Мины

Большая Советская энциклопедия 2-го издания (1954) утверждает, что «идею создания миномета успешно реализовал мичман С.Н. Власьев, активный участник обороны Порт-Артура». Однако в статье, посвященной миномету, этот же источник констатировал, что «Власьев предложил использовать 47-мм орудие для стрельбы шестовыми минами, конструкция которых была разработана им совместно с капитаном Гобято. Изобретение Власьева получило дальнейшее развитие и позже вылилось в форму современного миномета, занявшего почетное место в системе артиллерийского вооружения». В 1948 году генерал-майор артиллерии А.И. Малофеев на страницах газеты «Красная звезда» также назвал создателем миномета Сергея Николаевича Власьева - офицера порт-артурской эскадры. Отмечалось, что активную помощь ему оказал начальник артиллерийских мастерских капитан Леонид Николаевич Гобято.

Эту же версию поддерживает и Ф. Селиванов в своей книге «Порт-артурский изобретатель» (М., 1952). Однако в книге Ю. Романовского и А. Шварца «Оборона Порт-Артура» (СПБ, 1910) отмечается, что идею использования аппарата для метания мин по сухопутным объектам выдвинул лейтенант флота Подгурский. Наконец, полковник В. Михайлов утверждает, что «…первый в мире миномет был создан в 1904 году героическими защитниками Порт-Артура. Офицеры порт-артурской эскадры капитан 2-го ранга Герасимов, лейтенанты Подгурский и Развозов при содействии артиллерийского мастера унтер-офицера Бережного в мастерских, возглавляемых инженер-капитаном Л.Н. Гобято, в августе 1904 года разработали образец минной мортиры» («Отечества щит огневой». Сборник материалов, подготовленный Управлением командующего ракетными войсками и артиллерией сухопутных войск в 1982 году к 600-летию русской артиллерии. М., 1982).

Таким образом, можно заключить, что авторство создания миномета приписывается капитану Гобято и группе офицеров флота: мичману Власьеву, капитану 2-го ранга Герасимову, лейтенантам Развозову и Подгурскому. Прежде чем попытаться определить степень их участия в создании миномета, вспомним предысторию создания этого оружия.

К началу XX века существовало четкое разделение систем артиллерийского вооружения: пушки, гаубицы, мортиры. Они различались конструкцией материальной части, траекторией полета снаряда и назначением. Кроме того, артиллерия разделилась на полевую и осадную. Первая предназначалась для огневой поддержки армии в полевых боях; вторая - для разрушения оборонительных сооружений в ходе осады крепостей.

Защитники Порт-Артура имели в своем распоряжении различные системы артиллерийского вооружения. Однако в целом они не могли оказывать достаточно эффективного противодействия японским осадным работам. Полевые пушки не годились для этого вследствие настильной траектории полета снарядов и их малой разрушительной мощи, а для крупнокалиберных гаубиц не хватало снарядов. Эффективным средством борьбы могли стать фугасы и мины всевозможных систем, включая морские.

В начале XX столетия на вооружении Порт-Артурской эскадры состояло три типа мин. Во-первых, гальвано-ударная мина заграждения - шарообразная конструкция, с помощью стального троса (минрепа) устанавливаемая на якоре на заданной глубине. Удар корпуса неприятельского корабля по одному из свинцовых колпаков на корпусе мины вызывал взрыв. Во-вторых, мина Уайтхеда - впоследствии ее стали называть «торпеда» - цилиндрический снаряд с винтами и рулями в кормовой части, выстреливаемый с помощью порохового заряда из специального аппарата. Мина Уайтхеда двигалась в воде по заданному направлению с помощью машины, работающей от сжатого воздуха. Заряд взрывчатки в носовой части взрывался при ее столкновении с кораблем противника. Весьма примечательно, что в некоторых историко-литературных сочинениях, авторы которых не разобрались во всех значениях термина «мина», появились даже описания того, как защитники Порт-Артура стреляли по японцам торпедами. Все это недоразумение с «торпедированием» японской осадной армии объясняется тем, что под «метанием мин» скрывалось использование не мин Уайтхеда (торпед), а третьего вида минного оружия. Оно называлось «метательная мина» и состояло на вооружении ряда броненосцев и крейсеров Порт-Артурской эскадры.

