— Что ты видишь? — любопытствую сквозь тишину заката.
У Виоля глаза цвета замутнённого хрусталя. Он смотрит вдаль на кружевные кроны, и лицо друга слабо сияет.
— Будущее других. Рассказать не проси, у меня правило: не спойлерить.
— Как хочешь.
От бетонного крыльца мёрзнет попа. За спиной — закрытый «храм знаний». Я болтаю ногами, и полоски на колготках мелькают туда-сюда: оранжевая, сиреневая, оранжевая, сиреневая.
Нам по четырнадцать, а кажется, что все сто. Оттого, может, и прогуливаем классы: чему там научат?
— Какое тебе выпало зрение? — спрашивает Виоль с неловким сочувствием. — Ты видишь смерти? Страхи? Или всех голыми, как под рентгеном?
Он впервые за вечер смеётся, и мне от этого тепло, как от солнечного света. Невесело улыбаюсь в ответ.
— Правду. Смотрю на человека и понимаю, лжёт или нет.
Чувствую, как Виоль заглядывает в лицо, отвернувшись от манящего горизонта, но взгляд не поднимаю.
— Так классная же способность! — восклицает друг.
— Неплохая, — соглашаюсь.
— Тогда почему ты вечно закрываешь глаза?
Звуки улицы далеки. Люди снуют по ним кто на двоих, кто на великах. Безмятежность бытия, обрывки фраз и улыбок, иногда выкрики чьих-то ссор… Слова, слова, слова.
Я люблю Виоля, моего лучшего, единственного друга, и поэтому его лицо избегаю с особым старанием.
— Что ты выберешь: разочарование или неведение? — спрашиваю вместо ответа.
***
Родя мучит джойстик, закусив слишком пухлую для парня губу. Пальцы дёргаются, плечи напряжены, тело наклонено к экрану, где буйствует сублимированная в искусственных людях жестокость. Я наблюдаю за Родей поверх книги.
— Чёрт, опять слил! — злится он и швыряет джойстик в сторону.
Поворачивается. Я перебрасываю взгляд в книгу, не замечая страниц и букв, и Родя шумно встаёт с дивана.
— Опять? — цедит вполголоса. — Ты когда-нибудь начнёшь на меня смотреть, а, Светла?
— Прости. Привычка.
Щёки рдеют смородиновым цветом — чувствую это по жару. Красные страницы плывут перед глазами. Родя рычит как зверь, и мне нечем защититься от его гнева.
— Я ещё молчу, а ты мне уже не веришь? Дорого стоит твоя любовь! — кричит он. — Тебе лечиться надо, Светла, иначе так и проживёшь одна, пялясь в пол!
Хлопает дверь. Я вздрагиваю, наконец поднимаю голову с очевидным облегчением. Комната купается в радугах от хрустальных подвесок на шторах. Всё сияет... как лицо Виоля. Любуюсь резным камином, мохнатым одеялом на кровати, синими листьями комнатных растений. У Роди уютная квартира. Только с ним не сочетается.
Говорят, бери то, что есть, выбирай тех, кто любит. Паршивый совет.
Родя не возвращается, и я этому даже рада. Вечер становится тёплым и томным, так что я зажигаю свечи, включаю джаз и качаюсь под ароматно-хаотичные флюиды. Привыкаю быть одна. Роде не понять, его дар — видеть, что нравится людям. Любому угодить способен. Хмыкаю: повезло.
Виоль пишет внезапно, словно чувствует, что мне плохо, и я срываюсь к нему в гости, как путник мчится к оазису.
Последний курс. Пиво искрит вишнёвым, пока мы сидим на балконе и считаем огни города.
— Чего ты ждала? — вздыхает Виоль. — Родя твой — импульсивный нарцисс. Он никогда не примет твою особенность.
Я делаю глоток и морщусь — терпеть не могу алкоголь. От пива во рту неприятное послевкусие, а завтра наверняка разболится голова. И всё же Виолю нужна «собутыльница»: что ему нравится, я знаю и без зрения Роди.
— Наверное, нам стоит расстаться, — признаю очевидное. Украдкой смотрю на Виоля, пока тот молчит. — Он разлюбил меня… такое не проходит.
— Сложно любить ту, кто никогда не отвечала взаимностью! — фыркает друг. — Могу его понять.
Небо темнеет, как ткань, которую уронили в воду. Я опускаю веки. Приоткрываю губы навстречу ветру.
— Не так уж сложно, — возражаю в темноту.
От Виоля тянет задумчивой грустью, и, не открывая глаз, я задаю очевидный вопрос:
— Как с твоей? Всё в порядке?
Виоль молчит, и я жмурюсь сильнее. Одёргиваю платье, словно это может спасти от наступающей прохлады, но за пледом не иду.
