного фронта". Представить себе отдельный взвод мелкокалиберных 50- или 82-мм минометов столь солидного подчинения проблематично.

Провоевать нашему герою довелось немногим больше недели. Много это, или мало? Наверное, немало в условиях интенсивного наступления, которое вели в январе 1943 г. части 6-й армии Юго-Западного фронта (второго формирования). Острогожско-Россошанская операция, левый фланг которого обеспечивала советская 6-я армия, была важной частью стратегического наступления Красной армии, начатого под Сталинградом, ставившего задачей нанесение поражения южному флангу противника на советско-германском фронте. Стратегической целью наступления был Харьков, родной город нашего героя, где в оккупации остались его родные. Противниками советской 6-й армии по фронту были II итальянский армейский корпус и правофланговые части 24-го танкового корпуса вермахта. Сейчас можно (и модно) сколько угодно иронизировать над боевыми качествами итальянских войск во Второй мировой войне. Однако в январе 1943 г. сопротивление, оказанное неприятелем на участке наступления, где выпало драться младшему лейтенанту Михаилу Кульчицкому, было ожесточенным. Увязая в снегу, советские дивизии 13-15 января прогрызали оборону врага, и потом еще в течение нескольких дней осуществляли преследование и разгром упорно цеплявшихся за запасные оборонительные позиции итальянцев и гитлеровцев.

Вот хроника боевых действий дивизии, в которой служил младший лейтенант Кульчицкий, только за один день, 14 января; упомянут и его 1178-й стрелковый полк, столкнувшийся с контратакой итальянских войск: "Части 350-й сд, наносившие главный удар, прорвав передний край обороны противника, отражая его контратаки, силами 1180-го сп к 13.00 овладели Высочановкой, и к 17.00 полк вел бой на западных скатах высоты 204.6. 1176-й сп, встретив сильное огневое сопротивление противника на подступах к Волхову, обходом последнего с севера овладел совхозом Ай-дар. К исходу дня полк продолжал вести бой на рубеже ОТФ, юго-западные скаты высоты 183.1. 1178-й сп, не встречая особого сопротивления противника, вышел к восточной окраине Терновки, где был контратакован противником силою до батальона с 15 танками и 5 бронемашинами, в результате чего был потеснен на западные скаты высоты 201.0 и северную окраину Гераськовки". (С. И. Филоненко, А. С. Филоненко. Острогожско-Россошанская операция — «Сталинград на верхнем Дону»).
Наш герой погиб в разгар второго этапа советского наступления. В день его гибели, 19 января 1943 г., описание боевых действий 350-й стрелковой дивизии гласит: "350-я сд вела упорные бои с противником, удерживающим центральную часть Белолуцка, отражала неоднократные атаки силою от батальона до полка. 1176-й сп, прикрывая правый фланг дивизии с направления Николаевка, после непродолжительного боя овладел Константиновкой. 1178-й сп в районе северной окраины Белолуцка был контратакован противником силою до полка пехоты, в результате чего был отброшен в Трембачево и в течение дня вел тяжелые бои с противником, очищая Трембачево и Павловку (...)" (С. И. Филоненко, А. С. Филоненко. Острогожско-Россошанская операция — «Сталинград на верхнем Дону»).
Учитывая место смерти Михаила Кульчицкого, село Трембачево, с большой вероятностью можно сказать, что отражение очередной итальянской контратаки и последовавшая борьба за населенный пункт стали его последним боем. Единственное свидетельство об обстоятельствах гибели нашего героя оставил его личный друг и хранитель литературного наследия Борис Слуцкий, которому, по его словам, удалось разыскать сослуживца Михаила Кульчицкого. Младший лейтенант был убит разрывом неприятельского снаряда, когда командовал развертыванием своих минометов на огневой позиции.
Михаил Кульчицкий был похоронен вместе со своими бойцами во временной могиле на поле боя. Позднее его прах был перенесен в братскую могилу в селе Павленково Новопсковского района Луганской области.

Имя и воинское звание нашего героя увековечены на 10-м знамени в Пантеоне Славы Волгограда. Младший лейтенант Красной Армии Михаил Кульчицкий, воин и поэт. Сын ротмистра Российской императорской армии, воина и поэта.
______________________________________________________Михаил Кожемякин.

Б.А Слуцкий - М. Кульчицкому
Одни верны России
потому-то,
Другие же верны ей
оттого-то,
А он - не думал, как и почему.
Она - его поденная работа.
Она - его хорошая минута.
Она была Отечеством ему.

Его кормили.
Но кормили - плохо.
Его хвалили.
Но хвалили - тихо.
Ему давали славу.
Но - едва.
Но с первого мальчишеского вздоха
До смертного
обдуманного
крика
Поэт искал
не славу,
а слова.

Слова, слова.
Он знал одну награду:
В том,
чтоб словами своего народа
Великое и новое назвать.
Есть кони для войны
и для парада.
В литературе
тоже есть породы.
Поэтому я думаю:
не надо
Об этой смерти слишком горевать.

Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано.
Не в третьей мировой,
а во второй.
Рожденный пасть
на скалы океана,
Он занесен континентальной пылью
И хмуро спит
в своей глуши степной.