Метательная мина представляла собой цилиндрический снаряд с хвостовым оперением. Она имела калибр 225 мм, длину 2,35 м и вес 75 кг (в том числе 31 кг взрывчатки). Мина эта выстреливалась из трубчатого аппарата с помощью порохового заряда и поражала цель на дистанции 100 метров.

Прогресс техники морского боя (прежде всего совершенствование торпедного оружия) сделал метательную мину к началу XX века архаизмом. Однако порт-артурских экспериментаторов это оружие натолкнуло на ценную мысль. Ведь они имели в своем распоряжении гладкоствольный метательный аппарат, который выстреливал оперенный снаряд, обладающий навесной траекторией и большой разрушительной силой. К тому же он был легок и, следовательно, допускал быструю перевозку к месту использования. Для его превращения в «минную мортиру» (так называли экспериментаторы свое творение) требовалось устройство, воспринимающее энергию отдачи в момент выстрела, а также устройства наведения и прицеливания. Создание их было возможным для артиллерийских мастерских Порт-Артура.

А теперь вернемся к вопросу - кто же изобрел миномет?

Первый импровизированный образец миномета появился в осажденном Порт-Артуре в 1904 году. Что же касается автора, точнее говоря авторов его создания, то список их следовало бы начать с тех, кто предложил стрельбу по морским целям оперенными снарядами из трубчатого аппарата. «Минная мортира», созданная на базе этого аппарата, сыграла свою роль в обороне Порт-Артура, хотя и не получила там широкого распространения. Ограниченное количество минных аппаратов на эскадре и боеприпасов к ним, а также малая дальность стрельбы этому способствовали (всего на сухопутном фронте крепости было установлено 6 минных мортир, по другим источникам - 7).

Теперь необходимо остановиться еще на одном варианте «порт-артурского миномета», точнее говоря, на новом виде боеприпасов для навесного огня - «надкалиберной оперенной мине шточного типа». Сущность ее конструкции и способ использования можно определить следующим образом: конусообразная боеголовка соединялась донной частью со штоком, снабженным стабилизатором. Этот шток вставлялся в ствол 47-мм морской пушки (с дула), а с казенной части пушка заряжалась снаряженной гильзой (без снаряда). Мина общим весом 11,5 кг выстреливалась на дистанцию от 50 до 400 метров.

Тот факт, что «минная мортира» была не столько изобретена, сколько переделана из уже существовавшего оружия флота, подтверждает версию о том, что идея создания «минной мортиры» (а ее, без сомнения, можно считать минометом) впервые возникла у русских моряков. Что же касается надкалиберной оперенной мины шточного типа, то создание этого оригинального боеприпаса требовало конструирования ряда деталей, технических расчетов, а главное, наличия специальной технической базы. Обеспечить все это можно было только силами армейских артиллеристов Порт-Артура. Поэтому здесь трудно переоценить роль начальника артиллерийских мастерских крепости капитана Гобято.

Как видим, русскими защитниками Порт-Артура было создано два типа орудий, стреляющих оперенными снарядами по навесной траектории. Впоследствии они нашли применение как бомбометы и минометы.

(Материал М. Чекурова)

«100 великих загадок XX века», Николай Николаевич Непомнящий, 2004г.

Поддерживая меня за руку и потихоньку спуская в окно, Иван Исаев посоветовал ему:

— Полежишь еще, да если будешь умным, не то увидишь. Это в будущем. А сейчас ты, дядя, ничего не видел. Понял? И окно у вас не открывается. И никогда не открывалось. Все поняли? — спросил он у лежащих. — Я сейчас выпрыгну, а вы закройте хорошенько. И ни гугу…

Иван выпрыгнул на прошлогоднюю клумбу и прикрыл створки.

Петьку Деева нести на носилках было сравнительно легко — это не на плащ-палатке и тем более не на простыни. С машиной «скорой помощи» у Нины дело не выгорело. Решили нести до части. К утру дойдем — и хорошо. Петьку время от времени рвало. Тогда делали привал. Он успокаивался, и мы шли дальше.