— Вроде да, но… — тянет друг. — Понимаешь, Светла, когда познакомились, я такое будущее у неё видел! Симпозиумы, научные открытия, имя в журналах и на досках почёта…
— А теперь?
Он вздыхает.
— А теперь всё тускнеет. Боюсь, я мешаю ей. Задерживаю.
Мы пьём молча, объединённые этой совпавшей неустроенностью в личной жизни. Где-то рядом, в нескольких сантиметрах, лежит ладонь друга, так что я могу коснуться пальцами его ногтей.
— Значит, придётся расстаться обоим, — полушучу я.
Виоль смеётся, зажигая посреди ночи солнце.
— Придётся, — говорит он, и я задерживаю дыхание.
Вот сейчас, сейчас…
Но ничего не происходит.
***
— Ты когда-нибудь задумывался, мог бы ты жить без лжи? Наверняка да: поменьше трепать языком, не бояться истинных мотивов и нести ответственность — весь рецепт. Тяжело, но выполнимо.
Свидетель пожимает плечами. Ему непонятна моя откровенность, но это не останавливает — меня несёт, и сгодятся любые уши, чтобы выплеснуть ушат накопившихся мыслей. Все пьют (не моё развлечение, не моё!), Виоль целует невесту, а я тереблю дурацкую ленту, на которую подписалась по дружбе.
— Гораздо сложнее с самообманом, — продолжаю задумчиво. — От него люди отказаться не готовы. Попробуй отними у человека право лгать самому себе, и ты его уничтожишь.
— Никогда себе не лгал! — самоуверенно заявляет свидетель и по совместительству коллега Виоля.
Я усмехаюсь. Его лица не боюсь, а потому прекрасно вижу даже то, в чём мужчина сам себе не признаётся. Все мы, приятель. Все…
— Го-о-орько, го-о-орько! — кричит толпа в очередной раз.
Шум, веселье, брызги светомузыки ввинчиваются в мозг шурупами. Новобрачные снова целуются, и мой проклятый взгляд приклеивается к этой парочке. Свидетель опрокидывает стопку, придвигается ближе. Дышит свежим перегаром.
— Хватит философии, давай потанцуем! — зовёт он.
Я, не выдержав, морщусь. Ну уж нет! Раз мне уготована судьба одиночки, я буду за неё держаться! Не разменяю на… это.
— Спасибо, ноги дома забыла, — огрызаюсь с нарочитой грубостью.
Отхожу в сторону. Сзади слышится возмущённый крик, но я уже иду к Виолю, как к неизбежному эшафоту.
— Поздравляю, — с вымученной улыбкой.
Впервые за долгие годы смотрю ему в лицо так близко и прямо. Внутренности обдаёт холодом. Я опускаю ресницы, потяжелевшие от первой капли.
— Спасибо! — кричит друг, ошалевший от веселья.
Свадьбу покидаю сразу как появляется возможность.
***
— Почему самого известного реставратора картин в городе зовут Слепой Светлой? — уточняет заказчик.
Я беззвучно смеюсь, благо по телефону не видно. Ох уж эти прозвища! Придумал Родя, подхватили остальные: кто в честь привычки жмуриться, кто… Закидываю ногу на ногу, при этом едва не перевернув ведро с растворителем.
— Это старая метафора, не берите в голову, — говорю легкомысленно. — Свою работу я прекрасно вижу.
Секундная заминка. Я оглядываю творческий хаос своей мастерской. Инструменты вперемешку с личными вещами, запачканные халаты, спящий пёс — может, и правда убраться?
— Хорошо, привезу полотно к семи, — предупреждает заказчик.
— В семь не смогу, у меня встреча. Давайте пораньше.
— Раньше?..
Уломав капризного клиента и забрав картину, я улетаю в квартирку. Собираюсь на скорую руку: пальто, ботинки, шарф, привычно волочащийся по полу. На велосипеде мчу в старое кафе, где назначена встреча. Ждёт Виоль.
Говорит, есть что обсудить.
Лавандовая пенка в чашке оседает под ударами ложечки. Посуда отливает зеленью, и мне кажется, что она заплесневела — вот глупость! Виоль смотрит на меня своим затуманенным хрусталём, способным читать будущее.
— Ты будешь всё так же успешна что через пять лет, что через двадцать, — подмечает он.
Я поднимаю брови. Его пророчество не меняется вот уже с шестнадцати лет, к чему напоминать?
— И всё так же одинока? — подначиваю я.
Виоль вопрос игнорирует. Его пальцы теребят скатерть, ногти обкорнаны под ноль, край неровный. Опять? Что же тебя так тревожит?
— Я запутался, — начинает Виоль первым. — Все говорят, что кризисы неизбежны, но слишком уж долго и слишком… стабильно, что ли. Жена у меня лапочка, только я себе всё больше уродом кажусь.
Виоль слабо стонет и поднимает ладонь ко лбу. Я верчу в руках ложечку, едва замечая капающую на скатерть пенку.