На неосвещенных городских улицах люди с любопытством останавливались и с сочувствием смотрели на нашу процессию. На меня же — чтоб не щеголял по городу и в присутствии Нины в кальсонах (в войну в армии трусов не было даже летом, маек тоже) — надели пестрые шаровары от маскхалата, а на плечи плащ-палатку Рассказова. Ботинок или сапог не нашлось, и я топал в госпитальных тапочках на босу ногу.

Нина проводила нас чуть ли не до окраины города. Шла она не с Грибко, а около меня — на это я обратит внимание сразу. Иногда она дотрагивалась рукой до моего локтя и тихо спрашивала:

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего. Хорошо.

И опять шли молча. И вдруг я начал потихоньку рассказывать о том, как меня вызвали на комиссию и потом все по порядку. Нина слушала очень внимательно. Мы даже приотстали от всех.

— Эй, вы-ы! — донесся голос Грибко. — Чего отстали?

Нина почертила носком землю передо мной.

— Хороший он парень, ваш Грибко. Сегодня он мне целый час тебя нахваливал и объяснял, что ты не сердитый и не гордый, а просто стеснительный, поэтому-то сидишь и молчишь.

— Ну, чего вы? — Грибко вырос из темного переулка, как из-под земли.

— А тебе чего? — не совсем ласково огрызнулся я. Мне теперь так захотелось говорить и говорить с Ниной, а тут он вынырнул не вовремя. — Ну, чего?

— Мне ничего. Тебя первый же патруль заберет в такой хламиде. — Он захохотал. — И бегать не можешь. Не убежишь…

Нина вздохнула:

— Ладно, мальчики. Я пойду домой. Провожать меня не надо. Я по самому короткому пути — прямиком и через двадцать минут буду дома. — Крикнула остальным: — Ребята! До свидания! Приходите еще!

За городом нас подобрал какой-то грузовик. Всю дорогу носилки с Деевым ребята держали в кузове на руках, чтобы его не трясло. Шофер завез прямо в наш санбат. Петьку приняли, уложили в отдельную комнату — раненых в санбате нет, больных тоже, поэтому помещения пустовали, а персонал бездельничал. Врач, маленькая литовочка, капитан медицинской службы Зимонайте, которой ребята рассказали все, как своей, прежде всего отругала нас тоже по-свойски — Петьку ни в коем случае нельзя было трогать. Его лечение это покой и покой.

— Ох и остолопы же вы, — качала она головой. — Человека рвет, а они его тащат. Вот скажу я вашему капитану Сидорову…

Мы. заулыбались — весь полк знал, что наш ПНШ-два крутит любовь с начальницей медсанбата. А улыбку это вызывает всякий раз потому, что наш капитан как раз в два раза выше докторши ростом…

Хотела она меня положить, но я отбился — хватит с меня одного госпиталя. Тогда она потребовала, чтобы я завтра пришел к ней на прием. Но я пришел на прием к старшине к нашему — в кальсонах, в нижней рубашке и в тапочках на босу ногу.

— И где это тебя носило, что в таком виде явился? — спросил он не слишком приветливо.

Я молча задрал рубаху, показал туго забинтованную грудь.

— Ну и что? — А сам все-таки внимательно глянул на бинты. — Ты чего мне пузо голое показываешь?

— Я тебе не пузо показываю.

— А чего ты мне показываешь? Ранения свои? Сам получше на них посмотри, чтоб в другой раз соображал.

— Чего соображал? — не понял я… — И ты мог попасть в такую аварию.

— Нет. не мог, Я бы ни за что не сел с этим шалопутом Неверовским. Понял? Вот и закройся со своими ранами.

— При чем тут закройся? Не буду же я в кальсонах ходить. Ты думаешь что-нибудь или нет?

— А ты думал, когда из госпиталя удирал, или не думал? Где я тебе возьму всю обмундировку, и куда я спишу ту, твою, — ты об этом подумал?

— Вот уж это не моя забота.

— Ну и не моя. Ходи без штанов.

Меня уже начинало злить: ведь даст, все равно даст — не буду же я, на самом деле, ходить в кальсонах, — а вот куражится, «воспитывает». Воспитывал бы уж молодых. Мы с Грибко по примеру Ивана Исаева на правах старожилов взвода разговариваем со старшиной на «ты» и вообще, как говорят, не шибко его празднуем.

— Ладно, — вздохнул я демонстративно. — Без штанов — значит, без штанов. Сейчас вот возьму и пойду по селу в кальсонах — пусть все посмотрят, какой у нас старшина.

— Сразу и заберут на губу за нарушение формы.

— Пусть заберут.

— Ты как тот, который говорил: вырву себе глаз, пусть у моей тещи кривой зять будет. Так, да?

— Ты не теща. А я не твой зять. Ну, я пошел.

— Куда? — насторожился старшина.

— Туда, — махнул я рукой. — По улице.

— А-а. Ну давай, иди.

— Ну и пойду. Только не забудь ужин мне на гауптвахту принеси… теща…

— Ладно, принесу. А ежели забуду — уж не обессудь.

— А ты постарайся не забыть.

Я поднялся, делая вид, что намереваюсь уходить. Старшина вздохнул.

— Ну и оболтусы же. В жизни таких еще не видел. Когда только вы у меня ума наберетесь?

— У тебя?

— Ты считаешь, что у тебя его много, да? Что ты тогда не сообразил такой пустяк: прежде чем сбегать, дождался бы нового обмундирования — в госпиталях-то ведь новое выдают, — и тогда уж в новеньком во всем и драпанул бы.

— Я-то бы драпанул в любое время, а Петька как? Ты из-за двух тряпок человека готов бросить в беде.

— В какой беде? Там что его — пытали? На дыбу тягали, да?.. Пролежал бы твой Петька — чай, обязательно сбегать ему надо было?

— А если бы его в другую часть отправили?

— На носилках?

— Когда поправился бы.

— Вот тогда бы он и сбежал.

— Получив предварительно новое обмундирование, да?

— Вот именно.

Наконец я сделал решительное лицо.

— Ты даешь штаны или не даешь?

Старшина помедлил еще для приличия. Поднялся и пошел в кладовку. Знаю, что сейчас выберет самое-самое изношенное и принесет мне. И только после того, как я верну раза три-четыре это бэу (то есть бывшее в употреблении) обмундирование, он тогда принесет приличное, годное для носки, но все равно не новое. Поэтому, когда старшина хлопнул дверью в кладовой, я, не оборачиваясь и не глядя на то, что он несет, сердито спросил:

— Что ты мне несешь? Хуже не мог найти?

В ответ раздался хохот. Старшина, оказывается, вынес мне новое обмундирование.

— На этот раз я ошибся, — признался я.

— Ты б не ошибся, если б у меня были запасы старого обмундирования. Перед погрузкой на Котлубани все сдал на склад. А то бы ни за что не дал новое. Ну ладно, носи. А на ноги сапоги возьмешь или ботинки? На лето советую ботинки.

— Если маскхалат дашь пестрый…

* * *

Мы простояли под Тулой до июля сорок третьего. В город я так больше не попал. Письма от Нины приходили часто. Теперь ей писали, кроме меня, еще несколько ребят. Поэтому иногда ее письма читали всем взводом и отвечали ей тоже коллективно — все двадцать два человека.

В Тулу я вернулся в конце июля. И опять в госпиталь. Такое совпадение: два раза был в Туле и оба раза в госпитале. Тулу так и не видел. На этот раз, уже на Курской дуге, меня ранило в спину осколком и контузило — тяжелый снаряд разорвался почти рядом со мной. Как вынесли с передовой, как везли дальше — не знаю. Очнулся в Калуге на операционном столе, как в закупоренной банке — ни звука вокруг. Я не сразу и понял, что контужен. Хочу спросить врачей, где я и что со мной, а сказать ничего не могу. Лежу на животе лицом в угол. Болит спина. Боль тупая и глубокая. Не успел еще сообразить что к чему, хирург, делавший операцию, подсовывает мне под нос записку: «Счастье твое, молодой человек, если бы осколок прошел на сантиметр ниже, остался бы ты без ног». И положил на записку ржавый квадратный осколок. После узнал я, что железяка эта отломила у меня отросток двенадцатого позвонка и застряла над правой почкой. Пройди он чуть ниже поперек спины, перебил бы позвоночник. И вся жизнь моя пошла бы наперекосяк. Собственно, она бы не пошла. Она была бы лежачей.