— Пожалуйста, Светла, — просит Виоль, — посмотри, люблю ли я жену? Давай я скажу, что люблю, а ты проверишь? Ты видишь правду, а мне очень надо знать, есть ли за что бороться.
В ушах нарастает пульсирующий шум, и слова друга угасают.
Я комкаю, как он, салфетку. Закусываю губу. Пора применить зрение? Решить чужую судьбу? Виоль наклоняется в ожидании ответа, а у меня дрожат руки от близости Истины. Не хочу её знать. Не желаю!
— Ты людям о будущем не рассказывал, — напоминаю я. — Правило.
— Тебе же рассказал, — возражает Виоль. — Мы друзья, Светла, уже много лет. Помоги мне… по-дружески.
Тишина за нашим столиком, кажется, поглощает все разговоры в кафе. Я медленно допиваю. Со звяканьем ставлю чашку на блюдечко, поднимаюсь, закидывая шарф за спину. Виновато пожимаю плечами.
— Нет, Виоль. Не хочу управлять твоей жизнью. Ты всё сам поймёшь и решишь.
Натянув шапку поглубже, выхожу из кафе, и тело колотит дрожь от того, что, возможно, я упустила последний свой шанс на счастье.
***
Особенно у портрета потрескались губы, так что восстанавливать будет трудно. Я морщусь — сегодня работать не хочется, а придётся, и дольше обычного. Привычно достаю из коробочки стекло для замены глаз на картине. Говорят, когда-то их тоже рисовали: не боялись ещё украсть зрение.
В мастерской тихо; приглушённо играет джаз. Я постукиваю в такт туфлёй по паркету, создавая видимость весёлой работы. Безлюдье и картины, плоды чьего-то гения — вот всё моё окружение. Случись апокалипсис, не узнаю.
Гулкие шаги на лестнице. Не оборачиваюсь — подниматься, кроме почтальона, некому. Шаги замирают у входа…
— Светла?
Знакомый голос.
Виоль проходит мимо и встаёт напротив, облокотившись на шкаф. Киваю, не поднимая взгляд от мастики. Недоумение вяжет язык.
— Я развёлся, — бухает Виоль без подготовки. — Хотел сказать тебе лично. Там давно всё летело к…
Не договаривает, машет рукой. Я пожимаю плечами и убираю от холста дрожащие пальцы.
— Надеюсь, это поможет тебе найти счастье, — отвечаю дежурно. — Ты заслуживаешь любви, как никто другой.
Виоль молчит. Я почти чувствую, как он хмурится и разглядывает меня не мигая, со всей серьёзностью.
— Давай сойдёмся?
Роняю кисть на пол.
— Что?..
Сердце колотится в груди, норовя разорвать её. Виоль приседает на корточки и заглядывает в лицо, пытаясь поймать мой взгляд. Кажется, я задыхаюсь. Кажется, умру прямо сейчас.
— Я хочу быть с тобой, — говорит Виоль. — Ни с кем и никогда не был так близок, Светла. Мы прошли через всё вместе, через всю жизнь, и я хочу продолжить одной семьёй.
— Это постразводный синдром, — слабо качаю головой. — Просто хочешь забыться. Пустая затея, Виоль.
— Проверь! — восклицает друг. — Хватит бояться правды и цепляться за шоры! Если не веришь, убедись сама, и мы наконец будем счастливы.
Солнце играет на моих голых ступнях, будто пытаясь пощекотать. Я медленно поднимаюсь. Глазные яблоки как свинцом накачаны, иначе как объяснить их неповоротливость?
Смотрю на Виоля. Сердце трепещет в горле.
— Я люблю тебя, Светла, — говорит Виоль. — Выходи за меня.
По щеке катится одна слеза, потом другая. Я натянуто улыбаюсь. Вот он, мой шанс. Долгожданный.
Без самообмана, как и боялась.
— Согласна, — шепчу в ответ.
Виоль молча гладит меня по плечу. Я всё всхлипываю и дрожу, пытаясь успокоиться.
— Ну тише, тише.
Виоль вытирает мои щёки ладонями. Целует мокрые дорожки, отчего я снова вздрагиваю, смотрит в лицо.
— Твоё будущее поменялось, — роняет он.
Солнце добирается до щиколоток, словно на пол льётся смех моего жениха.
— Конечно. Мы же теперь будем вместе.
Виоль кивает, рассматривая меня с чем-то, похожим на нежность.
— Да, — отвечает помедлив. — И то, что ты увидела, изменится. Исправится.
Несколько мгновений мы молчим. Я смотрю на него, впитывая ауру этих слов, их природу.
Дрожь отпускает.
Мы обнимаемся, и на лице тает последняя запоздалая слезинка.
© Алёна Лайкова
Источник: https://vk.com/wall-183463244_4064