А пока — голова. Никогда у меня не было такой ужасной головы. Когда теперь приходится слышать, что у кого-то голова тяжелая, как свинцом налитая, я начинаю думать, что эти люди не представляют себе, что значит свинцовая голова. Только при контузии — при общей контузии — человек чувствует, как его мозг превращается в тяжелую литую массу. Когда после войны, работая в газете, я впервые увидел матричный стереотип — отлитую из металла газетную страницу со всеми точечками и штришочками на ней, — я подумал почему-то сразу: вот такими кажутся собственные мозги при контузии.

Едва прикатили меня из операционной, в палате появился Грибко. У него было прострелено левое плечо. В Калугу привезли его, видимо, следом за мной. Он мне написал на бумажке: «Командир полка подорвался на мине вместе с Колькой». Потом выдернул у меня из-под носа записку, дописал: «Позавчера. Кусочка не нашли».

Он долго сидел, опустив голову. Потом махнул рукой и ушел. Но тут же вернулся снова: явно не находил себе места. Ему хотелось вылить свою душу кому-нибудь. А кому? Я — самый близкий человек. Но со мной не поговоришь. Я лежал, уткнувшись носом в подушку, и под многоголосый звон в голове тупо соображал. Командир полка был последним, кого я видел в своей части. Он посылал меня с тремя автоматчиками на левый фланг. Оттуда меня, наверное, и принесли те автоматчики — Петьки Деева друзья (а может, их самих побило, может, я один остался в живых и вынес меня кто-нибудь другой, из батальона).

К вечеру меня погрузили в санитарную машину и повезли из Калуги. Много машин шло спереди и сзади. Много раненых везли. Наверное, во время боев на Курской дуге калужские госпитали были перевалочными, здесь делали самые срочные операции и отправляли раненых дальше в тыл. Утром очнулся я от забытья в Туле, в том самом госпитале, из которого сбегал с Петькой Деевым.

В палату сразу же пришел Грибко — видимо, мы ехали в одной санитарной автоколонне. Он тут же написал на бумаге: «Нике записку послал, чтобы пришла».

Мне очень не хотелось встречаться с ней — чурбан чурбаном лежу который уже день на брюхе. Что я ей скажу? Что она мне скажет? Поэтому нацарапал ему: «Зачем?» Грибко посмотрел на меня пристально, — дескать, не чокнулся ли?

Нина прибежала часа через два. Перепуганная, бросилась на колени перед моей кроватью (ко мне в лицо-то можно только снизу заглядывать), что-то заговорила. Чего она? Во мне стала закипать злость — неужели она не видит, что я глухой? Чего она мне бормочет? Я отвернулся. Внутри у меня что-то начало трястись. Дело в том, что общая контузия — это не только глухота, не только немота, это еще и страшное нервное потрясение. Ощущение — кроме всех прочих — еще и такое, будто у тебя развинтились все винтики и все крепления и твоя нервная система перестала быть системой, а превратилась в разрегулированное, хаотическое скопление неуправляемых человеческих органов, обтянутых кожей и прикрытых поверх больничным халатом.

Позже, в Ессентуках, где меня лечили в госпитале для контуженых, бывало нередко такое: принесут обед для такого, как я, и не дай бог он просто-напросто поторопится, не подует в ложку и обожжется — от одного этого может произойти все что угодно. Чашка с горячим борщом может полететь в сестричку, может в одно мгновение быть опрокинутым стол. Словом, у человека никакие тормоза не держат. Собственно, их уже нет, этих тормозов, они сгорели, и от этого пожара остался только один звон в голове.

В Ессентуках я наблюдал и такую сцену: один из наших пошел было к базарчику, тут же, за оградой, купить самосаду. А у ворот стоял милиционер (почему милиционер, а не солдат — не знаю. Может, он случайно тут оказался). Милиционер, видимо, говорит нашему контуженому, что, дескать, нельзя вашему брату выходить за ворота (это я по жестам догадался). А тот хотел объяснить, что он только купит табачку и вернется назад. А сказать-то не может — запнулся на какой-то букве и ни туды, что называется, и ни сюды. Вижу, шея у него начала багроветь, надуваться. И чем дальше и сильнее он дуется, стараясь произнести слово, тем неодолимее оно для него становится. А от такого беспомощного положения закипает в нем злость. И человек, начавший самое мирное объяснение, вдруг, неожиданно даже для самого себя, взорвался и наотмашь ударил бедного милиционера в лицо, тот кубарем покатился по земле, а этот закричал, затрясся, стал рвать на себе рубаху, и дальше все пошло своим, обычным в таких госпиталях порядком.

Вот примерно в таком разрегулированном состоянии и я лежал перед Ниной. Что-то она говорила. Зачем говорила? Чтобы еще раз напомнить мне, что я не слышу, что я глухой, да? Что я не могу ей ничего сказать, да? Для этого она мне говорит что-то? Я натянул на голову одеяло. Я никого не хотел видеть, ни с кем не хотел иметь никакого дела. Чего ко мне пристают? А когда я накрывался одеялом с головой, я немного успокаивался, как-то сосредоточивался. Наверное, это происходило оттого, что исчезало ощущение глухоты. Мне было хорошо под одеялом: звон в голове, кажется, стихал, во всяком случае становился глуше, я мог думать сколько хотел и о чем хотел. Старался не думать только о Нине. А вообще-то у меня было ощущение, что я живу под стеклянным колпаком. Собственно, даже не живу, а в каком-то полусне пребываю на этом свете.

Нина приходила еще несколько раз. Но я тут же закрывал голову одеялом. А потом меня неожиданно увезли в Ессентуки. Оттуда я ей не писал. И вообще я ей больше не писал. Сначала было просто не до этого. А потом, когда начал поправляться, видимо, стыдно стало за свое поведение. Может, из ребят кто переписывался с ней и потом. Я-то, собственно говоря, только начал переписку, а потом уж писал весь взвод, все двадцать два. Писали не только ей, писали ее подругам. Иногда я думаю об этом. Может, кто-нибудь из ребят и дописался до чего-нибудь, может, после войны и вернулся в Тулу. Очень даже может такое быть. Вот было бы здорово, если бы к кому-нибудь из них попала моя книга и кто-то из них взял бы да и объявился — фамилии-то у меня ведь подлинные сохранены, ничего я не придумал. Это было бы самой большой радостью для меня.

Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973

Российские военные стали использовать после начала контрнаступления ВСУ "новую смертоносную тактику", считают авторы издания Financial Times.

"Российские силы позволяют украинцам войти на минные поля, а затем агрессивно контратакуют, часто с танками и противотанковыми управляемыми орудиями на флангах, - говорится в статье.

После этого, отмечают эксперты, ВС РФ используют минометы и артиллерию.

"В случае, если ВСУ преодолевают минные поля и попадают в окопы, русские часто покидают свои боевые позиции и взрывают заранее заложенные заряды, чтобы уничтожить первую волну атакующих", - отмечают авторы издания.

Указывается также на большие потери техники у ВСУ.

"Российские войска продолжают упорно сражаться, а потери техники Украины остаются высокими", - отмечается в статье.

Российская авиация, отмечает FT, имеет подавляющее преимущество в воздухе.

"ВСУ не могут бороться с ударными вертолетами ВКС, которые находятся в 8-10 км от линии фронта на малой высоте, в безопасности от средств ПВО, и обстреливают украинскую технику противотанковыми ракетами", - указывают авторы.

https://rg.ru/2023/08/04/ft-s-nachala-kontrnastupleniia-armi...

Источник: businessinsider.

UPD: Кустарник на службе России.
Комментарий: #comment_280567644